Метаданни
Данни
- Включено в книгата
- Оригинално заглавие
- Преступление и наказание, 1866 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Георги Константинов, 1960 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 229 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране, разпознаване и корекция
- nlr (2006)
- Допълнителна корекция
- kipe (2014)
- Допълнителна корекция
- NomaD (2014)
Роман в шест части, в които всяко престъпление е човешко, а наказанието следва невидимите проявления на божествената воля, която спасява човешкото у човека. Всичко ли е позволено на човека, мъртъв ли е неговият вътрешен бог? Отговора на този въпрос ще намерите в един от великите романи на Достоевски — „Престъпление и наказание“.
Издание:
Издателство „Захарий Стоянов“, 2005, ISBN 954-739-673-0
История
- — Добавяне
- — Корекция от kipe и NomaD
Метаданни
Данни
- Година
- 1866 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 1 глас)
- Вашата оценка:
Информация
- Източник
- Интернет-библиотека Алексея Комарова / Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., „Наука“, 1989. Том 5.
История
- — Добавяне
II
Разумихин се събуди на другия ден към осем часа загрижен и сериозен. Много нови и непредвидени недоумения възникнаха у него тази сутрин. Той не беше и мислил преди, че ще се събуди някога така. Помнеше до най-малките подробности всичко, което се беше случило вчера, и разбираше, че с него е станало нещо необикновено, че е получил едно съвсем непознато впечатление, че запалилата се в него мечта е крайно неосъществима — така неосъществима, че той дори се засрами от нея и бързо премина към други, по-насъщни грижи и въпроси, останали му в наследство от „вчерашния триж проклет ден“.
Най-ужасният му спомен беше: колко „долен и гаден“ се показа той вчера не само за това, че беше пиян, а защото от глупаво прибързана ревност беше ругал пред девойката, използвайки положението и, нейния годеник, без да познава не само взаимните им отношения и задължения, но дори без да познава достатъчно и самия човек. Пък и какво право имаше да съди за него така прибързано и безогледно? И кой го беше викал за съдник! И нима може такова същество като Авдотя Романовна да се свърже с недостоен човек заради пари? Значи и той има достойнства. Мебелираните стаи? Но откъде пък наистина можеше той да знае какви са тези мебелирани стаи? Нали им приготвя жилище… Пфу, колко долно е всичко това! И какво оправдание е туй, че е бил пиян? Глупаво извинение, което още повече го унижава! Във виното е истината — и именно истината излезе на бял свят, „тоест цялата мръсотия на завистливото му грубо сърце излезе на бял свят“! И нима изобщо на него, Разумихин, му е позволена такава мечта? Какво е той в сравнение с такава девойка — той, пияният скандалджия и вчерашният самохвалко? „Нима е възможно такова цинично и смешно съпоставяне?“ Разумихин страшно се изчерви при тази мисъл и изведнъж за проклетия в същия миг ясно си спомни как им казваше вчера на стълбите, че хазайката ще започне да го ревнува от Авдотя Романовна… това беше вече непоносимо. Той с все сила удари с юмрук по кухненската печка, нарани си ръката и изби една тухла.
„Разбира се — промърмори след минута с някакво чувство на самоунижение, — разбира се, вече няма да мога да залича и поправя всички тия гадости… следователно няма защо да мисля за тях, затова да отида, без дума да кажа, и… да изпълня дълга си… също без дума да кажа, и… и да не моля за извинение, и нищо да не говоря, и… и, разбира се, сега всичко е свършено!“
Но все пак, като се обличаше, огледа костюма си по-внимателно от обикновено. Други дрехи нямаше; а и да имаше, може би не би ги облякъл — „така, нарочно нямаше да ги облека“. Но всеки случай не трябва да бъде циник и мръсен немарливец — няма право да оскърбява чувствата на другите, още повече че те, другите, самите имат нужда от него и го викат. Той внимателно изчетка костюма си. А ризите му бяха винаги сносни; в това отношение беше особено чистоплътен.
Тази сутрин се изми старателно — при Настася се намери сапун, изми си косата, врата и особено ръцете. Но когато се стигна до въпроса да обръсне ли четината си или не (Прасковя Павловна имаше чудесни бръсначи, останали още от покойния господин Зарницин), той просто с ожесточение бе решен отрицателно: „Нека си стои! Ако си помислят, че съм се избръснал за… да, непременно ще си помислят! За нищо на света!“
И… и главно, такъв е груб, мръсен, обноските му са кръчмарски; е… е, да речем, знае, че и той, макар и малко, но все пак е порядъчен човек… но какво толкова да се гордее, че е порядъчен човек? Всеки трябва да бъде порядъчен човек, дори нещо повече, и… и все пак (той не е забравил това) и той е вършил такива работи… не безчестни, но все пак!… А какви помисли е имал! Хм… и всичко това да постави редом с Авдотя Романовна! Но по дяволите! Нека! „Да, и нарочно ще бъда такъв мръсен, циничен, грубиян и все ми е едно! Още повече ще бъда!…“
В такива монолози го завари Зосимов, който беше преспал в гостната на Прасковя Павловна.
Той си отиваше вкъщи и на тръгване бързаше да намине при болния. Разумихин му докладва, че онзи спи като заклан. Зосимов нареди да не го будят, докато сам не се събуди. А той обеща да намине към десет-единадесет часа.
— Само че дали ще си бъде вкъщи — добави Зосимов. — Тю, дяволска работа! Над собствения си болен нямаш власт, върви, че лекувай! Не знаеш ли той ли ще отиде при тях или те ще дойдат тук?
— Мисля, че те — отговори Разумихин, разбрал целта на въпроса. — И ще говорят, разбира се, за семейните си работи. Аз ще си отида. Ти като лекар, разбира се, имаш повече права от мене.
— И аз не съм изповедник; ще дойда и ще си отида; и без това имам много работа.
— Едно ме безпокои — прекъсна го Разумихин, като се намръщи, — вчера в пияно състояние му издрънках разни глупости… разни… между другото, че ти се страхуваш, че той… е склонен към умопобъркване…
— Ти вчера и на дамите си издрънкал същото.
— Зная, че е глупаво! Бий ме, ако искаш! Кажи, ти наистина ли си уверен в това?
— Глупости са това, ти казвам, каква ти увереност! Самият ти ми го описа като мономан, когато ме доведе при него… А ние вчера наляхме още масло в огъня, ти тоест, с тези приказки… за бояджията; хубав разговор, когато той може би именно от това е полудял! Ако знаех какво точно е станало тогава в участъка и че там някакъв негодник с това подозрение… го е обидил — хм… нямаше да допусна вчера такъв разговор. Та тези мономани от капка океан правят, какви ли небивалици не виждат наяве… Доколкото си спомням, вчера от разказа на Заметов половината от работата ми стана ясна. Ами да! Аз зная един случай, един ипохондрик, четиридесетгодишен, не могъл да понесе ежедневните подигравки на масата на някакво осемгодишно момче и го заклал. А тук: той целият в дрипи, нахален полицай, болестта, която започва — и такова подозрение! Спрямо един ипохондрик в изстъпление! При бясно, изключително самолюбие! Че то може би именно тук е основата на болестта! Ами да, дявол го взел!… А този Заметов наистина е мило момче, само че, хм… напразно е разказал всичко вчера. Ужасен бъбрица!
— Че на кого е разказал? На мене и на тебе само!
— И на Порфирий.
— Че какво, като е разказал и на Порфирий?
— Чакай, ти имаш ли някакво влияние върху тях, върху майката и сестрата? По-предпазливи да са с него днеска…
— Ще се разберат! — неохотно отвърна Разумихин.
— И какво толкова има против тоя Лужин? Състоятелен човек, на нея, изглежда, не й е противен… а пък и нямат пукната пара, нали?
— Ама ти какво си ме заразпитвал? — подразнен викна Разумихин. — Откъде да знам нямат ли, имат ли! Попитай сам, може и да научиш…
— Уф, че си глупав понякога! Още не си изтрезнял от вчера… Довиждане; благодари от мое име на твоята Прасковя Павловия за гостоприемството. Заключи се, на моето „бонжур“ и през вратата не отговори, а още в седем часа стана, занесоха й самовара през коридора от кухнята… Нямах честта да я зърна…
Точно в девет часа Разумихин беше в къщата на Бакалеев. Двете дами отдавна вече го чакаха с истерично нетърпение. Бяха станали към седем часа, а може би дори и по-рано. Той влезе мрачен като нощ, поклони се неловко, от което веднага се ядоса — на себе си, разбира се. Но беше си направил грешно сметката: Пулхерия Александровна се спусна към него, хвана го за двете ръце и едва не ги целуна. Той плахо погледна към Авдотя Романовна; но и на това надменно лице в тази минута се четеше такава признателност и дружелюбност, такова пълно и неочаквано за него уважение (вместо насмешливи погледи и неволно, зле скривано презрение!), че за него може би щеше Да е по-леко, ако го бяха посрещнали с ругатни, защото сега му стана извънредно неловко. За щастие имаше готова тема за разговор и той веднага се улови за нея.
Като чу, че „още не се е събуждал“, но „всичко е наред“ Пулхерия Александровна заяви, че така е дори по-добре, „защото на нея й е много, много, много необходимо да поговорят предварително“. Последва въпрос дали е пил чай и покана да пият заедно; те още не били пили, понеже очаквали Разумихин. Авдотя Романовна позвъни, на повикването се отзова мръсен дрипльо, поръчаха му да донесе чай, който най-сетне бе сервиран, но така мръсно и така неприлично, че на дамите им стана неудобно. Разумихин изруга енергично квартирата им, но като се сети за Лужин, млъкна, сконфузи се и ужасно се зарадва, когато въпросите на Пулхерия Александровна се посипаха най-после един след друг, без прекъсване.
Той им отговаря три четвърти час, като всяка минута го прекъсваха и повторно го питаха, и успя да предаде всички най-важни и необходими факти, които знаеше от последната година в живота на Родион Романович, като завърши с подробен разказ за болестта му. Впрочем той пропусна много неща, които и трябваше да пропусне, между другото и сцената в участъка с всичките й последствия. Разказът му се слушаше жадно; но когато мислеше, че вече е свършил и е задоволил своите слушателки, оказа се, че за тях той все едно, че не беше започвал.
— Кажете ми, кажете ми как мислите… ах, извинете, аз още не знам името ви… — бързаше Пулхерия Александровна.
— Дмитрий Прокофич.
— Да, Дмитрий Прокофич, аз много, много бих искала да узная… как изобщо… гледа той сега на нещата, тоест, разберете ме, как да ви го кажа, тоест, по-точно казано: какво обича той и какво не обича? Винаги ли е такъв раздразнителен? Какви желания има и какви мечти, ако може така да се каже? Какво именно има особено влияние върху него сега? С една дума, бих желала…
— Ах, мамичко, как е възможно на всичко това да се отговори изведнъж! — забеляза Дуня.
— Ах, Боже мой, аз съвсем, съвсем друг очаквах да го намеря, Дмитрий Прокофич.
— Това е много естествено — отговори Дмитрий Прокофич. — Аз майка нямам, но чичо ми идва всяка година и почти всеки път не може да ме познае, даже външно, а е умен човек; много вода е изтекла през тригодишната ви раздяла. Пък и какво да ви кажа? От година и половина познавам Родион: навъсен, мрачен, надменен и горд; напоследък (а може би и много по-отдавна) — мнителен и ипохондрик. Великодушен и добър. Чувствата си не обича да показва, по-скоро жестокост ще прояви, отколкото да разкрие сърцето си. Понякога впрочем съвсем не е ипохондрик, а просто е студен и безчувствен до безчовечност, наистина, сякаш в него се сменят два противоположни характера. Ужасно е неразговорчив понякога! Все време няма, все му пречат, а лежи и нищо не върши. Не е насмешлив и не защото му липсва остроумие, а сякаш няма време за такива глупости. Не изслушва до края какво му се говори. Никога не се интересува от това, от което се интересуват в даден момент всички. Има много високо мнение за себе си и, струва ми се, не без известно право. Е, какво още?… Струва ми се, че идването ви ще му окаже спасително въздействие.
— Ах, дай Боже! — извика Пулхерия Александровна, измъчена от отзива на Разумихин за нейния Родя.
А Разумихин погледна най-после по-смело Авдотя Романовна. Той често я поглеждаше по време на разговора, но бегло, за един миг, и веднага отместваше поглед. Авдотя Романовна ту сядаше до масата и внимателно се заслушваше, ту пак ставаше и започваше да се разхожда от единия край на стаята до другия, както правеше обикновено, скръстила ръце, стиснала устни, като задаваше нарядко по някой въпрос, без да се спира и замисля. Тя също имаше навика да не изслушва докрай какво й се говори. Беше облечена в някаква тъмна рокличка от тънък плат, а на врата й беше вързано бяло прозрачно шалче. По много признаци Разумихин веднага забеляза, че двете жени са изпаднали в крайна бедност. Ако Авдотя Романовна беше облечена като кралица, той сигурно никак нямаше да се страхува от нея; но сега, може би именно затова, че тя бе така бедно облечена и че той бе забелязал цялата тази мизерия, сърцето му се изпълни със страх и той започна да се бои за всяка своя дума, за всеки свой жест, което беше, разбира се, мъчително за човек, и без това не много уверен в себе си.
— Вие казахте много интересни неща за характера на брат ми, и то… безпристрастно. Това е добре; аз мислех, че вие благоговеете пред него — обади се Авдотя Романовна с усмивка. — Струва ми се, право е и това, че край него трябва да има жена — добави тя замислено.
— Не съм казвал това, но впрочем може би вие и тук сте права, само че…
— Какво?
— Та той никого не обича; и може би никога няма да обикне — отсече Разумихин.
— Тоест не е способен да обикне?
— А знаете ли, Авдотя Романовна, вие самата ужасно приличате на брат си, и то във всичко! — изтърси той изведнъж, неочаквано за самия себе си, но в същия миг, сетил се какво й беше говорил преди малко за брат й, се изчерви като рак и ужасно се сконфузи. Авдотя Романовна не можа да не се разсмее, като го гледаше.
— Относно Родя вие и двамата може би грешите — подхвана Пулхерия Александровна, донякъде засегната. — Аз не говоря за това, което е сега, Дунечка. Това, което пише Пьотр Петрович в това писмо… и което предполагахме ние с тебе, може би не е вярно, но вие не можете да си представите, Дмитрий Прокофич, колко фантастичен и, как да кажа, капризен е той. На характера му никога не съм могла да имам доверие, дори и когато беше на петнадесет години. Уверена съм, че той и сега може изведнъж да направи със себе си нещо такова, за което нито един човек никога не би и помислил… Имам пресен пример: знаете ли как той преди година и половина ме изуми, потресе и едва не ме съсипа, когато беше намислил да се ожени за тази, как й беше името, за дъщерята на тази Зарницина, хазайката му?
— Знаете ли подробности по тази история? — попита Авдотя Романовна.
— Мислите ли — попита разпалено Пулхерия Александровна, — че биха го спрели тогава моите сълзи, моите молби, моята болест, може би моята смърт от мъка, нашата нищета? Преспокойно би прекрачил всички препятствия. А нима той, нима той не ни обича?
— Самият той никога нищо не ми е говорил за тази история — отговори предпазливо Разумихин, — но зная някои работи от самата госпожа Зарницина, която също не е от приказливите, и това, което съм чувал, е дори малко странно…
— А какво, какво сте чували? — попитаха двете жени в един глас.
— Впрочем нищо особено. Научих само, че този брак, вече окончателно решен и несъстоял се само поради смъртта на годеницата, и на самата госпожа Зарницина не се е харесвал много… Освен това, казват, годеницата не била дори хубава, тоест, казват, даже грозна… и такава болнава, и… и странна… но впрочем, изглежда, с известни качества. Непременно трябва да е имала някакви качества; иначе е необяснимо… Зестра също не е имала, но той никога не би се съобразявал с това дали има зестра… Изобщо в такива работи е трудно да се съди.
— Уверена съм, че тя е била достойна девойка — отбеляза кротко Авдотя Романовна.
— Нека Бог ми прости, но аз все пак се зарадвах тогава на смъртта й, макар че даже не зная кой от тях би погубил другия: той нея или тя него? — заключи Пулхерия Александровна; после предпазливо, като се спираше и непрекъснато поглеждаше към Дуня, което на Дуня беше явно неприятно, започна отново да разпитва за вчерашната сцена между Родя и Лужин. Този инцидент очевидно я безпокоеше най-много от всичко, караше я да се страхува и да тръпне. Разумихин разказа отново всичко с подробности, но този път добави и своето заключение; той направо обвини Расколников, че преднамерено е оскърбил Пьотр Петрович, и този път не го извини особено с болестта му.
— Той още преди болестта е намислил това — добави Разумихин.
— И аз мисля така — каза Пулхерия Александровна съкрушена. Но нея много я изненада, че този път Разумихин се изказа за Пьотр Петрович така предпазливо и дори сякаш с уважение. Това порази и Авдотя Романовна.
— Такова е, значи, мнението ви за Пьотр Петрович? — не се сдържа да попита Пулхерия Александровна.
— За бъдещия съпруг на вашата дъщеря аз и не мога да имам друго мнение — твърдо и с жар отвърна Разумихин. — И не само от банална учтивост го казвам, а защото… защото… е, макар и само затова, че Авдотя Романовна сама, доброволно е удостоила този човек с избора си. И ако така го ругах вчера, то е, защото бях така мръсно пиян и… безумен; да, безумен, без разум, бях полудял, съвсем… и днес се срамувам от това!… — Той се изчерви и млъкна. Авдотя Романовна пламна, но не наруши мълчанието си. Тя не бе казала нито дума, откакто заговориха за Лужин.
А без нейната подкрепа на Пулхерия Александровна явно не й достигаше решителност. Най-после, като се запъваше и непрекъснато поглеждаше към дъщеря си, тя заяви, че нея сега извънредно много я безпокои едно обстоятелство.
— Вижте какво, Дмитрий Прокофич… — започна тя. — Аз ще бъда съвсем откровена с Дмитрий Прокофич, нали, Дунечка?
— Разбира се, мамо — каза внушително Авдотя Романовна.
— Работата е следната — забърза Пулхерия Александровна, сякаш планина й бяха свалили от плещите, като й позволиха да сподели мъката си. — Днес, много рано, получихме от Пьотр Петровия бележка в отговор на нашето вчерашно известие за пристигането ни. Виждате ли, той вчера трябваше да ни посрещне, както беше обещал, на гарата. Вместо това на гарата бе изпратен да ни посрещне някакъв лакей с адреса на тази квартира и да ни покаже пътя, а Пьотр Петрович поръчал да ни предадат, че ще дойде тук, при нас, днес сутринта. Вместо това днес сутринта получихме ето тази бележка… Най-добре прочетете я сам; тук има нещо, което много ме безпокои… вие сега сам ще видите какво е това нещо и… кажете ми откровено мнението си, Дмитрий Прокофич! Вие най-добре познавате характера на Родя и можете да ми дадете най-добър съвет. Предупреждавам ви, че Дунечка вече всичко е решила веднага, но аз още не знам как да постъпя и… и все ви чаках.
Разумихин разгъна бележката, с вчерашна дата, и прочете следното:
„Уважаема госпожо Пулхерия Александровна, имам честта да ви уведомя, че поради появили се внезапно препятствия не можах да ви срещна на гарата и изпратих с тази цел човек, твърде енергичен. Съответно ще се лиша от честта да се видя с вас и утре сутринта поради неотложна работа в Сената и за да не попреча на семейната ви среща с вашия син и на Авдотя Романовна — с брат й. А ще имам честта да ви посетя и да ви поздравя във вашата квартира именно утре, точно в осем часа вечерта, към което се осмелявам да добавя убедителната си и, ще кажа още, настоятелна молба на нашата среща да не присъства Родион Романович, тъй като той неокачествимо и неучтиво ме обиди при вчерашното ми посещение, когато го сварих болен, и освен това имам нужда от обстойно обяснение лично с вас по известен въпрос, относно който желая да науча собственото ви становище. Имам честта при това предварително да ви уведомя, че ако въпреки молбата ми срещна Родион Романович, то ще бъда принуден незабавно да се отстраня, и тогава вече се сърдете на себе си. Пиша това предвид обстоятелството, че Родион Романович, който при посещението ми изглеждаше толкова болен, след два часа изведнъж е оздравял и следователно, щом излиза от къщи, може да дойде и при вас. Убедих се в това със собствените си очи в квартирата на един премазан от коне пияница, който умря от последното, на чиято дъщеря, момиче с известно поведение, той даде вчера към двадесет и пет рубли под предлог, че са за погребението, което твърде ме учуди, знаейки с каква мъка събрахте вие посочената сума. Като изказвам особеното си уважение към Авдотя Романовна, моля ви да приемете чувствата на почтителна преданост
— Какво да правя сега, Дмитрий Прокофич? — заговори Пулхерия Александрова, като едва не плачеше. — Как да кажа на Родя да не идва? Той така упорито настояваше вчера да откажем на Пьотр Петрович, а сега ни се заповядва и него самия да не го пускаме! Че той нарочно ще дойде, като научи, и… какво ще стане тогава?
— Постъпете така, както е решила Авдотя Романовна — спокойно и веднага отговори Разумихин.
— Ах, Боже мой! Тя казва… тя Бог знае какво говори и не ми обяснява целта! Тя казва, че така ще бъде по-добре, тоест не че по-добре, а че, кой знае защо, непременно трябвало и Родя също нарочно да дойде днес в осем часа и те непременно да се срещнат… А аз и писмото не исках да му показвам и с някаква хитрост с ваша помощ да направя така, че той да не дойде… защото той е така раздразнителен… Пък и нищо не разбирам, какъв пияница е умрял и каква дъщеря, и как е могъл той да й даде последните си пари… които…
— Които така трудно намерихте, мамо — добави Авдотя Романовна.
— Той не беше на себе си вчера — замислено проговори Разумихин. — Да знаете как се е държал вчера в кръчмата, макар и умно… хм! За някакъв покойник и за някакво момиче той наистина ми говори вчера, когато си отивахме вкъщи, но аз не разбрах нито дума… А впрочем и аз самият вчера…
— Най-добре, мамичко, да отидем ние при него и там, уверявам ви, веднага ще разберем какво да правим. Пък и време е — Господи! Наближава единадесет! — извика тя, като погледна великолепния си златен часовник с емайл, който висеше на шията й на тънка венецианска верижка и съвсем не съответстваше на дрехите й. „Подарък от годеника“ — помисли си Разумихин.
— Ах, време е!… Време е, Дунечка, време е! — тревожно се засуети Пулхерия Александровна. — Ще помисли, че сме му сърдити за вчера и затова така се бавим. Ах, Боже мой!
Говорейки това, тя забързано намяташе пелерината си и си слагаше шапката; Дунечка също се облече. Ръкавиците й бяха не само вехти, но дори скъсани, което Разумихин забеляза, но всъщност тази явна бедност в дрехите придаваше на двете дами дори някакво особено достойнство, присъщо на онези, които умеят да носят бедно облекло. Разумихин с благоговение гледаше Дунечка и се гордееше, че ще върви под ръка с нея. „Онази кралица — мислеше си той, — която е кърпила чорапите си в затвора, разбира се, е изглеждала в тази минута като истинска кралица и дори повече, отколкото по време на най-пищните празненства и церемонии.“
— Боже мой — възкликна Пулхерия Александровна, — мислила ли съм, че ще се страхувам от среща със сина си, с моя мил, мил Родя, както се страхувам сега!… Аз се страхувам, Дмитрий Прокофич! — добави тя, поглеждайки го плахо.
— Не бойте се, мамо — каза Дуня и я целуна, — по-добре вярвайте в него. Аз вярвам.
— Ах, Боже мой! Аз също вярвам, а цяла нощ не съм спала! — извика нещастната жена.
Те излязоха на улицата.
— Знаеш ли, Дунечка, щом задрямах малко призори, изведнъж сънувах покойната Марфа Петровна… и то цялата в бяло… Приближи се до мене, хвана ме за ръката и клати глава с укор и така строго, строго, сякаш ме осъжда… На хубаво ли е това? Ах, Боже мой, Дмитрий Прокофич, вие още не знаете: Марфа Петровна умря!
— Не, не зная: каква Марфа Петровна?
— Скоропостижно! И представете си…
— После, мамо — намеси се Дуня, — та господинът още не знае коя е Марфа Петровна.
— Ах, не знаете? А аз мислех, че на вас вече всичко ви е известно. Простете, Дмитрий Прокофич, аз тия дни просто губя разсъдъка си. Вярвайте ми, на вас аз гледам като на наше провидение и затова бях така убедена, че вие вече всичко знаете. Аз ви чувствам съвсем близък… Не се сърдете, че говоря така. Ах, Боже мой, какво ви е на дясната ръка! Ударили сте се?
— Да, ударих се — измърмори ощастливеният Разумихин.
— Аз понякога говоря прекалено откровено, та Дуня ме възпира… Но, Боже мой, в каква дупка живее той! Дали се е събудил? И тази жена, хазайката му, смята това за стая? Чуйте, вие казвате, че той не обича да разкрива сърцето си, и аз може би ще му омръзна с моите… слабости?… Не бихте ли ме посъветвали, Дмитрий Прокофич? Как да се държа с него? Аз, знаете ли, съвсем съм се объркала.
— Не го разпитвайте много за нещо, ако видите, че се мръщи; особено за здравето му много не го питайте: не обича.
— Ах, Дмитрий Прокофич, колко е тежко да си майка! Но ето го това стълбище… Какви ужасни стълби!
— Майко, вие сте даже бледа, успокойте се, мила — каза Дуня, като се притисна нежно към нея. — Той трябва да е щастлив, че ви вижда, а вие така се измъчвате — добави тя и очите й светнаха гневно.
— Почакайте, аз ще надникна пръв, да видя дали се е събудил.
Дамите безшумно тръгнаха след Разумихин, който избърза пред тях по стълбата, и когато стигнаха вече на четвъртия етаж, до вратата на хазайката, забелязаха, че вратата й е съвсем слабо открехната и две живи черни очи ги разглеждат от тъмното. А когато погледите им се срещнаха, вратата изведнъж се тръшна, и то така шумно, че Пулхерия Александровна едва не извика от уплаха.
II
Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин на другой день в восьмом часу. Много новых и непредвиденных недоумений очутилось вдруг у него в это утро. Он и не воображал прежде, что когда-нибудь так проснется. Он помнил до последних подробностей всё вчерашнее и понимал, что с ним совершилось что-то необыденное, что он принял в себя одно, доселе совсем неизвестное ему впечатление и непохожее на все прежние. В то же время он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима, — до того неосуществима, что ему даже стало стыдно ее, и он поскорей перешел к другим, более насущным заботам и недоумениям, оставшимся ему в наследство после «растреклятого вчерашнего дня».
Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок», не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно. Да и какое право имел он судить о нем так поспешно и опрометчиво? И кто звал его в судьи! И разве может такое существо, как Авдотья Романовна, отдаваться недостойному человеку за деньги? Стало быть, есть же и в нем достоинства. Нумера? Да почему же он в самом деле мог узнать, что это такие нумера? Ведь готовит же он квартиру… фу, как это всё низко! И что за оправдание, что он был пьян? Глупая отговорка, еще более его унижающая! В вине — правда, и правда-то вот вся и высказалась, «то есть вся-то грязь его завистливого, грубого сердца высказалась»! И разве позволительна хоть сколько-нибудь такая мечта ему, Разумихину? Кто он сравнительно с такою девушкой, — он, пьяный буян и вчерашний хвастун? «Разве возможно такое циническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этой мысли, и вдруг, как нарочно, в это же самое мгновение, ясно припомнилось ему, как он говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне… это уж было невыносимо. Со всего размаху ударил он кулаком по кухонной печке, повредил себе руку и вышиб один кирпич.
«Конечно, — пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, — конечно, всех этих пакостей не закрасить и не загладить теперь никогда… а стало быть, и думать об этом нечего, а потому явиться молча, и… исполнить свои обязанности… тоже молча, и… и не просить извинения, и ничего не говорить, и… и, уж конечно, теперь всё погибло!»
И однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других, тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну, как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
И… и главное, он такой грубый, грязный, обращение у него трактирное; и… и, положим, он знает, что и он, ну хоть немного, да порядочный же человек… ну, так чем же тут гордиться, что порядочный человек? Всякий должен быть порядочный человек, да еще почище, и… и все-таки (он помнит это) были и за ним такие делишки… не то чтоб уж бесчестные, ну да однако ж!… А какие помышления-то бывали! гм… и это всё поставить рядом с Авдотьей Романовной! Ну да, черт! А пусть! Ну и нарочно буду такой грязный, сальный, трактирный, и наплевать! Еще больше буду!…»
На таких монологах застал его Зосимов, ночевавший в зале у Прасковьи Павловны.
Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему, что тот спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти часу в одиннадцатом.
— Если только он будет дома, — прибавил он. — Фу, черт! В своем больном не властен, лечи поди! Не знаешь, он к тем пойдет, али те сюда придут?
— Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— Не духовник же и я; приду и уйду; и без них много дела.
— Беспокоит меня одно, — перебил, нахмурясь, Разумихин, — вчера я, спьяну, проболтался ему, дорогой идучи, о разных глупостях… о разных… между прочим, что ты боишься, будто он… наклонен к помешательству…
— Ты и дамам о том же вчера проболтался.
— Знаю, что глупо! Хошь бей! А что, вправду была у тебя какая-нибудь твердая мысль?
— Да вздор же, говорю; какая твердая мысль! Сам ты описал его как мономана, когда меня к нему привел… Ну, а мы вчера еще жару поддали, ты то есть, этими рассказами-то… о маляре-то; хорош разговор, когда он, может, сам на этом с ума сошел! Кабы знал я в точности, что тогда в конторе произошло и что там его какая-то каналья этим подозрением… обидела! Гм… не допустил бы я вчера такого разговора. Ведь эти мономаны из капли океан сделают, небылицу в лицах наяву видят… Сколько я помню, вчера, из этого рассказа Заметова, мне половина дела выяснилась. Да что! Я один случай знаю, как один ипохондрик, сорокалетний, не в состоянии будучи переносить ежедневных насмешек, за столом, восьмилетнего мальчишки, зарезал его! А тут, весь в лохмотьях, нахал квартальный, начинавшаяся болезнь, и этакое подозрение! Исступленному-то ипохондрику! При тщеславии бешеном, исключительном! Да тут, может, вся-то точка отправления болезни и сидит! Ну да, черт!… А кстати, этот Заметов и в самом деле милый мальчишка, только гм… напрасно он это всё вчера рассказал. Болтушка ужасная!
— Да кому ж рассказал? Мне да тебе?
— И Порфирию.
— Так что ж, что Порфирию?
— Кстати, имеешь ты какое-нибудь влияние на тех-то, на мать да сестру? Осторожнее бы с ним сегодня…
— Сговорятся! — неохотно ответил Разумихин.
— И чего он так на этого Лужина? Человек с деньгами, ей, кажется, не противен… а ведь у них ни шиша? а?
— Да чего ты-то выпытываешь? — раздражительно крикнул Разумихин, — почем я знаю, шиш или ни шиша? Спроси сам, может, и узнаешь…
— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, на мой бонжур сквозь двери не ответила, а сама в семь часов поднялась, самовар ей через коридор из кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…
Ровно в девять часов Разумихин явился в нумера Бакалеева. Обе дамы ждали его давным-давно с истерическим нетерпением. Поднялись они часов с семи или даже раньше. Он вошел пасмурный, как ночь, откланялся неловко, за что тотчас же рассердился — на себя, разумеется. Он рассчитал без хозяина: Пульхерия Александровна так и бросилась к нему, схватила его за обе руки и чуть не поцеловала их. Он робко глянул на Авдотью Романовну; но и в этом надменном лице было в эту минуту такое выражение признательности и дружества, такое полное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного, худо скрываемого презрения!), что ему уж, право, было бы легче, если бы встретили бранью, а то уж слишком стало конфузливо. К счастью, была готовая тема для разговора, и он поскорей за нее уцепился.
Услышав, что «еще не просыпался», но «всё отлично», Пульхерия Александровна объявила, что это и к лучшему, «потому что ей очень, очень, очень надо предварительно переговорить». Последовал вопрос о чае и приглашение пить вместе; сами они еще не пили в ожидании Разумихина. Авдотья Романовна позвонила, на зов явился грязный оборванец, и ему приказан был чай, который и был наконец сервирован, но так грязно и так неприлично, что дамам стало совестно. Разумихин энергически ругнул было нумер, но, вспомнив про Лужина, замолчал, сконфузился и ужасно обрадовался, когда вопросы Пульхерии Александровны посыпались наконец сряду без перерыву.
Отвечая на них, он проговорил три четверти часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать все главнейшие и необходимейшие факты, какие только знал из последнего года жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его. Он многое, впрочем, пропустил, что и надо было пропустить, между прочим и о сцене в конторе со всеми последствиями. Рассказ его жадно слушали; но когда он думал, что уже кончил и удовлетворил своих слушательниц, то оказалось, что для них он как будто еще и не начинал.
— Скажите, скажите мне, как вы думаете… ах, извините, я еще до сих пор не знаю вашего имени? — торопилась Пульхерия Александровна.
— Дмитрий Прокофьич.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Ах, маменька, как же можно на это всё так вдруг отвечать! — заметила Дуня.
— Ах боже мой, ведь я совсем, совсем не таким его ожидала встретить, Дмитрий Прокофьич.
— Это уж очень естественно-с, — отвечал Дмитрий Прокофьич. — Матери у меня нет, ну а дядя каждый год сюда приезжает и почти каждый раз меня не узнает, даже снаружи, а человек умный; ну а в три года вашей разлуки много воды ушло. Да и что вам сказать? Полтора года я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд; в последнее время (а может, гораздо прежде) мнителен и ипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются. Ужасно иногда неразговорчив! Всё ему некогда, всё ему мешают, а сам лежит, ничего не делает. Не насмешлив, и не потому, чтоб остроты не хватало, а точно времени у него на такие пустяки не хватает. Не дослушивает, что говорят. Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на то. Ну, что еще?… Мне кажется, ваш приезд будет иметь на него спасительнейшее влияние.
— Ах, дай-то бог! — вскричала Пульхерия Александровна, измученная отзывом Разумихина об ее Роде.
А Разумихин глянул наконец пободрее на Авдотью Романовну. Он часто взглядывал на нее во время разговора, но бегло, на один только миг, и тотчас же отводил глаза. Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательно вслушивалась, то вставала опять и начинала ходить, по обыкновению своему, из угла в угол, скрестив руки, сжав губы, изредка делая свой вопрос, не прерывая ходьбы, задумываясь. Она тоже имела обыкновение не дослушивать, что говорят. Одета она была в какое-то темненькое из легкой материи платье, а на шее был повязан белый прозрачный шарфик. По многим признакам Разумихин тотчас же заметил, что обстановка обеих женщин до крайности бедная. Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь же, может, именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека, и без того себе не доверявшего.
— Вы много сказали любопытного о характере брата и… сказали беспристрастно. Это хорошо; я думала, вы перед ним благоговеете, — заметила Авдотья Романовна с улыбкой. — Кажется, и то верно, что возле него должна находиться женщина, — прибавила она в раздумье.
— Я этого не говорил, а впрочем, может быть, вы и в этом правы, только…
— Что?
— Ведь он никого не любит; может, и никогда не полюбит, — отрезал Разумихин.
— То есть не способен полюбить?
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Насчет Роди вы оба можете ошибаться, — подхватила несколько пикированная Пульхерия Александровна. — Я не про теперешнее говорю, Дунечка. То, что пишет Петр Петрович в этом письме… и что мы предполагали с тобой, — может быть, неправда, но вы вообразить не можете, Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это сказать, капризен. Его характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь может сделать с собой такое, чего ни один человек никогда и не подумает сделать… Да недалеко ходить: известно ли вам, как он, полтора года назад, меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал было жениться на этой, как ее, — на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?
— Знаете вы что-нибудь подробно об этой истории? — спросила Авдотья Романовна.
— Вы думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж он нас не любит?
— Он ничего и никогда сам об этой истории со мною не говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем роде, не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно…
— А что, что вы слышали? — спросили разом обе женщины.
— Впрочем, ничего такого слишком уж особенного. Узнал я только, что брак этот, совсем уж слаженный и не состоявшийся лишь за смертию невесты, был самой госпоже Зарницыной очень не по душе… Кроме того, говорят, невеста была собой даже не хороша, то есть, говорят, даже дурна… и такая хворая, и… и странная… а впрочем, кажется, с некоторыми достоинствами. Непременно должны были быть какие-нибудь достоинства; иначе понять ничего нельзя… Приданого тоже никакого, да он на приданое и не стал бы рассчитывать… Вообще в таком деле трудно судить.
— Я уверена, что она достойная была девушка, — коротко заметила Авдотья Романовна.
— Бог меня простит, а я-таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и с беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным. Это происшествие, как видно, беспокоило ее более всего, до страха и трепета. Разумихин пересказал всё снова, в подробности, но на этот раз прибавил и свое заключение: он прямо обвинил Раскольникова в преднамеренном оскорблении Петра Петровича, на этот раз весьма мало извиняя его болезнию.
— Он еще до болезни это придумал, — прибавил он.
— Я тоже так думаю, — сказала Пульхерия Александровна с убитым видом. Но ее очень поразило, что о Петре Петровиче Разумихин выразился на этот раз так осторожно и даже как будто и с уважением. Поразило это и Авдотью Романовну.
— Так вы вот какого мнения о Петре Петровиче? — не утерпела не спросить Пульхерия Александровна.
— О будущем муже вашей дочери я и не могу быть другого мнения, — твердо и с жаром отвечал Разумихин, — и не из одной пошлой вежливости это говорю, а потому… потому… ну хоть по тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека. Если же я так поносил его вчера, то это потому, что вчера я был грязно пьян и еще… безумен; да, безумен, без головы, сошел с ума, совершенно… и сегодня стыжусь того!… — Он покраснел и замолчал. Авдотья Романовна вспыхнула, но не прервала молчания. Она не промолвила ни одного слова с той самой минуты, как заговорили о Лужине.
А между тем Пульхерия Александровна, без ее поддержки, видимо находилась в нерешимости. Наконец, запинаясь и беспрерывно посматривая на дочь, объявила, что ее чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство.
— Видите, Дмитрий Прокофьич… — начала она. — Я буду совершенно откровенна с Дмитрием Прокофьичем, Дунечка?
— Уж конечно, маменька, — внушительно заметила Авдотья Романовна.
— Вот в чем дело, — заторопилась та, как будто с нее гору сняли позволением сообщить свое горе. — Сегодня, очень рано, мы получили от Петра Петровича записку в ответ на наше вчерашнее извещение о приезде. Видите, вчера он должен был встретить нас, как и обещал, в самом вокзале. Вместо того в вокзал был прислан навстречу нам какой-то лакей с адресом этих нумеров и чтобы нам показать дорогу, а Петр Петрович приказывал передать, что он прибудет к нам сюда сам сегодня поутру. Вместо того пришла сегодня поутру от него вот эта записка… Лучше всего, прочтите ее сами; тут есть пункт, который очень меня беспокоит… вы сейчас увидите сами, какой это пункт, и… скажите мне ваше откровенное мнение, Дмитрий Прокофьич! Вы лучше всех знаете характер Роди и лучше всех можете посоветовать. Предупреждаю вас, что Дунечка уже всё разрешила, с первого шагу, но я, я еще не знаю, как поступить, и… и всё ждала вас.
Разумихин развернул записку, помеченную вчерашним числом, и прочел следующее:
«Милостивая государыня Пульхерия Александровна, имею честь вас уведомить, что по происшедшим внезапным задержкам встретить вас у дебаркадера не мог, послав с тою целью человека, весьма расторопного. Равномерно лишу себя чести свидания с вами и завтра поутру, по неотлагательным сенатским делам и чтобы не помешать родственному свиданию вашему с вашим сыном и Авдотьи Романовны с ее братом. Буду же иметь честь посетить вас и откланяться вам в вашей квартире не иначе как завтрашний день, ровно в восемь часов пополудни, причем осмеливаюсь присовокупить убедительную и, прибавлю к тому, настоятельную просьбу мою, чтобы при общем свидании нашем Родион Романович уже не присутствовал, так как он беспримерно и неучтиво обидел меня при вчерашнем посещении его в болезни и, кроме того, имея лично к вам необходимое и обстоятельное объяснение по известному пункту, насчет коего желаю узнать ваше собственное истолкование. Имею честь при сем заранее предуведомить, что если, вопреки просьбе, встречу Родиона Романовича, то принужден буду немедленно удалиться, и тогда пеняйте уже на себя. Пишу же в том предположении, что Родион Романович, казавшийся при посещении моем столь больным, через два часа вдруг выздоровел, а стало быть, выходя со двора, может и к вам прибыть. Утвержден же в том собственными моими глазами, в квартире одного, разбитого лошадьми, пьяницы, от сего умершего, дочери которого, девице отъявленного поведения, выдал вчера до двадцати пяти рублей, под предлогом похорон, что весьма меня удивило, зная, при каких хлопотах собирали вы сию сумму. При чем, свидетельствуя мое особое почтение уважаемой Авдотье Романовне, прошу принять чувства почтительной преданности
— Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? — заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. — Ну как я предложу Роде не приходить? Он так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет, как узнает, и… что тогда будет?
— Поступите так, как решила Авдотья Романовна, — спокойно и тотчас же отвечал Разумихин.
— Ах, боже мой! Она говорит… она бог знает что говорит и не объясняет мне цели! Она говорит, что лучше будет, то есть не то что лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились… А я так и письма-то не хотела ему показывать, и как-нибудь хитростью сделать, посредством вас, чтоб он не приходил… потому он такой раздражительный… Да и ничего я не понимаю, какой там пьяница умер, и какая там дочь, и каким образом мог он отдать этой дочери все последние деньги… которые…
— Которые так дорого вам достались, маменька, — прибавила Авдотья Романовна.
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если бы вы знали, что он там наговорил вчера в трактире, хоть и умно… гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова… А впрочем, и я сам вчера…
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
— Ах, пора!… Пора, Дунечка, пора! — тревожно засуетилась Пульхерия Александровна, — еще подумает, что мы со вчерашнего сердимся, что так долго нейдем. Ах, боже мой!
Говоря это, она суетливо набрасывала на себя мантилью и надевала шляпку; Дунечка тоже оделась. Перчатки на ней были не только заношенные, но даже изодранные, что заметил Разумихин, а между тем эта явная бедность костюма даже придавала обеим дамам вид какого-то особенного достоинства, что всегда бывает с теми, кто умеет носить бедное платье. Разумихин с благоговением смотрел на Дунечку и гордился, что поведет ее. «Та королева, — думал он про себя, — которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно, в ту минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во время самых пышных торжеств и выходов».
— Боже мой! — воскликнула Пульхерия Александровна, — думала ли я, что буду бояться свидания с сыном, с моим милым, милым Родей, как теперь боюсь!… Я боюсь, Дмитрий Прокофьич! — прибавила она, робко взглянув на него.
— Не бойтесь, маменька, — сказала Дуня, целуя ее, — лучше верьте в него. Я верю.
— Ах, боже мой! Я верю тоже, а всю ночь не спала! — вскричала бедная женщина.
Они вышли на улицу.
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
— Нет, не знаю; какая Марфа Петровна?
— Скоропостижно! И представьте себе…
— После, маменька, — вмешалась Дуня, — ведь они еще не знают, кто такая Марфа Петровна.
— Ах, не знаете? А я думала, вам всё уж известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже всё известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Да, ушиб, — пробормотал осчастливленный Разумихин.
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?… Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Не расспрашивайте его очень об чем-нибудь, если увидите, что он морщится; особенно про здоровье очень не спрашивайте: не любит.
— Ах, Дмитрий Прокофьич, как тяжело быть матерью! Но вот и эта лестница… Какая ужасная лестница!
— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, — сказала Дуня, ласкаясь к ней, — он еще должен быть счастлив, что вас видит, а вы так себя мучаете, — прибавила она, сверкнув глазами.
— Постойте, я загляну вперед, проснулся ли?
Дамы потихоньку пошли за отправившимся по лестнице вперед Разумихиным, и когда уже поровнялись в четвертом этаже с хозяйкиною дверью, то заметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку и что два быстрые черные глаза рассматривают их обеих из темноты. Когда же взгляды встретились, то дверь вдруг захлопнулась, и с таким стуком, что Пульхерия Александровна чуть не вскрикнула от испуга.