Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (23)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (23)

III

Най-главното беше това, че той до последната минута съвсем не очакваше подобна развръзка. Той се държа надменно до последния момент, не допускайки дори възможността двете бедни и беззащитни жени да могат да се изтръгнат от властта му. За това убеждение допринесоха много високомерието и онази степен на самоувереност, която е най-добре да се нарече самовлюбеност. Пьотр Петрович, който сам си беше пробил път в живота, имаше болезнения навик да се любува сам на себе си, ценеше високо ума и способностите си и дори понякога, насаме, се любуваше на лицето си в огледалото. Но най-много от всичко на света обичаше и ценеше спечелените си с труд и всевъзможни средства пари: те го издигаха до всичко, което стоеше по-високо от него.

Напомняйки сега с горчивина на Дуня за това, че се беше решил да я вземе въпреки лошата мълва за нея, Пьотр Петрович говореше напълно искрено и дори изпитваше дълбоко негодувание срещу такава „черна неблагодарност“.

А същевременно, когато тогава се сватосваше за Дуня, той беше вече напълно убеден в нелепостта на всички тези сплетни, опровергани публично от самата Марфа Петровна и отдавна вече изоставени от цялото градче, което горещо оправдаваше Дуня. Пък и самият той не би отрекъл сега, че е знаел всичко това още тогава. И въпреки това все пак високо ценеше своята решимост да издигне Дуня до себе си и смяташе това за подвиг. Казвайки сега това на Дуня, той изказваше своята тайна, лелеяна мисъл, на която вече неведнъж се беше любувал, и не можеше да разбере как другите можеха да не се любуват на подвига му. Дошъл тогава да посети Расколников, той беше влязъл с чувство на благодетел, който се готви да пожъне плодовете и да изслуша твърде приятни комплименти. И, разбира се сега, когато слизаше по стълбите, той се чувстваше във висша степен обиден и недооценен.

А Дуня му беше просто необходима; за него беше немислимо да се откаже от нея. Отдавна вече, вече от няколко години той с наслада мечтаеше за женитба, но все трупаше пари и чакаше. С упоение си мислеше, дълбоко в себе си, за благонравна и бедна (непременно бедна) девойка, много младичка, много хубава, благородна и образована, много плаха, изпитала извънредно много нещастия и напълно покорна, такава, която цял живот да го смята за свой спасител, да благоговее пред него, да му се подчинява и да се възхищава от него и само от него. Колко сцени, колко сладостни епизоди бе създал той във въображението си на тази съблазнителна и игрива тема, когато си почиваше насаме след работа! И ето — мечтата на толкова години вече почти се осъществяваше: красотата и образоваността на Авдотя Романовна го поразиха, безпомощното й положение го възбуди до последен предел. Той беше намерил дори повече, отколкото беше мечтал: беше намерил горда и добродетелна девойка с характер; тя го превъзхождаше по възпитание и по образование (той чувстваше това) — и именно такова същество ще му бъде робски благодарно цял живот за неговия подвиг и благоговейно ще се прекланя пред него, а той ще бъде неограничен и всевластен повелител!… Сякаш нарочно наскоро, след дълго обмисляне и изчакване, той бе решил най-после коренно да промени кариерата си и да започне по-широка дейност, а успоредно с това малко по малко да премине и в по-висше общество, за което отдавна вече с наслада си мечтаеше… С една дума, беше решил да си опита късмета в Петербург. Той знаеше, че с помощта на жените може „твърде, твърде“ много да се спечели. Обаянието на една прелестна, добродетелна и образована жена можеше поразително да облекчи неговия път, да привлече другите към него, да му създаде ореол… и ето — всичко рухваше! Този внезапен, отвратителен разрив сега му подейства като гръмотевичен удар. Това беше някаква отвратителна шега, нелепост! Той само се беше позаинатил малко; дори не успя да се изкаже, просто се пошегува, увлече се, а всичко завърши така сериозно! И най-после нали той вече обичаше посвоему Дуня, вече властваше над нея в мечтите си — и изведнъж!… Не! Още утре, още утре всичко това трябва да се възстанови, да се излекува, да се оправи, а най-важното — да се унищожи това високомерно хлапе, това момченце, което беше причина за всичко. С болезнено чувство си спомняше също някак неволно и за Разумихин… впрочем в това отношение той скоро се успокои: „Само липсваше и този да го поставят редом с него!“ Единственият човек, от когото наистина се страхуваше сериозно, беше Свидригайлов… С една дума, предстояха му много грижи.

— Не, аз, аз съм най-виновна от всички! — каза Дунечка, преглъщайки и целувайки майка си. — Аз се полакомих за парите му, но кълна се, братко, не можех дори да си представя, че е толкова недостоен човек. Ако го бях разбрала по-рано, нищо нямаше да ме съблазни! Не ме обвинявай, братко!

— Бог ни избави! Бог ни избави! — повтаряше Пулхерия Александровна, но някак несъзнателно, сякаш още не беше проумяла докрай какво се е случило.

Всички се радваха, след пет минути дори се смееха. Само от време на време Дунечка пребледняваше и свиваше вежди спомняйки си за случилото се. На Пулхерия Александровна и през ум не й беше минавало, че тя също ще се радва; сутринта още скъсването с Лужин й се струваше страшна беда. Но Разумихин беше във възторг. Той не смееше още да го изрази открито, но целият трепереше като в треска, сякаш тежък товар се бе свлякъл от сърцето му. Сега той има право да им отдаде целия си живот, да им служи… Ех, какво ли не може сега! Впрочем той още по-страхливо отпъждаше всякакви други мисли и се страхуваше от въображението си. Само Расколников продължаваше да седи на същото място, почти мрачен и дори разсеян.

Той, който най-много беше настоявал да изгонят Лужин, сега като че ли най-малко от всички се интересуваше от станалото. Дуня неволно помисли, че той все още й е много сърдит, а Пулхерия Александровна плахо се вглеждаше в него.

— Та какво ти каза Свидригайлов? — приближи се към него Дуня.

— Ах, да, да! — извика Пулхерия Александровна. Расколников вдигна глава:

— Той иска непременно да ти подари десет хиляди рубли и при това изявява желание да те види един път в мое присъствие.

— Да я види! За нищо на света! — извика Пулхерия Александровна. — И как смее да й предлага пари!

После Расколников предаде (твърде сухо) разговора си със Свидригайлов, без да казва за призрака на Марфа Петровна, за да не се разпростира надълго и нашироко, защото изпитваше отвращение да води какъвто и да било разговор освен най-необходимия.

— И ти какво му отговори? — попита Дуня.

— Отначало казах, че няма да ти предам нищо. Тогава той заяви, че по всякакъв начин ще се опита да се срещне с тебе. Уверяваше ме, че страстта му към тебе е била каприз и че сега не изпитва нищо… Не иска ти да се омъжиш за Лужин… Изобщо говори заплетено.

— Ти самият как си го обясняваш, Родя? Как ти се стори?

— Да си призная, не разбирам добре нищо. Предлага десет хиляди, а иначе каза, че не е богат. Заявява, че иска да замине за някъде, а след десет минути забравя, че е говорил за това. Изведнъж казва също, че иска да се ожени и че вече го сватосват… Разбира се, той има някаква цел и вероятно — лоша. Но, от друга страна, някак странно е да се предположи, че би пристъпил към целта така глупаво, ако имаше лоши намерения спрямо тебе… Аз, разбира се, отказах от твое име да приема парите, веднъж завинаги. Изобщо видя ми се много странен и — дори… сякаш с признаци на лудост. Но може и да греша; това може би е просто преструвка от негова страна. Смъртта на Марфа Петровна, изглежда, му е повлияла…

— Успокой, Господи, душата й! — възкликна Пулхерия Александровна. — Вечно, вечно ще моля Бога за нея! Какво щеше да стане сега с нас, Дуня, без тези три хиляди! Господи, сякаш от небето паднаха! Ах! Родя, та тази сутрин ни бяха останали само три рубли и с Дунечка разчитахме само на това да заложим по-скоро някъде часовника, само и само да не взимаше от тоя, докато сам не се сети.

Дуня беше някак прекалено силно поразена от предложението на Свидригайлов. Тя стоеше замислена.

— Той е замислил нещо ужасно! — проговори тя почти шепнешком, като едва не трепереше.

Расколников забеляза този голям страх.

— Изглежда, че неведнъж още ще ми се наложи да се срещам с него — каза той на Дуня.

— Ще го следим! Аз ще го проследя! — енергично извика Разумихин. — Няма да го изпускам от очи! Родя ми позволи. Той сам ми каза одеве: „Пази сестра ми.“ А вие ще позволите ли, Авдотя Романовна?

Дуня се усмихна и му протегна ръка, но загриженият израз не изчезваше от лицето й. Пулхерия Александровна плахо я поглеждаше, впрочем трите хиляди явно я успокояваха.

След четвърт час всички водеха най-оживен разговор. Дори Расколников известно време, макар и да не разговаряше, внимателно слушаше. Ораторстваше Разумихин.

— И защо, защо ще заминавате! — с упоение им държеше той възторжена реч. — Какво ще правите в онова градче? А най-важното е, че тук сте заедно и сте необходими един на друг, толкова сте необходими — разберете ме! Е, поне за известно време… А мене ме вземете за приятел, за съдружник — и аз ви уверявам, че ще имаме отлично предприятие. Слушайте, ще ви обясня всичко с подробности — целия проект! На мене още сутринта, когато още нищо не беше се случило, ми минаваше през ума… Ето каква е работата: аз имам чичо (ще ви запозная; много разбрано и много почтено старче!), а този чичо има хиляда рубли капитал, самият той живее с пенсията си и няма нужда от тях. Вече втора година ми додява да взема от него тези хиляда, а на него да му плащам по шест на сто лихва. Аз разбирам каква е работата: той просто иска да ми помогне; но миналата година не ми трябваха, а тази година чаках само да пристигне, за да ги взема. После вие ще дадете още хиляда от вашите три и това е достатъчно на първо време и ние ще се обединим. А с какво ще се занимаваме?

И Разумихин се залови да излага своя проект и дълго говори за това, че почти всички наши книжари и издатели не познават стоката си и затова обикновено са и лоши издатели, докато добрите издания, общо взето, връщат вложения капитал и дават доход, понякога значителен. Именно за издателска дейност мечтаеше Разумихин, който от две години работеше чужда работа и владееше добре три европейски езика, въпреки че преди шест дни беше казал на Расколников, че в немския е „швах“^[1], с цел да го склони да вземе половината от превода и трите рубли в аванс: и той тогава излъга, и Расколников знаеше, че той лъже.

— Защо, защо, защо да изпускаме това, което ни е в ръцете, когато вече разполагаме с едно от най-главните средства — собствени пари? — горещеше се Разумихин. — Разбира се, трябва много труд, но ние ще се трудим, вие, Авдотя Романовна, аз, Родион… някои издания дават сега чудесна печалба! А главната основа на предприятието е в това, че ще знаем какво именно трябва да превеждаме. Ние и ще превеждаме, и ще издаваме, и ще учим, всичко едновременно. Сега аз мога да бъда полезен, защото имам опит. Скоро ще станат две години, откак се вра между издателите и зная всичките им тайни: не е кой знае каква философия, повярвайте! И защо, защо да оставяме това да ни се изплъзне изпод носа! Аз самият зная и пазя в тайна две-три такива съчинения, че само за идеята те да се преведат и издадат могат да се вземат по сто рубли за всяка книга, а за една от тях аз и на петстотин рубли не бих се съгласил. И какво мислите — ако го кажа на някого, ще вземе да се усъмни, такива дръвници са! А грижите около работата, печатниците, хартията, пласмента, това оставете на мене! Аз зная всички вратички! Ще започнем от малкото и ще стигнем до голямото, поне ще си изкарваме прехраната, а това, което сме вложили, със сигурност ще си върнем. Очите на Дуня блестяха.

— Това, което казвате, Дмитрий Прокофич, много ми харесва — каза тя.

— Аз, разбира се, нямам и представа за тази работа — обади се Пулхерия Александровна, — може и да е хубаво, но все пак — Бог знае. Ново е някак си, неизвестно. Разбира се, ние трябва да останем тук, поне за известно време…

Тя погледна Родя.

— Как мислиш, братко? — каза Дуня.

— Смятам, че идеята му е много добра — отвърна той. — Разбира се, не трябва да се мечтае отсега за фирма, но пет-шест книги наистина могат да се издадат с несъмнен успех. И аз самият зная едно произведение, което непременно ще се пласира добре. А че той ще съумее да ръководи работата, в това няма съмнение: той разбира от тия неща… Впрочем ще имате време да се споразумеете…

— Ура! — извика Разумихин. — Сега слушайте, тук има една квартира, в същата къща, у същите хазаи. Тя е самостоятелна, отделна, с тези стаи не е свързана и е мебелирана, цената е приемлива, три стаички. Засега вземете назаем. Утре ще заложа часовника ви и ще ви донеса парите, а после всичко ще се нареди. И най-важното, ще можете да живеете и тримата заедно, и Родя с вас… Ти къде тръгна, Родя?

— Как, Родя, ти вече си отиваш? — чак с уплаха попита Пулхерия Александровна.

— В такава минута! — извика Разумихин.

Дуня гледаше брат си с недоверчиво учудване. Той държеше в ръце фуражката си; канеше се да излезе.

— Вие като че ме погребвате или се сбогувате завинаги с мене — някак странно изговори той.

После сякаш се засмя, но това не беше и усмивка.

— А, кой знае, може и за последен път да се виждаме — добави неволно.

Уж само помисли това, но то някак му се изплъзна от устата.

— Какво става с тебе! — извика майка му.

— Къде отиваш, Родя? — някак плахо запита Дуня.

— Така, налага ми се — отвърна той неопределено, като че ли се колебаеше в това, което искаше да каже. Но на бледото му лице се четеше някаква рязка решителност.

— Аз исках да ви кажа… като идвах насам… исках да ви кажа, майко… и на тебе, Дуня, че за нас би било по-добре да се разделим за известно време. Аз не се чувствам добре, не съм спокоен… след време ще дойда, сам ще дойда, когато… стане възможно. Мисля за вас и ви обичам… Оставете ме! Оставете ме сам! Бях решил това още преди… Окончателно съм го решил… Каквото и да стане с мене, и да загина, и да не загина, искам да съм сам. Забравете ме съвсем. Така е по-добре… Не разпитвайте за мене. Когато потрябва, сам ще дойда или… ще ви извикам. Може би всичко ще възкръсне!… А сега, ако ме обичате, откажете се… Иначе ще ви намразя, чувствам го… Сбогом!

— Господи! — извика Пулхерия Александровна. И майка му, и сестра му изпаднаха в страшна уплаха; Разумихин също.

— Родя, Родя! Сдобри се с нас, нека бъде както преди! — възкликна нещастната майка.

Той бавно се обърна към вратата и бавно излезе от стаята. Дуня го настигна.

— Братко! Какво правиш с мама! — прошепна тя с поглед пламтящ от негодувание.

Той мрачно я погледна.

— Нищо, аз ще дойда, аз ще идвам!… — измърмори полугласно, сякаш не съзнаваше напълно какво иска да каже и излезе от стаята.

— Безчувствен, злобен егоист! — извика Дуня.

— Той е по-бър-кан, а не безчувствен! Той е луд! Нима не виждате това? Тогава вие сте безчувствена!… — горещо прошепна Разумихин над самото й ухо, като силно й стисна ръката.

— Ей сега ще дойда! — извика той, обръщайки се към премалялата Пулхерия Александровна, и изтича от стаята. Расколников го чакаше в дъното на коридора.

— Знаех, че ще дотърчиш — каза той. — Върни се и остани с тях… Бъди и утре с тях… и винаги. Аз… може би ще дойда… ако е възможно. Сбогом!

И без да му подава ръка, тръгна.

— Но къде отиваш? Какво правиш! Какво става с тебе! Може ли така!… — мърмореше съвсем обърканият Разумихин.

Расколников се спря още веднъж.

— Веднъж завинаги ти казвам: никога за нищо не ме питай. Нямам какво да ти отговоря… Не идвай при мене. Аз може би ще дойда тук… Остави ме, а тях… не ги оставяй. Разбираш ли ме?

В коридора беше тъмно; те стояха до лампата. Около минута се гледаха мълчаливо. През целия си живот Разумихин щеше да помни тази минута. Пламтящият и втренчен поглед на Расколников всяка минута сякаш ставаше все по-силен, проникваше в душата му, в съзнанието му. Изведнъж Разумихин потрепери. Нещо странно сякаш премина между тях… Някаква идея се плъзна, нещо като намек; нещо ужасно, безобразно и изведнъж разбрано и от двете страни… Разумихин пребледня като мъртвец.

— Сега разбираш ли?… — каза изведнъж Расколников с болезнено изкривено лице. — Върни се, иди при тях — добави той изведнъж и като се обърна бързо, излезе…

Няма да описвам сега какво беше тази вечер у Пулхерия Александровна, как се върна при тях Разумихин, как ги успокояваше, как се кълнеше, че трябва да оставят Родя да си почине от болестта, кълнеше се, че Родя непременно ще дойде, че ще идва всеки ден, че той е много, много разстроен, че не бива да го ядосват; как той, Разумихин, ще се грижи за него, ще му намери добър лекар, най-добрия, цял консилиум… С една дума, от тази вечер Разумихин стана техен син и брат.

III

Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его власти. Убеждению этому много помогли тщеславие и та степень самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностию. Петр Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его.

Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взять ее, несмотря на худую о ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и даже чувствовал глубокое негодование против такой «черной неблагодарности». А между тем, сватаясь тогда за Дуню, он совершенно уже был убежден в нелепости всех этих сплетен, опровергнутых всенародно самой Марфой Петровной и давно уже оставленных всем городишком, горячо оправдывавшим Дуню. Да он и сам не отрекся бы теперь от того, что всё это уже знал и тогда. И тем не менее он все-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это подвигом. Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, возлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог, как другие могли не любоваться на его подвиг. Явившись тогда с визитом к Раскольникову, он вошел с чувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и выслушать весьма сладкие комплименты. И уж, конечно, теперь, сходя с лестницы, он считал себя в высочайшей степени обиженным и непризнанным.

Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было немыслимо. Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женитьбе, но всё прикапливал денег и ждал. Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень молоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной, очень запуганной, чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его спасением своим, благоговела перед ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколько сладостных эпизодов создал он в воображении на эту соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши от дел! И вот мечта стольких лет почти уже осуществлялась: красота и образование Авдотьи Романовны поразили его; беспомощное положение ее раззадорило его до крайности. Тут являлось даже несколько более того, о чем он мечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо будет рабски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он-то будет безгранично и всецело владычествовать!… Как нарочно, незадолго перед тем, после долгих соображений и ожиданий, он решил наконец окончательно переменить карьеру и вступить в более обширный круг деятельности, а с тем вместе, мало-помалу, перейти и в более высшее общество, о котором он давно уже с сладострастием подумывал… Одним словом, он решился попробовать Петербурга. Он знал, что женщинами можно «весьма и весьма» много выиграть. Обаяние прелестной, добродетельной и образованной женщины могло удивительно скрасить его дорогу, привлечь к нему, создать ореол… и вот всё рушилось! Этот теперешний внезапный, безобразный разрыв подействовал на него как удар грома. Это была какая-то безобразная шутка, нелепость! Он только капельку покуражился; он даже не успел и высказаться, он просто пошутил, увлекся, а кончилось так серьезно! Наконец, ведь он уже даже любил по-своему Дуню, он уже владычествовал над нею в мечтах своих — и вдруг!… Нет! Завтра же, завтра же всё это надо восстановить, залечить, исправить, а главное — уничтожить этого заносчивого молокососа, мальчишку, который был всему причиной. С болезненным ощущением припоминался ему, тоже как-то невольно, Разумихин… но, впрочем, он скоро с этой стороны успокоился: «Еще бы и этого-то поставить с ним рядом!» Но кого он в самом деле серьезно боялся, — так это Свидригайлова… Одним словом, предстояло много хлопот. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Нет, я, я более всех виновата! — говорила Дунечка, обнимая и целуя мать, — я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, — я и не воображала, чтоб это был такой недостойный человек. Если б я разглядела его раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!

— Бог избавил! бог избавил! — бормотала Пульхерия Александровна, но как-то бессознательно, как будто еще не совсем взяв в толк всё, что случилось.

Все радовались, через пять минут даже смеялись. Иногда только Дунечка бледнела и сдвигала брови, припоминая случившееся. Пульхерия Александровна и воображать не могла, что она тоже будет рада; разрыв с Лужиным представлялся ей еще утром страшною бедой Но Разумихин был в восторге. Он не смел еще вполне его выразить, но весь дрожал как в лихорадке, как будто пятипудовая гиря свалилась с его сердца. Теперь он имеет право отдать им всю свою жизнь, служить им… Да мало ли что́ теперь! А впрочем, он еще пугливее гнал дальнейшие мысли и боялся своего воображения. Один только Раскольников сидел всё на том же месте, почти угрюмый и даже рассеянный. Он, всего больше настаивавший на удалении Лужина, как будто всех меньше интересовался теперь случившимся. Дуня невольно подумала, что он всё еще очень на нее сердится, а Пульхерия Александровна приглядывалась к нему боязливо.

— Что же сказал тебе Свидригайлов? — подошла к нему Дуня.

— Ах да, да! — вскричала Пульхерия Александровна.

Раскольников поднял голову:

— Он хочет непременно подарить тебе десять тысяч рублей и при этом заявляет желание тебя однажды видеть в моем присутствии.

— Видеть! Ни за что на свете! — вскричала Пульхерия Александровна, — и как он смеет ей деньги предлагать!

Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой с Свидригайловым, пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться в излишнюю материю и чувствуя отвращение заводить какой бы то ни было разговор, кроме самого необходимого.

— Что же ты ему отвечал? — спросила Дуня.

— Сперва сказал, что не передам тебе ничего. Тогда он объявил, что будет сам, всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть его к тебе была блажью и что он теперь ничего к тебе не чувствует… Он не хочет, чтобы ты вышла за Лужина… Вообще же говорил сбивчиво.

— Как ты сам его объясняешь себе, Родя? Как он тебе показался?

— Признаюсь, ничего хорошо не понимаю. Предлагает десять тысяч, а сам говорил, что не богат. Объявляет, что хочет куда-то уехать, и через десять минут забывает, что об этом говорил. Вдруг тоже говорит, что хочет жениться и что ему уж невесту сватают… Конечно, у него есть цели, и всего вероятнее — дурные. Но опять как-то странно предположить, чтоб он так глупо приступил к делу, если б имел на тебя дурные намерения… Я, разумеется, отказал ему, за тебя, в этих деньгах, раз навсегда. Вообще он мне очень странным показался, и… даже… с признаками как будто помешательства. Но я мог и ошибиться; тут просто, может быть, надувание своего рода. Смерть Марфы Петровны, кажется, производит на него впечатление…

— Упокой, господи, ее душу! — воскликнула Пульхерия Александровна, — вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь у нас утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не брать только у этого, пока сам не догадается.

Дуню как-то уж слишком поразило предложение Свидригайлова. Она всё стояла задумавшись.

— Он что-нибудь ужасное задумал! — проговорила она почти шепотом про себя, чуть не содрогаясь.

Раскольников приметил этот чрезмерный страх.

— Кажется, придется мне не раз еще его увидать, — сказал он Дуне.

— Будем следить! Я его выслежу! — энергически крикнул Разумихин. — Глаз не спущу! Мне Родя позволил. Он мне сам сказал давеча: «Береги сестру». А вы позволите, Авдотья Романовна?

Дуня улыбнулась и протянула ему руку, но забота не сходила с ее лица. Пульхерия Александровна робко на нее поглядывала; впрочем, три тысячи ее видимо успокоивали.

Через четверть часа все были в самом оживленном разговоре. Даже Раскольников, хоть и не разговаривал, но некоторое время внимательно слушал. Ораторствовал Разумихин.

— И зачем, зачем вам уезжать! — с упоением разливался он восторженною речью, — и что вы будете делать в городишке? А главное, вы здесь все вместе и один другому нужны, уж как нужны, — поймите меня! Ну, хоть некоторое время… Меня же возьмите в друзья, в компаньоны, и уж уверяю, что затеем отличное предприятие. Слушайте, я вам в подробности это всё растолкую — весь проект! У меня еще утром, когда ничего еще не случилось, в голове уж мелькало… Вот в чем дело: есть у меня дядя (я вас познакомлю; прескладной и препочтенный старичонка!), а у этого дяди есть тысяча рублей капиталу, а сам живет пенсионом и не нуждается. Второй год как он пристает ко мне, чтоб я взял у него эту тысячу, а ему бы по шести процентов платил. Я штуку вижу: ему просто хочется мне помочь; но прошлого года мне было не надо, а нынешний год я только приезда его поджидал и решился взять. Затем вы дадите другую тысячу, из ваших трех, и вот и довольно на первый случай, вот мы и соединимся. Что ж мы будем делать?

Тут Разумихин принялся развивать свой проект и много толковал о том, как почти все наши книгопродавцы и издатели мало знают толку в своем товаре, а потому обыкновенно и плохие издатели, между тем как порядочные издания вообще окупаются и дают процент, иногда значительный. Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два года работавший на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.

— Зачем, зачем же нам свое упускать, когда у нас одно из главнейших средств очутилось — собственные деньги?— горячился Разумихин. — Конечно, нужно много труда, но мы будем трудиться, вы, Авдотья Романовна, я, Родион… иные издания дают теперь славный процент! А главная основа предприятия в том, что будем знать, что именно надо переводить. Будем и переводить, и издавать, и учиться, всё вместе. Теперь я могу быть полезен, потому что опыт имею. Вот уже два года скоро по издателям шныряю и всю их подноготную знаю: не святые горшки лепят, поверьте! И зачем, зачем мимо рта кусок проносить! Да я сам знаю, и в тайне храню, сочинения два-три таких, что за одну только мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за каждую книгу, а за одну из них я и пятисот рублей за мысль не возьму. И что вы думаете, сообщи я кому, пожалуй, еще усумнится, такое дубье! А уж насчет собственно хлопот по делам, типографий, бумаги, продажи, это вы мне поручите! Все закоулки знаю! Помаленьку начнем, до большого дойдем, по крайней мере прокормиться чем будет, и уж во всяком случае свое вернем.

У Дуни глаза блестели.

— То, что вы говорите, мне очень нравится, Дмитрий Прокофьич, — сказала она.

— Я тут, конечно, ничего не знаю, — отозвалась Пульхерия Александровна, — может, оно и хорошо, да опять ведь и бог знает. Ново как-то, неизвестно. Конечно, нам остаться здесь необходимо, хоть на некоторое время…

Она посмотрела на Родю.

— Как ты думаешь, брат? — сказала Дуня.

— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…

— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там всё уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?

— Как, Родя, ты уж уходишь? — даже с испугом спросила Пульхерия Александровна.

— В такую-то минуту! — крикнул Разумихин.

Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением. В руках его была фуражка; он готовился выйти.

— Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, — как-то странно проговорил он.

Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.

— А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, — прибавил он нечаянно.

Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилось вслух.

— Да что с тобой! — вскрикнула мать.

— Куда идешь ты, Родя? — как-то странно спросила Дуня.

— Так, мне очень надо, — ответил он смутно, как бы колеблясь в том, что хотел сказать. Но в бледном лице его была какая-то резкая решимость.

— Я хотел сказать… идя сюда… я хотел сказать вам, маменька… и тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо чувствую, я не спокоен… я после приду, сам приду, когда… можно будет. Я вас помню и люблю… Оставьте меня! Оставьте меня одного! Я так решил, еще прежде… Я это наверно решил… Что бы со мною ни было, погибну я или нет, я хочу быть один. Забудьте меня совсем… Это лучше… Не справляйтесь обо мне. Когда надо, я сам приду или… вас позову. Может быть, всё воскреснет!… А теперь, когда любите меня, откажитесь… Иначе, я вас возненавижу, я чувствую… Прощайте!

— Господи! — вскрикнула Пульхерия Александровна.

И мать, и сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.

— Родя, Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! — воскликнула бедная мать.

Он медленно повернулся к дверям и медленно пошел из комнаты. Дуня догнала его.

— Брат! Что ты с матерью делаешь! — прошептала она со взглядом, горевшим от негодования.

Он тяжело посмотрел на нее.

— Ничего, я приду, я буду ходить! — пробормотал он вполголоса, точно не вполне сознавая, о чем хочет сказать, и вышел из комнаты.

— Бесчувственный, злобный эгоист! — вскрикнула Дуня.

— Он су-ма-сшедший, а не бесчувственный! Он помешанный! Неужели вы этого не видите? Вы бесчувственная после этого!… — горячо прошептал Разумихин над самым ее ухом, крепко стиснув ей руку.

— Я сейчас приду! — крикнул он, обращаясь к помертвевшей Пульхерии Александровне, и выбежал из комнаты.

Раскольников поджидал его в конце коридора.

— Я так и знал, что ты выбежишь, — сказал он. — Воротись к ним и будь с ними… Будь и завтра у них… и всегда. Я… может, приду… если можно. Прощай!

И, не протягивая руки, он пошел от него.

— Да куда ты? Что ты? Да что с тобой? Да разве можно так!… — бормотал совсем потерявшийся Разумихин.

Раскольников остановился еще раз.

— Раз навсегда: никогда ни о чем меня не спрашивай. Нечего мне тебе отвечать… Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда… Оставь меня, а их… не оставь. Понимаешь меня?

В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.

— Понимаешь теперь?… — сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом. — Воротись, ступай к ним, — прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому…

Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.