Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (18)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (18)

IV

В тази минута вратата тихо се отвори и в стаята, озъртайки се плахо, влезе една девойка. Всички се обърнаха към нея с учудване и любопитство. Расколников не я позна от пръв поглед. Това беше София Семьоновна Мармеладова. Вчера я бе видял за пръв път, но в такава минута, при такава обстановка и с такива дрехи, че в паметта му бе останало съвсем друго лице. Сега това беше скромно и дори бедно облечена девойка, още много младичка, почти момиченце, със скромно и прилично държане, с ясно, но сякаш малко изплашено лице. Облечена беше в съвсем простичка домашна рокличка, с вехта, старомодна шапчица на главата; само в ръцете си държеше, както вчера, чадър. Тя не очакваше да види стаята пълна с хора и не само се сконфузи, а съвсем се обърка, изплаши се като малко дете и дори понечи да се върне.

— Ах… това сте вие!… — каза Расколников извънредно изненадан и изведнъж се смути и той.

Веднага си помисли, че майка му и сестра му знаят вече от писмото на Лужин за някакво момиче „с известно“ поведение. Преди малко самият той бе протестирал срещу клеветата на Лужин и бе споменал, че е видял това момиче за пръв път, и изведнъж влиза самото то. Спомни си също, че съвсем не бе протестирал срещу израза „с известно поведение“. Всичко това неясно и за миг премина през ума му. Но като се вгледа по-внимателно, изведнъж видя, че това унизено същество е вече до такава степен унизено, че изведнъж му стана жал. А когато то понечи да избяга от страх — в него нещо сякаш се преобърна.

— Никак не ви очаквах — забърза той, спирайки я с поглед. — Моля ви, седнете. Вие навярно по поръка на Катерина Ивановна. Моля, не тук, ето тук седнете…

При влизането на Соня Разумихин, който седеше на един от трите стола на Расколников, точно до вратата, се надигна, за да й направи място да влезе. Отначало Расколников искаше да й посочи място в края на дивана, където седеше Зосимов, но като си спомни, че този диван е прекалено фамилиарно място и му служи за легло, побърза да й посочи стола на Разумихин.

— А ти седни тук — каза той на Разумихин, настанявайки го на дивана, където беше седял Зосимов.

Соня седна, почти разтреперана от страх, и плахо погледна двете дами. Явно и тя сама не разбираше как е могла да седне до тях. Като съобрази това, така се уплаши, че изведнъж пак стана и съвсем смутена се обърна към Расколников.

— Аз… аз… минах за минутка, извинете, че ви обезпокоих — заговори тя, като се запъваше. — По поръчка на Катерина Ивановна, а тя нямаше кого да прати… А Катерина Ивановна поръча много да ви помоля да дойдете утре на опелото, сутринта… на литургия… на улица Митрофаниевска, а после у нас… У нея… на помен… Да я почетете… Тя поръча да ви поканя.

Соня се запъна и млъкна.

— Ще гледам непременно… непременно — отговори Расколников, като също се понадигна и също се запъваше и прекъсваше. — Бъдете така добра, седнете — каза той изведнъж, — трябва да поговоря с вас. Моля ви — може би бързате, бъдете така добра, отделете ми две минути…

И той й побутна стола. Соня пак седна и пак плахо, объркано и бързо погледна двете дами и изведнъж наведе глава.

Бледото лице на Расколников пламна; сякаш тръпка разтърси тялото му; очите му светнаха.

— Майко — каза той твърдо, — това е София Семьоновна Мармеладова, дъщеря на същия онзи нещастен господин Мармеладов, когото вчера пред очите ми премазаха конете и за когото вече ви говорих…

Пулхерия Александровна погледна Соня и леко присви очи. Въпреки цялото си объркване пред настойчивия предизвикателен поглед на Родя, тя не можа да си откаже това удоволствие. Дунечка сериозно, втренчено се вгледа право в лицето на нещастната девойка и с недоумение я заразглежда.

Соня, като чу как я представиха, вдигна пак очи, но се смути още повече отпреди.

— Аз исках да ви попитам — обърна се бързо към нея Расколников, — как уредихте днес всичко? Не ви ли безпокоиха… например от полицията?

— Не, всичко мина… Нали е прекалено ясно от какво е умрял; не ни безпокоиха; само квартирантите се сърдят.

— Защо?

— Защото тялото стои дълго вътре… сега нали е горещо… мирише… тъй че днес, за вечерната литургия, ще го пренесат на гробищата, до утре, в параклиса. Катерина Ивановна отначало не искаше, а сега и тя вижда, че не може…

— Та, значи, днес?

— Тя ви моли да ни направите чест да дойдете на опелото в черквата, а после да дойдете у нея на помен.

— Ще има помен?

— Да, помен, тя поръча много да ви благодаря, че ни помогнахте вчера… ако не бяхте вие, нямаше да имаме с какво да го погребем. — И устните, и брадичката й изведнъж затрепереха, но тя се овладя и се сдържа, като отново бързо заби поглед в земята.

По време на разговора Расколников упорито я разглеждаше. Тя имаше слабичко, съвсем слабичко и бледо личице с твърде неправилни черти, някак острички, с остричък малък нос и брадичка. Не можеше дори да се нарече хубавичка, но затова пък сините й очи бяха такива ясни и когато те се оживяваха, изразът на лицето й ставаше такъв добър и простодушен, че неволно привличаше. В лицето й, пък и в цялата й фигура имаше освен това една особена характерна черта: въпреки своите осемнадесет години тя изглеждаше почти момиченце, много по-млада от годините си, съвсем почти дете, и това понякога дори смешно се проявяваше в някои нейни движения.

— Но нима Катерина Ивановна е могла да се оправи с толкова ограничени средства, дори и помен има намерение… — запита Расколников, продължавайки упорито разговора.

— Ковчегът ще бъде прост… и всичко ще бъде просто, тъй че не е скъпо… ние одеве с Катерина Ивановна всичко пресметнахме, тъй че ще има и с какво да го поменем… а на Катерина Ивановна много й се иска. Няма как… то е утеха за нея… тя е такава, вие нали знаете…

— Разбирам, разбирам… естествено… Вие какво разглеждате стаята ми? Ето и майка ми също казва, че на ковчег прилича.

— Вие вчера си дадохте всичко! — каза изведнъж в отговор Сонечка с някакъв силен и бърз шепот, като изведнъж пак ниско наведе глава. Устните и брадичката й пак затрепериха. Тя отдавна вече беше поразена от бедната обстановка у Расколников и сега тези думи изведнъж й се изтръгнаха сами. Последва мълчание. Очите на Дунечка някак просветляха, а Пулхерия Александровна погледна Соня дори приветливо.

— Родя — каза тя, като ставаше, — ние, разбира се, ще обядваме заедно. Дунечка, да вървим… А ти, Родя, да беше отишъл да се поразходиш, а след това да си починеш, да полежиш, а после веднага ела… Защото страхувам се, че ние те изморихме…

— Да, да, ще дойда — отговори той, като стана и забърза. — Аз впрочем имам работа…

— Та нима няма и да обядвате заедно — завика Разумихин, гледайки с учудване Расколников, — какво приказваш?

— Да, да, ще дойда, разбира се, разбира се… А ти остани за минута. Нали той сега не ви е нужен, майко? Или може би ви го отнемам?

— Ох, не, не! А вие, Дмитрий Прокофич, ще дойдете ли да обядваме, ще бъдете ли така добър?

— Моля ви, елате! — помоли Дуня.

Разумихин се поклони и целият засия. За миг всички изведнъж се почувстваха някак странно неловко.

— Сбогом, Родя, тоест довиждане; не обичам да казвам „сбогом“. Сбогом, Настася… ах, пак казах „сбогом“!…

Пулхерия Александровна искаше да се сбогува и със Сонечка, но някак не успя и забързано излезе от стаята.

Но Авдотя Романовна сякаш чакаше ред и, минавайки след майка си покрай Соня, се сбогува с нея с внимателен, вежлив и пълен поклон. Сонечка се смути, поклони се някак бързо и уплашено и някакво дори болезнено чувство се изписа на лицето й, сякаш учтивостта и вниманието на Авдотя Романовна й бяха тягостни и мъчителни.

— Дуня, довиждане! — извика Расколников, когато тя вече беше в коридора. — Дай си ръката де!

— Че нали ти я подадох, забрави ли? — отговори Дуня, като ласкаво и смутено се обърна към него.

— Че какво, още веднъж ми я подай!

И той силно стисна пръстчетата й. Дунечка му се усмихна, изчерви се, бързо издърпа ръката си и излезе след майка си, също, кой знае защо, много щастлива.

— Чудесно! — каза той на Соня, връщайки се в стаята, и ясно я погледна. — Да успокои Бог мъртвите, а живите още имат да живеят! Така ли е? Така ли е? Нали е така?

Соня гледаше с някакво учудване неговото внезапно прояснило се лице; той няколко мига мълчаливо и втренчено се вглеждаше в нея; целият разказ за нея от покойния й баща премина в тази минута изведнъж през съзнанието му…

— Господи, Дунечка! — заговори веднага Пулхерия Александровна, щом излязоха на улицата. — Ето на, сега просто се радвам, че си отидохме; по-леко ми е някак си. Ех, мислила ли съм вчера във вагона, че даже на това ще се радвам!

— Пак ви казвам, мамичко, той е още много болен. Нима не виждате? Може би именно от страдание за нас се е разстроил. Трябва да бъдем снизходителни и тогава много, много неща могат да се простят.

— А ето ти не беше снизходителна! — горещо и ревниво я прекъсна Пулхерия Александровна. — Знаеш ли, Дуня, гледах ви двамата, ти си съвсем негов портрет и не толкова в лицето, колкото по душа: и двамата сте меланхолици, и двамата сте мрачни и избухливи, и двамата сте високомерни, и двамата сте великодушни… Нали е невъзможно той да е егоист, Дунечка, а?… А само като си помисля какво ще става тази вечер у дома, сърцето ми просто замира!

— Не се безпокойте, майко, ще стане това, което трябва да стане.

— Дунечка! Че помисли само в какво положение сме ние сега! Какво ще стане, ако Пьотр Петрович се откаже? — непредпазливо изрече изведнъж нещастната Пулхерия Александровна.

— Че какво ще струва той тогава! — рязко и с презрение отговори Дунечка.

— Добре направихме сега, че си отидохме — забърза, прекъсвайки я, Пулхерия Александровна, — той имаше някъде спешна работа; нека се поразходи, поне въздух ще подиша… ужасно задушно е при него… а къде ли можеш да подишаш тук въздух? Тук и на улицата е като в стая със затворени прозорци. Господи, какъв град!… Чакай, пази се, ще те бутнат, носят нещо! Пиано пренасят, нали… как се блъскат… От тази госпожица също много се страхувам…

— От коя госпожица, майко?

— Че тази София Семьоновна, дето сега дойде…

— Че защо?

— Такова предчувствие имам, Дуня. Ако щеш вярвай, но щом влезе тя, в същия миг помислих, че точно тука се крие главното…

— Абсолютно нищо не се крие! — с досада извика Дуня. — Каква сте и вие с вашите предчувствия, майко! Той едва от вчера я познава, а сега, като влезе, не я позна.

— Е, ще видиш!… Смущава ме тя, ще видиш, ще видиш! И така се изплаших: гледа ме, гледа, очите й такива едни, едва се сдържах на стола си, помниш ли, когато започна да я представя? И чудно ми е: Пьотр Петрович пише така за нея, а той ни я представи, и то и на тебе! Значи тя му е скъпа!

— Какво като пише! За нас също говореха, пък и писаха; забравихте ли? А аз съм уверена, че тя… е прекрасна и че всичко това са глупости!

— Бог да й помага!

— А Пьотр Петрович е долен клюкар — изведнъж отсече Дунечка.

Пулхерия Александровна просто клюмна. Разговорът се прекъсна.

— Слушай, ето каква молба имам към тебе… — каза Расколников, отвеждайки Разумихин към прозореца.

— Значи, да кажа на Катерина Ивановна, че ще дойдете… — забърза Соня, сбогувайки се, за да си върви.

— Ей сега, София Семьоновна, ние нямаме тайни, вие не пречите… Бих искал да ви кажа още две думи… Ето какво — обърна се той изведнъж, без да довърши, отсечено, към Разумихин. — Ти нали познаваш този — как му беше името! Порфирий Петрович?

— Има си хас! Роднина ми е. Но защо? — добави Разумихин в някакъв изблик на любопитство.

— Той нали сега води онова дело… е, за онова убийство… дето вчера говорехте?

— Да… е? — Разумихин изведнъж ококори очи.

— Той разпитвал заложителите, а аз там също имам заложени вещи, дреболии наистина, но все пак пръстенче от сестра ми, което ми подари за спомен, когато тръгвах за насам, и сребърен часовник от баща ми. Всичкото струва пет-шест рубли, но на мене ми е скъпо, спомен. Та какво да правя сега? Не искам нещата да се изгубят, особено часовникът. Треперех одеве майка ми да не поиска да го види, когато заговорихме за Дунечкиния часовник. Това е единствената вещ, която остана от баща ми. Ще се поболее, ако той се изгуби! Жени! Та как да постъпя, кажи! Знам, че трябва да заявя в участъка. Но няма ли да е по-добре на самия Порфирий, а? Как мислиш? Да можеше по-бързо да свършим тази работа! Ще видиш, че още преди обяда майка ми ще ме попита!

— В никакъв случай в участъка, а непременно на Порфирий! — извика с някакво необикновено вълнение Разумихин. — Е, как се радвам! Защо да се бавим, да идем сега, на две крачки е, сигурно ще го заварим!

— Добре… да вървим.

— А той много, много, много ще се радва да се запознае с тебе! Аз много съм му говорил за тебе, при различни случаи… И вчера му говорих. Да вървим!… Та, значи ти си познавал старицата? Тъй, тъй!… Вели-ко-леп-но се нареди всичко!… Ах, да… София Ивановна…

— София Семьоновна — поправи Расколников. — София Семьоновна, това е приятелят ми Разумихин, добър човек е…

— Ако вие сега трябва да излизате… — започна Соня, без дори да погледне Разумихин и още повече сконфузена от това.

— Да вървим! — реши Расколников. — Аз ще намина към вас още днес, София Семьоновна, кажете ми само къде живеете?

Той не че се объркваше, но сякаш бързаше и избягваше погледа й. Соня си даде адреса и се изчерви. Излязоха всички заедно.

— Нима не заключваш? — попита Разумихин, слизайки по стълбите след тях.

— Никога!… — Впрочем две години вече все се каня да купя катинар — добави той небрежно. — Нали са щастливи хората, които нямат какво да заключват? — обърна се той със смях към Соня.

Като излязоха навън, се спряха пред портата.

— Вие надясно ли, София Семьоновна? Но интересно, как ме намерихте? — попита той, сякаш желаеше да й каже нещо съвсем друго. На него все му се искаше да гледа в кротките й ясни очи, но някак все не можеше.

— Нали вчера сте казали на Поличка адреса си.

— Поля? Ах, да… Поличка! Това е… малката… това е сестра ви? Та аз съм й дал адреса?

— Нима сте забравили?

— Не… помня…

— А аз за вас още от покойника, пак тогава, бях чувала… Само че тогава още не знаех името ви, пък и той самият не го знаеше… А сега дойдох… и като научих вчера името ви… днес попитах: господин Расколников къде живее?… И не знаех, че вие също сте наемател у наематели… Довиждане… А на Катерина Ивановна…

Тя беше ужасно радостна, че най-после си тръгна; забърза с наведена глава, та някак по-скоро да се махне от очите им, да измине някак по-бързо тези двадесет крачки до завоя вдясно към пресечката и да остане най-после сама и там, докато върви бързо, без да поглежда никого, без да забелязва нищо, да мисли, да си спомня, да преценява всяка казана дума, всеки момент. Никога, никога не бе изпитвала нищо подобно. Цял нов свят неусетно и тревожно проникна в душата й. Спомни си изведнъж, че Расколников искаше да дойде днес при нея, може би още сутринта, може би сега!

— Само не днес, дано не днес! — шепнеше тя със замряло сърце, сякаш умоляваше някого като уплашено дете. — Господи! При мене… в тази стая… той ще види… о, Господи!

И, разбира се, тя не можеше да забележи в тази минута един непознат господин, който усърдно я следеше и вървеше по петите й. Той вървеше след нея още от самата врата. В минутата, когато те, тримата, Разумихин, Расколников и тя, се спряха да си кажат две думи на тротоара, този човек, минавайки покрай тях, изведнъж трепна, когато, без да иска, долови думите на Соня: „И попитах: господин Расколников къде живее?“ Той бързо, но внимателно огледа и тримата, особено Расколников, на когото говореше Соня; после погледна къщата и я запомни. Всичко това стана за миг, мимоходом, и минувачът, стараейки се да не се издаде, отмина, като забавяше крачка и сякаш в очакване. Той изчакваше Соня; видя, че те се сбогуваха и че Соня ще си тръгне сега за вкъщи.

„Но къде вкъщи? Виждал съм някъде това лице — мислеше той, припомняйки си лицето на Соня, — … трябва да разбера.“ Когато стигна до завоя, той пресече улицата, обърна се и видя, че Соня вече върви зад него по същия път и нищо не забелязва. Стигайки до завоя, и тя сви в същата улица. Той тръгна подире й, без да сваля от нея очи от другия тротоар; след петнадесетина крачки премина пак на онази страна, по която вървеше Соня, настигна я и тръгна на пет крачки след нея.

Това беше около петдесетгодишен човек, по-висок от среден ръст, едър, с широки и отпуснати рамена, което го правеше малко прегърбен. Беше модерно и богато облечен и имаше вид на солиден господин. Държеше красив бастун, с който почукваше на всяка крачка по тротоара, а на ръцете си носеше чисти ръкавици. Широкото му скулесто лице беше доста приятно, а цветът му беше свеж, не петербургски. Косите му, още много гъсти, бяха съвсем руси и може би само леко посивели, а широката гъста брада, която се спускаше като лопата, беше още по-светла от косите на главата. Очите му бяха сини и гледаха студено, втренчено и замислено; устните му бяха червени. Изобщо това беше отлично запазен човек и изглеждаше значително по-млад от годините си.

Когато Соня излезе на канала, те се озоваха заедно на тротоара. Наблюдавайки я, той успя да забележи нейната замисленост и разсеяност. Като стигна до къщи, Соня мина през вратата, а той подире й, и сякаш малко учуден. Влизайки в двора, тя пое вдясно, към ъгъла, където беше входът към нейната квартира. „Я виж!“ — измърмори непознатият господин и се заизкачва след нея по стъпалата. Едва сега Соня го забеляза. Тя се качи на третия етаж, сви в коридора и позвъни на номер девет, на чиято врата беше написано с тебешир: „Капернаумов, шивач“. „Я виж!“ — повтори пак непознатият, учуден от странното съвпадение, и позвъни на съседния номер осми. Двете врати бяха на около шест крачки една от друга.

— Вие живеете у Капернаумови! — каза той, като гледаше Соня и се смееше. — Той ми поправи вчера една жилетка. А аз тук, до вас, у мадам Реслих, Гертруда Карловна. Какво съвпадение.

Соня го погледна внимателно.

— Съседи сме — продължи той някак особено весело. — Аз съм едва от три дни в града. Е, хайде, засега довиждане.

Соня не отговори; отвориха й вратата и тя се промъкна в стаята си. Кой знае защо, й стана срамно и сякаш се уплаши…

По пътя към Порфирий Разумихин беше в особено възбудено състояние.

— Това, брат, е чудесно — повтори той няколко пъти, — и аз се радвам! Радвам се!

„На какво се радваш?“ — мислеше си Расколников.

— Та аз и не знаех, че ти също си залагал при старата… и… отдавна ли това? Тоест отдавна ли си бил при нея?

„Ама че наивен глупак!“

— Кога?… — спря се Расколников, като си припомняше. — Ами около три дни преди смъртта й бях при нея, струва ми се. Впрочем аз не отивам да откупя сега вещите — подхвана той с някаква суетлива и особена загриженост за вещите, — аз пак имам само една сребърна рубла… от тази вчерашна проклета треска!…

За треската той каза особено внушително.

— Но да, да, да — бързо и неизвестно с какво се съгласяваше Разумихин, — значи, затова тогава… те порази отчасти… а, знаеш ли, ти, когато бълнуваше, все споменаваше някакви пръстенчета и верижки!… Да, да… Ясно, сега всичко е ясно.

„Ето на! Как само е заседнала у тях тази мисъл! Ето този човек заради мене би се оставил да го разпънат, а много се радва, че се изяснило защо съм бълнувал за пръстенчета! Как само се е затвърдило това у всички тях!…“

— А дали ще го сварим? — запита той гласно.

— Ще го сварим, ще го сварим — бързаше Разумихин. — Той, брат, е чудесен човек, ще видиш! Тромав е малко, тоест той е светски човек, но аз в друго отношение казвам, че е тромав. Умен, умен, много даже, само че с някакъв особен начин на мислене… Недоверчив, скептик, циник… обича да те изиграе, тоест не да те изиграе, а да си направи шега… И старият материален метод… А работата си разбира, разбира… Той миналата година такова дело за убийство разнищи, в което почти всички следи бяха загубени! Много, много, много иска да се запознае с тебе!

— Но защо пък много?

— Тоест не че… виждаш ли, напоследък, откак ти се разболя, често и много ми се случваше да споменавам за тебе… В и той слушаше… и като научи, че следваш право и не можеш да продължиш поради положението си, каза: „Колко жалко!“ И аз заключих… тоест всичко взето заедно, не само това; вчера Заметов… Виждаш ли, Родя, аз вчера нещо ти дрънках в пияно състояние, когато отивахме у вас… та аз, брат, се страхувам ти да не преувеличиш, виждаш ли…

— Какво? Че ме смятат за луд? Че то може и да е вярно.

Той напрегнато се усмихна.

— Да… да… тоест, уф, не!… Та всичко, за което приказвах (а и за други неща), всичко това бяха глупости и защото бях пиян.

— Ама защо се извиняваш! Как ми омръзна всичко това! — извика Расколников с преувеличено раздразнение. Той впрочем отчасти се преструваше.

— Зная, зная, разбирам. Бъди уверен, че разбирам. Срам ме е да говоря даже…

— Като те е срам, не говори!

И двамата млъкнаха. Разумихин беше прекалено възторжен. Расколников с отвращение чувстваше това. Тревожеше го казаното сега от Разумихин за Порфирий.

„И на този ще трябва да му разправям колко съм зле — мислеше той, пребледнявайки и с разтуптяно сърце, — и то колкото може по-естествено. Най-естественото е нищо да не разправям. Упорито нищо да не разправям! Не, упорито пък би било неестествено… Е, както се случи… ще видим… сега… добре ли е или не е добре, че отивам? Пеперудата сама лети към свещта. Сърцето ми бие, ето това не е добре!…“

— В тази, сивата къща — каза Разумихин. „Най-важното е знае ли Порфирий или не знае, че вчера съм бил в квартирата на тази вещица… и съм питал за кръвта. Веднага трябва да разбера това, от първия миг, веднага, щом вляза, по лицето му да разбера, и-на-че… чудо ще направя, но ще разбера!“

— А знаеш ли какво? — изведнъж се обърна към Разумихин с лукава усмивка. — Аз, брат, днес забелязах, че ти от сутринта си в някакво необикновено вълнение! Нали!

— Какво вълнение? Съвсем не съм във вълнение — изтръпна Разумихин.

— Не, брат, вярно, личи си. Ти одеве седеше на стола така, както никога не седиш, някак на крайчеца, и целия те тресеше. Скачаше без причина. Ту си сърдит, ту муцуната ти изведнъж, кой знае защо, цъфне като роза. Червеше се даже; особено когато те поканиха на обяд, ти ужасно се изчерви.

— Не е вярно; лъжеш!… И какво искаш да кажеш?

— Я не извъртай като ученик! Пфу, дявол, той пак се изчерви!

— Каква си само свиня!

— Ама ти защо се срамуваш? Ромео! Чакай, аз това днес някъде ще го разкажа, ха-ха-ха! Ей, че ще развеселя мама… пък и още някого…

— Слушай, слушай, слушай, та това е сериозно, та това… Но какво е това в края на краищата, дявол да го вземе! — обърка се окончателно Разумихин, изстивайки от ужас. — Какво ще им разкажеш? Аз, брат… Пфу, каква си свиня!

— Просто пролетна роза! И как ти прилича това, да знаеш; Ромео, два метра висок! Ама как си се измил днес, ноктите си си изчистил, а? Кога е било това? Ама ти наистина си сложил помада! Я се наведи!

— Свиня!

Расколников така се смееше, че сякаш вече не можеше да спре, и така със смях влязоха в квартирата на Порфирий Петрович. Тъкмо това искаше Расколников: от стаите можеше да се чуе, че те влизат, смеейки се, и все още се смеят в антрето.

— Нито дума тук или ще те… смеля! — прошепна бясно Разумихин, хващайки Расколников за рамото.

IV

В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка. Все обратились к ней с удивлением и любопытством. Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья Семеновна Мармеладова. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такой обстановке и в таком костюме, что в памяти его отразился образ совсем другого лица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик. Увидав неожиданно полную комнату людей, она не то что сконфузилась, но совсем потерялась, оробела, как маленький ребенок, и даже сделала было движение уйти назад.

— Ах… это вы?… — сказал Раскольников в чрезвычайном удивлении и вдруг сам смутился.

Ему тотчас же представилось, что мать и сестра знают уже вскользь, по письму Лужина, о некоторой девице «отъявленного» поведения. Сейчас только он протестовал против клеветы Лужина и упомянул, что видел эту девицу в первый раз, и вдруг она входит сама. Вспомнил тоже, что нисколько не протестовал против выражения: «отъявленного поведения». Всё это неясно и мигом скользнуло в его голове. Но, взглянув пристальнее, он вдруг увидал, что это приниженное существо до того уже принижено, что ему вдруг стало жалко. Когда же она сделала было движение убежать от страху, — в нем что-то как бы перевернулось.

— Я вас совсем не ожидал, — заторопился он, останавливая ее взглядом. — Сделайте одолжение, садитесь. Вы, верно, от Катерины Ивановны. Позвольте, не сюда, вот тут сядьте…

При входе Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульев Раскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. Сначала Раскольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но, вспомнив, что этот диван был слишком фамильярное место и служит ему постелью, поспешил указать ей на стул Разумихина.

— А ты садись здесь, — сказал он Разумихину, сажая его в угол, где сидел Зосимов.

Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.

— Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого… А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей сделать… Она велела просить.

Соня запнулась и замолчала.

— Постараюсь непременно… непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… — Сделайте одолжение, садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, — вы, может быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты…

И он подвинул ей стул. Соня опять села и опять робко, потерянно, поскорей взглянула на обеих дам и вдруг потупилась.

Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись.

— Маменька, — сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил…

Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на всё свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.

— Я хотел нас спросить, — обратился к ней поскорей Раскольников, — как это у вас сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас?… например, от полиции.

— Нет-с, всё прошло… Ведь уж слишком видно, отчего смерть была; не беспокоили; только вот жильцы сердятся.

— Отчего?

— Что тело долго стоит… ведь теперь жарко, дух… так что сегодня, к вечерне, на кладбище перенесут, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и сама видит, что нельзя…

— Так сегодня?

— Она просит вас сделать нам честь на отпевании в церкви быть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.

— Она поминки устраивает?

— Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить, что вы вчера помогли нам… без вас совсем бы нечем похоронить. — И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив глаза в землю.

Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.

— Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже еще закуску намерена?… — спросил Раскольников, настойчиво продолжая разговор.

— Гроб ведь простой будет-с… и всё будет просто, так что недорого… мы давеча с Катериной Ивановной всё рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть… а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с… ей утешение… она такая, ведь вы знаете…

— Понимаю, понимаю… конечно… Что это вы мою комнату разглядываете? Вот маменька говорит тоже, что на гроб похожа.

— Вы нам всё вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.

— Родя, — сказала она, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем… А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее… А то мы тебя утомили, боюсь я…

— Да, да, приду, — отвечал он, вставая и заторопившись… — У меня, впрочем, дело…

— Да неужели ж вы будете и обедать розно? — закричал Разумихин, с удивлением смотря на Раскольникова, — что ты это?

— Да, да, приду, конечно, конечно… А ты останься на минуту. Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?

— Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать, будете так добры?

— Пожалуйста, придите, — попросила Дуня.

Разумихин откланялся и весь засиял. На одно мгновение все как-то странно вдруг законфузились.

— Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай» сказала!…

Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться, но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.

Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны были ей тягостны и мучительны.

— Дуня, прощай же! — крикнул Раскольников уже в сени, — дай же руку-то!

— Да ведь я же подавала, забыл? — отвечала Дуня, ласково и неловко оборачиваясь к нему.

— Ну что ж, еще дай!

И он крепко стиснул ее пальчики. Дунечка улыбнулась ему, закраснелась, поскорее вырвала свою руку и ушла за матерью, тоже почему-то вся счастливая.

— Ну вот и славно! — сказал он Соне, возвращаясь к себе и ясно посмотрев на нее, — упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Так ли? Ведь так?

Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался: весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти…

 

— Господи, Дунечка! — заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду радоваться!

— Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить.

— А вот ты и не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?… А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так всё сердце и отнимется!

— Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.

— Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? — неосторожно высказала вдруг бедная Пульхерия Александровна.

— Так чего ж он будет стоить после того! — резко и презрительно ответила Дунечка.

— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек Господи, что за город!… Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…

— Какой девицы, маменька?

— Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была…

— Чего же?

— Предчувствие у меня такое, Дуня Ну, веришь иль нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…

— Совсем ничего не сидит! — с досадой вскрикнула Дуня. — И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал.

— Ну, вот и увидишь!… Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!

— Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А я уверена, что она… прекрасная и что всё это — вздор!

— Дай ей бог!

— А Петр Петрович негодный сплетник, — вдруг отрезала Дунечка.

Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.

— Вот что, вот какое у меня до тебя дело… — сказал Раскольников, отводя Разумихина к окошку…

— Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете… — заторопилась Соня, откланиваясь, чтоб уйти.

— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не мешаете… Я бы хотел вам еще два слова сказать… Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого… Как его!… Порфирия Петровича?

— Еще бы! Родственник. А что такое? — прибавил тот с каким-то взрывом любопытства.

— Ведь он теперь это дело… ну, вот, по этому убийству… вот вчера-то вы говорили… ведет?

— Да… ну? — Разумихин вдруг выпучил глаза.

— Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Всё стоит рублей пять-шесть, но мне дорого, память. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали, особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Она больна сделается, если они пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить. А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь? Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, что еще до обеда маменька спросит!

— Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! — крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. — Ну, как я рад! Да чего тут, идем сейчас, два шага, наверно застанем!

— Пожалуй… идем…

— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время… И вчера говорил. Идем!… Так ты знал старуху? То-то!… Ве-ли-ко-лепно это всё обернулось!… Ах да… Софья Ивановна…

— Софья Семеновна, — поправил Раскольников. — Софья Семеновна, это приятель мой, Разумихин, и человек он хороший…

— Если вам теперь надо идти… — начала было Соня, совсем и не посмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.

— И пойдемте! — решил Раскольников, — я к вам зайду сегодня же, Софья Семеновна, скажите мне только, где вы живете?

Он не то что сбивался, а так, как будто торопился и избегал ее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.

— Не запираешь разве? — спросил Разумихин, сходя по лестнице вслед за ними.

— Никогда!… Впрочем, вот уж два года хочу всё замок купить, — прибавил он небрежно. — Счастливые ведь люди, которым запирать нечего? — обратился он, смеясь, к Соне.

На улице стали в воротах.

— Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы меня отыскали? — спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему всё хотелось смотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это всё не так удавалось…

— Да ведь вы Полечке вчера адрес сказали.

— Поля? Ах да… Полечка! Это… маленькая… это ваша сестра? Так я ей адрес дал?

— Да разве вы забыли?

— Нет… помню…

— А я об вас еще от покойника тогда же слышала… Только не знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал… А теперь пришла… и как узнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет?… И не знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я Катерине Ивановне…

Она ужасно рада была, что наконец ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться наконец одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегодня зайти, может, еще утром, может, сейчас!

— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! — бормотала она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. — Господи! Ко мне… в эту комнату… он увидит… о господи!

И, уж конечно, она не могла заметить в эту минуту одного незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по пятам. Он провожал ее с самого выхода из ворот. В ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и заметил его. Всё это сделано было в мгновение, на ходу, и прохожий, стараясь не показать даже виду, пошел далее, убавив шагу и как бы в ожидании. Он поджидал Соню; он видел, что они прощались и что Соня пойдет сейчас куда-то к себе.

«Так куда же к себе? Видел где-то это лицо, — думал он, припоминая лицо Сони… — надо узнать».

Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.

Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.

Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем на тротуаре. Наблюдая ее, он успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдя до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее квартиру. «Ба!» — пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом: «Капернаумов портной». «Ба!» — повторил опять незнакомец, удивленный странным совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести одна от другой.

— Вы у Капернаумова стоите! — сказал он, смотря на Соню и смеясь. — Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!

Соня посмотрела на него внимательно.

— Соседи, — продолжал он как-то особенно весело. — Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.

Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела…

 

Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном состоянии.

— Это, брат, славно, — повторял он несколько раз, — и я рад! Я рад!

«Да чему ты рад?» — думал про себя Раскольников.

— Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И… и… давно это было? То есть давно ты был у ней?

«Экой ведь наивный дурак!»

— Когда?… — приостановился Раскольников, припоминая, — да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, — подхватил он с какою-то торопливою и особенною заботой о вещах, — ведь у меня опять всего только рубль серебром… из-за этого вчерашнего проклятого бреду!…

О бреде он произнес особенно внушительно.

— Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так вот почему тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках всё поминал!… Ну да, да… Это ясно, всё теперь ясно.

«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!…»

— А застанем мы его? — спросил он вслух.

— Застанем, застанем, — торопился Разумихин. — Это, брат, славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый, только какой-то склад мыслей особенный… Недоверчив, скептик, циник… надувать любит, то есть не надувать, а дурачить… Ну и материальный старый метод… А дело знает, знает… Он одно дело, прошлого года, такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!

— Да с какой же стати очень-то?

— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть всё это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…

— Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда.

Он напряженно усмехнулся.

— Да… да… то есть тьфу, нет!… Ну, да всё, что я говорил (и про другое тут же), это всё было вздор и с похмелья.

— Да чего ты извиняешься! Как это мне всё надоело! — крикнул Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти притворился.

— Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и говорить даже…

— А коль стыдно, так и не говори!

Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, что Разумихин сейчас говорил о Порфирии.

«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!…»

— В этом сером доме, — сказал Разумихин.

«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»

— А знаешь что? — вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою улыбкой, — я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то необыкновенном волнении состоишь? Правда?

— В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, — передернуло Разумихина.

— Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так, как никогда не сидишь, как-то на кончике, и всё тебя судорога дергала. Вскакивал ни с того, ни с сего. То сердитый, а то вдруг рожа, как сладчайший леденец, отчего-то сделается. Краснел даже; особенно, когда тебя пригласили обедать, ты ужасно покраснел.

— Да ничего я; врешь!… Ты про что это?

— Да что ты, точно школьник, юлишь! Фу, черт, да он опять покраснел!

— Какая ты свинья, однако ж!

— Да ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу… да и еще кой-кого…

— Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь это… Что ж это после этого, черт! — сбился окончательно Разумихин, холодея от ужаса. — Что ты им расскажешь? Я, брат… Фу, какая же ты свинья!

— Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б ты знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил, а? Когда это бывало? Да ей-богу же ты напомадился! Нагнись-ка!

— Свинья!!!

Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и надо было Раскольникову: из комнат можно было услышать, что они вошли смеясь и всё еще хохочут в прихожей.

— Ни слова тут, или я тебя… размозжу! — прошептал в бешенстве Разумихин, хватая за плечо Раскольникова.