Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (5)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (5)

V

„Наистина, доскоро мислех да помоля Разумихин за работа, да ми намери уроци или нещо друго… — обмисляше Расколников, — но с какво може да ми помогне сега? Да речем, намери ми уроци, да речем, дори последната си копейка раздели с мен, ако има и копейка, та да мога дори и обувки да си купя, и дрехите да си оправя, за да ходя на уроците… хм… Е, и после? За какво са ми тези петачета? Това ли ми трябва сега? Наистина смешно е, че съм тръгнал при Разумихин…“

Въпросът защо е тръгнал сега при Разумихин го тревожеше повече, отколкото дори той самият си даваше сметка; той неспокойно търсеше някакъв зловещ за него смисъл в тази наглед най-обикновена постъпка.

„Как, нима съм искал да оправя всичко само с помощта на Разумихин и в Разумихин съм намерил изход от всичко?“ — питаше се той учуден.

Мислеше и си търкаше челото и, странно нещо, някак неочаквано, изведнъж и почти от само себе си, след дълги размишления му дойде наум една крайно странна мисъл.

„Хм… при Разумихин — каза той изведнъж съвсем спокойно, сякаш в смисъл на окончателно решение, — при Разумихин аз ще отида, разбира се… но — не сега… При него… на другия ден след това ще отида, когато то вече бъде свършено и когато всичко тръгне поновому…“

И изведнъж се опомни.

„След това — извика и скочи от пейката, — та нима то ще стане? Нима наистина ще стане?“

Махна се от пейката и тръгна, почти се затича; понечи да се върне, да се прибере, но изведнъж му стана ужасно противно да си иде вкъщи; именно там, в дупката, в този ужасен гардероб, беше зряло всичко това вече повече от месец, и той тръгна, накъдето му видят очите.

Нервните тръпки се превърнаха в някаква треска; чувстваше дори студ; на тази жега му ставаше студено. Той започна почти с усилие, някак несъзнателно, от вътрешна необходимост, да се вглежда във всички предмети, които срещаше, като че усилено търсеше да се развлече, но това трудно му се удаваше и мислите отново го поглъщаха. А когато пак, потръпвайки, вдигаше глава и се оглеждаше наоколо, веднага забравяше за какво бе мислил току-що и дори откъде беше минал. Прекоси така целия Василевски остров, излезе на Малая Нева, мина по моста и сви към Островите. Зеленината и свежестта отначало се харесаха на изморените му очи, свикнали с градския прахоляк, варта, грамадните притискащи и смазващи сгради. Тук нямаше нито задух, нито смрад, нито кръчми. Но скоро и тези нови, приятни усещания се превърнаха в болезнени и дразнещи. От време на време спираше пред някоя потънала в зеленина дача, гледаше през оградата, виждаше отдалеч, по балконите и терасите богато облечени жени и тичащи из градината деца. Особено го занимаваха цветята; тях гледаше най-продължително. Срещаше и пищни каляски, ездачи и ездачки; изпращаше ги любопитно с очи и забравяше за тях още преди да са се скрили от очите му. Веднъж се спря и си преброи парите; бяха към тридесет копейки. „Двадесет на стражаря, три на Настася за писмото… Значи на Мармеладови съм дал вчера четиридесет и седем или петдесет копейки“ — помисли си той, кой знае защо започнал да пресмята, но скоро забрави дори защо е извадил парите от джоба. Спомни си, когато мина край едно заведение, нещо като гостилница, и почувства, че му се яде. Като влезе в гостилницата, изпи чаша водка и изяде парче пирог с някаква плънка. Дояде си го навън. Много отдавна не беше пил водка и веднага го хвана, макар че изпи само една чашка. Краката му изведнъж натежаха и много му се доспа. Запъти се към къщи; но когато стигна до Петровския остров, се спря напълно изнемогнал, свърна от пътя, пъхна се в храстите, падна на тревата и моментално заспа.

В болезнено състояние сънищата често се отличават с необичайна яснота, яркост и изключително сходство с действителността. Понякога се получава чудовищна картина, но обстановката и целият процес на всички представи са толкова вероятни и с такива тънки, неочаквани, но художествено съответстващи на цялата пълнота на картината подробности, че този, който сънува, наяве не може да ги измисли, ако ще да е творец като Пушкин или Тургенев. Такива сънища, болезнени сънища, винаги се помнят дълго и оказват силно въздействие върху разстроения и вече възбуден организъм на човека.

Страшен сън сънува Расколников. Сънува детството си още в тяхното градче. Той е около седемгодишен и се разхожда в празничен ден, привечер, с баща си извън града. Времето е лошо, денят задушен, местността е точно такава, каквато се е запазила в паметта му: дори в паметта му тя е много по-неясна, отколкото я вижда сега насън. Градчето се открива като на длан, наоколо никакво дърво, някъде много далече, чак на края на небето, се чернее горичка. На няколко крачки от последната зеленчукова градина има кръчма, голяма кръчма, която винаги е будила у него неприятно чувство и дори страх, когато е минавал край нея, разхождайки се с баща си. Там винаги имаше такава навалица, така крещяха, смееха се, така безобразно и хрипкаво пееха и толкова често се биеха; около кръчмата се шляеха винаги такива пиянски и страшни мутри!… Когато ги срещаха, той се притискаше до баща си и целият трепереше. Край кръчмата минава път, междуселски, винаги прашен, и прахът по него е винаги такъв черен. Той лъкатуши нататък и след около триста крачки завива вдясно от градските гробища. Насред гробищата — каменна черква със зелен купол, в която ходеше с баща си и майка си един-два пъти в годината, за обедната служба, когато правеха панихида за баба му, умряла вече отдавна, и която той никога не беше виждал. Тогава винаги носеха жито на бяло блюдо върху салфетка, а житото беше със захар и с кръст от втъкнати в него стафиди. Той обичаше тази черква и старинните икони в нея, повечето без обковка, и старият свещеник с трепереща глава. До гроба на баба му, с каменна плоча отгоре, беше и гробчето на най-малкия му брат, умрял на шест месеца, когото той също не помнеше и не можеше да помни; но му бяха казали, че е имал малък брат и той всеки път, когато идваше на гробището, религиозно, почтително се кръстеше над гробчето, кланяше му се и го целуваше. И сега сънува: вървят те с баща си по пътя към гробището и минават край кръчмата; той държи баща си за ръка и със страх поглежда към кръчмата. Нещо особено привлича вниманието му: този път долу има празник, събрала се е цяла тълпа наконтени гражданки и селянки, мъжете им и всякаква сбирщина. Всички са пияни, всички пеят песни, а пред кръчмата има каруца, но странна каруца. Това е една от онези големи каруци, в които се впрягат големи товарни коне и с тях се превозват стоки и бурета с вино. Той винаги е обичал да гледа тези огромни товарни коне дългогриви, с дебели крака, със спокойна отмерена крачка, потеглили подире си цяла планина, без никак да се напрягат, като че с товар им е дори по-леко, отколкото без товар. Но сега, чудно нещо, в такава голяма каруца беше впрегната малка, кльощава селска кранта, една от онези, които — често ги е виждал — се пресилват понякога с някой по-голям товар дърва или сено, особено ако каруцата затъне в калта или коловоза, и тогава селяните винаги така страшно, така страшно ги шибат с камшици, понякога дори направо през муцуната и през очите, а него му е така жално, така жално да ги гледа, че едва не плаче, а майка му винаги го отдръпваше от прозореца. Но ето че изведнъж става много шумно: от кръчмата излизат с викове, с песни, с балалайки пияни-заляни някакви грамадни селяни с червени и сини ризи, с наметнати кожуси. „Качвайте се, всички се качвайте! — вика един, още млад, с дебел врат и с месесто, червено като морков лице. — Всички ще ви закарам, качвайте се!“ Но веднага се чуват смях и възклицания: — С такава кранта щял да ни закара!

— А бе ти, Миколка, ум имаш ли: такваз кобилка в толкава каруца да впрегнеш.

— Че то, кончето, сигур да има вече къде двайсет години, братлета!

— Качвайте се, всички ще ви закарам! — пак крещи Миколка, скача пръв в каруцата, хваща поводите и се изправя в цял ръст отпред. — Дорчо замина одеве с Матвей — вика от каруцата, — а таз кобилка, братлета, само ми къса сърцето; иде ми да я утрепя, даром ми яде хляба. Качвайте се, ви казвам! В галоп ще я погна. В галоп ще препуска! — И хваща камшика, с наслада готов да шиба кончето.

— Айде, качвайте се! — кискат се в тълпата. — Чувате ли — в галоп ще препуска!

— Че тя сигур от десет години не е рипала.

— Ще рипне!

— Не я жалете, братлета, всеки да вземе камшик, да има! — А така! Шибни я!

Всички се покачват на каруцата на Миколка с гърлест смях и груби шеги. Качват се към шест души и има място за още. Вземат и една жена, тлъста и румена. Тя е с алена рокля, с мънистен накит на главата, с рунтави ботуши, троши със зъби лешници и се киска. Наоколо в тълпата също се смеят и как да не се смеят наистина: такава дръглива кобилка, такъв товар в галоп ще кара! В каруцата двама момци веднага вземат по един камшик да помагат на Миколка. Чува се: „Дий!“, крантата дръпва с всички сили, но не само че не може да препусне, ами едва се влачи, само ситни, пъшка, прикляква от ударите на трите камшика, които се сипят отгоре й като градушка. Смехът в каруцата и в навалицата се засилва, но Миколка се ядосва и яростно шиба все по-бързо кобилката, сякаш наистина очаква тя да препусне.

— Вземете и мен, братлета! — вика някакъв момък от тълпата, също мераклия.

— Качвайте се! Всички се качвайте! — вика Миколка. — Всички ще ви закарам! Ще я утрепя! — И шиба, шиба и настървен вече се чуди с какво да я удари.

— Татенце, татенце — вика той на баща си, — татенце, какво правят те! Татенце, бият горкото конче!

— Да си вървим, да си вървим! — казва баща му. — Пияни са, разлудели са се, дръвниците; да си вървим, не гледай! — И иска да го отведе, но той се изскубва от ръцете му и без да разбира какво прави, тича към кончето. Но бедното конче вече е зле. То се задъхва, спира, пак дръпва и едва не пада.

— Удряй до смърт! — крещи Миколка. — Видя се тя вече. Ще я убия!

— А бе ти кръст не носиш ли, дяволе! — вика един старец от тълпата.

— Де се е видяло такова конче такъв товар да кара — добавя друг.

— Ще го съсипеш! — вика трети.

— Не се меси! Мое си е! Каквото си ща, това правя. Качвайте се! Всички се качвайте! Искам непременно да препуска!…

Изведнъж смях избухва като залп и заглушава всичко: кобилката не може да понесе зачестилите удари и от безсилие започва да рита. Дори старецът не издържа и се усмихва. И наистина: такава хилава кобилка, пък рита!

Двама момци от тълпата намират още два камшика и хукват да шибат кончето по хълбоците. Тичат от двете му страни.

— По муцуната, през очите шибайте, през очите! — крещи Миколка.

— Пейте, братлета! — крещи някой от каруцата и всички в каруцата запяват. Понася се пиянска песен, дрънчи дайре, на припевите свиркат с уста. Жената троши лешници и се хили.

Той тича редом с кончето, изпреварва го, вижда как го бият през очите, право през очите! Той плаче. Сърцето му се къса, сълзите му текат. Един от биячите го удря през лицето; той не усеща, той чупи ръце, крещи, хвърля се към побелелия старец с бяла брада, който клати глава и осъжда всичко това. Една жена го хваща за ръката и иска да го отведе, но той се отскубва и пак тича към кончето. То вече напряга последни сили, но още веднъж започва да рита.

— Да те вземат дяволите! — извиква яростно Миколка. Хвърля камшика, навежда се и измъква от дъното на каруцата дълъг и дебел аръш, хваща го с две ръце за края и с усилие замахва над кончето.

— Ще го смаже! — викат наоколо.

— Ще го убие!

— Мое си е! — вика Миколка и с всичка сила стоварва аръша. Чува се тежък удар.

— Бийте! Бийте! Какво спряхте! — чуват се гласове из тълпата. А Миколка замахва втори път и втори удар се стоварва с все сила връз гърба на нещастната кранта. Тя се подгъва чак до земята, но рипва и тегли, тегли с всичките си последни сили насам-натам, да изтегли каруцата; но от всички страни я посрещат с шест камшика и аръшът отново се вдига и се стоварва за трети път, после за четвърти, равномерно, с размах. Миколка е бесен, че не може с един удар да я убие.

— Издръжлива! — викат наоколо.

— Сега непременно ще падне, братлета, на място ще си остане! — вика от тълпата някакъв сеирджия.

— С брадвата, какво му мислиш! Веднага ще я довършиш! — вика трети.

— Ех, комари те яли! Варда! — яростно изкрещява Миколка, захвърля аръша, пак рови нещо в каруцата и измъква железен лост. — Пази се! — крещи той и с все сила с един замах заковава на място нещастното си конче. Ударът се стоварва; кончето се олюлява, прикляква, понечва пак да дръпне, но лостът отново пада с всичка сила връз гърба му и то се строполява на земята, сякаш са му отсекли наведнъж и четирите крака.

— Довършвайте го! — крещи Миколка и скача обезумял от каруцата. Няколко момци, също червени и пияни, хващат, каквото им падне: камшици, прътове, аръша и тичат към издъхващата кобилка. Миколка застава отстрани и започва да я бие с лоста по гърба без никаква нужда. Крантата протяга муцуна, тежко въздъхва и умира.

— Довърши я? — викат в тълпата.

— Защо не препусна!

— Моя си е! — крещи Миколка с лоста в ръце и с кървясали очи. Той стои, сякаш съжалява, че вече няма кого да удря.

— Ама ти комай наистина кръст не знаеш! — викат вече много гласове от тълпата.

Но нещастното момченце вече не е на себе си. То с вик си пробива път през тълпата към кончето, прегръща мъртвата му окървавена муцуна и го целува, целува го по очите, по бърните… После изведнъж скача и в изстъпление се хвърля с юмручетата си срещу Миколка. В този момент баща му, който отдавна вече тича подире му, го сграбчва най-сетне и го изнася от тълпата.

— Да си вървим! Да си вървим! — говори му той. — Да се прибираме!

— Татенце! Те защо… убиха… нещастното конче! — хълца то, но дъхът му спира и думите му се изтръгват с подвикване от свитите му гърди.

— Пияни са, разлудели са се, не е наша работа, да си вървим! — казва бащата.

Той прегръща баща си, но не може, не може да диша. Иска да си поеме дъх, да извика — и се събужда.

Събуди се целият в пот, с мокра от потта коса, задъхан, и ужасен се приповдигна.

„Слава Богу, че е само сън! — каза той, като седна под дървото и дълбоко си пое дъх. — Но какво е това. Да не съм болен: такъв безобразен сън!“

Цялото му тяло беше като премазано; беше му тежко и тягостно на душата. Сложи си лактите на коленете и подпря глава с две ръце.

„Боже! — възкликна той. — Та нима, нима аз наистина ще взема брадва, ще започна да удрям по главата, ще й премажа черепа… ще се подхлъзвам в лепкавата топла кръв, ще разкъртвам катинара, ще крада и ще треперя; ще се крия, цял облян в кръв… с брадвата… Господи, нима?“

Той трепереше като лист, когато го говореше.

„Какви ги приказваш! — продължи той, сведен отново и като че дълбоко изумен. — Нали си знаех, че няма да издържа такова нещо, защо тогава трябваше да измъчвам себе си досега? Нали вчера, когато отидох да направя този… опит, още вчера разбрах окончателно, че няма да издържа… Какво е това сега?… Защо съм се съмнявал досега? Нали вчера още, като слязох по стълбите, казах, че това е подло, гадно, долно, долно… нали само като си го представих наяве, ми прилоша и се ужасих…

Не, няма да го издържа, няма да го издържа! Дори, дори да няма никакви съмнения във всички тези планове; дори всичко, което бях решил през този месец, да е ясно като бял ден, правилно като две и две четири. Господи! Та аз въпреки всичко няма да се реша! Та аз няма да го издържа, няма да го издържа!… И защо тогава, защо и досега…“

Той стана, с изненада се огледа наоколо, сякаш се учудваше, че се е озовал тук, и тръгна към Т-в мост. Беше бледен, очите му горяха, чувстваше изнемога в цялото тяло, но изведнъж сякаш започна по-леко да диша. Почувства, че вече е хвърлил от себе си това страшно бреме, което така дълго го бе притискало, и изведнъж му стана леко и спокойно на душата. „Господи — молеше той, — посочи ми моя път, а аз се отричам от тази проклета… моя мечта!“

От моста кротко и спокойно огледа Нева, яркия залез на яркото червено слънце. Въпреки слабостта си дори не чувстваше в себе си умората. Сякаш отокът, който цял месец бе набъбвал в сърцето му, се бе пукнал. Свобода, свобода! Той сега е свободен от тази измама, от магията, от съблазънта, от кошмара!

Впоследствие, когато си припомняше това време и всичко, което му се беше случило през тези дни, минута по минута, точка по точка, подробност след подробност, винаги до суеверие го слисваше едно обстоятелство, макар всъщност и не много необичайно, но което после непрекъснато му се струваше като някакво предопределение на съдбата.

А именно: не можеше да разбере и да си обясни защо той, изморен, измъчен, за когото най-добре би било да се върне вкъщи по най-късия и пряк път, се върна вкъщи през Сенния площад, където изобщо нямаше защо да ходи. Отклонението не беше голямо, но очевидно и съвсем ненужно. Разбира се, десетки пъти му се беше случвало да се връща вкъщи, без да помни улиците, по които е вървял. Но защо, питаше се той винаги, защо такава важна, такава решаваща за него и същевременно такава изключително неочаквана среща на Сенния (където изобщо нямаше никаква работа) му се беше случила точно тогава, в такъв час, в такъв миг от неговия живот, именно в това душевно състояние и в такива именно обстоятелства, при които единствено тя, тази среща, можеше да окаже най-решаващо и окончателно въздействие върху цялата му съдба? Сякаш специално го беше причаквала там!

Беше към девет часа, когато минаваше по Сенния. Всички търговци, които излагаха стоките си на сергии, табли, в дюкяни и дюкянчета, заключваха заведенията си или сваляха и прибираха стоката и се разотиваха, също и купувачите. Около гостилниците в приземните етажи, в мръсните и смрадливи дворове на Сенния площад, а най-вече пред кръчмите се трупаха много и най-различни занаятчии и дрипльовци. Когато излизаше без цел, Расколников обичаше предимно тези места, както и всички околни улички. Тук дрипите му не привличаха ничие високомерно внимание и можеше да се ходи в какъв да е вид, без никой да се възмути. Точно на пресечката К-на, на ъгъла, един търговец и жена му продаваха стока на две сергии: конци, ширити, басмени кърпи и т.н. Те също се канеха да си вървят, но се бяха забавили в разговор със спряла при тях позната. Тази позната беше Лизавета Ивановна или просто, както я наричаха всички, Лизавета, по-малка сестра на същата онази старица Альона Ивановна, вдовицата на колежки регистратор и лихварка, при която беше ходил вчера Расколников да заложи часовника и да си прави опита… Той отдавна вече знаеше всичко за тази Лизавета и дори тя го познаваше малко. Това беше висока, тромава, плаха и кротка мома, почти идиотка, тридесет и пет годишна, истинска робиня на сестра си, на която работеше денонощно, тръпнеше пред нея и дори ядеше боя. Тя стоеше замислена, с бохча в ръцете пред търговеца и жена му и внимателно ги слушаше. Те много разпалено й говореха нещо. Когато Расколников изведнъж я видя, обхвана го някакво странно чувство, подобно на дълбоко изумление, макар че в тази среща нямаше нищо изумително.

— Най-добре, Лизавета Ивановна, лично да решите — говореше високо търговецът. — Елате утре към седем часа. И те ще дойдат.

— Утре ли? — провлачено и замислено каза Лизавета, сякаш не се решаваше.

— Брей, че ви е взела страха тази Альона Ивановна! — заговори бързо жената на търговеца, оперена булка. — Като ви гледам, същинско малко дете сте. Хем не ви е истинска сестра, а заварена, а пък ви командва.

— Но вие тоз път на Альона Ивановна нищо не й казвайте — прекъсна я мъжът й, — такъв съвет от мене, ами се отбийте при нас, без да я питате. Работата е много на сметка. Това и сестра ви после ще го разбере.

— Та да намина?

— В седем часа, утре; и от тях ще дойде някой; и лично ще решите.

— И самоварчето ще запалим — добави жената.

— Добре, ще дойда — каза Лизавета, все още замислена, и бавно си тръгна.

Расколников беше отминал вече и не чу повече. Мина бавно, незабелязано, като гледаше да не изтърве нито дума. Първоначалното му изумление малко по малко премина в ужас, сякаш студени тръпки го полазиха по гърба. Беше научил, изведнъж, внезапно и съвсем неочаквано беше научил, че утре точно в седем часа вечерта Лизавета, сестрата на старата и единствената нейна съжителка, няма да си е вкъщи и следователно старата точно в седем часа вечерта ще остане сама вкъщи.

До квартирата му оставаха само няколко крачки. Той се прибра като осъден на смърт. За нищо не мислеше и не беше в състояние да мисли; но изведнъж почувства с цялото си същество, че няма вече свободата на разума си, нито на волята и че всичко изведнъж е решено окончателно.

Разбира се, дори ако трябваше с години да чака удобен случай, той и тогава не би могъл да разчита на по-сигурна крачка към успеха на замисъла си от тази, която изведнъж му се откри сега. Във всеки случай трудно би било да се научи предварително и със сигурност, с по-голяма точност и с по-малък риск, без никакво опасно разпитване и проучване, че утре в еди-колко си часа еди-коя си старица, срещу която се готви покушение, ще си бъде вкъщи сам-саменичка.

V

«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»

Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.

«Что ж, неужели я всё дело хотел поправить одним Разумихиным и всему исход нашел в Разумихине?» — спрашивал он себя с удивлением.

Он думал и тер себе лоб, и, странное дело, как-то невзначай, вдруг и почти сама собой, после очень долгого раздумья, пришла ему в голову одна престранная мысль.

«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на другой день, после того пойду, когда уже то будет кончено и когда всё по-новому пойдет…»

И вдруг он опомнился.

«После того, — вскрикнул он, срываясь со скамейки, — да разве то будет? Неужели в самом деле будет?»

Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало всё это вот уже более месяца, и он пошел куда глаза глядят.

Нервная дрожь его перешла в какую-то лихорадочную; он чувствовал даже озноб; на такой жаре ему становилось холодно. Как бы с усилием начал он, почти бессознательно, по какой-то внутренней необходимости, всматриваться во все встречавшиеся предметы, как будто ища усиленно развлечения, но это плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость. Когда же опять, вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом, то тотчас же забывал, о чем сейчас думал и даже где проходил. Таким образом прошел он весь Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на Острова. Зелень и свежесть понравились сначала его усталым глазам, привыкшим к городской пыли, к известке и к громадным, теснящим и давящим домам. Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие. Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных женщин и бегающих в саду детей. Особенно занимали его цветы; он на них всего дольше смотрел. Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их с любопытством глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались из глаз. Раз он остановился и пересчитал свои деньги: оказалось около тридцати копеек. «Двадцать городовому, три Настасье за письмо, — значит, Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят», — подумал он, для чего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для чего и деньги вытащил из кармана. Он вспомнил об этом, проходя мимо одного съестного заведения, вроде харчевни, и почувствовал, что ему хочется есть. Войдя в харчевню, он выпил рюмку водки и съел с какою-то начинкой пирог. Доел он его опять на дороге. Он очень давно не пил водки, и она мигом подействовала, хотя выпита была всего одна рюмка. Ноги его вдруг отяжелели, и он начал чувствовать сильный позыв ко сну. Он пошел домой; но дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.

В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека.

Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья:

— Этака кляча да повезет!

— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!

— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!

— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.

— Да садись, чего! — хохочут в толпе. — Слышь, вскачь пойдет!

— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.

— Запрыгает!

— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!

— И то! Секи ее!

Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.

— Пусти и меня, братцы! — кричит один разлакомившийся парень из толпы.

— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.

— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!

— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.

— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!

— Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! — кричит один старик из толпы.

— Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, — прибавляет другой.

— Заморишь! — кричит третий.

— Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!…

Вдруг хохот раздается залпом и покрывает всё: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!

Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.

— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка.

— Песню, братцы! — кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабенка щелкает орешки и посмеивается.

…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает всё это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.

— А чтобы те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.

— Разразит! — кричат кругом.

— Убьет!

— Мое добро! — кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздается тяжелый удар.

— Секи ее, секи! Что стали! — кричат голоса из толпы.

А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.

— Живуча! — кричат кругом.

— Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! — кричит из толпы один любитель.

— Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.

— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

— Доконал! — кричат в толпе.

— А зачем вскачь не шла!

— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.

— Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! — кричат из толпы уже многие голоса.

Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.

— Пойдем! пойдем! — говорит он ему, — домой пойдем!

— Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! — всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.

— Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! — говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.

Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.

«Слава богу, это только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»

Всё тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.

«Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?»

Он дрожал как лист, говоря это.

«Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…

Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я всё же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!… Чего же, чего же и до сих пор…»

Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т — в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»

Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!

Впоследствии, когда он припоминал это время и всё, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя в сущности и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.

Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти. Крюк был небольшой, но очевидный и совершенно ненужный. Конечно, десятки раз случалось ему возвращаться домой, не помня улиц, по которым он шел. Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!

Было около девяти часов, когда он проходил по Сенной. Все торговцы на столах, на лотках, в лавках и в лавочках запирали свои заведения, или снимали и прибирали свой товар, и расходились по домам, равно как и их покупатели. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников. Раскольников преимущественно любил эти места, равно как и все близлежащие переулки, когда выходил без цели на улицу. Тут лохмотья его не обращали на себя ничьего высокомерного внимания, и можно было ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя. У самого К — ного переулка, на углу, мещанин и баба, жена его, торговали с двух столов товаром: нитками, тесемками, платками ситцевыми и т. п. Они тоже поднимались домой, но замешкались, разговаривая с подошедшею знакомой. Знакомая эта была Лизавета Ивановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу… Он давно уже знал всё про эту Лизавету, и даже та его знала немного. Это была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои. Она стояла в раздумье с узлом перед мещанином и бабой и внимательно слушала их. Те что-то ей с особенным жаром толковали. Когда Раскольников вдруг увидел ее, какое-то странное ощущение, похожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не было ничего изумительного.

— Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, — громко говорил мещанин. — Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И те прибудут.

— Завтра? — протяжно и задумчиво сказала Лизавета, как будто не решаясь.

— Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! — затараторила жена торговца, бойкая бабенка. — Посмотрю я на вас, совсем-то вы как робенок малый. И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волю взяла.

— Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.

— Аль зайти?

— В семом часу, завтра; и от тех прибудут-с; самолично и порешите-с.

— И самоварчик поставим, — прибавила жена.

— Хорошо, приду, — проговорила Лизавета, всё еще раздумывая, и медленно стала с места трогаться.

Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.

До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно.

Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное, на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.