Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (32)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (32)

I

За Расколников настъпи странно време: сякаш мъгла падна изведнъж пред него и го откъсна в безизходно и тежко уединение. Спомняйки си за това време по-късно, дълго след това, той се сещаше, че съзнанието му понякога сякаш помръкваше и че състоянието му продължи, с известни прекъсвания, чак до окончателната катастрофа. Беше напълно убеден, че се е заблуждавал тогава в много неща, например в продължителността и времето на редица произшествия. Всеки случай, когато впоследствие си припомняше всичко и правеше усилия да си обясни това, което си спомняше, той научи много неща за самия себе си, като се ръководеше вече от сведения, получени от околните. Той смесваше например едно събитие с друго; друго смяташе за последица от произшествие, съществуващо само в неговото въображение. От време на време го обземаше болезнено-мъчителна тревога, която се превръщаше дори в панически страх. Но той помнеше също, че имаше минути, часове и дори може би дни, изпълнени с апатия, която го обхващаше сякаш в противовес на предишния страх — апатия, която приличаше на болезнено-равнодушното състояние на някои умиращи. Изобщо през тези последни дни и сам той като че се стараеше да избегне ясното и пълно разбиране на своето положение; някои насъщни факти, изискващи незабавно разясняване, особено го гнетяха; но колко би се радвал той, ако можеше да се освободи и да избяга от някои грижи, забравянето на които впрочем при неговото положение го заплашваше с пълна и неминуема гибел.

Особено го тревожеше Свидригайлов: можеше дори да се каже, че той като че се беше спрял на Свидригайлов. От момента, в който Свидригайлов бе произнесъл прекалено страшните за него и прекалено ясни думи в квартирата на Соня, в минутата на смъртта на Катерина Ивановна, нормалният ход на мислите му бе сякаш нарушен. Но въпреки че този нов факт извънредно много го безпокоеше, Расколников някак не бързаше да изясни нещата. От време на време, намерил се изведнъж в някоя отдалечена и уединена част на града, в някоя жалка кръчма, сам на маса, в размисъл и, едва помнейки как е попаднал там, той изведнъж си спомняше за Свидригайлов: изведнъж прекалено ясно и тревожно си даваше сметка, че би трябвало колкото може по-скоро да се разбере с този човек и да реши окончателно онова, което е възможно да реши. Веднъж, скитайки някъде извън града, той дори си въобрази, че чака тук Свидригайлов и че са си определили среща. Друг път се събуди преди разсъмване някъде наземи, сред храсти, и просто не разбираше как се е озовал там. Впрочем през тези два-три дни след смъртта на Катерина Ивановна той вече един или два пъти бе срещал Свидригайлов, почти винаги в квартирата на Соня, където се отбиваше някак без цел, но почти винаги за минутка. Те винаги разменяха две-три думи и нито веднъж не заговориха по основния въпрос, като че между тях от само себе си бе решено да мълчат за това до време. Тялото на Катерина Ивановна още лежеше в ковчега. Свидригайлов се разпореждаше за погребението и се грижеше за всичко. Соня също беше много заета. При последната им среща Свидригайлов обясни на Расколников, че е успял да настани децата на Катерина Ивановна, и то добре; че благодарение на известни връзки е намерил такива хора, с чиято помощ станало възможно да се настанят и трите сирачета веднага в твърде подходящи за тях сиропиталища, че оставените пари също много са помогнали, защото е значително по-лесно да се настанят сираци с капитал, отколкото бедни сираци. Той каза нещо и за Соня, обеща да намери време и да намине тези дни сам при Расколников и спомена, че „би желал да се посъветва; че е много необходимо да поговорят, че има работи, които…“ Този разговор стана в коридора, до стълбите. Свидригайлов гледаше втренчено Расколников в очите и изведнъж, след като помълча и сниши глас, попита:

— Родион Романович, какво ви става? Сякаш не сте на себе си? Наистина! Слушате и гледате, а като че не разбирате. Постегнете се. Да се видим и да поговорим: жалко само, че имам много работа — и чужда, и своя… Ех, Родион Романович — добави той изведнъж, — на всички люде е нужен въздух, въздух, въздух… Преди всичко!

Той изведнъж се отдръпна, за да направи път на свещеника и дякона, които искаха да се качат по стълбите. Те идеха да отслужат панихида. По разпореждане на Свидригайлов панихиди се отслужваха два пъти на ден, редовно. Свидригайлов тръгна занякъде. Расколников постоя, послуша и влезе след свещеника в квартирата на Соня.

Той застана на вратата. Започваше панихидата тихо, чинно, тъжно. В съзнанието за смъртта и в усещането за присъствието на смъртта за него винаги, още от детинство, имаше нещо тежко и изпълнено с мистичен ужас; пък и отдавна вече не бе слушал панихида. Имаше освен това и нещо друго, прекалено ужасно и тревожно. Той гледаше децата: всички те бяха коленичили до ковчега. Полечка плачеше. Зад тях, плачейки тихо и сякаш плахо, се молеше Соня. „Та тя тези дни нито веднъж не ме погледна и не ми каза нито дума“ — помисли изведнъж Расколников. Слънцето ярко осветяваше стаята; димът от кадилниците се издигаше на кълба; свещеникът четеше „Упокой, господи“. Расколников стоя до края на панихидата. Благославяйки и сбогувайки се, свещеникът някак странно се оглеждаше. След панихидата Расколников се приближи до Соня. Тя изведнъж хвана двете му ръце и склони глава до рамото му. Този интимен жест просто хвърли Расколников в недоумение; беше просто странно: как, ни най-малко отвращение, ни най-малка погнуса от него, ни най-малко потреперване на ръката й! Това вече беше някакво безпределно самоунижаване. Така поне възприе той това. Соня не каза нищо. Расколников й стисна ръката и излезе. Стана му ужасно тежко. Ако можеше да избяга някъде тази минута и да остане съвсем сам, макар и за цял живот, би се смятал за щастлив. Но работата беше там, че напоследък, макар и да беше почти винаги сам, той никак не можеше да почувства, че е сам. Случваше му се да отиде извън града, да излезе на широк път, веднъж се озова дори в някаква горичка; но колкото по-уединено беше мястото, толкова по-силно усещаше той сякаш нечие близко и тревожно присъствие, не страшно, но някак много досадно, тъй че бързо се връщаше в града, смесваше се с тълпата, влизаше в кръчмите, в пивниците, отиваше на битпазара, на Сенния площад. Там беше вече сякаш по-леко и дори по-уединено. В една кръчма, привечер, пееха песни: той седя цял час да слуша и помнеше, че дори му беше много приятно. Но накрая изведнъж пак стана неспокоен, сякаш угризението на съвестта изведнъж бе започнало да го мъчи: „Ето, седя, слушам песни, а нима това трябва да правя!“ — сякаш помисли той. Впрочем веднага се сети, че не само това го тревожи; имаше нещо, което изискваше незабавно разрешение, но което не можеше нито да се обмисли, нито да са предаде с думи. Всичко се оплиташе в някакво кълбо. „Не, по-добре да имаше някаква борба! По-добре пак Порфирий… или Свидригайлов… Да можеше по-скоро някой пак да ме предизвика, да ме нападне… Да! Да!“ — мислеше той. Излезе от кръчмата и едва не се спусна да тича. Мисълта за Дуня и за майка му му навя изведнъж, кой знае защо, панически страх. Именно тази нощ, на разсъмване, той се събуди в храстите на Крестовския остров, целият вкочанясал, в треска; тръгна си за вкъщи и стигна едва рано сутринта. След няколко часа сън треската мина, но се събуди късно: беше два часът следобед.

Спомни си, че този ден беше погребението на Катерина Ивановна, и се зарадва, че не е присъствал. Настася му донесе да яде; той яде и пи с голям апетит, едва ли не лакомо. Главата му беше по-ведра и самият той — по-спокоен, отколкото през последните три дни. Дори се учуди, мимоходом, на предишните приливи на панически страх. Вратата се отвори и влезе Разумихин.

— А, яде, значи не е болен — каза Разумихин, взе стол и седна до масата срещу Расколников. Той беше разтревожен и не се мъчеше да скрие това. Говореше с явна досада, но без да бърза и без да повишава особено глас. Можеше да се помисли, че е дошъл с някакво особено и дори изключително намерение. — Слушай — започна той решително, — вървете по дяволите всички, но по това, което виждам сега, разбирам ясно, че нищо не мога да разбера; моля ти се, не смятай, че съм дошъл да те разпитвам. Не ме интересува! Не искам да знам! Да речеш сега сам всичко да разкриеш, всички ваши тайни, аз може би няма и да слушам, ще плюя и ще си отида. Аз дойдох само да науча лично и окончателно: вярно ли е, първо, че си луд? За тебе, разбираш ли, съществува убеждение (там някъде си), че може би си луд или си много предразположен към такова нещо. Признавам, че и аз самият бях много склонен да споделя това мнение, съдейки, първо, по твоите глупави и отчасти гнусни постъпки (с нищо необясними), а, второ, по твоето неотдавнашно държание с майка ти и сестра ти. Само изверг и подлец, ако не луд, може да постъпи с тях така, както ти постъпи, а следователно ти си луд…

— Ти кога ги видя?

— Сега. А ти оттогава не си ли ги виждал? Къде се шляеш, кажи ми, моля ти се, аз вече три пъти идвах тук. Майка ти е сериозно болна от вчера. Накани се да идва при тебе; Авдотя Романовна взе да я спира; не иска нищо да слуша: „Ако той, казва, е болен, ако той полудява, кой ще му помогне, ако не майка му?“ Дойдохме тук всички, защото не можехме да я пуснем сама. Из целия път я молехме да се успокои. Влязохме, тебе те няма; ето тук седя тя. Поседя десет минути, ние стояхме над нея мълчаливо. Стана и каза: „Щом той излиза, а следователно е здрав, и е забравил майка си, значи, неприлично и срамно е за майката да стои на прага и да проси ласка като милостиня.“ Върна се вкъщи и легна болна: сега е в треска. „Виждам, казва, че за своята намира време.“ Тя смята, че своя ти е София Семьоновна, твоя годеница или любовница, това вече не знам. Аз реших да отида незабавно при София Семьоновна, защото, брат, исках всичко да разуча — отивам, гледам: ковчег, децата плачат. София Семьоновна им мери траурните дрешки. Тебе те няма. Погледнах, извиних се и излязох. Това и разказах на Авдотя Романовна. Значи, това е празна работа и тук няма никаква своя и следователно най-вероятно е ти да си полудял. Но ето че ти седиш и лапаш варено говеждо, сякаш от три дни не си ял. Лудите, да речем, също ядат, но въпреки че ти още нито дума не си ми казал, ти… не си луд — в това мога да се закълна! В никакъв случай не си луд. Така че вървете по дяволите всички, защото тук има някаква тайна, нещо скрито; аз нямам намерение да си блъскам главата над вашите тайни. Минах само така — да те наругая — заключи той, като ставаше, — да ми олекне, а аз зная сега какво да правя!

— Какво искаш да правиш сега?

— А ти защо се интересуваш какво искам да правя сега?

— Внимавай, ще се пропиеш.

— Ти откъде… откъде знаеш?

— Е, хубава работа!

Разумихин помълча около минута.

— Ти винаги си бил много разсъдлив човек и никога, никога не си бил луд — отбеляза той изведнъж с жар. — Това е вярно: аз ще се пропия. Прощавай! — И тръгна да си върви.

— Разумихин, онзи ден, струва ми се, говорих със сестра ми за тебе.

— За мене! Но… къде си могъл да я видиш онзи ден? — спря се изведнъж Разумихин, дори пребледня малко. Можеше да отгатне човек, че сърцето му бавно и с напрежение затупа в гърдите му. — Тя идва тук, сама, седя тук, говори с мене.

— Тя!

— Да, тя.

— И ти какво й отговори… искам да кажа, за мене?

— Аз й казах, че ти си много добър, честен и трудолюбив човек. Че я обичаш, не й казах, защото тя го знае.

— Знае го?

— Е, хубава работа! Където и да отида, каквото и да се случи с мене — ти остани за тях провидение. Аз, тъй да се каже, ги предавам на тебе, Разумихин. Говоря ти това, защото зная добре колко я обичаш и съм убеден в чистотата на твоето сърце. Зная също, че и тя може да те обича и дори вече може би те обича. Сега сам решавай, както сметнеш за добре — трябва ли или не трябва да се пропиваш.

— Родка… Знаеш ли… Та… Ех, по дяволите!… Ами ти къде искаш да вървиш? Виж какво: ако всичко това е тайна, не казвай! Но аз… — аз ще науча тайната… И съм уверен, че сигурно е някаква глупост и страшна безсмислица и че ти сам си наизмислил всичко. А впрочем ти си чудесен човек! Чудесен човек!…

— А аз тъкмо исках да добавя, но ти ме прекъсна, че одеве много умно беше решил да не се интересуваш от тези тайни. Освен това засега не се тревожи. Като му дойде времето, всичко ще научиш, именно тогава, когато трябва. Вчера един ми каза, че на човек му трябва въздух, въздух, въздух! Аз искам да отида сега при него и да разбера какво искаше да каже с това.

Разумихин стоеше замислен и развълнуван и съобразяваше нещо.

„Той е политически заговорник! Положително! И му предстои някаква решителна стъпка — положително! Само това ей… и Дуня знае…“ — помисли той изведнъж.

— Та, значи, Авдотя Романовна идва при тебе — проговори той, скандирайки думите, — а ти самият искаш да се срещнеш с човек, който казва, че въздух трябва повече, въздух и… и следователно и това писмо… и то е във връзка с всичко това — реши той сякаш наум.

— Какво писмо?

— Тя получи днес едно писмо, което много я разтревожи. Много. Дори извънредно много. Аз заговорих за тебе — помоли ме да млъкна. После… после каза, че ние може би много скоро ще се разделим, после започна, кой знае защо, горещо да ми благодари; после отиде в стаята си и се заключи.

— Тя е получила писмо? — повтори замислено Расколников.

— Да, писмо; ти не знаеше ли? Хм.

Помълчаха и двамата.

— Довиждане, Родион. Аз, брат… по едно време… а впрочем довиждане, виждаш ли; имаше време, когато… Хайде, довиждане! И аз трябва да вървя. Няма да пия. Сега не бива… как не!

Той бързаше; но вече почти излязъл и почти затворил вратата след себе си, изведнъж пак я отвори и каза, като гледаше някъде встрани:

— Да! Помниш ли онова убийство, на Порфирий де: старицата? Та знай, че убиецът е намерен, сам си признал, представил всички доказателства. Един от същите онези работници, бояджиите, представи си, помниш ли, а пък аз ги защитавах! Можеш ли да повярваш, че цялата тази сцена на боричкане и смях по стълбите с приятеля му, когато ония се качвали, портиерът и двамата свидетели, той нарочно я нагласил именно за заблуда. Каква подлост, какво присъствие на духа у такова паленце! Просто да не повярваш; но той сам обяснил, сам всичко си признал! Ами аз как се изложих! Да, според мене той е просто гениален в преструвките и находчивостта си, гений на юридическото алиби — и следователно няма на какво толкова да се учудваме! Нима не може да съществуват и такива? А заради това, че не е издържал докрай и си е признал, още повече му вярвам. По-правдоподобно е… Но аз, аз как се изложих тогава! Главата си залагах за тях!

— Кажи моля ти се, откъде научи това и защо толкова те интересува? — с нескрито вълнение попита Расколников.

— И таз хубава! Защо ме интересува! Ама че въпрос!… А научих от Порфирий и от някои други. Впрочем от него именно научих почти всичко.

— От Порфирий?

— От Порфирий.

— И той… той какво? — изплашено попита Расколников.

— Той ми разясни това отлично. Психологически ми го разясни, посвоему.

— Той ти разясни? Самият той ти разясни?

— Самият той, самият той; довиждане! Друг път ще ти разправям още някои неща, а сега имам работа. Аз… по едно време бях помислил… Както и да е, друг път!… Защо ми е сега да се напивам. Ти и без вино ме напи. Та аз съм пиян, Родка! Без вино съм пиян сега, хайде, довиждане; ще намина, много скоро.

Той излезе.

„Той, той е политически заговорник, това е положително, положително! — окончателно реши в себе си Разумихин, слизайки бавно по стълбата. — И сестра си е привлякъл; това е много, много възможно при характера на Авдотя Романовна. Започнали са да се срещат… Впрочем и тя ми загатваше. От много нейни думи… и думички… и намеци излиза, че всичко е точно така! Пък и как иначе да се обясни цялата тази бъркотия? Хм! А аз мислех… О, Господи, какво само мислех! Да, това беше помрачение и аз съм виновен пред него. Той тогава до лампата, в коридора, ме заблуди. Пфу! Каква отвратителна, груба, долна мисъл от моя страна! Браво на Миколка, че си признал… И как всичко става ясно сега! Тази негова болест тогава, постъпките му — все такива странни, даже още преди, още в университета, какъв беше винаги мрачен, навъсен… Но какво може да значи сега това писмо? Тук май също има нещо. От кого е това писмо? Аз подозирам… Хм… Не, аз ще проуча всичко това.“

Той си спомни и премисли всичко за Дунечка — и сърцето му замря. И изведнъж се затича.

Веднага щом Разумихин излезе, Расколников стана, обърна се към прозореца, направи крачка към единия ъгъл, към другия, като че беше забравил колко тясна е дупката му, и… пак седна на дивана. Сякаш целият се обнови; отново борба — значи изходът е намерен!

„Да, значи изходът е намерен! Иначе всичко прекалено се беше спарило и задръстило, бе започнало мъчително да го притиска, да му замъглява съзнанието. Веднага след сцената с Микола у Порфирий беше започнал да се задъхва в безизходност, на тясно. След Миколка, същия ден, стана сцената у Соня; той се държа и я завърши съвсем, съвсем не така, както си представяше преди… бе допуснал слабост, значи, мигновено и напълно! Отведнъж! А нали се съгласи тогава със Соня, сам се съгласи, със сърцето си се съгласи, че няма да може да живее сам с такова нещо на съвестта си! А Свидригайлов? Свидригайлов е загадка… Свидригайлов го тревожи, това е вярно, но някак в друго отношение. Със Свидригайлов може би също предстои борба. Свидригайлов може би също е цял изход; но Порфирий е друго нещо.

И тъй Порфирий на всичкото отгоре сам е разяснявал на Разумихин, психологически му разяснявал! Пак е започнал да прилага своята проклета психология! Порфирий? Порфирий да повярва дори за минута, че Миколка е виновен, след всичко, което се случи тогава помежду им, след онази сцена на четири очи преди влизането на Миколка, за която не можеше да има правилно обяснение освен едно? (На Расколников тези дни на няколко пъти му се мяркаше тази сцена с Порфирий, от която си спомняше епизоди; не би могъл да понесе спомена за цялата сцена.) Тогава те си бяха казали такива думи, бяха направили такива движения и жестове, бяха си разменили такива погледи, някои неща бяха казани с такъв глас, така пределно ясно, че след това не можеше Миколка (когото Порфирий още от първата дума и от първия жест видя като на длан), не можеше Миколка да разколебае основно убежденията му.

Как ви се струва! Дори Разумихин е започнал да подозира! Сцената в коридора, до лампата, не е минала тогава без последствия. Той е хукнал при Порфирий… Но от къде на къде онзи е започнал така да го лъже? С каква цел отклонява вниманието на Разумихин към Миколка? Положително е намислил нещо; тук има някакви намерения, но какви? Наистина от онази сутрин мина много време — страшно, страшно много, а Порфирий нито се виждаше, нито се чуваше. Да, това, разбира се, е по-лошо…“ Расколников си взе фуражката и замислен излезе от стаята; за пръв път през всичкото това време той се чувстваше поне със здраво съзнание. „Трябва да свърша със Свидригайлов — мислеше той, — и то на всяка цена, колкото може по-скоро: тоя също май чака аз сам да отида при него.“ И в този миг такава ненавист се надигна изведнъж в умореното му сърце, че той може би беше в състояние да убие един от двамата: Свидригайлов или Порфирий. Поне почувства, че ако не сега, то впоследствие ще е в състояние да направи това. „Ще видим, ще видим“ — повтаряше той.

Но едва бе отворил вратата към коридора и изведнъж се сблъска със самия Порфирий. Той идваше при него. Расколников за минута се вкамени. Странно, но той не се учуди много на Порфирий и почти не се изплаши от него. Само трепна, но бързо, мигновено се приготви. „Това може би е развръзката! Но как се е приближил толкова тихичко, като котка, и аз нищо не съм чул? Нима е подслушвал?“

— Не очаквахте гост, Родион Романович — извика, смеейки се, Порфирий Петрович. — Отдавна се канех да се отбия, минавах и си рекох — защо да не отскоча за пет минути да го видя? Бяхте тръгнали за някъде? Няма да ви забавя. Само една цигарка, ако позволите.

— Но седнете, Порфирий Петрович, седнете — канеше госта си Расколников с такъв явно доволен и приятелски израз, че наистина сам на себе си би се учудил, ако можеше да се види отстрани. Последните му сили се изчерпваха. Понякога човек ще изтърпи така половин час смъртен страх от някой разбойник, а като му опрат вече ножа до гърлото, тогава дори и страхът му мине. Той седна точно срещу Порфирий и го гледаше, без да мигне. Порфирий присви очи и започна да пали цигара.

„Хайде, говори, говори де — сякаш щеше да се изтръгне вик от сърцето на Расколников, — защо, защо не говориш?“

I

Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы и даже, может быть, дни, полные апатии, овладевавшей им, как бы в противоположность прежнему страху, — апатии, похожей на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих. Вообще же в эти последние дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.

Особенно тревожил его Свидригайлов: можно даже было сказать, что он как будто остановился на Свидригайлове. Со времени слишком грозных для него и слишком ясно высказанных слов Свидригайлова, в квартире у Сони, в минуту смерти Катерины Ивановны, как бы нарушилось обыкновенное течение его мыслей. Но, несмотря на то что этот новый факт чрезвычайно его беспокоил, Раскольников как-то не спешил разъяснением дела. Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире одного, за столом, в размышлении, и едва помня, как он попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим человеком и, что возможно, порешить окончательно. Один раз, зайдя куда-то за заставу, он даже вообразил себе, что ждет здесь Свидригайлова и что здесь назначено у них свидание. В другой раз он проснулся пред рассветом где-то на земле, в кустах, и почти не понимал, как забрел сюда. Впрочем, в эти два-три дня после смерти Катерины Ивановны он уже раза два встречался с Свидригайловым, всегда почти в квартире у Сони, куда он заходил как-то без цели, но всегда почти на минуту. Они перекидывались всегда короткими словами и ни разу не заговорили о капитальном пункте, как будто между ними так само собою и условилось, чтобы молчать об этом до времени. Тело Катерины Ивановны еще лежало в гробу. Свидригайлов распоряжался похоронами и хлопотал. Соня тоже была очень занята. В последнюю встречу Свидригайлов объяснил Раскольникову, что с детьми Катерины Ивановны он как-то покончил, и покончил удачно; что у него, благодаря кой-каким связям, отыскались такие лица, с помощью которых можно было поместить всех троих сирот, немедленно, в весьма приличные для них заведения; что отложенные для них деньги тоже многому помогли, так как сирот с капиталом поместить гораздо легче, чем сирот нищих. Сказал он что-то и про Соню, обещал как-нибудь зайти на днях сам к Раскольникову и упомянул, что «желал бы посоветоваться; что очень надо бы поговорить, что есть такие дела…» Разговор этот происходил в сенях, у лестницы. Свидригайлов пристально смотрел в глаза Раскольникову и вдруг, помолчав и понизив голос, спросил:

— Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что дела много и чужого, и своего… Эх, Родион Романыч, —прибавил он вдруг, — всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!

Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению Свидригайлова, панихиды служились два раза в день, аккуратно. Свидригайлов пошел своей дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошел вслед за священником в квартиру Сони.

Он стал в дверях. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно. В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжелое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал панихиды. Да и было еще тут что-то другое, слишком ужасное и беспокойное. Он смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала. Сзади них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. «А ведь она в эти дни ни разу на меня не взглянула и слова мне не сказала», — подумалось вдруг Раскольникову. Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил клубами; священник читал «Упокой, господи». Раскольников отстоял всю службу. Благословляя и прощаясь, священник как-то странно осматривался. После службы Раскольников подошел к Соне. Та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в ее руке! Это уж была какая-то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере, он это понял. Соня ничего не говорила. Раскольников пожал ей руку и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Если б возможно было уйти куда-нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя счастливым. Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один. Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную. Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее. В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно. Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить: «Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» — как будто подумал он. Впрочем, он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что-то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать. Всё в какой-то клубок сматывалось. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий… или Свидригайлов… Поскорей бы опять какой-нибудь вызов, чье-нибудь нападение… Да! да!» — думал он. Он вышел из харчевни и бросился чуть не бежать. Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг почему-то как бы панический страх. В эту-то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он пошел домой и пришел уже ранним утром. После нескольких часов сна лихорадка прошла, но проснулся он уже поздно: было два часа пополудни.

Он вспомнил, что в этот день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что не присутствовал на них. Настасья принесла ему есть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его была свежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три дня. Он даже подивился, мельком, прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел Разумихин.

— А! ест, стало быть, не болен! — сказал Разумихин, взял стул и сел за стол против Раскольникова. Он был встревожен и не старался этого скрыть. Говорил он с видимою досадой, но не торопясь и не возвышая особенно голоса. Можно бы подумать, что в нем засело какое-то особое и даже исключительное намерение. — Слушай, — начал он решительно, — мне там черт с вами со всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять; пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать. Наплевать! Сам не хочу! Сам теперь всё открывай, все ваши секреты, так я еще и слушать-то, может быть, не стану, плюну и уйду. Я пришел только узнать лично и окончательно: правда ли, во-первых, что ты сумасшедший? Про тебя, видишь ли, существует убеждение (ну, там, где-нибудь), что ты, может быть, сумасшедший или очень к тому наклонен. Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых, судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с матерью и сестрой. Только изверг и подлец, если не сумасшедший, мог бы так поступить с ними, как ты поступил; а следственно, ты сумасшедший…

— Ты давно их видел?

— Сейчас. А ты с тех пор не видал? Где ты шляешься, скажи мне, пожалуйста, я уж к тебе три раза заходил. Мать больна со вчерашнего дня серьезно. Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать ничего не хочет: «Если он, говорит, болен, если у него ум мешается, кто же ему поможет, как не мать?» Пришли мы сюда все, потому не бросать же нам ее одну. До самых твоих дверей упрашивали успокоиться. Вошли, тебя нет; вот здесь она и сидела. Просидела десять минут, мы над нею стояли, молча. Встала и говорит: «Если он со двора выходит, а стало быть, здоров и мать забыл, значит, неприлично и стыдно матери у порога стоять и ласки, как подачки, выпрашивать». Домой воротилась и слегла; теперь в жару: «Вижу, говорит, для своей у него есть время». Она полагает, что своя-то — это Софья Семеновна, твоя невеста, или любовница, уж не знаю. Я пошел было тотчас к Софье Семеновне, потому, брат, я хотел всё разузнать, — прихожу, смотрю: гроб стоит, дети плачут. Софья Семеновна траурные платьица им примеряет. Тебя нет. Посмотрел, извинился и вышел, так и Авдотье Романовне донес. Всё, стало быть, это вздор, и нет тут никакой своей, вернее всего, стало быть, сумасшествие. Но вот ты сидишь и вареную говядину жрешь, точно три дня не ел. Оно, положим, и сумасшедшие тоже едят, но хоть ты и слова со мной не сказал, но ты… не сумасшедший! В этом я поклянусь. Прежде всего, не сумасшедший. Итак, черт с вами со всеми, потому что тут какая-то тайна, какой-то секрет; а я над вашими секретами ломать головы не намерен. Так только зашел обругаться, — заключил он, вставая, — душу отвести, а я знаю, что мне теперь делать!

— Что же ты теперь хочешь делать?

— А тебе какое дело, что я теперь хочу делать?

— Смотри, ты запьешь!

— Почему… почему ты это узнал?

— Ну вот еще!

Разумихин помолчал с минуту.

— Ты всегда был очень рассудительный человек и никогда, никогда ты не был сумасшедшим, — заметил он вдруг с жаром. — Это так: я запью! Прощай! — И он двинулся идти.

— Я о тебе, третьего дня кажется, с сестрой говорил, Разумихин.

— Обо мне! Да… ты где же ее мог видеть третьего дня? — вдруг остановился Разумихин, даже побледнел немного. Можно было угадать, что сердце его медленно и с напряжением застучало в груди.

— Она сюда приходила, одна, здесь сидела, говорила со мной.

— Она!

— Да, она.

— Что же ты говорил… я хочу сказать, обо мне-то?

— Я сказал ей, что ты очень хороший, честный и трудолюбивый человек. Что ты ее любишь, я ей не говорил, потому она это сама знает.

— Сама знает?

— Ну вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь, и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, — надо иль не надо тебе запивать.

— Родька… Видишь… Ну… Ах, черт! А ты-то куда хочешь отправиться? Видишь: если всё это секрет, то пусть! Но я… я узнаю секрет… И уверен, что непременно какой-нибудь вздор и страшные пустяки и что ты один всё и затеял. А впрочем, ты отличнейший человек! Отличнейший человек!…

— А я именно хотел тебе прибавить, да ты перебил, что ты это очень хорошо давеча рассудил, чтобы тайны и секреты эти не узнавать. Оставь до времени, не беспокойся. Всё в свое время узнаешь, именно тогда, когда надо будет. Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет.

Разумихин стоял в задумчивости и в волнении и что-то соображал.

«Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь решительного шага — это наверно! Иначе быть не может и… и Дуня знает…» — подумал он вдруг про себя.

— Так к тебе ходит Авдотья Романовна, — проговорил он, скандируя слова, — а ты сам хочешь видеться с человеком, который говорит, что воздуху надо больше, воздуху и… и, стало быть, и это письмо… это тоже что-нибудь из того же, — заключил он как бы про себя.

— Какое письмо?

— Она письмо одно получила, сегодня, ее очень встревожило. Очень. Слишком уж даже. Я заговорил о тебе — просила замолчать. Потом… потом сказала, что может, мы очень скоро расстанемся, потом стала меня за что-то горячо благодарить; потом ушла к себе и заперлась.

— Она письмо получила? — задумчиво переспросил Раскольников.

— Да, письмо; а ты не знал? Гм.

Они оба помолчали.

— Прощай, Родион. Я, брат… было одно время… а впрочем, прощай, видишь, было одно время… Ну, прощай! Мне тоже пора. Пить не буду. Теперь не надо… врешь!

Он торопился; но, уже выходя и уж почти затворив за собою дверь, вдруг отворил ее снова и сказал, глядя куда-то в сторону:

— Кстати! Помнишь это убийство, ну, вот Порфирий-то: старуху-то? Ну, так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам и доказательства все представил. Это один из тех самых работников, красильщики-то, представь себе, помнишь, я их тут еще защищал? Веришь ли, что всю эту сцену драки и смеху на лестнице, с своим товарищем, когда те-то взбирались, дворник и два свидетеля, он нарочно устроил, именно для отводу. Какова хитрость, каково присутствие духа в этаком щенке! Поверить трудно; да сам разъяснил, сам во всем признался! И как я-то влопался! Что ж, по-моему, это только гений притворства и находчивости, гений юридического отвода, — а стало быть, нечему особенно удивляться! Разве такие не могут быть? А что он не выдержал характера и сознался, так я ему за это еще больше верю. Правдоподобнее… Но как я-то, я-то тогда влопался! За них на стену лез!

— Скажи, пожалуйста, откуда ты это узнал и почему тебя это так интересует? — с видимым волнением спросил Раскольников.

— Ну вот еще! Почему меня интересует! Спросил!… А узнал я от Порфирия, в числе других. Впрочем, от него почти всё и узнал.

— От Порфирия?

— От Порфирия.

— Что же… что же он? — испуганно спросил Раскольников.

— Он это отлично мне разъяснил. Психологически разъяснил, по-своему.

— Он разъяснил? Сам же тебе и разъяснял?

— Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, а теперь дело есть. Там… было одно время, что я подумал… Ну да что; потом!… Зачем мне теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь, ну да прощай; зайду; очень скоро.

Он вышел.

«Это, это политический заговорщик, это наверно, наверно! — окончательно решил про себя Разумихин, медленно спускаясь с лестницы. — И сестру втянул; это очень, очень может быть с характером Авдотьи Романовны. Свидания у них пошли… А ведь она тоже мне намекала. По многим ее словам… и словечкам… и намекам, всё это выходит именно так! Да и как иначе объяснить всю эту путаницу? Гм! А я было думал… О господи, что это я было вздумал. Да-с, это было затмение, и я пред ним виноват! Это он тогда у лампы, в коридоре, затмение на меня навел. Тьфу! Какая скверная, грубая, подлая мысль с моей стороны! Молодец Миколка, что признался… Да и прежнее теперь как всё объясняется! Эта болезнь его тогда, его странные все такие поступки, даже и прежде, прежде, еще в университете, какой он был всегда мрачный, угрюмый… Но что же значит теперь это письмо? Тут, пожалуй, что-нибудь тоже есть. От кого это письмо? Я подозреваю… Гм. Нет, это я всё разузнаю».

Он вспомнил и сообразил всё о Дунечке, и сердце его замерло. Он сорвался с места и побежал.

Раскольников, как только вышел Разумихин, встал, повернулся к окну, толкнулся в угол, в другой, как бы забыв о тесноте своей конуры, и… сел опять на диван. Он весь как бы обновился; опять борьба — значит, нашелся исход!

«Да, значит, нашелся исход! А то уж слишком всё сперлось и закупорилось, мучительно стало давить, дурман нападал какой-то. С самой сцены с Миколкой у Порфирия начал он задыхаться без выхода, в тесноте. После Миколки, в тот же день, была сцена у Сони; вел и кончил он ее совсем, совсем не так, как бы мог воображать себе прежде… ослабел, значит, мгновенно и радикально! Разом! И ведь согласился же он тогда с Соней, сам согласился, сердцем согласился, что так ему одному с этаким делом на душе не прожить! А Свидригайлов? Свидригайлов загадка… Свидригайлов беспокоит его, правда, но как-то не с той стороны. С Свидригайловым, может быть, еще тоже предстоит борьба. Свидригайлов, может быть, тоже целый исход; но Порфирий дело другое.

Итак, Порфирий сам еще и разъяснял Разумихину, психологически ему разъяснял! Опять свою проклятую психологию подводить начал! Порфирий-то? Да чтобы Порфирий поверил хоть на одну минуту, что Миколка виновен, после того, что между ними было тогда, после той сцены, глаз на глаз, до Миколки, на которую нельзя найти правильного толкования, кроме одного? (Раскольникову несколько раз в эти дни мелькалась и вспоминалась клочками вся эта сцена с Порфирием; в целом он бы не мог вынести воспоминания). Были в то время произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты, обменялись они такими взглядами, сказано было кой-что таким голосом, доходило до таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть с первого слова и жеста угадал), не Миколке было поколебать самую основу его убеждений.

А каково! Даже Разумихин начал было подозревать! Сцена в коридоре, у лампы, прошла тогда не даром. Вот он бросился к Порфирию… Но с какой же стати этот-то стал его так надувать? Что у него за цель отводить глаза у Разумихина на Миколку? Ведь он непременно что-то задумал; тут есть намерения, но какие? Правда, с того утра прошло много времени, — слишком, слишком много, а о Порфирии не было ни слуху, ни духу. Что ж, это, конечно, хуже…» Раскольников взял фуражку и, задумавшись, пошел из комнаты. Первый день, во всё это время, он чувствовал себя, по крайней мере, в здравом сознании. «Надо кончить с Свидригайловым, — думал он, — и во что бы то ни стало, как можно скорей: этот тоже, кажется, ждет, чтоб я сам к нему пришел». И в это мгновение такая ненависть поднялась вдруг из его усталого сердца, что, может быть, он бы мог убить кого-нибудь из этих двух: Свидригайлова или Порфирия. По крайней мере, он почувствовал, что если не теперь, то впоследствии он в состоянии это сделать. «Посмотрим, посмотрим», — повторял он про себя.

Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка! Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»

— Не ждали гостя, Родион Романыч, — вскричал, смеясь, Порфирий Петрович. — Давно завернуть собирался, прохожу, думаю — почему не зайти минут на пять проведать. Куда-то собрались? Не задержу. Только вот одну папиросочку, если позволите.

— Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, — усаживал гостя Раскольников, с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право, сам на себя подивился, если бы мог на себя поглядеть. Последки, подонки выскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху с разбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх пройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него. Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.

«Ну, говори же, говори же, — как будто так и хотело выпрыгнуть из сердца Раскольникова. — Ну что же, что же, что же ты не говоришь?»