Лев Толстой
Война и мир (201)

Лев Толстой
Война и мир (201)

Глава XV

Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.

Князь Андрей приехал в Царево-Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!» новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?

Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:

— Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?

Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.

— Тоже дожидаетесь главнокомандующего? — заговорил гусарский подполковник. — Говог’ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг’ом Ег’молов в немцы пг’осился. Тепег’ь авось и г’усским говог’ить можно будет. А то чег’т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? — спросил он.

— Имел удовольствие, -отвечал князь Андрей, — не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.

— А?… Вы князь Болконский? Очень г’ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, — сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. — Да, я слышал, — сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: — Вот и скифская война. Это все хог’ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы — князь Андг’ей Болконский? — Он покачал головой. — Очень г’ад, князь, очень г’ад познакомиться, — прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.

Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все-таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известие о смерти отца, — столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.

— Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг’ог’ву их; дайте мне пятьсот человек, я г’азог’ву их, это вег’но! Одна система — паг’тизанская.

Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.

— Сам едет, — крикнул казак, стоявший у ворот, — едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».

Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к белой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.

— И с такими молодцами всё отступать и отступать! — сказал он. — Ну, до свиданья, генерал, — прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.

— Ура! ура! ура! — кричали сзади его.

С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.

— Фю… фю… фю… — засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.

Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.

— Фю… фю… фю, — просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.

— А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… — устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.

— Ну, что отец?

— Вчера получил известие о его кончине, — коротко сказал князь Андрей.

Кутузов испуганно-открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!» Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. «Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой». Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.

— Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, — сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего-то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.

— Что? — в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. — Уже готовы?

— Готов, ваша светлость, — сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.

— Даю честное благородное слово гусского офицег’а, — говорил Денисов, — что я г’азог’ву сообщения Наполеона.

— Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер-интендант, как приходится? — перебил его Кутузов.

— Дядя г’одной, ваша светлость.

— О! приятели были, — весело сказал Кутузов. — Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. — Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.

— Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, — недовольным голосом сказал дежурный генерал, — необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. — Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…

— Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, — сказал он. — Ты не уходи, — прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.

Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа главнокомандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб-соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», — прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве-Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что-то другое, что должно было решить дело, — что-то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем-то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, относилось до мародерства русских войск. Дежурный генерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взыскании с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.

Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.

— В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, — сказал он, — все эти дела в огонь. Пускай косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят — щепки летят. — Он взглянул еще раз на бумагу. — О, аккуратность немецкая! — проговорил он, качая головой.

XV

Като прие командуването на армиите, Кутузов си спомни за княз Андрей и му изпрати заповед да дойде в главната квартира.

Княз Андрей пристигна в Царево-Займишче точно в същия ден и тъкмо по онова време на деня, когато Кутузов правеше първия преглед на войските. Княз Андрей спря в селото, до къщата на свещеника, пред която беше екипажът на главнокомандуващия, и седна на пейката до портите, за да почака светлейшия, както всички сега наричаха Кутузов. В полето зад селото се чуваха ту звуци от полковата музика, ту рев на многобройни гласове, които викаха „ура“ на новия главнокомандуващ. Също до портите, на десетина крачки от княз Андрей, използувайки отсъствието на княза и прекрасното време, бяха застанали двама вестовои, куриерът и мажордомът. Един възмургав, обрасъл с мустаци и бакенбарди дребен хусарски подполковник пристигна с кон до портите, погледна княз Андрей и го попита: „Тук ли е квартирата на светлейшия и скоро ли ще си дойде той?“

Княз Андрей каза, че не е от щаба на светлейшия и че и той е пристигнал сега. Хусарският подполковник се обърна към пременения вестовой и вестовоят на главнокомандуващия му каза с онова особено презрително отношение, с което вестовоите на главнокомандуващите говорят с офицерите:

— Какво, светлейшият ли? Навярно след малко ще дойде. Вие какво искате?

Хусарският подполковник се усмихна под мустак, слезе от коня, даде го на един от войниците и приближи до Болконски, като леко му се поклони. Болконски се поотдръпна на пейката. Хусарският подполковник седна до него.

— И вие ли чакате главнокомандуващия? — заприказва хусарският подполковник. — Казват, че е достъпен за всички, слава Богу. Че със саламджиите беше цяла напаст! Ненапг’азно Ег’молов искал да го напг’авят немец. Сега дано и г’усите да имат дума. Че по-г’ано дявол знае какво пг’авеха. Все отстъпвахме, все отстъпвахме. Вие участвувахте ли в похода? — попита той.

— Имах удоволствието — отговори княз Андрей — не само да участвувам в отстъплението, но и да загубя в това отстъпление всичко, което ми беше скъпо, без да споменавам за именията и за родната ми къща… баща ми, който умря от скръб. Аз съм от смоленския край.

— А?… Вие сте княз Болконски? Много ми е дг’аго да се запозная с вас: подполковник Денисов, познат повече под името Васка — каза Денисов, като стисна ръката на княз Андрей и с особено добросърдечно внимание се вгледа в лицето му. — Да, чувах — рече той съчувствено и след кратко мълчание продължи: — Ето ви и скитска война. Всичко туй е хубаво, само че не за ония, които го изпитват на собствения си гг’ъб. А вие сте княз Андг’ей Болконски? — Той поклати глава. — Много ми е дг’аго, княже, много ми е дг’аго, че се запознах — добави той с тъжна усмивка, като му стисна ръката.

Княз Андрей познаваше Денисов от онова, което Наташа му бе разказала за своя пръв кандидат. Тоя спомен го пренесе сега и сладостно, и мъчително в ония болезнени усещания, за които напоследък отдавна вече не мислеше, но които все пак бяха в душата му. Напоследък толкова други и толкова сериозни впечатления, като напускането на Смоленск, неговото отиване в Лѝсие Гори, скорошното съобщение за смъртта на баща му — толкова усещания бе изпитал, че тия спомени отдавна не бяха го спохождали и когато дойдоха, подействуваха му съвсем не с предишната сила. И за Денисов редицата спомени, предизвикани от името на Болконски, бяха далечно, поетично минало, когато той, след вечерята и пеенето на Наташа, без сам да знае как, бе направил предложение на петнадесетгодишното девойче. Той се усмихна на спомените си от онова време и на любовта си към Наташа и тутакси мина към онова, което сега страстно и изключително го обсебваше. Беше план за кампанията, измислен от него през време на отстъплението, когато служеше на аванпостовете. Той бе представял тоя план на Барклай де Толи и сега имаше намерение да го представи на Кутузов. Планът се основаваше на това, че операционната линия на французите беше премного разтегната и че вместо — или заедно — с действията по фронта, които да препречат пътя на французите, трябваше да се действува на техните съобщителни линии. Той почна да обяснява плана си на княз Андрей.

— Те не могат удъг’жа цялата тая линия. Това е невъзможно, аз отговаг’ям, че ще я пг’екъсна; дайте ми петстотин души, аз ще я г’азкъсам, това е така! Само една система тг’ябва — паг’тизанска.

Денисов стана и жестикулирайки, почна да излага плана си на Болконски. Посред изложението му откъм мястото на прегледа се чуха виковете на армията, по-разкъсани, по-разлети и сливащи се с музиката и песните. Из селото се чуха тропот и викове.

— Той пристига — извика казакът при портите, — пристига!

Болконски и Денисов се придвижиха към портите, дето бяха застанали куп войници (почетен караул), и видяха Кутузов, който идеше по улицата, яхнал невисоко доресто конче. Грамадна свита от генерали яздеше след него. Барклай караше почти редом; множество офицери тичаха подире им и около тях и викаха: „Ура!“

В двора влязоха, препускайки пред него, адютантите. Кутузов буташе нетърпеливо коня си, който се носеше раван под тежестта му, и непрестанно кимаше с глава, като прилепяше ръка до бялата си кавалергардска (с червена околижка и без козирка) фуражка. Когато стигна до почетния караул от левенти гренадири, повечето кавалери на ордени за храброст, които му отдаваха чест, той мълча една минута, гледайки ги внимателно с настойчив началнически поглед, и се обърна към множеството генерали и офицери, застанали около него. Изведнъж лицето му доби хитро изражение; той сви рамене с жест на недоумение.

— И с такива юнаци непрекъснато да отстъпваш и да отстъпваш! — каза той. — Е, довиждане, генерале — добави той и бутна коня в портите покрай княз Андрей и Денисов.

— Ура! Ура! Ура! — викаха след него.

Откак княз Андрей го бе видял за последен път, Кутузов още повече бе надебелял, подпухнал и потънал в тлъстини. Но познатото на княз Андрей бяло око и рана и изражението на умора по лицето и фигурата му бяха същите. Той беше облечен в мундирен сюртук (камшикът му бе провесен през рамо на тънък ремък) и седеше на бодрото си конче тежко разлят и поклащайки се.

— Фю… фю… фю… — подсвиркваше си той едва чуто, като влизаше в двора. По лицето му бе изписана радостта от успокоението на човек, който смята да си почине след официалните задължения. Той измъкна левия крак от стремето, като се наклони с цялото си тяло и се намръщи от усилието, дигна го с мъка на седлото, облегна се с коляното, изпъшка и се смъкна в ръцете на казаците и адютантите, които го подкрепяха.

Изправи се, погледна зажумял наоколо си, като спря очи на княз Андрей, очевидно без да го познае, и закрачи към входната площадка със своя понакуцващ вървеж.

— Фю… фю… фю… — подсвирна си той и пак се извърна да погледне княз Андрей. Впечатлението от лицето на княз Андрей едва след няколко секунди (както често става със старците) се свърза със спомена за неговата личност.

— А, здравей, княже, здравей, миличък, ела с мене… — рече уморено той, като оглеждаше наоколо си, и се изкачи тежко на скърцащата под тежестта му входна площадка. Той се разкопча и седна на скамейката на площадката.

— Е, как е баща ти?

— Вчера получих известие, че е починал — каза кратко княз Андрей.

Кутузов погледна княз Андрей с уплашено-отворени очи, след това сне фуражка и се прекръсти: „Бог да го прости! Божията воля да бъде над всички ни!“ Въздъхна тежко, с целите си гърди, и млъкна за малко. „Аз го обичах и уважавах и ти съчувствувам от цялата си душа!“ Той прегърна княз Андрей, притисна го до тлъстите си гърди и дълго не го пускаше. Когато го пусна, княз Андрей видя, че омекналите устни на Кутузов трепереха и очите му бяха пълни със сълзи. Той въздъхна и се улови с две ръце за пейката, за да стане.

— Ела, ела у мене, да поговорим — каза той; но в това време Денисов, който толкова малко се страхуваше от началството, колкото и от неприятеля, затракал смело с шпори по стъпалата, се изкачи на площадката, макар че адютантите под нея го спираха със сърдит шепот. Кутузов, опрял ръце на скамейката, погледна недоволно Денисов. Денисов каза кой е и съобщи, че има да доложи на негова светлост нещо от голямо значение за благото на отечеството. Кутузов се загледа с уморен поглед в Денисов и с отегчен жест дигна ръце, сложи ги на корема си и повтори: „За благото на отечеството? Е, какво е то? Казвай.“ Денисов се изчерви като девойка (тъй странно беше човек да види червенина по това мустакато, старо и пиянско лице) и почна смело да излага своя план за разкъсване на операционната линия на неприятеля между Смоленск и Вязма. Денисов беше живял в тия краища и познаваше добре местността. Неговият план изглеждаше безспорно добър, особено по силата на убедителността, която бе в неговите думи. Кутузов се взираше в краката си и от време на време поглеждаше към двора на съседната къща, сякаш очакваше нещо неприятно оттам. Наистина, докато Денисов приказваше, от къщата, към която Кутузов поглеждаше, се показа един генерал с кожена чанта под мишница.

— Какво? — рече Кутузов посред изложението на Денисов. — Вече сте готов?

— Готов съм, ваша светлост — каза генералът. Кутузов поклати глава, като че искаше да каже: „Как ще успее да свърши всичко туй един човек“ и продължи да слуша Денисов.

— Давам честната и благог’одна дума на г’уски офицер — каза Денисов, — че ще г’азкъсам съобщителната линия на Наполеон.

— Кирил Андреевич Денисов, оберинтендантът, какъв ти се пада? — прекъсна го Кутузов.

— Чичо, ваша светлост.

— О! Бяхме приятели — каза весело Кутузов. — Добре, добре, мили, остани тук в щаба, утре ще поговорим. — И като кимна на Денисов, той се обърна и пресегна да вземе книжата, които му бе донесъл Коновницин.

— Не ще ли благоволи ваша светлост да заповяда в стаята — каза с недоволен глас дежурният генерал. — Необходимо е да се разгледат плановете и да се подпишат някои книжа. — Адютантът, който излезе от вратата, доложи, че в квартирата всичко е готово. Но личеше, че на Кутузов му се искаше да отиде в стаята си вече свободен. Той се понамръщи.

— Не, мили, кажи да донесат една масичка, ще ги прегледам тук — каза той. — Ти не си отивай — добави той, обръщайки се към княз Андрей. Княз Андрей остана на входната площадка, слушайки дежурния генерал.

През време на доклада княз Андрей чу зад входната врата женски шепот и шумолене на копринена рокля. На няколко пъти, като погледна нататък, той съзираше зад вратата пълна, румена и хубава жена с табла, в розова рокля и лилава копринена забрадка, която очевидно чакаше главнокомандуващия да влезе. Адютантът на Кутузов шепнешком обясни на княз Андрей, че тя е домакинята, попадия, която имала намерение да поднесе хляб и сол на негова светлост. Мъжът й посрещнал светлейшия в църквата с кръст, а тя — в къщи. „Много хубавичка“ — добави адютантът с усмивка. При тия думи Кутузов се обърна. Той слушаше доклада на дежурния генерал (главното нещо, в който бе критиката на позицията при Царево-Займишче), тъй както слушаше Денисов, тъй както бе слушал преди седем години разискванията на Аустерлицкия военен съвет. Очевидно той слушаше само защото имаше уши, които, макар че в едното от тях имаше парче коноп, не можеха да не слушат; но беше очевидно, че нищо от онова, което можеше да му каже дежурният генерал, не можеше нито да го учуди, нито да го заинтересува и че той предварително знаеше какво ще му кажат и слушаше всичко това само защото трябваше да го изслуша, както трябва да изслуша отслужван молебен. Всичко, което каза Денисов, беше делово и умно. Онова, което каза дежурният генерал, беше още по-делово и по-умно, но очевидно бе, че Кутузов презираше и знанието, и ума и знаеше нещо друго, което щеше да реши работата — нещо друго, независимо от ума и знанието. Княз Андрей следеше внимателно изражението по лицето на главнокомандуващия и единственото негово изражение, което можа да забележи, беше изражение на отегчение, на любопитство — какво означаваше женският шепот зад вратата и желанието да запази приличие. Очевидно бе, че Кутузов презираше и ума, и знанието, и дори патриотичното чувство, проявявано от Денисов, ала ги презираше не с ум, не с чувство, не със знание (защото той не се и стараеше да ги показва), но ги презираше с нещо друго. Презираше ги със старостта си и с опита си от живота. Единственото свое разпореждане, което направи по тоя доклад, се отнасяше до мародерството в руските войски. В края на доклада дежурният генерал представи на светлейшия за подпис едно нареждане за наказание на някои армейски началници по оплакване на един помешчик, че са му окосили неузрелия овес.

Когато изслуша тая преписка, Кутузов примлясна с устни и заклати глава.

— В печката… в огъня! И веднъж завинаги ти казвам, мили — рече той, — всички тия преписки — в огъня. Нека косят житата и горят дървата — на добър им час. Аз не заповядвам такова нещо и не позволявам, но не мога и да наказвам. Без това не може. Покрай сухото гори и суровото. — Той погледна още веднъж преписката. — О, немска изпълнителност! — рече той, като заклати глава.