Лев Толстой
Война и мир (340)

Лев Толстой
Война и мир (340)

Глава VII

Осенью 1814-го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.

В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.

Еще через три года, к 1820-му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.

Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая-нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг — то есть работник-мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.

Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому-то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.

При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.

С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое-нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его — он это знал — будет одобрено всеми против одного или нескольких.

Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.

Он часто говаривал с досадой о какой-нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», — и воображал себе, что он терпеть не может мужика.

Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.

Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».

Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких-нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими-то законами, которых она не понимала.

Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, — все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» — говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, — прибавлял он, — потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».

И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что-нибудь для других, для добродетели, — все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово — хозяин!»

VII

През есента на 1814 година Николай се ожени за княжна Маря и с жена си, майка си и Соня се премести да живее в Лѝсие Гори.

За три години, без да продава имоти на жена си, той изплати останалите дългове и след като получи малко наследство от една умряла братовчедка, плати и на Пиер дълга си.

След още три години, към 1820 година, Николай тъй бе уредил паричните си работи, че купи едно малко имение до Лѝсие Гори и водеше преговори за откупуването на бащиното си Отрадное, което беше неговата любима мечта.

Почнал по необходимост да се занимава със стопанство, той скоро тъй се пристрасти, че то стана за него любимо и почти изключително занятие.

Николай беше обикновен стопанин, не обичаше нововъведенията, особено английските, които влизаха тогава на мода, смееше се на теоретичните съчинения за стопанството, не обичаше заводите, скъпите производства, сеене на скъпи житни храни и изобщо не се занимаваше нито с една отделна част от стопанството. Той винаги имаше пред очи само цялото имение, а не която и да било отделна част от него. А в имението главното нещо не бяха азотът и кислородът, които се намират в почвата и във въздуха, не особеният плуг и торът, а онова главно оръдие, чрез което действува и азотът, и кислородът, и торът, и плугът — тоест работникът-селянин. Когато Николай почна да се занимава със стопанство и да се задълбочава в неговите различни части, вниманието му особено бе привлечено от селянина; за него селянинът беше не само оръдие, но и цел, и съдник. Отначало той се вглеждаше в селянина, като се мъчеше да разбере от какво има нужда той, кое смята лошо и добро и се преструваше, че дава нареждания и заповядва, а всъщност само се учеше от селяните и за начините на работа, и за приказките, и за преценките — кое е добро и кое лошо. И едва когато разбра вкусовете и стремежите на селянина, когато се научи да приказва с неговите думи и да разбира скрития смисъл на думите му, когато се почувствува сроден с него, само тогава почна да го управлява смело, тоест да изпълнява по отношение на селяните оная длъжност, изпълнението на която се изискваше от него. И стопанството на Николай даваше най-бляскави резултати.

Когато се заемаше да управлява някое имение, Николай отведнъж, безпогрешно, по някакъв дар на прозрение, назначаваше за кмет, управител и техни заместници тъкмо ония хора, които щяха да бъдат избрани от самите селяни, ако те можеха да избират, и неговите началствуващи лица никога не се променяха. Преди да изследва химическите качества на тора, преди да се вдълбочи в дебита и кредита (както обичаше да казва подигравателно), той научаваше броя на добитъка у селяните и увеличаваше тоя брой по всевъзможни начини. Поддържаше в най-големи размери селските семейства, като не им позволяваше да се делят. Мързеливите, развратните и слабите преследваше еднакво и се мъчеше да ги изгони от селските общини.

При сеитбата и прибирането на сеното и житата той се грижеше съвсем еднакво за своите и за селските нивя. И на много малко стопани нивята бяха толкова рано и добре засети и прибрани и даваха толкова много приходи, както на Николай.

С хората от прислугата той не обичаше да има каквато и да е работа, наричаше ги готовани и, както казваха всички, беше ги разпуснал и разглезил; когато трябваше да даде някакво нареждане за слуга, особено когато трябваше да наказва, той се двоумеше и се съветваше с всички в къщи; само когато можеше да изпрати като войник някой от слугите вместо селянин, той правеше това без каквото и да е колебание. При всички нареждания, които се отнасяха до селяните, той никога не изпитваше ни най-малко съмнение. Всяко негово нареждане — той знаеше това — щеше да бъде одобрено от всички срещу един или срещу неколцина.

Той не си позволяваше нито да обременява с работа, нито да наказва някого само защото така му се искаше, както и да облекчава и награждава, защото лично той желаеше това. Не би могъл да каже кое беше мерилото му за онова — кое трябва и кое не трябва; но в душата му мерилото беше твърдо и непоколебимо.

Той често казваше с раздразнение за някой неуспех или безредие: „С нашия руски народ“ и си въобразяваше, че не може да понася селянина.

Но с цялата си душа обичаше тоя наш руски народ и неговия бит и само затова бе разбрал и усвоил за себе си тоя единствен път и начин на стопанисване, които му донасяха добри резултати.

Графиня Маря ревнуваше мъжа си за тая негова обич и съжаляваше, че не можеше да взема участие в нея; но не можеше да разбере радостите и огорченията, които му даваше тоя отделен, чужд за нея свят. Тя не можеше да разбере защо, когато бе станал призори и прекарал цялата сутрин на полето или на хармана, след сеитба, сенокос или жътва, той се връщаше за нейния чай тъй особено оживен и щастлив. Тя не разбираше от какво толкова се възхищава той, като разправя с възторг за богатия добър стопанин-селянин Матвей Ермишин, който цяла нощ с цялото си семейство бе превозвал снопи и докато никой нищо не бе прибрал още, неговите снопи бяха вече на купни в двора. Тя не разбираше защо той тъй радостно, отивайки от прозореца до балкона, се усмихваше под мустак и смигаше, когато върху почналите да изсъхват стръкчета овес падаше топъл, чест дъждец, или защо, когато през сенокос или жътва вятърът отвяваше заплашителния облак, той, зачервен, загорял, изпотен, с мирис на пелин и на болиглава в косите, пристигаше от хармана, като търкаше радостно ръце и казваше: „Е, само един ден още и моето, и на селяните — всичко ще бъде по харманите.“

Още по-малко можеше да разбере тя защо той с неговото добро сърце, с неизменната му готовност да предугажда желанията й стигаше почти до отчаяние, когато тя му предаваше молбите на някой селянки или селяни да ги освободи от работа, защо той, добрият Nicolas, упорито й отказваше и я молеше, ядосан, да не се бърка в чужди работи. Тя чувствуваше, че той има свой особен свят, страстно обичан от него, с някакви закони, които тя не разбираше.

Понякога, когато се мъчеше да го разбере, тя му казваше, че той има заслуга, защото прави добро на своите селяни; той се ядосваше и отговаряше: „Ни най-малко; и през ума ми не минава такава мисъл; за тяхно добро аз ей толкова няма да направя. Поезия и женски приказки е това — добро на ближния. Аз искам децата ни да не тръгнат да просят; и трябва да уредя нашето състояние, докато съм жив; ей туй е цялата работа. А пък за това трябва ред, трябва строгост… Ето какво! — казваше той, като стискаше сангвиничния си юмрук. — И справедливост, разбира се — добавяше той, — защото, ако селянинът е гол и гладен и има едно конче, той няма да може да работи нито за себе си, нито за мене.“

И навярно защото Николай не си позволяваше да мисли, че върши каквото и да е за другите от добродетел, всичко, каквото вършеше, беше плодотворно: състоянието му бързо се увеличаваше; съседните селяни дохождаха да го молят да ги купи и дълго време след смъртта му сред народа се пазеше набожен спомен за неговото управление. „Беше добър стопанин… Първо — селското, че след това — своето. Е, то се знае, и не прощаваше! С една реч — стопанин!“