Метаданни
Данни
- Включено в книгата
- Оригинално заглавие
- Преступление и наказание, 1866 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Георги Константинов, 1960 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 229 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране, разпознаване и корекция
- nlr (2006)
- Допълнителна корекция
- kipe (2014)
- Допълнителна корекция
- NomaD (2014)
Роман в шест части, в които всяко престъпление е човешко, а наказанието следва невидимите проявления на божествената воля, която спасява човешкото у човека. Всичко ли е позволено на човека, мъртъв ли е неговият вътрешен бог? Отговора на този въпрос ще намерите в един от великите романи на Достоевски — „Престъпление и наказание“.
Издание:
Издателство „Захарий Стоянов“, 2005, ISBN 954-739-673-0
История
- — Добавяне
- — Корекция от kipe и NomaD
Метаданни
Данни
- Година
- 1866 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 1 глас)
- Вашата оценка:
Информация
- Източник
- Интернет-библиотека Алексея Комарова / Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., „Наука“, 1989. Том 5.
История
- — Добавяне
III
— Здрав е, здрав! — весело извика срещу влизащите Зосимов. Той беше дошъл преди десетина минути и седеше на същия край на дивана. Расколников седеше на другия край, съвсем облечен и дори добре измит и вчесан, нещо, което отдавна не беше му се случвало. Стаята изведнъж се напълни, но Настася все пак успя да влезе след гостите. Застана да слуша.
Наистина Расколников беше почти здрав, особено в сравнение с вчера, само че беше много блед, разсеян и навъсен.
Имаше вид на ранен или на човек, понасящ силна физическа болка: веждите му бяха събрани, устните — стиснати, очите — възпалени. Говореше малко и неохотно, все едно насила или по задължение, и някакво безпокойство се проявяваше от време на време в движенията му.
Липсваше му само някаква превръзка на ръката или калъфче от тафта на пръста, за да прилича съвсем на човек, на когото, да речем, много болезнено му бере пръст, или си е ударил ръката, или нещо подобно.
Впрочем и това бледо и мрачно лице за миг сякаш се озари от светлина, когато влязоха майка му и сестра му, но това само добави към израза му вместо предишната мъчителна разсеяност някак още по-съсредоточена мъка. Светлината угасна скоро, но мъката остана и Зосимов, който наблюдаваше и изучаваше пациентите си с цялата страст на току-що започнал да лекува доктор, с учудване забеляза у него, след като дойдоха близките му, вместо радост някаква тежка, скрита решителност да понесе за час-два мъчение, което не е възможно да избегне. Той видя после как почти всяка дума от последвалия разговор като че се докосваше до някаква рана на пациента му и я разчопляше, но в същото време се и учуди донякъде на днешното му умение да се владее и да скрива чувствата на мономан, който от една дума вчера едва ли не побесняваше.
— Да, сега и аз виждам, че съм почти здрав — каза Расколников и приветливо целуна майка си и сестра си, от което Пулхерия Александровна веднага просия, — и казвам това вече не както вчера — добави той, като се обърна към Разумихин и приятелски му стисна ръката.
— А аз дори му се учудих днес — започна Зосимов, който много се зарадва на гостите, защото за десет минути вече бе успял да изпусне нишката на разговора със своя болен. — След три-четири дни, ако върви така, ще бъде съвсем както преди, тоест както беше преди месец или два… или може би и три? Та това отдавна е започнало и е назрявало… а? Признавате ли си сега, че може би и сам сте били виновен? — добави той с предпазлива усмивка, сякаш все още се страхуваше да не го подразни с нещо.
— Много е възможно — отговори хладно Расколников.
— Аз затова го и казвам — продължи Зосимов, добил смелост, — защото вашето пълно оздравяване в най-главното зависи сега единствено от вас самия. Сега, когато с вас вече може да се разтоваря, бих искал да ви внуша, че е необходимо да се отстранят първоначалните, така да се каже, коренните причини, повлияли върху зараждането на вашата болест, тогава ще се излекувате, иначе ще стане даже и по-зле. Тези първоначални причини аз не зная, но на вас те са ви известни. Вие сте умен човек и, разбира се, сте се наблюдавали. Струва ми се, че вашето разстройство съвпада отчасти с вашето напускане на университета. Вие не бива да оставете без занимания и затова трудът и ясно поставената цел, струва ми се, много биха могли да ви помогнат.
— Да, да, вие сте съвсем прав… ето аз колкото може по-скоро ще постъпя в университета и тогава всичко ще тръгне като по масло…
Зосимов, започнал да дава умните си съвети отчасти и за ефект пред дамите, бе, разбира се, донякъде озадачен, когато, след като завърши своята реч и погледна слушателя си, забеляза на лицето му явна насмешка. Впрочем това продължи само миг. Пулхерия Александровна веднага започна да благодари на Зосимов, особено за това, че бе си направил труда посред нощ да ги посети в хотела.
— Как, той е идвал при вас през нощта? — попита Расколников, сякаш разтревожен. — Значи, и вие не сте спали след пътуването?
— Ах, Родя, та това беше само до два часа. Ние с Дуня и вкъщи по-рано от два никога не си лягаме.
— Аз също не зная как да му се отблагодаря — продължи Расколников, като изведнъж се намръщи и наведе глава. — Като оставим настрана паричния въпрос — извинете, че споменавам затова (обърна се той към Зосимов), — аз просто не зная с какво съм заслужил особеното ви внимание? Просто не разбирам… и… и това даже ми тежи, защото ми е непонятно: откровено ви казвам.
— Не се тревожете — засмя се насила Зосимов, — допуснете, че сте моят пръв пациент, а ние, които току-що сме започнали да практикуваме, обичаме първите си пациенти като собствени деца, а някои от нас почти се влюбват в тях. А пък аз не съм богат с пациенти.
— За него да не говоря — добави Расколников, посочвайки Разумихин, — а и той освен оскърбления и грижи нищо друго не е видял от мене.
— Как лъже само! Ти какво, да не си се разчувствал нещо днес? — извика Разумихин.
Той щеше да види, ако беше по-проницателен, че никакво разчувстване нямаше, а дори нещо съвсем противоположно. Но Авдотя Романовна забеляза това. Тя втренчено и с безпокойство наблюдаваше брат си.
— А за вас, мамо, не смея и да говоря — продължи той сякаш заучен от сутринта урок, — едва днес можах да си представя донякъде как трябва да сте се измъчили вчера тук, докато сте ме чакали да се върна. — Като каза това, той изведнъж мълчаливо и с усмивка протегна ръка на сестра си. Но в тази усмивка проблесна този път истинско, непресторено чувство. Дуня веднага хвана и горещо стисна протегнатата й ръка, зарадвана и благодарна. За пръв път се обръщаше той към нея след вчерашното скарване. Лицето на майката просветля от възторг и щастие пред това окончателно и мълчаливо помиряване на брата и сестрата.
— Ето именно затова го обичам! — прошепна преувеличаващият всичко Разумихин, като се завъртя енергично на стола си. — Способен е на такива жестове!…
„И колко хубаво става всичко при него — мислеше си майката, — какви благородни пориви има и как просто деликатно сложи край на цялото това вчерашно недоразумение със сестра си — само с това, че й протегна ръка в такава минута и я погледна приветливо… И какви прекрасни очи има, и колко е прекрасно цялото му лице!… Той е даже по-хубав от Дунечка… Но, Боже мой, какъв му е костюмът, колко ужасно е облечен! В магазина на Афанасий Иванович разсилният Вася е по-добре облечен!… И така ми идва да се спусна към него и да го прегърна, и… да заплача — а се боя, боя се… той е такъв един, Господи!… Ето на, хем ласкаво говори, а се боя! Е от какво се боя?…“
— Ах, Родя, няма да повярваш — подхвана тя изведнъж, бързайки да отговори на думите му, — колко нещастни бяхме вчера с Дунечка! Сега, когато всичко мина и се свърши и всички сме пак щастливи — мога да ти разкажа. Представи си, бързаме насам, за да те прегърнем, едва ли не направо от влака, а тази жена — а, да, ето я! Добър ден, Настася!… Тя изведнъж ни казва, че ти си болен, в делириум и току-що си избягал скришом от доктора, в такова състояние, навън, и че са се разтичали да те търсят. Няма да повярваш какво ни беше! Веднага си помислих за това как трагично загина поручик Потанчиков, наш познат, приятел на баща ти — ти не го помниш, Родя, също бил болен, в делириум, и по същия начин избягал и паднал в кладенеца в двора, едва на следния ден успяха да го измъкнат. А ние, разбира се, си представихме всичко още по-страшно. Искахме да вървим да търсим Пьотр Петрович, та поне с негова помощ… защото ние бяхме сами, нали, съвсем сами — проточи тя с жалостен глас и изведнъж млъкна, спомни си, че да заговаря за Пьотр Петрович е още твърде опасно, макар че „всички вече са пак напълно щастливи“.
— Да, да… всичко това, разбира се, е неприятно… — измърмори в отговор Расколников, но с такъв разсеян и почти невнимателен израз, че Дунечка го погледна изумена. — Да, какво още исках да кажа — продължи той, като си припомняше с усилие, — да: моля ви, майко, и ти, Дунечка, не мислете, че не съм искал да дойда днес пръв при вас и съм чакал вие първи да дойдете.
— Какво говориш, Родя! — възкликна Пулхерия Александровна, също учудена.
„Той, какво, по задължение ли ни отговаря? — помисли Дунечка. — И се помирява, и иска прошка, сякаш опява или си казва урока.“
— Аз тъкмо се събудих и исках да тръгна, но ми попречиха дрехите; забравих вчера да й кажа… на Настася… да изчисти тази кръв… Едва сега успях да се облека.
Кръв! Каква кръв? — разтревожи се Пулхерия Александровна.
— Няма нищо… не се безпокойте. Имаше кръв, защото вчера, като ходех из улиците малко трескав, се натъкнах на един премазан човек… един чиновник…
— Трескав? Но ти всичко помниш — прекъсна го Разумихин.
— Това е вярно — някак особено грижливо отговори Расколников, — помня всичко, дори до най-малката подробност, а туй на: защо съм правил еди-какво си и съм ходил еди-къде си и съм говорил еди-какво си — това вече не мога добре да обясня.
— Много известен феномен — намеси се Зосимов, — изпълнението на постъпките понякога е майсторско, най-изкусно, а ръководенето на постъпките, началото на постъпките е разстроено и зависи от разни болезнени впечатления. Нещо като сън.
„Това всъщност е добре, че той ме смята почти за луд“ — помисли Расколников.
— Струва ми се, че същото се случва и на здрави — отбеляза Дунечка, гледайки Зосимов с безпокойство.
— Твърде вярна забележка — отговори той, — в този смисъл наистина всички ние и твърде често сме почти като побъркани, само че с малка разлика — „болните“ са побъркани малко повече от нас, затова тук трябва да се различава границата. А уравновесени хора, това е истина, почти не се срещат; на десетки, а може би на много стотици хиляди — един, и това са обикновено твърде слаби екземпляри…
При думата „побъркан“, непредпазливо изтървана от раздрънкалия се на любимата си тема Зосимов, всички помръкнаха. Расколников седеше, сякаш без да обръща внимание, замислен и със странна усмивка на бледите си устни. Той продължаваше да обмисля нещо.
— Е, и какво с този, премазания? Аз те прекъснах — извика бързо Разумихин.
— Какво? — сякаш се събуди Расколников. — Да… и се изцапах с кръв, когато помагах да го пренесат у тях… Да, мамо, аз направих вчера нещо непростимо: наистина не бях с ума си. Всичките пари, които ми изпратихте, дадох вчера… на жена му… за погребението. Сега тя е вдовица, туберкулозна, нещастна жена… три малки сирачета, гладни… вкъщи няма нищо… и още една дъщеря… Може би и самата вие бихте ги дали, ако бяхте видели… Аз впрочем нямах никакво право, признавам си, особено като знаех как сте получили тези пари. За да помагаш, трябва най-напред да имаш право на това, иначе: „Crevez chiens, si vous n’êtes pas contents!“[1] — Той се разсмя. — Така ли е, Дуня?
— Не, не е така — твърдо отговори Дуня.
— О, и ти… с цел! — измърмори той, като я погледна едва ли не с омраза и насмешливо се усмихна. — Аз трябваше да съобразя това… Е, какво, то е похвално; за тебе е по-добре… и ще стигнеш до такава граница, която, ако не прекрачиш, ще бъдеш нещастна, а ако прекрачиш — може би ще бъдеш още по-нещастна… А впрочем всичко това са глупости! — добави той раздразнен, ядосан от неволното си избухване. — Аз исках само да кажа, че ви моля за прошка, майко — заключи той рязко и отривисто.
— Стига, Родя, уверена съм, че всичко, което ти правиш, всичко е прекрасно! — каза зарадваната майка.
— Не бъдете толкова уверена — отговори той, като изкриви уста в усмивка.
Последва мълчание. Имаше нещо напрегнато и в целия този разговор, и в мълчанието, и в помиряването, и в прошката и всички чувстваха това.
„Те наистина се страхуват от мене“ — мислеше си Расколников, гледайки изпод вежди майка си и сестра си, Пулхерия Александровна наистина колкото повече мълчеше, толкова по-плаха ставаше.
„Докато ги нямаше, ми се струваше, че така ги обичам“ мина му през ума.
— Знаеш ли, Родя, Марфа Петровна умря! — изведнъж изтърси Пулхерия Александровна.
— Каква Марфа Петровна?
— Ах, Боже мой, че Марфа Петровна, Свидригайлова! Аз толкова много ти писах за нея.
— А-а-а, да, помня… та умряла? Ах, наистина? — изведнъж трепна той, сякаш се събуди. — Нима е умряла? Че от какво?
— Представи си, скоропостижно! — забърза Пулхерия Александровна, окуражена от любопитството му. — И то тъкмо когато ти изпратих писмото, същия ден! Представи си, този ужасен човек, изглежда е бил причина за смъртта й. Казват, че ужасно я бил!
— Че те така ли живееха? — попита той, като се обърна към сестра си.
— Не, напротив. С нея той винаги беше много търпелив и дори учтив. В много случаи беше дори прекалено снизходителен към характера й, цели седем години… Изведнъж някак е загубил търпение.
— Значи, той съвсем не е толкова ужасен, щом седем години се е сдържал? Ти, Дунечка, струва ми се, го оправдаваш?
— Не, не, той е ужасен човек! Нищо по-ужасно не мога да си представя — едва не потрепервайки, проговори Дуня, като навъси вежди и се замисли.
— Това се е случило между тях сутринта — продължи бързо Пулхерия Александровна. — След това тя незабавно наредила да впрегнат конете, за да замине веднага след обяд за града, защото винаги в такива случаи отиваше в града; на обяд, казват, яла с голям апетит…
— Пребита?
— … Тя впрочем винаги е имала този… навик и щом се наобядвала, за да не закъснее със заминаването, веднага отишла в къпалнята… Разбираш, тя нещо се лекувала с бани; имат студен извор, та се къпела в него редовно всеки ден, но още щом влязла във водата, изведнъж получила удар!
— Ами да! — каза Зосимов.
— И много ли я е бил?
— Но това няма значение — обади се Дуня.
— Хм! Но, мамо, що за желание да разказвате такива глупости — ядосано и сякаш без да иска, каза Расколников.
— Ах, драги мой, просто не знаех вече за какво да заговоря — изпусна се Пулхерия Александровна.
— Вие всички какво, боите ли се от мене? — каза той с изкривена усмивка.
— Да, наистина — каза Дуня, като гледаше брат си строго в очите. — Мама, докато се качваше по стълбите, чак се кръстеше от страх.
Лицето му се изкриви конвулсивно.
— Ах, какво приказваш, Дуня! Не се сърди, Родя, моля ти се… Ти защо, Дуня! — заговори смутена Пулхерия Александровна. — Аз наистина, като пътувах насам, през целия път си мечтаех във вагона: как ще се срещнем, как всичко ще си разкажем… и бях толкова щастлива, че не усетих пътя! Но какво приказвам! Аз и сега съм щастлива… Ти, Дуня, напразно! Аз, Родя, само от това, че те виждам, съм щастлива…
— Стига, майко — смутено измърмори той, без да я гледа и стискайки ръката й, — ще успеем да се наприказваме!
Казал това, той изведнъж се смути и пребледня: едно неотдавнашно ужасно чувство пак облъхна с мъртвешки студ душата му; изведнъж пак му стана съвсем ясно и понятно, че току-що каза ужасна лъжа, че сега не само никога няма да може да се наприказва, но вече за нищо, никога и с никого не му е позволено да говори. Въздействието на тази мъчителна мисъл бе така силно, че за миг почти се забрави, стана от мястото си и без да поглежда никого, тръгна да излезе от стаята.
— Какво правиш! — извика Разумихин и го хвана за ръката. Той седна пак и мълчаливо се заоглежда; всички го гледаха с недоумение.
— Защо всички сте такива скучни? — извика неочаквано. — Кажете нещо! Защо наистина да седим така? Хайде, говорете де! Хайде да разговаряме!… Събрали сме се и мълчим… Говорете нещо!
— Слава Богу! А аз помислих, че започна да му става пак като вчера — прекръсти се Пулхерия Александровна.
— Какво ти е, Родя? — недоверчиво запита Авдотя Романовна.
— Така просто, нищо ми няма, сетих се за нещо — отговори той и изведнъж се засмя.
— Добре, ако е така. Че и аз за малко не помислих… — измърмори Зосимов и се надигна от дивана. — Но време е да тръгвам; пак ще намина може би… ако заваря някого…
Той се сбогува и си отиде.
— Какъв прекрасен човек! — забеляза Пулхерия Александровна.
— Да, прекрасен, чудесен, образован, умен… — заговори изведнъж Расколников някак неочаквано забързано и с някакво необикновено оживление, — не помня вече къде съм го срещал преди болестта… Изглежда, срещал съм го някъде… Ето и този е добър човек! — кимна той към Разумихин. — Харесваш ли го, Дуня? — попита я той и изведнъж, кой знае защо, се разсмя.
— Много — отговори Дуня.
— Уф, какъв си… свинтус! — произнесе ужасно сконфузен и изчервен Разумихин и стана от стола. Пулхерия Александровна леко се усмихна, а Расколников се разсмя.
— Къде?
— Аз също… имам работа.
— Никаква работа нямаш, остани! Зосимов си отиде, веднага и ти. Не си отивай… А колко е часът? Стана ли дванадесет? Какъв хубавичък часовник имаш, Дуня! Но защо пак млъкнахте? Все само аз, само аз приказвам!…
— Подарък ми е от Марфа Петровна — отговори Дуня.
— И е много скъп — добави Пулхерия Александровна.
— А-а-а! Колко е голям, почти не е дамски.
— Аз такъв харесвам — каза Дуня.
„Значи, не е подарък от годеника“ — помисли Разумихин и, кой знае защо, се зарадва.
— А аз мислех, че е подарък от Лужин — каза Расколников.
— Не, той още нищо не е подарявал на Дунечка.
— А-а-а! А помните ли, майко, как бях влюбен и исках да се женя? — изведнъж каза той, гледайки майка си, поразена от неочаквания обрат на разговора и от тона, с който заговори за това.
— Ах, драги мой, да! — Пулхерия Александровна се спогледа с Дунечка и с Разумихин.
— Хм! Да! А какво да ви разкажа? Дори малко неща помня. Тя беше такова едно болно момиченце — продължи той, като да се замисляше пак и навеждайки глава, — съвсем болно; обичаше да раздава милостиня и все мечтаеше за манастир, а веднъж, когато започна да ми говори за това, се разплака; да, да… помня… добре помня. Грозничка… такава. Наистина не зная защо се привързах тогава към нея, струва ми се, затова, че беше винаги болна… Ако беше куца или гърбава, струва ми се, още повече бих я обикнал… (Той замислено се усмихна.) Така… някаква пролетна болест беше това…
— Не, това не е било само пролетна болест — разпалено каза Дунечка.
Той внимателно и напрегнато погледна сестра си, но не дочу или дори не разбра думите й. После, дълбоко замислен, стана, приближи се до майка си, целуна я, върна се на мястото си и седна.
— Ти и сега я обичаш — каза, трогната, Пулхерия Александровна.
— Нея? Сега? Ах, да… вие за нея! Не. Всичко това сега е сякаш на онзи свят… и е така отдавнашно. И всичко наоколо сякаш не става тук.
Той внимателно ги погледна.
— Ето и вас… сякаш от хиляди километри ви гледам… Но дявол знае защо говорим за това! И защо трябва да разпитвате! — добави с досада и млъкна, като си гризеше ноктите, и пак се замисли.
— Колко лоша квартира имаш, Родя, като ковчег — каза изведнъж Пулхерия Александровна, прекъсвайки тягостното мълчание, — уверена съм, че и квартирата е причина да станеш меланхолик.
— Квартирата?… — отвърна той разсеяно. — Да, квартирата много допринесе… и аз мислих за това… Но да знаете каква странна мисъл казахте сега, майко — добави той изведнъж със странна усмивка.
Още малко — и тази среда, тези роднини, след тригодишна раздяла, този семеен тон на разговора, при пълна невъзможност да се приказва за каквото и да било, биха му станали в края на краищата съвсем непоносими. Имаше обаче един неотложен въпрос, който, по един или друг начин, трябваше непременно да се реши днес — така бе решил още одеве, когато се събуди. Сега той се зарадва на този въпрос като на изход.
— Виж какво, Дуня — започна той сериозно и сухо, — аз, разбира се, те моля да ми простиш за вчера, но смятам за свой дълг пак да ти напомня, че от същината на това, което казах, не отстъпвам. Или аз, или Лужин. Нека аз да съм подлец, но ти не бива. Един от нас. А ако ти се омъжиш за Лужин, аз веднага преставам да те смятам за своя сестра.
— Родя, Родя! Също като вчера — възкликна скръбно Пулхерия Александровна. — И защо непрекъснато се наричаш подлец, не мога да понасям това. И вчера пак същото…
— Братко — твърдо и също сухо отговори Дуня, — във всичко това има грешка от твоя страна. Аз през нощта обмислих и намерих грешката. Цялата работа е там, че ти, изглежда, предполагаш, че аз на някого и заради някого се принасям в жертва. Съвсем не е така. Аз просто заради себе си се омъжвам, защото на мене самата ми е тежко; и освен това, разбира се, ще се радвам, ако успея да бъда полезна на роднините си, но в моето решение това не е най-главната подбуда…
„Лъже! — мислеше си той, като гризеше ноктите си от злоба. — Горделивка! Не иска да си признае, че й се ще да бъде благодетелка! О, низки характери! Те и обичат тъй, сякаш че мразят… О, как… ги мразя! Всичките!“
— С една дума, аз се омъжвам за Пьотр Петрович — продължи Дунечка, — защото от двете злини избирам по-малката. Имам намерение честно да изпълня всичко, което той очаква от мене, следователно не го лъжа… Ти защо сега се усмихна така?
Тя също пламна и в очите й блесна гняв.
— Всичко ще изпълниш? — попита той, язвително усмихнат.
— До известен предел. И начинът, и формата на сватосването на Пьотр Петрович ми показаха веднага какво му е нужно. Той, разбира се, се цени може би прекалено високо, но аз се надявам, че той и мене цени… Защо пак се смееш?
— А ти защо пак се изчервяваш? Ти лъжеш, сестро, ти нарочно лъжеш, само от женски инат, само за да ми се наложиш… Ти не може да уважаваш Лужин: аз го видях и говорих с него. Значи, ти се продаваш за пари и, значи, във всеки случай постъпваш долно и аз се радвам, че поне можеш да се червиш!
— Не е вярно, не лъжа!… — извика Дунечка, губейки цялото си хладнокръвие. — Аз няма да се омъжа за него, без да съм убедена, че той ме цени и държи на мене; няма да се омъжа за него, без да съм твърдо убедена, че и аз мога да го уважавам. За щастие аз мога напълно да се убедя в това, и то още днес. А такъв брак не е подлост, както ти казваш? Дори ти да беше прав дори аз наистина да бих се решила на подлост — нима не е жестоко от твоя страна да говориш така с мене? Защо искаш от мене геройство, на което може би и ти не си способен? Това е деспотизъм, това е насилие! Ако ще погубя някого, то ще е само себе си… Още никого не съм заклала!… Защо ме гледаш така? Защо пребледня така? Родя, какво ти е? Родя, мили!…
— Господи! До припадък го докара! — извика Пулхерия Александровна.
— Не, не… глупости… нищо!… Малко ми се зави свят. Съвсем не е припадък… Все припадъци ви се привиждат!… Хм, да… какво исках да кажа? Да: по какъв начин ти още днес ще се убедиш, че можеш да го уважаваш и че той… те цени или как го каза? Ти май каза, че днес? Или ми се е счуло?
— Майко, покажете на брат ми писмото на Пьотр Петровия — каза Дунечка.
Пулхерия Александровна с разтреперани ръце предаде писмото. Той го взе с голямо любопитство. Но преди да го разгърне, изведнъж някак с учудване погледна Дунечка.
— Странно — проговори той бавно, сякаш изведнъж, поразен от нова мисъл, — защо ли се тревожа толкова? Защо са тези разправии? Че омъжвай се за когото искаш!
Той сякаш говореше на себе си, но го каза високо и известно време гледа сестра си сякаш озадачен.
Най-после разгърна писмото, но все още запазваше израза на някакво странно учудване; после бавно и внимателно започна да го чете и го прочете два пъти. Пулхерия Александровна беше в особена тревога; пък и всички очакваха нещо особено.
— Това ме учудва — започна той, след като поразмисли и като подаваше писмото на майка си, но без да се обръща към никого определено, — нали уж води дела, адвокат е и говори даже така… със замах — а колко неграмотно пише.
Всички се размърдаха; съвсем друго бяха очаквали.
— Че те всички така пишат — отсечено отбеляза Разумихин.
— Нима си го чел?
— Да.
— Ние му го показахме, Родя, ние… се посъветвахме одеве — започна сконфузилата се Пулхерия Александровна.
— Това е точно съдийски стил — прекъсна я Разумихин, — съдийските документи и досега така се пишат.
— Съдийски? Да, именно съдийски, делови… Не че е много неграмотно, но не е и съвсем литературно; делово!
— Пьотр Петрович и не крие, че няма голямо образование, и дори се хвали с това, че сам си е пробил път — каза Авдотя Романовна, малко засегната от новия тон на брат си.
— Е, щом се хвали, значи, има за какво — не възразявам. Ти, сестро, май се обиди, че направих за цялото писмо такава лекомислена забележка, и мислиш, че нарочно говоря такива глупости, от яд, за да ти се подиграя. Напротив, на мене по повод на стила ми дойде наум една далеч не излишна в дадения случай забележка. Там има един израз: „Сърдете се на себе си“, сложен много знаменателно и ясно, и освен това има заплаха, че той веднага ще си отиде, ако аз дойда. Тази заплаха да си отиде е равностойна на заплаха да ви изостави и двете ви сега, когато вече ви е извикал в Петербург. Е, ти как мислиш: може ли на такъв израз на Лужин да се обидиш така, както ако го беше написал ето той (той посочи Разумихин) или Зосимов, или някой от нас?
— Н-не — отговори Дунечка, като се оживи, — аз добре разбрах, че това е изразено прекалено наивно и че той може би само защото не умее да пише… Това много добре го каза, братко. Аз дори не очаквах…
— Това е изразено по съдийски, а по съдийски не може иначе да се напише и е излязло по-грубо, отколкото той може би е искал. Впрочем аз трябва малко да те разочаровам: в това писмо има още един израз, една клевета по отношение на мене, и то твърде подличка. Парите вчера дадох на вдовицата, охтичава и нещастна, и не „под предлог, че са за погребението“, а наистина за погребението, и не на дъщерята — момиче, както той пише, „с известно поведение“ (и което аз вчера за пръв път в живота си видях), а именно на вдовицата. Във всичко това виждам прекалено прибързаното желание да ме очернят и да ме скарат с вас. Изразено е пак по съдийски, тоест с твърде явно разкриване на целта и с твърде наивна прибързаност. Той е умен човек, но за да постъпваш умно, само умът не стига. Всичко това характеризира човека и… не мисля, че той много те цени. Казвам ти го само за назидание, защото искрено ти желая доброто…
Дунечка не отговори; решението й беше взето още одеве, тя чакаше само вечерта.
— Та ти какво решаваш, Родя? — попита Пулхерия Александровна, разтревожена сега още повече от внезапния му, нов делови тон.
— Какво значи: „решаваш“?
— Ами ето, Пьотр Петрович пише да не идваш у нас довечера и той ще си отиде… ако дойдеш. Е… ще дойдеш ли?
— Това вече, разбира се, няма аз да го решавам, а, първо — вие, ако такова изискване на Пьотр Петрович не ви обижда, и второ — Дуня, ако тя също не се обижда. А аз ще постъпя, както ще е по-добре за вас — добави той сухо.
— Дунечка вече реши и аз съм напълно съгласна с нея — побърза да добави Пулхерия Александровна.
— Аз реших да те помоля, Родя, настойчиво да те помоля непременно да присъстваш на тази среща — каза Дуня, — ще дойдеш ли?
— Ще дойда.
— И вас също моля да бъдете у нас в осем часа — обърна се тя към Разумихин. — Мамичко, и него каня.
— Прекрасно, Дунечка! Е, както сте решили — добави Пулхерия Александровна, — тъй да бъде. А и за мене самата ще е по-леко; не обичам да се преструвам и да лъжа; по-добре да казваме цялата истина… Пък ако ще да се сърди, ако ще да не се сърди Пьотр Петрович!
III
— Здоров, здоров! — весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Он уже минут с десять как пришел и сидел во вчерашнем своем углу на диване. Раскольников сидел в углу напротив, совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось. Комната разом наполнилась, но Настасья все-таки успела пройти вслед за посетителями и стала слушать.
Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.
Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука, или что-нибудь в этом роде.
Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, с удивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо радости, как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть. Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.
— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уже не по-вчерашнему это говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая ему руку.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы всё еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Очень может быть, — холодно ответил Раскольников.
— Я к тому говорю, — продолжал Зосимов, разлакомившись, — что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно от вас самих. Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то будет даже и хуже. Этих первоначальных причин я не знаю, но вам они должны быть известны. Вы человек умный и, уж конечно, над собой наблюдали. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходом вашим из университета. Вам без занятий оставаться нельзя, а потому труд и твердо поставленная перед собою цель, мне кажется, очень бы могли вам помочь.
— Да, да, вы совершенно правы… вот я поскорей поступлю в университет, и тогда всё пойдет… как по маслу…
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя, заметил в лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.
— Как, он у вас был и ночью? — спросил Раскольников, как будто встревожившись. — Стало быть, и вы тоже не спали после дороги?
— Ах, Родя, ведь это всё только до двух часов было. Мы с Дуней и дома-то раньше двух никогда не ложились.
— Я тоже не знаю, чем его благодарить, — продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. — Отклонив вопрос денежный, — вы извините, что я об этом упомянул (обратился он к Зосимову), — я уж и не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное внимание? Просто не понимаю… и… и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю.
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы мой первый пациент, ну, а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.
— Я уж не говорю про него, — прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, — а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал.
— Эк ведь врет! Да ты в чувствительном настроении, что ли, сегодня? — крикнул Разумихин.
Он увидал бы, если б был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь не было, а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это заметила. Она пристально и с беспокойством следила за братом.
— Про вас же, маменька, я и говорить не смею, — продолжал он, будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения. — Сказав это, он вдруг, молча и с улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этой мелькнуло на этот раз настоящее неподдельное чувство. Дуня тотчас же схватила и горячо пожала протянутую ей руку, обрадованная и благодарная. В первый раз обращался он к ней после вчерашней размолвки. Лицо матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата с сестрой.
— Вот за это-то я его и люблю! — прошептал всё преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. — Есть у него эти движения!…
«И как это у него всё хорошо выходит, — думала мать про себя, — какие у него благородные порывы, и как он просто, деликатно кончил всё это вчерашнее недоумение с сестрой — тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо… И какие у него глаза прекрасные, и какое всё лицо прекрасное!… Он собой даже лучше Дунечки… Но, боже мой, какой у него костюм, как он ужасно одет! У Афанасия Ивановича в лавке Вася, рассыльный, лучше одет!… И так бы вот, так бы, кажется, и бросилась к нему, и обняла его, и… заплакала, — а боюсь, боюсь… какой-то он, господи!… Вот ведь и ласково говорит, а боюсь! Ну чего я боюсь?…»
— Ах, Родя, ты не поверишь, — подхватила она вдруг, спеша ответить на его замечание, — как мы с Дунечкой вчера были… несчастны! Теперь, как уже всё прошло и кончилось и все мы опять счастливы, — можно рассказать. Вообрази, бежим сюда, чтоб обнять тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина, — а, да вот она! Здравствуй, Настасья!… Говорит она нам вдруг, что ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от доктора, в бреду, на улицу и что тебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами было! Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить. А мы, конечно, еще более преувеличили. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию… потому что ведь мы были одни, совершенно одни, — протянула она жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, несмотря на то «что все уже опять совершенно счастливы».
— Да, да… всё это, конечно, досадно… — пробормотал в ответ Раскольников, но с таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка в изумлении на него посмотрела.
— Что бишь я еще хотел, — продолжал он, с усилием припоминая, — да: пожалуйста, маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам сегодня первый прийти и ждал вас первых.
— Да что это ты, Родя! — вскричала Пульхерия Александровна, тоже удивляясь.
«Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? — подумала Дунечка, — и мирится, и прощения просит, точно службу служит али урок затвердил».
— Я только что проснулся и хотел было идти, да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей… Настасье… замыть эту кровь… Только что теперь успел одеться.
— Кровь! какую кровь? — встревожилась Пульхерия Александровна.
— Это так… не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека… чиновника одного…
— В бреду? Но ведь ты всё помнишь, — прервал Разумихин.
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню всё, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то делал, да туда ходил, да то говорил? уж и не могу хорошо объяснить.
— Слишком известный феномен, — ввязался Зосимов, — исполнение дела иногда мастерское, прехитрейшее, а управление поступками, начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон.
«А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти за сумасшедшего считает», — подумал Раскольников.
— Да ведь этак, пожалуй, и здоровые так же, — заметила Дунечка, с беспокойством смотря на Зосимова.
— Довольно верное замечание, — ответил тот, — в этом смысле действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие сотни тысяч по одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах…
При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся у заболтавшегося на любимую тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел, как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странною улыбкой на бледных губах. Он что-то продолжал соображать.
— Ну, так что ж этот раздавленный? Я тебя перебил! — крикнул поскорей Разумихин.
— Что? — как бы проснулся тот, — да… ну и запачкался в крови, когда помогал его переносить в квартиру… Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал… его жене… на похороны. Теперь вдова, чахоточная, жалкая женщина… трое маленьких сирот, голодные… в доме пусто… и еще одна дочь есть… Может быть, вы бы и сами отдали, кабы видели… Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь, не то: «Crevez chiens, si vous n'êtes pas contents!»[1] — Он рассмеялся. — Так ли, Дуня?
— Нет, не так, — твердо ответила Дуня.
— Ба! да и ты… с намерениями!… — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, всё это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Полно, Родя, я уверена, всё, что ты делаешь, всё прекрасно! — сказала обрадованная мать.
— Не будьте уверены, — ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.
«А ведь точно они боятся меня», — думал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна, действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
«Заочно, кажется, так ведь любил их», — промелькнуло в его голове.
— Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! — вдруг выскочила Пульхерия Александровна.
— Какая это Марфа Петровна?
— Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще так много об ней писала тебе.
— А-а-а, да, помню… Так умерла? Ах, в самом деле? — вдруг встрепенулся он, точно проснувшись. — Неужели умерла? Отчего же?
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!
— Разве они так жили? — спросил он, обращаясь к сестре.
— Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет… Как-то вдруг потерял терпение.
— Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?
— Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу, — чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась.
— Случилось это у них утром, — продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. — После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом, говорят, с большим аппетитом…
— Избитая-то?
— …У ней, впрочем, и всегда была эта… привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню… Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар!
— Еще бы! — сказал Зосимов.
— И больно он ее избил?
— Ведь это всё равно, — отозвалась Дуня.
— Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.
— Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, — вырвалось у Пульхерии Александровны.
— Да что вы, боитесь, что ль, меня все? — сказал он с искривившеюся улыбкою.
— Это действительно правда, — сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. — Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.
Лицо его перекосилось как бы от судороги.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…
— Полноте, маменька, — с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее руку, — успеем наговориться!
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
— Что ты? — крикнул Разумихин, хватая его за руку.
Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с недоумением.
— Да что вы все такие скучные! — вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, — скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите же! Станем разговаривать… Собрались и молчим… Ну, что-нибудь!
— Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее начинается, — сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна.
— Чего ты, Родя? — недоверчиво спросила Авдотья Романовна.
— Так, ничего, одну штуку вспомнил, — отвечал он и вдруг засмеялся.
— Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал… — пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть… если застану…
Он откланялся и вышел.
— Какой прекрасный человек! — заметила Пульхерия Александровна.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не помню, где я его прежде до болезни встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
— Очень, — ответила Дуня.
— Фу, какой ты… свинтус! — произнес страшно сконфузившийся и покрасневший Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегка улыбнулась, а Раскольников громко расхохотался.
— Да куда ты?
— Я тоже… мне надо.
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Всё только я да я говорю!…
— Это подарок Марфы Петровны, — ответила Дуня.
— И предорогие, — прибавила Пульхерия Александровна.
— А-а-а! какие большие, почти не дамские.
— Я такие люблю, — сказала Дуня.
«Стало быть, не женихов подарок», — подумал Разумихин и неизвестно чему обрадовался.
— А я думал, это Лужина подарок, — заметил Раскольников.
— Нет, он еще ничего не дарил Дунечке.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
— Ах, друг мой, да! — Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Разумихиным.
— Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре всё мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить, да, да… помню… очень помню. Дурнушка такая… собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная… Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил… (Он задумчиво улыбнулся). Так… какой-то бред весенний был…
— Нет, тут не один бред весенний, — с одушевлением сказала Дунечка.
Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.
— Ты и теперь ее любишь! — проговорила растроганная Пульхерия Александровна.
— Ее-то? Теперь? Ах да… вы про нее! Нет. Это всё теперь точно на том свете… и так давно. Да и всё-то кругом точно не здесь делается…
Он со вниманием посмотрел на них.
— Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да и черт знает зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
— Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, — сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, — я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.
— Квартира?… — отвечал он рассеянно. — Да, квартира много способствовала… я об этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, — прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы наконец ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.
— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
— Родя, Родя! Да ведь это всё то же самое, что и вчера, — горестно воскликнула Пульхерия Александровна, — и почему ты всё подлецом себя называешь, не могу я этого выносить! И вчера то же самое…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Всё в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
«Лжет! — думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят… О, как я… ненавижу их всех!»
— Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, — продолжала Дунечка, — потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить всё, чего он от меня ожидает, а стало быть, его не обманываю… Зачем ты так сейчас улыбнулся?
Она тоже вспыхнула, и в глазах ее мелькнул гнев.
— Всё исполнишь? — спросил он, ядовито усмехаясь.
— До известного предела. И манера, и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит, может быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит… Чего ты опять смеешься?
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги, и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
— Неправда, не лгу!… — вскричала Дунечка, теряя всё хладнокровие, — я не выйду за него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; не выйду за него, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его. К счастию, я могу в этом убедиться наверно, и даже сегодня же. А такой брак не есть подлость, как ты говоришь! А если бы ты был и прав, если б я действительно решилась на подлость, — разве не безжалостно с твоей стороны так со мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого и в тебе-то, может быть, нет? Это деспотизм, это насилие! Если я погублю кого, так только себя одну… Я еще никого не зарезала!… Что ты так смотришь на меня? Что ты так побледнел? Родя, что с тобой? Родя, милый!…
— Господи! До обморока довела! — вскричала Пульхерия Александровна.
— Нет, нет… вздор… ничего!… Немного голова закружилась. Совсем не обморок… Дались вам эти обмороки!… Гм! да… что бишь я хотел? Да: каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он… ценит, что ли, как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или я ослышался?
— Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, — сказала Дунечка.
Пульхерия Александровна дрожащими руками передала письмо. Он с большим любопытством взял его. Но прежде чем развернуть, он вдруг как-то с удивлением посмотрел на Дунечку.
— Странно, — проговорил он медленно, как бы вдруг пораженный новою мыслию, — да из чего я так хлопочу? Из чего весь крик? Да выходи за кого хочешь!
Он говорил как бы для себя, но выговорил вслух и несколько времени смотрел на сестру, как бы озадаченный.
Он развернул наконец письмо, всё еще сохраняя вид какого-то странного удивления; потом медленно и внимательно начал читать и прочел два раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да и все ждали чего-то особенного.
— Это мне удивительно, — начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой… с замашкой, — а ведь как безграмотно пишет.
Все пошевелились; совсем не того ожидали.
— Да ведь они и все так пишут, — отрывисто заметил Разумихин.
— Ты разве читал?
— Да.
— Мы показывали, Родя, мы… советовались давеча, — начала сконфузившаяся Пульхерия Александровна.
— Это, собственно, судейский слог, — перебил Разумихин, — судейские бумаги до сих пор так пишутся.
— Судейский? Да, именно судейский, деловой… Не то чтоб уж очень безграмотно, да и не то чтоб уж очень литературно; деловой!
— Петр Петрович и не скрывает, что учился на медные деньги, и даже хвалится тем, что сам себе дорогу проложил, — заметила Авдотья Романовна, несколько обиженная новым тоном брата.
— Что ж, если хвалится, так и есть чем, — я не противоречу. Ты, сестра, кажется, обиделась, что я из всего письма такое фривольное замечание извлек, и думаешь, что я нарочно о таких пустяках заговорил, чтобы поломаться над тобой с досады. Напротив, мне, по поводу слога, пришло в голову одно совсем не лишнее, в настоящем случае, замечание. Там есть одно выражение: «пеняйте на себя», поставленное очень знаменательно и ясно, и, кроме того, есть угроза, что он тотчас уйдет, если я приду. Эта угроза уйти — всё равно что угроза вас обеих бросить, если будете непослушны, и бросить теперь, когда уже в Петербург вызвал. Ну, как ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться, как если бы вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?
— Н-нет, — отвечала Дунечка, оживляясь, — я очень поняла, что это слишком наивно выражено и что он, может быть, только не мастер писать… Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже не ожидала…
— Это по-судейски выражено, а по-судейски иначе написать нельзя, и вышло грубее, чем, может быть, он хотел. Впрочем, я должен тебя несколько разочаровать: в этом письме есть еще одно выражение, одна клевета на мой счет, и довольно подленькая. Я деньги отдал вчера вдове, чахоточной и убитой, и не «под предлогом похорон», а прямо на похороны, и не в руки дочери — девицы, как он пишет, «отъявленного поведения» (и которую я вчера в первый раз в жизни видел), а именно вдове. Во всем этом я вижу слишком поспешное желание меня размарать и с вами поссорить. Выражено же опять по-судейски, то есть с слишком явным обнаружением цели и с поспешностью весьма наивною. Человек он умный, но чтоб умно поступать — одного ума мало. Всё это рисует человека и… не думаю, чтоб он тебя много ценил. Сообщаю же тебе единственно для назидания, потому что искренно желаю тебе добра…
Дунечка не отвечала; решение ее было еще давеча сделано, она ждала только вечера.
— Так как же ты решаешься, Родя? — спросила Пульхерия Александровна, еще более давешнего обеспокоенная его внезапным, новым, деловым тоном речи.
— Что это: «решаешься»?
— Да вот Петр Петрович-то пишет, чтобы тебя не было у нас вечером и что он уйдет… коли ты придешь. Так как же ты… будешь?
— Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых, Дуне, если она тоже не обижается. А я сделаю, как вам лучше, — прибавил он сухо.
— Дунечка уже решилась, и я вполне с ней согласна, — поспешила вставить Пульхерия Александровна.
— Я решила просить тебя, Родя, настоятельно просить непременно быть у нас на этом свидании, — сказала Дуня, — придешь?
— Приду.
— Я и вас тоже прошу быть у нас в восемь часов, — обратилась она к Разумихину. — Маменька, я их тоже приглашаю.
— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, — так уж пусть и будет. А мне и самой легче; не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить… Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!