Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 82 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава X
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, — известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef-d'œuvr’ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, — что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель-адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие-то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по-немецки и изредка по-французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал-адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек — граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvrière[1] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков-генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805-м году; но он был типичнее всех их. Такого немца-теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по-немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что-то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s’wird was gescheites d’raus werden…[2] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischer Krieg gewesen sein».[3] — И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи -науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука — теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806-м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, dass die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird».[4] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории — приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.
X
Това писмо не бе още дадено на царя, когато на обяд Барклай предаде на Болконски, че на царя е угодно да види лично княз Андрей, за да го разпита за Турция, и че княз Андрей трябва да се яви в шест часа вечерта в квартирата на Бенигсен.
Същия ден в царската главна квартира се получи съобщение за ново движение на Наполеон, което можеше да стане опасно за армията, съобщение, което по-късно излезе невярно. И същата сутрин полковник Мишо обикаляше с царя дриските укрепления и доказваше на царя, че тоя укрепен лагер, създаден от Пфул и смятан досега за chef-d’oeuvre[1] на тактиката, който ще погуби Наполеон, че тоя лагер е безсмислица и гибел за руската армия.
Княз Андрей пристигна в квартирата на генерал Бенигсен, който заемаше малка помешчическа къща на самия бряг на реката. Нито Бенигсен, нито царят бяха там; но Чернишов, флигеладютант на царя, прие Болконски и му съобщи, че царят заедно с генерал Бенигсен и маркиз Паулучи е тръгнал да обиколи за втори път през днешния ден укрепленията на Дриския лагер, в удобството на който почнали силно да се съмняват.
Чернишов седеше с френски роман до прозореца в първата стая. По-рано тази стая навярно е била зала; там още имаше орган, на който бяха струпани някакви килими, и в един ъгъл — походно легло на адютанта на Бенигсен. Тоя адютант беше тук. Видимо изморен от гуляй или от работа, той седеше на сгънатата постеля и дремеше. Залата имаше две врати: едната направо за предишната гостна, другата — вдясно, за кабинета. Откъм първата врата се чуваха гласове на хора, които разговаряха на немски и от време на време на френски. Там, в бившата гостна, по желание на царя се бяха събрали не на военен съвет (царят обичаше неопределеността), но просто някои лица, мненията на които в предстоящите затруднения той искаше да знае. Това не беше военен съвет, но нещо като съвет на избрани лица, за да уяснят лично на царя някои въпроси. На тоя полусъвет бяха поканени: шведският генерал Армфелд, генерал-адютантът Волцоген, Винцингероде, когото Наполеон наричаше избягал френски поданик, Мишо, Тол, един съвсем не военен човек — граф Щайн, и най-сетне самият Пфул, който, както бе чул княз Андрей, беше la cheville ouvriere[2] на цялата работа. Княз Андрей има възможност добре да го разгледа, тъй като Пфул пристигна наскоро след него и отиде в гостната, спирайки се за минута да поговори с Чернишов.
От пръв поглед Пфул, с руския си генералски лошо ушит мундир, който му седеше неугледно, като на маскиран, се стори на княз Андрей сякаш познат, макар че никога не бе го виждал. Той съчетаваше в себе си и Вайротер, и Мак, и Шмид, и много други немски теоретици-генерали, които княз Андрей можа да види в 1805 година; но той беше най-типичен от всички. Такъв немец-теоретик, съчетаващ в себе си всичко, което имаше в ония немци, княз Андрей не бе виждал досега.
Пфул беше среден на ръст, много слаб, но с широк кокал, с грубо, здраво телосложение, с широк таз и кокалести плещи. Лицето му беше много набърчено, с дълбоко хлътнали очи. Косата отпред, по слепите очи, беше очевидно набързо пригладена с четка, а отзад стърчеше наивно на папери. Той влезе в стаята, като се оглеждаше неспокойно и сърдито, сякаш се страхуваше от всичко в тази голяма стая, дето бе влязъл. С тромави движения, като придържаше шпагата си, той се обърна към Чернишов и го попита на немски де е царят. Личеше, че му се иска да мине колкото може по-скоро през стаите, да свърши с поклоните и поздравите и да седне да си върши работата пред картата, дето се чувствуваше на мястото си. Бързо кимаше, когато Чернишов говореше, и се усмихваше иронично, слушайки думите му, че царят преглежда укрепленията, основите на които той, Пфул, лично бе поставил съгласно своята теория. Той си измърмори нещо басово и рязко, както говорят самоуверените немци: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s’wird was gescheites d’raus werden…[3] Княз Андрей не можа да чуе и искаше да отмине, но Чернишов запозна княз Андрей с Пфул, като спомена, че княз Андрей е пристигнал от Турция, дето войната свърши тъй успешно. Пфул едва погледна княз Андрей — по-точно не него, а през него, и каза със смях: „Da mu? ein schoner taktischer Krieg gewesen sein.“[4] — И като се засмя презрително, отиде в стаята, от която се чуваха гласове.
Личеше, че Пфул, винаги склонен към иронично раздразнение, днес беше особено възбуден, че са се осмелили без него да разглеждат неговия лагер и да го преценяват. Само по тая кратка среща с Пфул княз Андрей, благодарение на своите аустерлицки спомени, си състави ясна характеристика за тоя човек. Пфул беше един от ония безнадеждно, неизменно, до мъченичество самоуверени хора, каквито биват само немците, и то тъкмо защото само немците биват самоуверени на основание на отвлечена идея — наука, тоест на мнимо познаване на съвършената истина. Французинът бива самоуверен, защото смята себе си лично — както по ум, така и по тяло — непобедимо очарователен както за мъжете, така и за жените. Англичанинът е самоуверен на основание на това, че е гражданин на най-благоустроената в света държава и защото, като англичанин, знае винаги какво трябва да прави и знае, че всичко, което прави като англичанин, несъмнено е хубаво. Италианецът е самоуверен, защото е развълнуван и лесно забравя и себе си, и другите. Русинът е самоуверен тъкмо защото нищо не знае и не иска да знае, защото не вярва, че може нещо да се знае напълно. Немецът е самоуверен по-лошо от всички и по-твърдо от всички, и по-отвратително от всички, защото си въобразява, че знае истината, науката, която самият той е измислил, но която — за него — е абсолютната истина. Пфул очевидно беше такъв. Той притежаваше науката — теорията на облическото движение, извлечена от него из историята на войните на Фридрих Велики, и всичко, което срещаше в най-новата военна история, му се струваше безсмислица, варварство, отвратително сблъскване, в което и от двете страни са били извършени толкова грешки, че тия войни не можеха да бъдат наричани войни: те не се подвеждаха под теорията и не можеха да служат за предмет на науката.
В 1806 година Пфул беше един от съставителите на плана за войната, която завърши с Йена и Ауерщет; но в изхода на тая война той не виждаше ни най-малкото доказателство за неправилността на своята теория. Напротив, по неговите схващания направените отстъпления от неговата теория бяха единствената причина за целия неуспех и с присъщата му радостна ирония той казваше: „Ich sagte ja, da? die ganze Geschichte — zum Teufel gehen wird.“[5] Пфул беше един от ония теоретици, които толкова обичат своята теория, че забравят целта на теорията — нейното прилагане на практика; от обич към теорията той мразеше всяка практика и не искаше да я знае. Дори се радваше на неуспеха, защото неуспехът, който произхождаше от отстъпване в практиката от теорията, само му доказваше верността на неговата теория.
Той размени няколко думи с княз Андрей и с Чернишов за сегашната война с изражението на човек, който отнапред знае, че всичко ще бъде отвратително и че той дори не е недоволен от това. Стърчащите на тила му невчесани папери и набързо пригладените коси на слепите очи особено красноречиво потвърждаваха това.
Той отиде в другата стая и оттам веднага се чуха басовите и свадливи звуци на гласа му.