Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 82 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава VI
Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она — хотя и не понимая его значения — по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
— Un cerveau fêlé — je le disais toujours.[1]
— Я вперед сказала, — говорила Анна Павловна о Пьере, — я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из-за границы, и помните, у меня как-то вечером представлял из себя какого-то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во-первых, la crème de la véritable bonne société, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la société de Pétersbourg,[2] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое-нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La crème de la véritable bonne société[3] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de mérite,[4] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin,[5] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
— Le Prince Hyppolite Kouraguine — charmant jeune homme. M-r Kroug chargé d'affaires de Kopenhague — un esprit profond, и просто: М-r Shittoff un homme de beaucoup de mérite[6] про того, который носил это наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, — и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее — совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе — было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.
— Vienne trouve les bases du traité proposé tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir même par une continuité de succès les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, — говорил датский chargé d'affaires.[7]
— C'est le doute qui est flatteur! — сказал l'homme à l'esprit profond, с тонкой улыбкой.[8]
— Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur d'Autriche, — сказал МorteMariet. — L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu penser à une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit.[9]
— Eh, mon cher vicomte, — вмешалась Анна Павловна, — l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais notre alliée sincère.[10]
Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.
Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым адъютантом.
Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему:
— Il faut absolument que vous veniez me voir,[11] — сказала она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это было совершенно необходимо.
— Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir.[12] — Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая желала его cлышать.
— Вы ведь знаете ее мужа? — сказала Анна Павловна, закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. — Ах, это такая несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком тяжело!
VI
Дуелът между Пиер и Долохов беше потулен и въпреки тогавашната строгост на царя по отношение на дуелите нито двамата противници, нито секундантите им пострадаха. Но историята с дуела, потвърдена от разделянето на Пиер с жена му, се пръсна в обществото. Пиер, когото гледаха снизходително и покровителствено, когато беше незаконен син, когото ласкаеха и превъзнасяха, когато беше най-завидният кандидат за женитба в Руската империя, след женитбата си, когато момите и майките нямаше какво да чакат от него, изгуби много в мнението на обществото, толкова повече, че не умееше и не желаеше да търси общественото благоволение. Сега за станалото обвиняваха само него, разправяха, че той е безразсъден ревнивец, изложен на същите пристъпи на кръвожадна ярост, каквито имаше и баща му. И когато Елен след заминаването на Пиер се върна в Петербург, беше приета от всичките си познати не само сърдечно, но и с отсянка на уважение, което се отнасяше до нейното нещастие. Когато заговорваха за мъжа й, тя приемаше изражение на достойнство, което — макар че не разбираше значението му — бе усвоила според присъщия й такт. Това изражение говореше, че е решила, без да се оплаква, да понася своето нещастие и че нейният мъж е кръст, изпратен й от Бога. Княз Василий изказваше по-откровено мнението си. Когато заговорваха за Пиер, той свиваше рамене, сочеше челото си и думаше:
— Un cerveau fêlé — je le disais toujours.[1]
— Аз още най-напред казах — думаше Ана Павловна за Пиер, — аз още тогава казах и преди всички други (тя настояваше за първенството си), че той е безумен младеж, похабен от развратните идеи на века. Аз още тогава го казах, когато всички се възхищаваха от него и той току-що бе пристигнал от чужбина, и нали си спомняте, една вечер у дома той се държа като някакъв Марат. Как завърши всичко това? Аз още тогава не исках тая сватба и предсказах всичко, което се случи.
Ана Павловна все така уреждаше в къщата си през свободните си дни, такива вечери както по-рано, и то такива, за каквито само тя имаше дар да устройва — вечери, на които се събираше — на първо място la crème de la véritable bonne société, la line fleur de l’essence intellectuelle de la société de Pétersbourg[2], както казваше самата Ана Павловна. Освен тоя изтънчен подбор на обществото вечерите у Ана Павловна се отличаваха още с това, че на всяка своя вечер тя поднасяше на своето общество някое ново, интересно лице и че никъде, както на тия вечери, не личеше, тъй очевидно и сигурно градусът на политическия термометър, който показваше настроението на придворното легитимистично петербургско общество.
В края на 1806 година, когато бяха вече получени всичките тъжни подробности за унищожението на пруската армия от Наполеон при Йена и Ауерщет и за предаването на повечето от пруските крепости, когато нашите войски бяха навлезли вече в Прусия и почна нашата втора война с Наполеон, Ана Павловна устрои у дома си вечер. La crème de la véritable bonne société[3] се състоеше от очарователната и нещастна, напусната от мъжа си Елен, от Mortemart, очарователния княз Иполит, току-що пристигнал от Виена, двамина дипломати, лелката, един млад човек, когото в салона наричаха просто un homme de beaucoup démérite[4], една току-що назначена фрейлина с майка си и няколко други по-малко забележителни личности.
Лицето, с което Ана Павловна угощаваше тая вечер като с нещо ново гостите си, беше Борис Друбецкой, току-що пристигнал като куриер от пруската армия, който беше адютант на едно много важно лице.
Градусът на политическия термометър, посочен, тая вечер на обществото, беше следният: колкото и всичките европейски крале и пълководци да се стараят да поддържат Бонапарт, за да сторят на мене и изобщо на нас тия неприятности и огорчения, нашето мнение за Бонапарт не може да се промени. Ние няма да престанем да изразяваме нашия непресторен начин на мислене по тоя повод и можем само да кажем, на пруския крал и на другите: „Толкова по-зле за вас. Tu l’as voulu, George Dandin,[5] това е всичко, което можем да, кажем.“ Ето какво, показваше политическият термометър, на вечерта у Ана Павловна. Когато Борис, който трябваше да бъде поднесен на гостите, влезе в салона, почти цялото общество се бе вече събрало и разговорът, направляван от Ана Павловна, се водеше за нашите политически отношения с Австрия и за надеждата ни за съюз с нея.
Облечен в елегантен адютантски мундир, Борис, възмъжал, свеж и румен, влезе свободно в салона и бе заведен, както се полагаше, да поздрави лелята и след това отново бе включен в общия кръг.
Ана Павловна му даде да целуне сухата й ръка, запозна го с някои непознати нему лица и шепнешком му окачестви всекиго.
— Le prince Hyppolite Kouraguine — charmant jeune homme. M-r Kjoug, chargé d’affaires de Konenhague — un esprit profond — и просто: M-r Shitioff, un homme de beaucoup de mérite[6] — за онзи, който носеше това име.
През това време от службата си Борис, благодарение грижите на Ана Михайловна, своя вкус и качествата на сдържания си характер, бе успял да се постави служебно в най-изгодно положение. Той беше адютант на твърде важно лице, имаше твърде важно поръчение в Прусия й току-що се бе върнал оттам като куриер. Той бе усвоил напълно оная неписана субординация, която му се бе харесала в Олмюц и според която един прапоршчик можеше да стои несравнено по-високо от генерал и че за успеха в службата са необходими не усилия, не труд, не храброст, не постоянство, а само умение да се държиш с ония, които възнаграждават за службата, и често той сам се чудеше на бързите си успехи и как така другите можеха да не разбират това. Поради това негово откритие целият му начин на живот, всичките му отношения, с предишните познати, всичките му планове за бъдещето съвсем се измениха. Той не беше богат, но даваше последните си пари, за да бъде облечен по-добре от другите; по-скоро би се лишил от много удоволствия, отколкото да си позволи да се вози в лоша кола или да се яви в стар мундир по петербургските улици. Той се сближаваше и търсеше познанства само с хора, които бяха по-високопоставени от него и поради това можеха да му бъдат полезни. Обичаше Петербург и презираше Москва. Споменът за къщата на Ростови и за детската му любов към Наташа му беше неприятен и той още от заминаването си за армията не беше ходил ни веднъж у Ростови. В салона на Ана Павловна, присъствието си в който смяташе за важно повишение по служба, той веднага разбра ролята си и остави Ана Павловна да използува интереса, който бе съсредоточен в него, като наблюдаваше внимателно всяко лице и преценяваше изгодите и възможностите за сближаване с всеки от тях. Той седна на посоченото му място до хубавата Елен и се вслуша в общия разговор.
— „Vienne trouve les bases du traité proposé tellement hors d’atteinte, qu’on ne saurait y parvenir même par une continuité de succès les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer.“ C’est la phrase authentique du cabinet de Vienne — каза датският chargé d’affaires.[7]
— C’est le doute qui est flatteur — рече l’homme à l’esprit profond[8] с тънка усмивка.
— Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l’Empereur d’Autriche — каза Mortemart. — L’Empereur d’Autriche n’a jamais pu penser à une chose pareille, ce n’est que le cabinet qui le dit.[9]
— Et, mon cher vicomte — намеси се Ана Павловна. — L’Urope (кой знае защо, тя изговаряше L’Urope като някаква особена тънкост на френския език, която можеше да си позволи, когато говореше с французин), L’Urope ne sera jamais notre alliée sincère.[10]
После, за да вкара в действие Борис, Ана Павловна насочи разговора към мъжеството и твърдостта на пруския крал.
Борис внимателно слушаше всеки, който говореше, очаквайки реда си, но в същото време успя на няколко пъти да се извие и погледне съседката си, красавицата Елен, която на няколко пъти посрещна усмихната погледа на хубавия млад адютант.
Говорейки за положението в Прусия, Ана Павловна съвсем естествено помоли Борис да разкаже за пътуването си до Глогау и за положението, в което е намерил пруската войска. Без да бърза, на чист и правилен френски език, Борис разправи твърде много интересни подробности за войската, за двора, като през всичкото време на разказването внимателно избягваше да изрази своето мнение за фактите, които предаваше. Известно време Борис завладя общото внимание и Ана Павловна почувствува, че поднесеното на гостите ново блюдо беше прието с удоволствие от всички. Най-голямо внимание към разказваното от Борис прояви Елен. На няколко пъти тя го пита за някои подробности по пътуването му и изглеждаше, че положението на пруската армия много я интересуваше. Щом той свърши, тя се обърна към него с обикновената си усмивка.
— Il faut absolument que vous veniez me voir[11] — каза му тя с такъв тон, сякаш по някакви съображения, който той не можеше да знае, това беше съвсем необходимо. — Mardi entre le 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir.[12]
Борис обеща, че ще изпълни желанието й и искаше да почне разговор с нея, но Ана Павловна го извика под предлог, че Лелята искала да го чуе.
— Нали познавате мъжа й? — рече Ана Павловна, затваряйки очи и посочвайки с тъжен жест Елен. — Ах, тя е толкова нещастна и прелестна жена! Недейте приказва пред нея за него, моля ви се, недейте. Много й е тежко!