Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (28)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (28)

II

Трудно би било да се посочат точно причините, вследствие на които в разстроеното съзнание на Катерина Ивановна се бе зародила идеята за този глупав помен. За него наистина отидоха почти десет от двадесет и няколкото рубли, получени от Расколников всъщност за погребението на Мармеладов. Може би Катерина Ивановна смяташе за свой дълг пред покойния да почете паметта му „както е редно“, за да знаят всички квартиранти и особено Амалия Ивановна, че той „не само не е бил по-долу от тях, а може би дори и много по-високо“ и че никой от тях няма право „да си вири носа“ пред него. Може би най-голямо влияние в случая бе оказала онази особена гордост на бедните, поради която при някои обществени обреди, задължителни в нашия бит за всички и за всекиго, много бедняци напрягат последни сили и харчат последните си спестени копейки само за да не бъдат „по-долу от другите“ и да не би да ги „осъдят“ тези други. Твърде вероятно е и това, Катерина Ивановна да е поискала именно в този случай, именно в този миг, когато изглеждаше изоставена от всички, да покаже на всички тези „нищожни и противни квартиранти“, че не само „умее да живее и да посрещне гости“, но че дори е била възпитана съвсем не за такава участ, а в „благороден, може да се каже дори в аристократически полковнишки дом“ и изобщо не е била подготвена да мете пода и да пере през нощта парцалите на децата. Тези пароксизми на гордост и тщеславие се случват понякога дори на най-бедните и смазани хора и от време на време се превръщат за тях в нервна, неудържима нужда. А Катерина Ивановна освен това и не беше от смазаните: обстоятелствата можеха да я убият, но да бъде смазана нравствено, тоест да бъде сплашена и подчинена волята й, беше невъзможно. Освен това Сонечка твърде основателно каза за нея, че полудява. Това още не можеше да се твърди със сигурност и категорично, но наистина напоследък, през цялата последна година, нещастният й мозък прекалено много се измъчи, та да не се повреди поне отчасти. Засиленият туберкулозен процес, както казват медиците, също допринася за разстройването на умствените способности.

Вина в множествено число и най-различни видове нямаше, мадейра също: това беше преувеличение, но напитки имаше. Имаше водка, ром и лисабонско вино, всичко от най-лошото качество, но в достатъчно количество. Освен житото имаше четири вида ядене (между другото и блини), всичко беше приготвено в кухнята на Амалия Ивановна, а освен това бяха поставени два самовара едновременно, за предвидените след обяда чай и пунш. С покупките се оправи самата Катерина Ивановна с помощта на един от квартирантите — някакво жалко поляче, което живееше, кой знае защо, у г-жа Липевехзел, и което веднага се лепна на Катерина Ивановна за разсилен и вчера цял ден и днес цялата сутрин тича презглава и с изплезен език, като май особено се стараеше последното обстоятелство да бъде забелязано. За всяка дреболия то час по час тичаше лично при Катерина Ивановна, беше ходило дори да я търси в „Гостиний двор“, наричаше я непрекъснато „пани хорунжина“ и най-накрая страшно й омръзна, макар тя в началото да казваше, че без този „услужлив и великодушен човек“ била съвсем загубена. За характера на Катерина Ивановна беше присъщо бързо да си обрисува първия срещнат в най-хубави и ярки краски, да го хвали така, че на човек чак да му стане неудобно, да измисля, за да го похвали, различни неща, които изобщо не са ставали, съвсем искрено и чистосърдечно да повярва и тя самата в съществуването им и после изведнъж, из един път, да се разочарова, да скъса, да заплюе и да изгони грубо човека, пред когото едва преди няколко часа просто се е прекланяла. По характер беше весела и миролюбива, обичаше да се смее, но от непрекъснатите нещастия и несполуки така яростно започна да желае и да изисква всички да живеят в мир и радост и да не смеят да живеят иначе, че и най-слабият дисонанс в живота, и най-малката несполука започнаха да я докарват веднага едва ли не до изстъпление и тя само миг след най-големи надежди и фантазии започваше да проклина съдбата, да къса и да хвърля, каквото й падне, и да си удря главата в стената. Амалия Ивановна също придоби изведнъж, кой знае защо, необикновено значение и спечели необикновено уважение в очите на Катерина Ивановна, може би единствено затова, че се заеха с този помен и че Амалия Ивановна реши от все сърце да вземе участие във всички приготовления: тя се нае да нареди масата, да даде покривки, прибори и прочие и да приготви яденето в своята кухня. Катерина Ивановна я упълномощи за всичко и я остави да я замества, а самата тя отиде на гробищата. Наистина всичко беше направено както трябва: масата беше наредена дори твърде чисто, съдовете, вилиците, ножовете, чашите за водка, за вино, за чай — всичко това, разбира се, беше насъбрано от разни квартиранти, беше най-различно и по форма, и по големина — но в уречения час всичко беше на мястото си и Амалия Ивановна, чувствайки, че е свършила работата си отлично, посрещна завърналите се дори с известна гордост, натруфена, с боне с нови траурни панделки и с черна рокля. Тази гордост, макар и заслужена, кой знае защо, не се хареса на Катерина Ивановна: „Като че ли без Амалия Ивановна нямаше да можем една маса да наредим!“ Не й хареса и бонето с новите панделки: „Има си хас тази глупава немкиня да се гордее, че тя е хазайката и от милост се е съгласила да помогне на бедните квартиранти? От милост! Благодаря! В дома на бащата на Катерина Ивановна, който беше полковник и за една бройка губернатор, се слагаше понякога маса за четиридесет души и някаква си Амалия Ивановна или всъщност Людвиговна, и в кухнята не би била допусната…“ Впрочем Катерина Ивановна си наложи за известно време да не изразява чувствата си, макар да реши в себе си, че още днес ще трябва да даде урок на Амалия Ивановна и да й напомни къде й е мястото, иначе тя Бог знае какво ще си въобрази, а засега само се държа хладно с нея. И друга неприятност допринесе донякъде за раздразнението на Катерина Ивановна: на погребението от квартирантите, които бяха поканени освен полячето, което успя все пак да дотича и на гробищата нямаше почти никого; а на помена дойдоха само най-незначителните и най-бедните и много от тях имаха дори неприличен вид — просто дрипльовци. А по-възрастните и по-солидните като че нарочно не дойдоха, сякаш се бяха наговорили. Пьотр Петрович Лужин например, най-солидният, може да се каже, от квартирантите, не дойде, а Катерина Ивановна още снощи беше успяла да разкаже на всичко живо, тоест на Амалия Ивановна, на Поличка, на Соня и на полячето, че той е изключително благороден, великодушен човек, с огромни връзки и със състояние, бивш приятел на първия й мъж, приеман в дома на баща й, и обещал да направи всичко възможно, за да й издейства голяма пенсия. Ще отбележим тук, че когато Катерина Ивановна се хвалеше с нечии връзки и богатство, правеше го без всякаква заинтересованост, без всякаква мисъл за лична изгода, съвсем безкористно, така да се каже чистосърдечно, само заради удоволствието да възхвали и да придаде още по-голяма стойност на хваления. Освен Лужин и навярно „следвайки примера му“, не дойде и „този отвратителен мерзавец Лебезятников“. „Той пък какво ли си въобразява? Него го поканих само по милост, и то защото живее в една стая с Пьотр Петрович и е негов познат, така че беше неудобно да не го поканя.“ Не дойде също и една благовъзпитана дама с дъщеря си — „презряла мома“, които, макар и да живееха у Амалия Ивановна едва от около две седмици, вече няколко пъти се бяха оплаквали от шума и виковете в стаята на Мармеладови, особено когато покойният се прибираше пиян. Катерина Ивановна, разбира се, научи това от Амалия Ивановна, когато тя, карайки се с Катерина Ивановна и заплашвайки я, че ще изхвърли цялото семейство, крещеше, колкото й глас държи, че те безпокоят „благородните“ квартиранти, на които и на малкия пръст не могат да се хванат. Катерина Ивановна нарочно реши да покани сега тази дама и нейната дъщеря, „на които и на малкия пръст не можела да се хване“, още повече че досега при случайни срещи онази високомерно извръщаше глава — та нека знае, че тук се „мисли и чувства по-благородно и я канят въпреки всичко“ и за да видят те, че Катерина Ивановна знае и иначе да живее. Това тя искаше непременно да им обясни на масата, както и за губернаторството на покойния си баща, а същевременно на нея косвено да й даде да разбере, че не е имало нужда да се извръща, когато я среща, и че това е било извънредно глупаво. Не дойде и дебелият подполковник (всъщност щабскапитан в оставка), но се оказа, че „се е натряскал“ още от вчера сутринта. С една дума, дойдоха само полячето, после едно невзрачно, мълчаливо чиновниче с омазнен фрак, пъпчиво и противна воня; после още едно глухо и почти съвсем сляпо старче, служило някога в някаква поща, което някой от незапомнени времена и неизвестно защо издържаше у Амалия Ивановна. Дойде и един пиян поручик в оставка, всъщност бивш чиновник в интендантството, който най-неприлично и високо се смееше и, „представете си“, беше без жилетка! Друг някакъв седна направо на масата, без дори да поздрави Катерина Ивановна, и най-сетне някаква личност, поради липса на костюм, понечи да дойде по халат, но това вече беше така неприлично, че с усилията на Амалия Ивановна и на полячето успяха все пак да го изведат. Полячето впрочем доведе още две други полячета, които изобщо никога не бяха живели у Амалия Ивановна и които никой досега не беше виждал в квартирата. Всичко това много ядоса Катерина Ивановна. „И за кого в края на краищата бяха всички тези приготовления?“ Дори, за да има място, не сложиха децата да седнат на масата, която и без това зае цялата стая, а им наредиха в задния ъгъл, на сандъка, като двете малки настаниха на пейката, а Полечка, като по-голяма, трябваше да ги наглежда, да ги храни и да им бърше нослетата „като на благородни деца“. С една дума, Катерина Ивановна по неволя трябваше да посрещне всички с удвоена важност и дори с високомерие. Някои тя огледа особено строго и отвисоко ги покани да седнат на Масата. Смятайки, кой знае защо, че за всички, които не бяха дошли, е виновна Амалия Ивановна, тя изведнъж започна да се държи с нея крайно небрежно, което онази веднага забеляза и страшно се засегна. Такова начало не предвещаваше добър край Най-после седнаха.

Расколников дойде почти веднага след връщането им от гробищата. Катерина Ивановна страшно му се зарадва, първо, защото той беше единственият „образован гост“ и „както е известно, се готвеше да заеме след две години професорска катедра в тукашния университет“ и, второ, защото той веднага и почтително й се извини, че въпреки всичкото си желание не е могъл да дойде на погребението. Тя просто се нахвърли върху него, сложи го да седне до нея, отляво (отдясно седна Амалия Ивановна), и въпреки непрекъснатото суетене и грижи яденето да се поднася правилно и да се дава на всички, въпреки мъчителната кашлица, която всеки миг прекъсваше думите й и я задушаваше и която бе станала сякаш особено мъчителна през последните два дни, непрекъснато се обръщаше към Расколников и полушепнешком бързаше да излее пред него всички насъбрани се в нея чувства и цялото си справедливо негодувание за провалилия се помен: при това негодуванието се сменяше често с най-весел, най-неудържим смях по адрес на събралите се гости, но предимно на самата хазайка.

— За всичко е виновна тази кукувица. Вие разбирате за кого говоря: за нея, за нея! — И Катерина Ивановна му закима към хазайката. — Погледнете я: блещи очи, знае, че говорим за нея, но не може да разбере и цъкли очи. Пуф, кукумявка, ха-ха-ха!… Кхи-кхи-кхи! И какво иска да каже с това боне, кхи-кхи-кхи! Забелязахте ли, на нея все й се иска всички да смятат, че тя ме покровителства и ми прави чест с присъствието си. Аз я помолих, като почтена жена, да покани по-свестните хора и именно познатите на покойния, а погледнете какви е довела: някакви палячовци, мухльовци! Вижте този с мръсното лице: някакъв сопол на два крака! Ами тези полячета… ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! Никой, никой никога не ги е виждал тука и аз никога не съм ги виждала; е, защо са дошли, питам ви? Седят чинно един до друг. Ей, пане — завика тя изведнъж на един от тях, — взехте ли си блини? Вземете още! Бира пийнете, бира! Водка не искате ли? Вижте — скочи, покланя се, вижте, вижте: навярно са съвсем гладни, горките! Нищо, нека си хапнат. Поне не вдигат шум, само че… само че, откровено казано, страхувам се за сребърните лъжици на хазайката!… Амалия Ивановна — обърна се тя изведнъж към нея почти на висок глас, — предварително ви предупреждавам, в случай че откраднат сребърните лъжици, не отговарям за тях! Ха-ха-ха! — разсмя се тя, като се обърна отново към Расколников и му сочеше с глава хазайката, радвайки се на шегата си. — Не разбра, пак не разбра! Седи със зяпнала уста, вижте я: кукумявка, кукумявка и половина, бухал с нови панделки, ха-ха-ха.

И пак смехът й се превърна в непоносима кашлица, която продължи пет минути. На кърпичката остана малко кръв, по челото й избиха капки пот. Тя мълчаливо показа на Расколников кръвта и едва успяла да си поеме дъх, веднага пак му зашепна, много оживена и с червени петна по бузите:

— Вижте, аз й възложих, така да се каже, извънредно деликатна поръчка — да покани тази дама и дъщеря й, разбирате ли за коя говоря? Тя трябваше да се държи най-деликатно, да действа най-изкусно, а е направила така, че тази глупачка, дошла кой знае откъде, тази надменна твар, тази нищожна провинциалистка само за това, че била някаква си вдовица на майор и е пристигнала да моли за пенсия и да обикаля канцелариите, за това че на петдесет години се боядисва, пудри се и се черви (това се знае)… и тази твар не само че не е благоволила да дойде, но дори не е изпратила някого да я извини, че не може да дойде, както го изисква в такива случаи най-елементарната вежливост. Не мога да разбера защо не дойде и Пьотр Петрович. Но къде е Соня? Къде е отишла? А, ето я и нея най-после! Соня, къде беше? Странно, че дори на погребението на баща ти си толкова неточна. Родион Романович, пуснете я да седне до вас. Ето твоето място, Сонечка… вземи си, каквото искаш. От желираното месо си вземи, то е по-вкусно. Сега ще донесат блини. А на децата дадоха ли? Полечка, имате ли всичко? Кхи-кхи-кхи! Добре тогава. Бъди послушна, Льоня, а ти, Коля, не си клати крачетата; седни, както трябва да седи едно благородно дете. Какво казваш, Сонечка?

Соня побърза да й предаде веднага извинението на Пьотр Петрович, стараейки се да говори високо, за да могат всички да я чуят, като употребяваше най-отбрани почтителни изрази, нарочно дори раздути и украсени от нея. Тя добави, че Пьотр Петрович е поръчал преди всичко да й предадат, че щом му бъде възможно, незабавно ще дойде, за да си поговорят насаме по работите и да решат какво може да се направи и да се предприеме по-нататък, и пр., и пр.

Соня знаеше, че това ще усмири и успокои Катерина Ивановна, ще я поласкае и най-важното — гордостта й ще бъде удовлетворена. Тя седна до Расколников, като леко му кимна и за миг с любопитство го погледна. Впрочем тя през цялото време някак избягваше дори да го гледа и да говори с него. Беше даже сякаш разсеяна, въпреки че гледаше Катерина Ивановна право в очите, за да й угоди. Нито тя, нито Катерина Ивановна бяха в траур, защото нямаха черни дрехи. Соня беше с някаква тъмнокафява рокличка, а Катерина Ивановна — с единствената си рокля, басмена, тъмна, на райета. Съобщението за Пьотр Петрович мина като по масло. След като изслуша важно Соня, Катерина Ивановна все така важно се осведоми за здравето на Пьотр Петрович. После веднага едва ли не на висок глас прошепна на Расколников, че наистина би било странно такъв уважаван и солиден човек като Пьотр Петрович да се намери в такава „необикновена компания“, независимо дори от цялата му преданост към нейното семейство и старата му дружба с нейния баща.

— Ето защо аз съм ви особено благодарна, Родион Романович, че не се погнусихте от моята трапеза, даже при такава обстановка — добави тя почти високо, — впрочем уверена съм, че само особените ви симпатии към моя нещастен покойник са ви накарали да удържате на думата си.

След това тя още веднъж гордо и с достойнство огледа гостите си и изведнъж особено загрижено попита високо през масата глухото старче не иска ли още от яденето и дали са му дали от лисабонското вино. Старчето не отговори и дълго не можа да разбере какво го питат, въпреки че съседите му за смях започнаха дори да го подмушкват. То само се озърташе, разтворило уста, с което още повече разпали общата веселост.

— Какъв дръвник! Вижте, вижте! И защо са го довели? Що се отнася до Пьотр Петрович, винаги съм вярвала в него — продължи Катерина Ивановна да говори на Расколников, — той, разбира се, не прилича… — рязко и високо, и с извънредно строг израз се обърна тя към Амалия Ивановна, от което онази чак се смути, — не прилича на онези ваши натруфени въртиопашки, които в дома на баща ми и за готвачки не биха ги взели, а покойният ми мъж, разбира се, би им направил чест, ако ги пуснеше вкъщи, и то може би само поради безкрайната си доброта.

— Да, обичаше да пие; обичаше, пийваше си! — извика изведнъж интендантският в оставка, пресушавайки дванадесетата чашка водка.

— Покойният ми съпруг наистина имаше тази слабост и това е известно на всички — нахвърли се изведнъж върху него Катерина Ивановна, — но той беше добър и благороден човек, който обичаше и уважаваше семейството си; едно беше лошо, че от доброта прекалено се доверяваше на разни развратни хора и един Господ знае само с кого не е пил, даже и с такива, които не струват колкото подметките му! Представете си, Родион Романович, в джоба му намерихме захарно петле; мъртвопиян се връща, а децата не забравя.

— Пет-ле? Благоволихте да кажете пет-ле? — извика интендантският.

Катерина Ивановна не го удостои с отговор. Тя се замисли и въздъхна:

— Ето, сигурно и вие като всички мислите, че съм била прекалено строга с него — продължи тя, обръщайки се към Расколников. — А не е така! Той ме уважаваше, той много, много ме уважаваше! Добра душа имаше! И така ми дожаляваше за него понякога! Случваше се, седи и ме гледа от ъгъла и така ми стане жал за него, че ми иде да го прилаская, но после си помисля: „Що го прилаская, а той пак ще се напие“, само със строгост можеше донякъде да го удържа човек.

— Да, случвало се е да му скубят косите, случвало се е неведнъж — изрева пак интендантският и изля в устата си още една чашка водка.

— Не само скубане на коси, но и бой с метла е полезно да се приложи спрямо някои глупаци. Не говоря сега за покойника! — отряза го Катерина Ивановна.

Червените петна по бузите й пламтяха все повече и повече, гърдите й се повдигаха. Още миг и беше готова да вдигне скандал. Мнозина се кискаха, на мнозина това очевидно им беше приятно. Започнаха да побутват интендантския и нещо да му шепнат. Навярно искаха да го насъскат.

— А позволе-е-те да запитам, вие относно какво — започна интендантският, — тоест по чий… благороден адрес… благоволихте сега… А, впрочем няма нужда! Глупости! Глупости! Вдовица е! Вдовица! Прощавам… Пас! — И той пак гаврътна чашка водка.

Расколников седеше и слушаше мълчаливо и с отвращение. Почти не ядеше, само от учтивост чоплеше мръвките, които Катерина Ивановна непрекъснато му слагаше в чинията, и то колкото да не я обиди. Той внимателно се вглеждаше в Соня. Но Соня ставаше все по-разсеяна, по-разтревожена и по-загрижена; тя също предчувстваше, че поменът няма да свърши мирно и със страх следеше нарастващото раздразнение на Катерина Ивановна. Освен това тя знаеше, че главната причина, поради която двете дами от провинцията се отнесоха с такова презрение към поканата на Катерина Ивановна, беще тя, Соня. Тя чу от самата Амалия Ивановна, че майката дори се обидила от поканата и задала въпрос: „Как бих могла аз да допусна дъщеря ми да седне редом с тази девица?“ Соня предчувстваше, че Катерина Ивановна вече е научила някак за това, а обида, нанесена на нея, на Соня, беше за Катерина Ивановна повече от обида, нанесена лично на нея, на децата й, на баща й, с една дума беше смъртна обида и Соня знаеше, че Катерина Ивановна вече няма да се успокои, „докато не докаже на тези въртиопашки, че те и двете“ и т.н., и т.н. За беля някой подаде на Соня от другия край на масата чиния с две сърца от черен хляб пронизани със стрела. Катерина Ивановна пламна и веднага подметна високо през масата, че който ги е изпратил, разбира се, е „пияно магаре“, Амалия Ивановна, която също предчувстваше нещо лошо, а същевременно беше оскърбена до дъното на душата си от високомерието на Катерина Ивановна, за да разсее лошото настроение на събралите се и същевременно да се издигне в очите им, започна изведнъж ни в клин, ни в ръкав да разказва как някакъв неин познат „Карл от аптека“ се качил през нощта на файтона и че „файтонджията искал да убивал него и че Карл него много, много молил да не убивал него и плакал, и ръце сключвал, и от страх му пробол сърце“. Катерина Ивановна, макар да се усмихна, веднага отбеляза, че Амалия Ивановна не бива да разказва анекдоти на руски. Онази се обиди още повече и възрази, че нейният „фатер аус Берлин е бил много, много важен човек и винаги с ръце в джобове бъркал“. Катерина Ивановна, която беше весела по характер, не издържа и ужасно се разсмя, така че Амалия Ивановна започна да губи търпение и едва се сдържаше.

— Кукумявка такава! — зашепна веднага пак Катерина Ивановна на Расколников почти развеселена. — Искаше да каже: ходеше с ръце в джобовете, а излезе, че е тършувал из чуждите джобове, кхи-кхи! И забелязвали ли сте, Родион Романович, веднъж завинаги, че всички тези петербургски чужденци, тоест главно немци, които пристигат при нас отнякъде си, са все по-глупави от нас! Е, съгласете се, може ли да се разказва за това, че „Карл от аптека пронизал от страх сърце“ и че той (сополанко!), вместо да върже файтонджията, „ръце сключил и плакал, и много молил“. Ама че гъска! И мисли, че това е много трогателно и не подозира колко е глупава! Според мене този пиян интендантски е много по-умен от нея; поне си личи, че е хаймана, целия си ум е пропил, а пък тези всичките са такива почтителни, сериозни… Как само е седнала, блещи очи. Сърди се! Сърди се! Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи!

Развеселена, Катерина Ивановна веднага се увлече в разни подробности и изведнъж заговори как с помощта на издействаната пенсия непременно ще открие в своя роден град Т… пансион за благородни девици. Още неказала това на Расколников, Катерина Ивановна вече се увлече в най-съблазнителни подробности. Кой знае как, в ръцете й изведнъж се озова същата онази „похвална грамота“, за която още покойният Мармеладов беше осведомил Расколников, когато му обясняваше в кръчмата, че Катерина Ивановна, неговата съпруга, на прощалната вечер в института е танцувала с шал „пред губернатора и другите официални лица“. Тази похвална грамота очевидно трябваше да докаже правото на Катерина Ивановна да открие пансион; но тя беше взета главно с цел окончателно да срази „двете натруфени въртиопашки“, в случай че дойдат на помена и да им се докаже ясно, че Катерина Ивановна е от най-благороден, „може да се каже, дори аристократически дом, полковнишка дъщеря и всеки случай стои по-горе от някакви си търсачки на приключения, които са се навъдили толкова много напоследък“. Пияните гости веднага запредаваха похвалната грамота от ръка в ръка, на което Катерина Ивановна не попречи, защото в нея наистина беше посочено en toutes lettres^[1], че тя е дъщеря на придворен съветник и кавалер, а следователно и наистина е почти полковнишка дъщеря.

Разпалена, Катерина Ивановна веднага се впусна да разказва за всички подробности на бъдещия прекрасен и спокоен живот в Т…; за гимназиалните учители, които тя ще покани да дават уроци в нейния пансион, за едно почтено старче, французина Манго, който бил предавал френски още на Катерина Ивановна в института и който още доживявал старините си в Т… и навярно ще се съгласи да работи при нея срещу сносно възнаграждение. Дойде ред най-после и до Соня, „която ще замине за Т… заедно с Катерина Ивановна и ще й помага там във всичко“. Но в този момент в края на масата някой изведнъж прихна. Катерина Ивановна, макар и да се постара веднага да си даде вид, че пренебрежително не забелязва избухналия в края на масата смях, веднага нарочно повиши глас и заговори с въодушевление за неоспоримите способности на София Семьоновна да бъде нейна помощничка, „за нейната кротост, търпение, самоотверженост, благородство и образованост“, при което потупа Соня по бузката и като се понадигна, горещо я целуна два пъти. Соня пламна, а Катерина Ивановна изведнъж се разплака, като веднага каза за себе си, че е „глупачка със слаби нерви и че е прекалено разстроена, че е време да привършват и тъй като закуската вече е свършена, време е да се поднесе чаят“. В същата минута Амалия Ивановна, вече окончателно обидена, че не беше взела ни най-малко участие в целия разговор и че дори изобщо не я слушат, изведнъж реши да направи последен опит и със затаена мъка се осмели да направи на Катерина Ивановна една извънредно уместна и дълбокомислена забележка относно това, че в бъдещия пансион трябва да се обръща особено внимание на чистото бельо на девойките (ди веше) и че „непременно трябва да има един такъв добри дам (ди даме), за да хубаво надзиравал за бельо“ и, второ, „за да не четел млади момичета тайно през нощ никакъв роман“. Катерина Ивановна, която беше наистина разстроена и много уморена и на която вече съвсем беше омръзнал този помен, веднага „отряза“ Амалия Ивановна, като й подчерта, че „бръщолеви глупости“ и нищо не разбира: че грижата за „ди веше“ е работа на домакинката, а не на директорката на благороден пансион; а що се отнася до четенето на романи, това, което тя говори, е даже просто неприлично и тя я моли да млъкне. Амалия Ивановна избухна и озлобена отбеляза, че тя само е „желал добро“ и че „много силно желал добро“ и че на нея „за квартир отдавна вече гелд не плащал“. Катерина Ивановна веднага я сложи на мястото и, като каза, че тя лъже, че е „желал добро“, защото вчера, когато покойникът още лежал на масата, тя е мъчила за наема. На това Амалия Ивановна твърде последователно отговори, че тя е „канил онези дам, но че онези дам не дошел, защото онези дам благороден дам и не могат отиват при неблагороден дам“. Катерина Ивановна веднага я „засече“, че тъй като тя е мръхла, не може да съди за това какво значи истинско благородство. Амалия Ивановна не го преглътна и веднага заяви, че нейният „фатер аус Берлин бил много, много важни шовек и с две ръце по джобове бъркал и все правил така: «Пуф, пуф!»“ — и за да покаже по-нагледно как е изглеждал баща й, Амалия Ивановна скочи от стола, пъхна двете си ръце в джобовете, наду бузи и започна да издава с уста някакви неопределени звуци, нещо като „пуф-пуф“, съпроводени от високия смях на всички квартиранти, които нарочно подстрекаваха Амалия Ивановна с одобренията си, предчувствайки схватка. Но това вече Катерина Ивановна не можа да понесе и веднага на всеослушание „натърти“, че Амалия Ивановна може би никога не е имала фатер и че е просто пияна петербургска шваба и навярно преди е била някъде готвачка, а може би и нещо още по-лошо. Амалия Ивановна почервеня като рак и се разписка, че може би Катерина Ивановна „никога не е имал фатер; а тя имала фатер аус Берлин и той толкова дълъг палто носил и все правил «пуф, пуф, пуф!»“. Катерина Ивановна с презрение забеляза, че произходът й е известен на всички и че в същата тази похвална грамота е обозначено с печатни букви, че баща й е полковник; а че бащата на Амалия Ивановна (ако тя изобщо е имала някакъв баща) навярно е някакъв петербургски шваба, млекар; а най-вероятно е, че тя изобщо не е имала баща, защото и досега не се знае бащиното име на Амалия Ивановна; Ивановна или Людвиговна? От това Амалия Ивановна, разярена до крайност и удряйки с юмрук по масата, запищя, че тя е Амал — Иван, а не Людвиговна, че баща й „казвал Йохан и че той кмет“, а че фатер на Катерина Ивановна „съвсем никога не бил кмет“. Катерина Ивановна стана от стола и строго, с привидно спокоен глас (макар и съвсем бледа и задъхана) й съобщи, че ако само още веднъж се осмели „да постави на едно своето нищожно фатерче с нейния баща, то тя, Катерина Ивановна, ще й смъкне бонето и ще го стъпче с краката си“. Като чу това, Амалия Ивановна затича из стаята и закрещя с всички сили, че тя е хазайката и че Катерина Ивановна трябва незабавно „да се махал от квартир“; после се спусна, кой знае защо, да събира от масата сребърните лъжички. Вдигна се врява и шум; децата се разплакаха, Соня се хвърли да възпре Катерина Ивановна, но когато Амалия Ивановна изведнъж завика нещо за жълт билет, Катерина Ивановна отблъсна Соня и се спусна към нея, за да приведе незабавно в изпълнение заплахата си за бонето. В тази минута вратата се отвори и на прага на стаята изведнъж се появи Пьотр Петрович Лужин. Той се спря и със строг, внимателен поглед заоглежда цялата компания. Катерина Ивановна се хвърли към него.

II

Трудно было бы в точности обозначить причины, вследствие которых в расстроенной голове Катерины Ивановны зародилась идея этих бестолковых поминок. Действительно, на них ухлопаны были чуть ли не десять рублей из двадцати с лишком, полученных от Раскольникова собственно на похороны Мармеладова. Может быть, Катерина Ивановна считала себя обязанною перед покойником почтить его память «как следует», чтобы знали все жильцы и Амалия Ивановна в особенности, что он был «не только их совсем не хуже, а, может быть, еще и гораздо получше-с» и что никто из них не имеет права перед ним «свой нос задирать». Может быть, тут всего более имела влияния та особенная гордость бедных, вследствие которой, при некоторых общественных обрядах, обязательных в нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил и тратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «не хуже других» и чтобы «не осудили» их как-нибудь те другие. Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать, в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки. Эти пароксизмы гордости и тщеславия посещают иногда самых бедных и забитых людей и, по временам, обращаются у них в раздражительную, неудержимую потребность. А Катерина Ивановна была сверх того и не из забитых: ее можно было совсем убить обстоятельствами, но забить ее нравственно, то есть запугать и подчинить себе ее волю, нельзя было. Сверх того Сонечка весьма основательно про нее говорила, что у ней ум мешается. Положительно и окончательно этого еще, правда, нельзя было сказать, но действительно в последнее время, во весь последний год, ее бедная голова слишком измучилась, чтобы хоть отчасти не повредиться. Сильное развитие чахотки, как говорят медики, тоже способствует помешательству умственных способностей.

Вин во множественном числе и многоразличных сортов не было, мадеры тоже: это было преувеличено, но вино было. Были водка, ром и лиссабонское, всё сквернейшего качества, но всего в достаточном количестве. Из яств, кроме кутьи, было три-четыре блюда (между прочим, и блины), всё с кухни Амалии Ивановны, да сверх того ставились разом два самовара для предполагавшихся после обеда чаю и пуншу. Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна, с помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает для чего проживавшего у госпожи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался на посылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний день и всё это утро сломя голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было это последнее обстоятельство. За каждыми пустяками он поминутно прибегал к самой Катерине Ивановне, бегал даже отыскивать ее в Гостиный двор, называл ее беспрестанно: «пани хорунжина», и надоел ей наконец как редька, хотя сначала она и говорила, что без этого «услужливого и великодушного» человека она бы совсем пропала. В свойстве характера Катерины Ивановны было поскорее нарядить первого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, захвалить его так, что иному становилось даже совестно, придумать в его хвалу разные обстоятельства, которые совсем и не существовали, совершенно искренно и чистосердечно поверить самой в их действительность и потом вдруг, разом, разочароваться, оборвать, оплевать и выгнать в толчки человека, которому она, только еще несколько часов назад, буквально поклонялась. От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать всё, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену. Амалия Ивановна тоже вдруг приобрела почему-то необыкновенное значение и необыкновенное уважение от Катерины Ивановны, единственно потому, может быть, что затеялись эти поминки и что Амалия Ивановна всем сердцем решилась участвовать во всех хлопотах: она взялась накрыть стол, доставить белье, посуду и проч. и приготовить на своей кухне кушанье. Ее уполномочила во всем и оставила по себе Катерина Ивановна, сама отправляясь на кладбище. Действительно, всё было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки — всё это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но всё было к известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье. Эта гордость, хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле, точно без Амалии Ивановны и стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже и чепец с новыми лентами: «уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немка тем, что она хозяйка и из милости согласилась помочь бедным жильцам? Из милости! Прошу покорно! У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или лучше сказать Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно. Другая неприятность тоже отчасти способствовала раздражению Катерины Ивановны: на похоронах из жильцов, званых на похороны, кроме полячка, который успел-таки забежать и на кладбище, никто почти не был; к поминкам же, то есть к закуске, явились из них всё самые незначительные и бедные, многие из них не в своем даже виде, так, дрянь какая-то. Которые же из них постарше и посолиднее, те все, как нарочно, будто сговорившись, манкировали. Петр Петрович Лужин, например, самый, можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера же вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на свете, то есть Амалии Ивановне, Полечке, Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа, принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион. Заметим здесь, что если Катерина Ивановна и хвалилась чьими-нибудь связями и состоянием, то это без всякого интереса, безо всякого личного расчета, совершенно бескорыстно, так сказать, от полноты сердца, из одного только удовольствия восхвалить и придать еще более цены хвалимому. За Лужиным, и, вероятно, «беря с него пример», не явился и «этот скверный мерзавец Лебезятников». «Уж этот-то что об себе думает? Его только из милости пригласили, и то потому, что он с Петром Петровичем в одной комнате стоит и знакомый его, так неловко было не пригласить». Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во всё горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят». Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и чувствуют, и приглашают, не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить. Об этом непременно предполагалось им объяснить за столом, равно как и о губернаторстве покойного папеньки, а вместе с тем косвенно заметить, что нечего было при встречах отворачиваться и что это было чрезвычайно глупо. Не пришел тоже и толстый подполковник (в сущности, отставной штабс-капитан), но оказалось, что он «без задних ног» еще со вчерашнего утра. Одним словом, явились только: полячок, потом один плюгавенький канцелярист без речей, в засаленном фраке, в угрях и с противным запахом; потом еще один глухой и почти совсем слепой старичок, когда-то служивший в каком-то почтамте и которого кто-то, с незапамятных времен и неизвестно для чего, содержал у Амалии Ивановны. Явился тоже один пьяный отставной поручик, в сущности провиантский чиновник, с самым неприличным и громким хохотом и, «представьте себе», без жилета! Один какой-то сел прямо за стол, даже не поклонившись Катерине Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было в халате, но уж это было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии Ивановны и полячка успели-таки его вывести. Полячок, впрочем, привел с собою еще каких-то двух других полячков, которые вовсе никогда и не жили у Амалии Ивановны и которых никто до сих пор в нумерах не видал. Всё это чрезвычайно неприятно раздражило Катерину Ивановну. «Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обеих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики. Одним словом, Катерина Ивановна поневоле должна была встретить всех с удвоенною важностию и даже с высокомерием. Особенно строго оглядела она некоторых и свысока пригласила сесть за стол. Считая почему-то, что за всех неявившихся должна быть в ответе Амалия Ивановна, она вдруг стала обращаться с ней до крайности небрежно, что та немедленно заметила и до крайности была этим пикирована. Такое начало не предвещало хорошего конца. Наконец уселись.

Раскольников вошел почти в ту самую минуту, как воротились с кладбища. Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых, потому, что он был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «как известно, через два года готовился занять в здешнем университете профессорскую кафедру», а во-вторых, потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что, несмотря на всё желание, не мог быть на похоронах. Она так на него и накинулась, посадила его за столом подле себя по левую руку (по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и всё справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.

— Во всем эта кукушка виновата. Вы понимаете, о ком я говорю: об ней, об ней! — и Катерина Ивановна закивала ему на хозяйку. — Смотрите на нее: вытаращила глаза, чувствует, что мы о ней говорим, да не может понять, и глаза вылупила. Фу, сова! ха-ха-ха!… Кхи-кхи-кхи! И что это она хочет показать своим чепчиком! кхи-кхи-кхи! Заметили вы, ей всё хочется, чтобы все считали, что она покровительствует и мне честь делает, что присутствует. Я просила ее, как порядочную, пригласить народ получше и именно знакомых покойного, а смотрите, кого она привела: шуты какие-то! чумички! Посмотрите на этого с нечистым лицом: это какая-то сопля на двух ногах! А эти полячишки… ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! Никто, никто их никогда здесь не видывал, и я никогда не видала; ну зачем они пришли, я вас спрошу? Сидят чинно рядышком. Пане, гей! — закричала она вдруг одному из них, — взяли вы блинов? Возьмите еще! Пива выпейте, пива! Водки не хотите ли? Смотрите: вскочил, раскланивается, смотрите, смотрите: должно быть, совсем голодные, бедные! Ничего, пусть поедят. Не шумят, по крайней мере, только… только, право, я боюсь за хозяйские серебряные ложки!… Амалия Ивановна! — обратилась она вдруг к ней, почти вслух, — если на случай покрадут ваши ложки, то я вам за них не отвечаю, предупреждаю заранее! Ха-ха-ха! — залилась она, обращаясь опять к Раскольникову, опять кивая ему на хозяйку и радуясь своей выходке. — Не поняла, опять не поняла! Сидит разиня рот, смотрите: сова, настоящая, сычиха в новых лентах, ха-ха-ха!

Тут смех опять превратился в нестерпимый кашель, продолжавшийся пять минут. На платке осталось несколько крови, на лбу выступили капли пота. Она молча показала кровь Раскольникову и, едва отдыхнувшись, тотчас же зашептала ему опять с чрезвычайным одушевлением и с красными пятнами на щеках:

— Посмотрите, я дала ей самое тонкое, можно сказать, поручение пригласить эту даму и ее дочь, понимаете, о ком я говорю? Тут надобно вести себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а она сделала так, что эта приезжая дура, эта заносчивая тварь, эта ничтожная провинциалка, потому только, что она какая-то там вдова майора и приехала хлопотать о пенсии и обивать подол по присутственным местам, что она в пятьдесят пять лет сурмится, белится и румянится (это известно)… и такая-то тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться, коли не могла прийти, как в таких случаях самая обыкновенная вежливость требует! Понять не могу, почему не пришел тоже Петр Петрович? Но где же Соня? Куда ушла? А, вот и она наконец! Что, Соня, где была? Странно, что ты даже на похоронах отца так неаккуратна. Родион Романович, пустите ее подле себя. Вот твое место, Сонечка… чего хочешь бери. Заливного возьми, это лучше. Сейчас блины принесут. А детям дали? Полечка, всё ли у вас там есть? Кхи-кхи-кхи! Ну, хорошо. Будь умница, Леня, а ты, Коля, не болтай ножками; сиди, как благородный ребенок должен сидеть. Что ты говоришь, Сонечка?

Соня поспешила тотчас же передать ей извинение Петра Петровича, стараясь говорить вслух, чтобы все могли слышать, и употребляя самые отборно почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные от лица Петра Петровича и разукрашенные ею. Она прибавила, что Петр Петрович велел особенно передать, что он, как только ему будет возможно, немедленно прибудет, чтобы поговорить о делах наедине и условиться о том, что можно сделать и предпринять в дальнейшем, и проч., и проч.

Соня знала, что это умирит и успокоит Катерину Ивановну, польстит ей, а главное — гордость ее будет удовлетворена. Она села подле Раскольникова, которому наскоро поклонилась, и мельком, любопытно на него поглядела. Впрочем, во всё остальное время как-то избегала и смотреть на него, и говорить с ним. Она была как будто даже рассеянна, хотя так и смотрела в лицо Катерине Ивановне, чтоб угодить ей. Ни она, ни Катерина Ивановна не были в трауре, за неимением платьев на Соне было какое-то коричневое, потемнее, а на Катерине Ивановне единственное ее платье, ситцевое, темненькое с полосками. Известие о Петре Петровиче прошло как по маслу. Выслушав важно Соню, Катерина Ивановна с той же важностию осведомилась: как здоровье Петра Петровича? Затем, немедленно и чуть не вслух, прошептала Раскольникову, что действительно странно было бы уважаемому и солидному человеку, как Петр Петрович, попасть в такую «необыкновенную кампанию», несмотря даже на всю его преданность ее семейству и на старую дружбу его с ее папенькой.

— Вот почему я особенно вам благодарна, Родион Романыч, что вы не погнушались моим хлебом-солью, даже и при такой обстановке, — прибавила она почти вслух, — впрочем, уверена, что только особенная дружба ваша к моему бедному покойнику побудила вас сдержать ваше слово.

Затем она еще раз гордо и с достоинством осмотрела своих гостей и вдруг с особенною заботливостию осведомилась громко и через стол у глухого старичка: «Не хочет ли он еще жаркого и давали ли ему лиссабонского?» Старичок не ответил и долго не мог понять, о чем его спрашивают, хотя соседи для смеху даже стали его расталкивать. Он только озирался кругом разиня рот, чем еще больше поджег общую веселость.

— Вот какой олух! Смотрите, смотрите! И на что его привели? Что же касается до Петра Петровича, то я всегда была в нем уверена, — продолжала Катерина Ивановна Раскольникову, — и уж, конечно, он не похож… — резко и громко и с чрезвычайно строгим видом обратилась она к Амалии Ивановне, отчего та даже оробела, — не похож на тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц, которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно, им бы честь сделал, принимая их, и то разве только по неистощимой своей доброте.

— Да-с, любил-с выпить; это любили-с, пивали-с! — крикнул вдруг отставной провиантский, осушая двенадцатую рюмку водки.

— Покойник муж, действительно, имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.

— Пе-туш-ка? Вы изволили сказать: пе-туш-ка? — крикнул провиантский господин.

Катерина Ивановна не удостоила его ответом. Она о чем-то задумалась и вздохнула.

— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.

— Да-с, бывало-с дранье вихров-с, бывало-с неоднократно-с, — проревел опять провиантский и влил в себя еще рюмку водки.

— Не только драньем вихров, но даже и помелом было бы полезно обойтись с иными дураками. Я не о покойнике теперь говорю! — отрезала Катерина Ивановна провиантскому.

Красные пятна на щеках ее рдели всё сильнее и сильнее, грудь ее колыхалась. Еще минута, и она уже готова была начать историю. Многие хихикали, многим, видимо, было это приятно. Провиантского стали подталкивать и что-то шептать ему. Их, очевидно, хотели стравить.

— А па-а-азвольте спросить, это вы насчет чего-с, — начал провиантский, — то есть на чей… благородный счет… вы изволили сейчас… А впрочем, не надо! Вздор! Вдова! Вдовица! Прощаю… Пас! — и он стукнул опять водки.

Раскольников сидел и слушал молча и с отвращением. Ел же он, только разве из учтивости прикасаясь к кускам, которые поминутно накладывала на его тарелку Катерина Ивановна, и то только, чтоб ее не обидеть. Он пристально приглядывался к Соне. Но Соня становилась всё тревожнее и озабоченнее; она тоже предчувствовала, что поминки мирно не кончатся, и со страхом следила за возраставшим раздражением Катерины Ивановны. Ей, между прочим, было известно, что главною причиной, по которой обе приезжие дамы так презрительно обошлись с приглашением Катерины Ивановны, была она, Соня. Она слышала от самой Амалии Ивановны, что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицей свою дочь?» Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей, Соне, значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом, была обидой смертельною, и Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе», и т. д., и. т. д. Как нарочно, кто-то переслал с другого конца стола Соне тарелку, с вылепленными на ней, из черного хлеба, двумя сердцами, пронзенными стрелой. Катерина Ивановна вспыхнула и тотчас же громко заметила, через стол, что переславший, конечно, «пьяный осел». Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе, а вместе с тем оскорбленная до глубины души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону и, кстати, уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью на извозчике и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и от страх ему сердце пронзиль». Катерина Ивановна хоть и улыбнулась, но тотчас же заметила, что Амалии Ивановне не следует по-русски анекдоты рассказывать. Та еще больше обиделась и возразила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и всё руки по карман ходиль». Смешливая Катерина Ивановна не вытерпела и ужасно расхохоталась, так что Амалия Ивановна стала уже терять последнее терпение и едва крепилась.

— Вот сычиха-то! — зашептала тотчас же опять Катерина Ивановна Раскольникову, почти развеселившись, — хотела сказать: носил руки в карманах, а вышло, что он по карманам лазил, кхи-кхи! И заметили ль вы, Родион Романович, раз навсегда, что все эти петербургские иностранцы, то есть, главное, немцы, которые к нам откудова-то приезжают, все глупее нас! Ну согласитесь, ну можно ли рассказывать о том, что «Карль из аптеки страхом сердце пронзиль» и что он (сопляк!), вместо того чтобы связать извозчика, «руки сложиль, и плакаль, и ошень просиль». Ах, дурында! И ведь думает, что это очень трогательно, и не подозревает, как она глупа! По-моему, этот пьяный провиантский гораздо ее умнее; по крайней мере уж видно, что забулдыга, последний ум пропил, а ведь эти все такие чинные, серьезные… Ишь сидит, глаза вылупила. Сердится! Сердится! Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи!

Развеселившись, Катерина Ивановна тотчас же увлеклась в разные подробности и вдруг заговорила о том, как при помощи выхлопотанной пенсии она непременно заведет в своем родном городе Т… пансион для благородных девиц. Об этом еще не было сообщено Раскольникову самою Катериной Ивановной, и она тотчас же увлеклась в самые соблазнительные подробности. Неизвестно каким образом вдруг очутился в ее руках тот самый «похвальный лист», о котором уведомлял Раскольникова еще покойник Мармеладов, объясняя ему в распивочной, что Катерина Ивановна, супруга его, при выпуске из института, танцевала с шалью «при губернаторе и при прочих лицах». Похвальный лист этот, очевидно, должен был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой завести пансион; но главное, был припасен с тою целью, чтоб окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, и ясно доказать им, что Катерина Ивановна из самого благородного, «можно даже сказать, аристократического дома, полковничья дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время». Похвальный лист тотчас же пошел по рукам пьяных гостей, чему Катерина Ивановна не препятствовала, потому что в нем действительно было обозначено, en toutes lettres,^[1] что она дочь надворного советника и кавалера, а следовательно, и в самом деле почти полковничья дочь. Воспламенившись, Катерина Ивановна немедленно распространилась о всех подробностях будущего прекрасного и спокойного житья-бытья в Т…; об учителях гимназии, которых она пригласит для уроков в свой пансион; об одном почтенном старичке, французе Манго, который учил по-французски еще самое Катерину Ивановну в институте и который еще и теперь доживает свой век в Т… и, наверно, пойдет к ней за самую сходную плату. Дошло, наконец, дело и до Сони, «которая отправится в Т… вместе с Катериной Ивановной и будет ей там во всем помогать». Но тут вдруг кто-то фыркнул в конце стола. Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же сделать вид, что с пренебрежением не замечает возникшего в конце стола смеха, но тотчас же, нарочно возвысив голос, стала с одушевлением говорить о несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала Соню по щечке и, привстав, горячо два раза ее поцеловала. Соня вспыхнула, а Катерина Ивановна вдруг расплакалась, тут же заметив про самое себя, что «она слабонервная дура и что уж слишком расстроена, что пора кончать, и так как закуска уж кончена, то разносить бы чай». В эту самую минуту Амалия Ивановна, уже окончательно обиженная тем, что во всем разговоре она не принимала ни малейшего участия и что ее даже совсем не слушают, вдруг рискнула на последнюю попытку и, с потаенною тоской, осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельное и глубокомысленное замечание о том, что в будущем пансионе надо обращать особенное внимание на чистое белье девиц (ди веше) и что «непремен должен буль одна такая хороши дам (ди даме), чтоб карашо про белье смотрель», и второе, «чтоб все молоды девиц тихонько по ночам никакой роман не читаль». Катерина Ивановна, которая действительно была расстроена и очень устала и которой уже совсем надоели поминки, тотчас же «отрезала» Амалии Ивановне, что та «мелет вздор» и ничего не понимает; что заботы об ди веше дело кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что касается до чтения романов, так уж это просто даже неприличности, и что она просит ее замолчать. Амалия Ивановна вспыхнула и, озлобившись, заметила, что она только «добра желаль» и что она «много ошень добра желаль», а что ей «за квартир давно уж гельд не платиль». Катерина Ивановна тотчас же «осадила» ее, сказав, что она лжет, говоря, что «добра желаль», потому что еще вчера, когда покойник еще на столе лежал, она ее за квартиру мучила. На это Амалия Ивановна весьма последовательно заметила, что она «тех дам приглашаль, но что те дам не пришоль, потому что те дам благородный дам и не могут пришоль к неблагородный дам». Катерина Ивановна тотчас же «подчеркнула» ей, что так как она чумичка, то и не может судить о том, что такое истинное благородство. Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе рук по карман ходиль и всё делаль этак: пуф! пуф!», и, чтобы действительнее представить своего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе руки в карманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом, похожие на пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку. Но этого уже не могла вытерпеть Катерина Ивановна и немедленно, во всеуслышание, «отчеканила», что у Амалии Ивановны, может, никогда и фатера-то не было, а что просто Амалия Ивановна — петербургская пьяная чухонка и, наверно, где-нибудь прежде в кухарках жила, а пожалуй, и того хуже. Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это, может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль, и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна? Тут Амалия Ивановна, рассвирепев окончательно и ударяя кулаком по столу, принялась визжать, что она Амаль-Иван, а не Людвиговна, что ее фатер «зваль Иоган и что он буль бурмейстер», а что фатер Катерины Ивановны «совсем никогда буль бурмейстер». Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся бледная и с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей, что если она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его ногами». Услышав это, Амалия Ивановна забегала по комнате, крича изо всех сил, что она хозяйка и чтоб Катерина Ивановна «в сию минуту съезжаль с квартир»; затем бросилась для чего-то обирать со стола серебряные ложки. Поднялся гам и грохот; дети заплакали. Соня бросилась было удерживать Катерину Ивановну; но когда Амалия Ивановна вдруг закричала что-то про желтый билет, Катерина Ивановна отпихнула Соню и пустилась к Амалии Ивановне, чтобы немедленно привести свою угрозу, насчет чепчика, в исполнение. В эту минуту отворилась дверь, и на пороге комнаты вдруг показался Петр Петрович Лужин. Он стоял и строгим, внимательным взглядом оглядывал всю компанию. Катерина Ивановна бросилась к нему.