Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (3)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (3)

„Мили ми Родя — пишеше майка му, — ето повече от два месеца, откак не съм беседвала с тебе писмено, от което и аз самата страдах и даже няколко нощи не спах от мисли. Но ти навярно няма да ме упрекнеш за това мое неволно мълчание. Ти знаеш колко те обичам; ти си ни едничък — на мене и на Дуня, ти си всичко за нас, цялата ни надежда и упование. Да знаеш само какво ми беше, когато научих, че вече от няколко месеца си напуснал университета поради липса на средства, и че си изгубил уроците и всичките си други доходи! Как можех да ти помогна аз с моите сто и двадесет рубли годишна пенсия? Петнадесетте рубли, които ти изпратих преди четири месеца, бях взела назаем, както сам знаеш, срещу същата тази пенсия от тукашния търговец Афанасий Иванович Вахрушин. Той е добър човек, пък и беше приятел на баща ти. Но тъй като му дадох правото да получава пенсията вместо мене, трябваше да чакам, докато се изплати дългът, а това стана едва сега, така че през всичкото това време не можех нищо да ти изпратя. Но сега, слава Богу, мисля, че мога да ти изпратя още, и изобщо ние можем сега да ти се похвалим, че щастието ни се усмихна, за което бързам да ти съобщя. Но преди всичко досещаш ли се, мили Родя, че сестра ти вече от месец и половина живее при мене и ние занапред повече няма да се разделяме. Слава тебе, Господи, свършиха се изтезанията й, но ще ти разкажа всичко поред, за да знаеш как стана всичко, дето сме го крили от тебе досега. Когато ти ми писа, преди два месеца, че си чул от някого колко много е теглила Дуня от грубостите в дома на Свидригайлови, и ми искаше точни обяснения — какво можех да ти отговоря тогава? Ако ти бях писала цялата истина, сигурно щеше да зарежеш всичко и дори пеша да дойдеш при нас, защото аз познавам характера и чувствата ти и ти не би позволил да обиждат сестра ти. Аз самата бях в отчаяние, но какво можех да сторя? Пък и не знаех тогава цялата истина. А най-голямото затруднение беше, че Дунечка, като постъпи миналата година в дома им като гувернантка, взе предварително цели сто рубли с условието да й удържат всеки месец от заплатата, и, значи, дори не можеше да напусне, преди да си е изплатила дълга. Тази сума (сега мога всичко да ти обясня, безценни ми Родя) тя взе най-вече, за да ти изпрати онези шестдесет рубли, които така ти трябваха и които получи от нас миналата година. Ние тогава те излъгахме, че са от спестени пари на Дунечка, но не беше така и сега ти откривам цялата истина, защото сега по волята Божия всичко се промени и тръгна на по-хубаво и за да знаеш колко те обича Дуня и какво безценно сърце има. Наистина господин Свидригайлов отначало се е държал с нея много грубо и на масата проявявал неучтивост и й се присмивал… Но не искам да се впускам във всички тези мъчителни подробности, за да не те тревожа напразно, след като вече всичко е минало. Накратко казано, въпреки доброто и благородно отношение на Марфа Петровна, съпругата на господин Свидригайлов, и на всички домашни, на Дунечка й било много тежко — особено когато г-н Свидригайлов се е намирал, по стар навик от полка, под влиянието на Бакхус. Но какво се оказа впоследствие? Представи си, този щур човек отдавна вече изпитвал страст към Дуня, но криел това зад привидната си грубост и презрение към нея. И сам той може би се е срамувал и е изпадал в ужас, като е виждал, че е вече на възраст и баща на семейство, а храни такива лекомислени надежди, и затова, без да ще, го е било яд на Дуня. А може би той с грубото си държание и с насмешките си е искал просто да скрие от другите цялата истина. Но най-накрая не издържал и се осмелил да направи на Дуня явно и гнусно предложение, като й обещавал разни подаръци и дори да зареже всичко и да замине с нея в някое друго имение или дори в чужбина. Можеш да си представиш всичките й страдания! Да напусне веднага мястото не могла не само защото им е дължала пари, но и защото е щадяла Марфа Петровна, която би могла изведнъж да заподозре нещо и следователно да се внесе в семейството раздор. Пък и за самата Дунечка щеше да стане голям скандал; нямаше да й се размине току-тъй. И още много други причини имаше, така че Дуня не можеше да се надява да се измъкне от този ужасен дом, преди да са минали шест седмици. Ти, разбира се, познаваш Дуня, знаеш колко е умна и какъв твърд характер има. Дунечка може да понесе много неща и даже в най-тежките случаи да намери у себе си достатъчно великодушие, че да не загуби своята твърдост. Тя даже на мене не ми беше писала всичко, за да не ме разтревожи, а ние често си пращахме по някоя вест. Развръзката настъпи неочаквано. Марфа Петровна случайно подслушала как мъжът й увещавал Дунечка в градината, разбрала всичко превратно и нея самата обвинила, като мислела, че тя е причината за всичко. И още веднага в градината станала страшна сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуня, нищо не искала да чуе, цял час крещяла и най-накрая заповядала веднага да върнат Дуня при мене в града с проста селска каруца, в която нахвърляли вещите й, бельото, дрехите, кое както им паднало, без даже да ги подредят. А в това време завалял проливен дъжд и Дуня, оскърбена и опозорена, е трябвало да пропътува с някакъв селянин цели седемнадесет версти в открита каруца. Помисли сега какво можех да ти пиша в отговор на твоето писмо, което получих преди два месеца, и за кое да ти пиша? Аз самата бях в отчаяние; да ти пиша истината не смеех, защото ти щеше да бъдеш нещастен, огорчен и възмутен, пък и какво би могъл да направиш? Може би щеше и себе си да погубиш, пък и Дунечка ми забрани; а да запълвам писмото си с глупости и с какво да е, когато в душата ми имаше такава скръб, не можех. Тук цял месец из града се разправяха клюки около тази история и дотам се стигна, че ние с Дуня даже и на черква не можехме да идем от презрителни погледи и шушукания, дори на висок глас се говореше пред нас. Всички познати взеха да странят от нас, всички престанаха даже да ни поздравяват и научих, че търговски служещи и някои чиновници искали да ни нанесат долно оскърбление, като намажат вратата ни с катран, заради което хазаите започнаха да настояват да напуснем квартирата. Причина за всичко това беше Марфа Петровна, която успя да изложи и окаля Дуня във всички семейства. Тя познава тук всички и през този месец непрекъснато идваше в града и понеже е малко бъбрива и обича да разправя за семейните си работи и особено да се оплаква от мъжа си на всеки срещнат, което е много лошо, успя за късо време да разнесе цялата история не само из града, но и в околията. Аз се поболях, но Дунечка беше по-твърда от мене; да можеше само да видиш как понасяше всичко и дори ме утешаваше и ободряваше! Тя е ангел! Но с Божията милост нашите мъки се свършиха: господин Свидригайлов се опомнил и се разкаял и навярно от съжаление към Дуня дал на Марфа Петровна пълни и очевидни доказателства за Дунечкината невинност, а именно писмото, което Дуня, още преди Марфа Петровна да ги завари в градината, е била принудена да напише и му предаде, за да избегне личните обяснения и тайните срещи, за които той настоявал, и което след заминаването на Дунечка останало у господин Свидригайлов. В това писмо тя най-горещо и с голямо негодувание го укорявала именно за неблагородното му поведение относно Марфа Петровна, изтъквала, че той е баща, глава на семейство и че най-после е гнусно от негова страна да измъчва и прави нещастна една и без това нещастна и беззащитна девойка. С една дума, мили Родя, писмото е така благородно и трогателно написано, че аз плаках, когато го четох, а и досега не мога да го чета без сълзи. Освен това в защита на Дуня били и показанията на слугите, които били видели и знаели много повече, отколкото предполагал самият господин Свидригайлов, както винаги става. Марфа Петровна била съвсем потресена и «наново убита», както тя самата ни призна, но затова пък напълно се убедила в невинността на Дунечка и още на другия ден, в неделя, отишла направо в черквата и на колене, със сълзи на очи молила Богородица да й даде сили да понесе това ново изпитание и да изпълни своя дълг. После, направо от черквата, без да ходи никъде другаде, дойде у нас, разказа ни всичко, горчиво плака и в пълно разкаяние прегръщаше Дуня и я молеше да й прости. Още същата сутрин, без да губи време право от нас обиколи всички семейства в града и навсякъде с най-ласкави думи за Дуня, със сълзи на очи, възстанови нейната невинност и благородството на нейните чувства и поведение. Нещо повече, на всички показвала и чела на глас собственоръчното Дунечкино писмо до господин Свидригайлов и даже давала да го преписват (нещо, което вече ми се струва дори прекалено). Така че наложи й се няколко дни наред да обикаля всички в града, защото някои взеха да се обиждат, че е предпочела да отиде при други, и започнаха да си пазят ред, и във всяка къща вече предварително се знаеше, че на този и този ден Марфа Петровна ще ходи еди-къде си да чете писмото, и при всяко четене се събираха даже и онези, които вече няколко пъти бяха чули писмото и у дома си, и у други познати. Моето мнение е, че в случая много, много неща бяха излишни, но такъв и е характерът на Марфа Петровна. Поне напълно възстанови честта на Дунечка и цялата тази гнусна история легна като неизличим позор върху мъжа й като главен виновник и мене чак ми с жал за него; прекалено строго постъпи с този щур човек. Веднага някои семейства започнаха да канят Дуня да преподава уроци, но тя отказа. Изобщо изведнъж всички започнаха да се отнасят с нея с особено уважение. Това именно помогна най-вече и за този неочакван случай, благодарение на който сега се изменя, може да се каже, цялата ни съдба. Знай, мили Родя, че поискаха ръката на Дуня и че тя вече даде съгласието си, за което бързам да те уведомя. И макар че това стана, без да се посъветвам с тебе, но ти навярно няма да се сърдиш нито на мене, нито на сестра си, защото сам ще разбереш, че ни беше невъзможно да чакаме и да отлагаме, докато получим отговора ти.

Пък и ти не би могъл отдалече да прецениш добре всичко. А стана така. Той е вече придворен съветник — Пьотр Петрович Лужин, и е далечен роднина на Марфа Петровна, която до голяма степен подпомогна тази работа. Той започна оттам, че изяви чрез нея желание да се запознае с нас; приехме го, както подобава, пи кафе, а още на другия ден изпрати писмо, в което много любезно правеше предложение и молеше за бърз и определен отговор. Той е делови човек и зает и сега бърза да замине за Петербург, така че всяка минута е скъпа. Разбира се, ние отначало бяхме много слисани, защото всичко стана твърде бързо и неочаквано. Целия този ден заедно обмисляхме и преценявахме. Той е човек сериозен, материално осигурен, работи на две места и вече има капитал. Наистина е вече четиридесет и пет годишен, но с доста приятна външност и още може да се харесва на жените, и изобщо е съвсем солиден и приличен човек, само малко мрачен и някак високомерен. Но може само да изглежда така на пръв поглед. Та предупреждавам те, мили Родя, когато се срещнеш с него в Петербург, което ще стане съвсем скоро, не съди прибързано и разпалено, което ти е присъщо, ако от пръв поглед нещо у него не ти хареса. Казвам ти го за всеки случай, макар да съм сигурна, че ще ти направи приятно впечатление. И освен това, за да опознаеш който и да било човек, трябва да се отнасяш към него с търпение и внимателно, за да не изпаднеш в грешка и предубеждение, които после много трудно се поправят и заглаждат. А Пьотр Петрович, поне по много признаци, е твърде почтен човек. Още при първото си посещение той ни заяви, че е човек положителен, но по много въпроси споделя, както се изрази, «убежденията на нашето най-младо поколение» и е враг на всички предразсъдъци. И много неща още говори, защото е май малко суетен и много обича да го слушат, но това почти не е порок. Вярно, че аз много неща не разбрах, но Дуня ми обясни, че той, макар и да не е с голямо образование, е умен и, изглежда, добър. Ти познаваш характера на сестра си, Родя. Тя е твърда, благоразумна девойка, търпелива и великодушна, макар и с пламенно сърце — нещо, което аз много добре зная. Разбира се, нито от нейна, нито от негова страна няма някаква особена любов, но Дуня, освен че е умно момиче, е и същество благородно като ангел и за нея е въпрос на дълг да направи щастлив мъжа си, който на свой ред ще се грижи за нейното щастие, а в последното, засега поне, нямаме сериозни причини да се съмняваме, макар че да си призная, всичко стана много набързо. При това е много пресметлив и, разбира се, сам ще види, че собственото му съпружеско щастие ще е толкова сигурно, колкото по-щастлива е с него Дунечка. А че ще има там някакви несъответствия в характера, някакви стари навици и дори някои различия в схващанията (без което не може и в най-добрите семейства), в това отношение Дунечка самата си каза, че разчита на себе си, че няма защо да се безпокоим и че тя може много неща да понесе при условие, че по-нататъшните им отношения са честни и справедливи. Той например отначало и на мене ми се видя някак рязък; но то може да се дължи именно на това, че е откровен човек, и положително е така. При второто си посещение например, вече получил съгласието ни, се изрази в разговора, че още преди да познава Дуня, имал намерението да вземе честна девойка, но без зестра и непременно такава, която вече е изпитала какво значи бедствено положение; защото, както обясни, мъжът не трябва с нищо да е задължен на жена си, а е много по-добре жената да смята мъжа си за свой благодетел. Ще добавя, че той се изрази по-меко и по-ласкаво, отколкото ти го пиша, защото забравих как точно се изрази, а помня само мисълта му, и освен това не го каза някак преднамерено, а явно се изпусна в разговора и даже се помъчи после да се поправи и да го посмекчи; но на мен все пак ми се стори доста рязко и го казах после на Дуня. Но Дуня ми отговори дори малко ядосана, че «думите още не са дела», и това, разбира се, с вярно. Преди да реши, Дуня не спа цялата нощ, и мислейки, че аз вече съм заспала, стана от леглото и цяла нощ ходи напред-назад из стаята; най-накрая коленичи и дълго и горещо се моли пред иконата, а на сутринта ми съобщи, че е съгласна.

Вече споменах, че Пьотр Петрович заминава за Петербург. Има там важна работа и иска да открие адвокатска кантора. Отдавна вече се занимавал с разни искове и тъжби и само преди няколко дни спечели голямо дело. А в Петербург трябвало да отиде също, защото имал важно дело пред върховния съд. Така че, мили Родя, той и на тебе може да ти бъде твърде полезен, във всяко отношение дори, и ние с Дуня вече смятаме, че ти отсега още би могъл определено да започнеш бъдещата си кариера и да смяташ съдбата си за съвсем определена. О, да можеше това да се осъществи! Това би било такава сполука, че трябва да виждаме в нея проява на Божието милосърдие към нас. Дуня непрекъснато мечтае за това. Ние вече се осмелихме да загатнем нещо на Пьотр Петрович. Той отговори сдържано и каза, че, разбира се, тъй като няма да може без секретар, естествено най-добре да не плаща на чужд, а на роднина, стига той да се окаже способен да върши тази работа (може ли ти да не си способен!), но веднага изрази съмнение, че твоите университетски знания няма да ти позволят да работиш в неговата кантора. С това се свърши, но Дуня сега за нищо друго не мисли. От няколко дни е като в треска и вече състави цял проект как ти впоследствие ще можеш да станеш помощник и дори съдружник във воденето на делата, още повече че ти самият си в юридическия факултет. Аз, Родя, съм напълно съгласна с нея и споделям всичките й планове и надежди, виждам ги напълно осъществими; и въпреки сегашната, съвсем обяснима, уклончивост на Пьотр Петрович (защото още не те познава) Дуня е твърдо убедена, че с доброто си влияние върху своя бъдещ мъж всичко ще постигне, сигурна е в това. Ние, разбира се, се въздържаме да споменем пред Пьотр Петрович каквото и да било за тези наши по-нататъшни мечти и особено, че ще станеш негов съдружник. Той е положителен човек и навярно би приел такова нещо много сдържано, защото би му се видяло само мечта. Нито аз, нито Дуня сме му загатнали още и с половин дума за нашата голяма надежда да ни помогне да те издържаме, докато завършиш университета; не сме му казвали, защото, първо, това впоследствие ще се нареди от само себе си и той сигурно без много приказки сам ще предложи (може ли да откаже такова нещо на Дунечка!), още повече че и ти самият можеш да му станеш дясна ръка в кантората и да получаваш тази помощ не като благодеяние, а като заслужена заплата. Така иска да нареди работите Дунечка и аз съм напълно съгласна с нея. А, второ, не му казваме, защото много ми се иска да те поставя при предстоящата ни среща на равна нога с него. Когато Дуня му разказваше с възторг за тебе, той отговори, че всеки човек най-напред трябвало да го опознаеш, и то по-отблизо, за да го прецениш, и че си запазва правото, като се запознае с тебе, сам да си състави мнение. Знаеш ли какво, безценни Родя, струва ми се, поради някои неща (впрочем без никаква връзка с Пьотр Петрович, а просто така, поради някои мои собствени, лични, може би даже бабешки, женски капризи) ми се струва, че може би ще направя по-добре, ако след брака им си живея отделно, както и сега, а не заедно с тях. Аз съм напълно уверена, че той ще бъде така благороден и деликатен да ме покани и ще ми предложи да не се разделям вече с дъщеря си, и ако досега още не го е казал, явно защото от само себе си се разбира; но аз ще откажа. В живота неведнъж съм забелязвала, че мъжете не обичат твърде много тъщите си, а аз не само че не искам ни най-малко да бъда в тежест на когото и да било, но искам и аз самата да съм напълно свободна, докато имам свой залък хляб и такива деца като тебе и Дунечка. Ако е възможно, ще живея някъде близо до вас двамата, защото, Родя, най-приятното оставих за края на писмото: знай, мили ми синко, че може би много скоро ние пак ще бъдем заедно и ще се прегърнем тримата след близо тригодишна раздяла. Вече със сигурност е решено, че аз и Дуня ще заминем за Петербург. Кога точно, не знам, но във всеки случай — много, много скоро, даже може би и след седмица. Всичко ще зависи от разпорежданията на Пьотр Петрович, който ще ни съобщи веднага щом се оправи в Петербург. Той иска, по някакви свои причини, да побързаме колкото се може с брачната церемония и дори ако е възможно, да отпразнуваме сватбата сега на Богородични заговезни, а ако не успеем, защото времето е малко — веднага след Голяма Богородица. О, с какво щастие ще те притисна до сърцето си! Дуня е така развълнувана от радост, че ще те види — веднъж каза на шега, че само за това даже би се омъжила за Пьотр Петрович. Ангел е тя! Тя сега нищо не ти пише, а само ми поръча да ти напиша, че има толкова много неща да ти казва, толкова много неща, че сега просто не й се хваща писалката, защото в няколко реда нищо не може да ти каже, а само ще се разстрои; поръча ми да те прегърна силно и да ти изпратя безброй целувки. Но въпреки че може би много скоро ще се видим лично, все пак тези дни ще ти изпратя пари — колкото мога повече. Сега, когато всички научиха, че Дунечка се омъжва за Пьотр Петрович, и моят кредит изведнъж се увеличи и със сигурност знам, че Афанасий Иванович може да ми даде сега срещу пенсията даже до седемдесет и пет рубли, така че ще ти пратя може би двадесет и пет, дори тридесет рубли. Бих ти пратила и повече, но ме е страх за пътните ни разноски; и макар че Пьотр Петрович беше така добър да поеме част от парите около заминаването ни в столицата, а именно — сам предложи за своя сметка да ни откара багажа и големия сандък (някак щял да го направи чрез познати), но все пак трябва да ни останат и за пристигането в Петербург, където не можем да дойдем без нито един грош поне на първо време. Впрочем ние с Дуня вече пресметнахме всичко точно и излезе, че пътят няма да ни струва много. От нас до гарата са само деветдесет версти и ние за всеки случай вече се спазарихме с един познат селянин каруцар; а оттам с Дунечка чудесно ще продължим в трета класа. Така че може би ще ми се удаде да ти изпратя не двадесет и пет, а сигурно тридесет рубли. Но стига; изписах пълни два листа и място вече не остана; цялата ни история; пък и колко събития се бяха насъбрали! А сега, безценни ми Родя, те прегръщам до скорошната ни среща и те благославям с майчината си благословия. Обичай Дуня, сестра си; обичай я колкото тя те обича и да знаеш, че тя безпределно, повече от себе си те обича. Тя е ангел, а ти, Родя, ти си всичко за нас — цялата ни надежда и упование. Само ти да си щастлив и ние ще сме щастливи. Все така ли се молиш Богу, Родя, и вярваш ли в благостта на нашия създател и спасител? Страхувам се в сърцето си дали не е заразило и тебе новото модерно безверие? Ако е така, аз ще се моля за тебе. Спомни си, мили, как още като малък, когато беше жив баща ти, ти шепнеше молитвите си в скута ми и колко щастливи бяхме всички тогава! Сбогом или по-добре довиждане! Прегръщам те много-много и те целувам безброй пъти.

«Милый мой Родя, — писала мать, — вот уже два месяца с лишком как я не беседовала с тобой письменно, от чего сама страдала и даже иную ночь не спала, думая. Но, наверно, ты не обвинишь меня в этом невольном моем молчании. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один у нас, у меня и у Дуни, ты наше всё, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда я узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем содержать себя, и что уроки и прочие средства твои прекратились! Чем могла я с моими ста двадцатью рублями в год пенсиона помочь тебе? Пятнадцать рублей, которые я послала тебе четыре месяца назад, я занимала, как ты и сам знаешь, в счет этого же пенсиона, у здешнего нашего купца Афанасия Ивановича Вахрушина. Он добрый человек и был еще приятелем твоего отца. Но, дав ему право на получение за меня пенсиона, я должна была ждать, пока выплатится долг, а это только что теперь исполнилось, так что я ничего не могла во всё это время послать тебе. Но теперь, слава богу, я, кажется, могу тебе еще выслать, да и вообще мы можем теперь даже похвалиться фортуной, о чем и спешу сообщить тебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что сестра твоя вот уже полтора месяца как живет со мною, и мы уже больше не разлучимся и впредь. Слава тебе господи, кончились ее истязания, но расскажу тебе всё по порядку, чтобы ты узнал, как всё было, и что мы от тебя до сих пор скрывали. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то, будто Дуня терпит много от грубости в доме господ Свидригайловых, и спрашивал от меня точных объяснений, — что могла я тогда написать тебе в ответ? Если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуй бы, всё бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер и чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Я же сама была в отчаянии, но что было делать? Я и сама-то всей правды тогда не знала. Главное же затруднение состояло в том, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла вперед целых сто рублей, под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть, и нельзя было место оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь могу тебе всё объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебе шестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался и которые ты и получил от нас в прошлом году. Мы тебя тогда обманули, написали, что это из скопленных Дунечкиных прежних денег, но это было не так, а теперь сообщаю тебе всю правду, потому что всё теперь переменилось внезапно, по воле божией, к лучшему, и чтобы ты знал, как любит тебя Дуня и какое у нее бесценное сердце. Действительно, господин Свидригайлов сначала обходился с ней очень грубо и делал ей разные неучтивости и насмешки за столом… Но не хочу пускаться во все эти тяжелые подробности, чтобы не волновать тебя напрасно, когда уж всё теперь кончено. Короче, несмотря на доброе и благородное обращение Марфы Петровны, супруги господина Свидригайлова, и всех домашних, Дунечке было очень тяжело, особенно когда господин Свидригайлов находился, по старой полковой привычке своей, под влиянием Бахуса. Но что же оказалось впоследствии? Представь себе, что этот сумасброд давно уже возымел к Дуне страсть, но всё скрывал это под видом грубости и презрения к ней. Может быть, он и сам стыдился и приходил в ужас, видя себя уже в летах и отцом семейства, при таких легкомысленных надеждах, а потому и злился невольно на Дуню. А может быть, и то, что он грубостию своего обращения и насмешками хотел только прикрыть от других всю истину. Но наконец не удержался и осмелился сделать Дуне явное и гнусное предложение, обещая ей разные награды и сверх того бросить всё и уехать с нею в другую деревню или, пожалуй, за границу. Можешь представить себе все ее страдания! Оставить сейчас место было нельзя, не только по причине денежного долга, но и щадя Марфу Петровну, которая могла бы вдруг возыметь подозрения, а следовательно, и пришлось бы поселить в семействе раздор. Да и для Дунечки был бы большой скандал; уж так не обошлось бы. Были тут и многие разные причины, так что раньше шести недель Дуня никак не могла рассчитывать вырваться из этого ужасного дома. Конечно, ты знаешь Дуню, знаешь, как она умна и с каким твердым характером. Дунечка многое может сносить и даже в самых крайних случаях найти в себе столько великодушия, чтобы не потерять своей твердости. Она даже мне не написала обо всем, чтобы не расстроить меня, а мы часто пересылались вестями. Развязка же наступила неожиданная. Марфа Петровна нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв всё превратно, во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной. Произошла у них тут же в саду ужасная сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуню, не хотела ничего слушать, а сама целый час кричала и, наконец, приказала тотчас же отвезти Дуню ко мне в город, на простой крестьянской телеге, в которую сбросили все ее вещи, белье, платья, всё как случилось, неувязанное и неуложенное. А тут поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная и опозоренная, должна была проехать с мужиком целых семнадцать верст в некрытой телеге. Подумай теперь, что могла я тебе написать в письме, в ответ на твое, полученное мною два месяца назад, и о чем писать? Сама я была в отчаянии; правду написать тебе не смела, потому что ты очень бы был несчастлив, огорчен и возмущен, да и что мог бы ты сделать? Пожалуй, еще себя погубить, да и Дунечка запрещала; а наполнять письмо пустяками и о чем-нибудь, тогда как в душе такое горе, я не могла. Целый месяц у нас по всему городу ходили сплетни об этой истории, и до того уж дошло, что нам даже в церковь нельзя было ходить с Дуней от презрительных взглядов и шептаний, и даже вслух при нас были разговоры. Все-то знакомые от нас отстранились, все перестали даже кланяться, и я наверно узнала, что купеческие приказчики и некоторые канцеляристы хотели нанести нам низкое оскорбление, вымазав дегтем ворота нашего дома, так что хозяева стали требовать, чтобы мы с квартиры съехали. Всему этому причиной была Марфа Петровна, которая успела обвинить и загрязнить Дуню во всех домах. Она у нас со всеми знакома и в этот месяц поминутно приезжала в город, и так как она немного болтлива и любит рассказывать про свои семейные дела и, особенно, жаловаться на своего мужа всем и каждому, что очень нехорошо, то и разнесла всю историю, в короткое время, не только в городе, но и по уезду. Я заболела, Дунечка же была тверже меня, и если бы ты видел, как она всё переносила и меня же утешала и ободряла! Она ангел! Но, по милосердию божию, наши муки были сокращены: господин Свидригайлов одумался и раскаялся и, вероятно пожалев Дуню, представил Марфе Петровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности, а именно: письмо, которое Дуня еще до тех пор, когда Марфа Петровна застала их в саду, принуждена была написать и передать ему, чтоб отклонить личные объяснения и тайные свидания, на которых он настаивал, и которое, по отъезде Дунечки, осталось в руках господина Свидригайлова. В этом письме она самым пылким образом и с полным негодованием укоряла его именно за неблагородство поведения его относительно Марфы Петровны, поставляла ему на вид, что он отец и семьянин и что, наконец, как гнусно с его стороны мучить и делать несчастною и без того уже несчастную и беззащитную девушку. Одним словом, милый Родя, письмо это так благородно и трогательно написано, что я рыдала, читая его, и до сих пор не могу его читать без слез. Кроме того, в оправдание Дуни, явились, наконец, и свидетельства слуг, которые видели и знали гораздо больше, чем предполагал сам господин Свидригайлов, как это и всегда водится. Марфа Петровна была совершенно поражена и «вновь убита», как сама она нам признавалась, но зато вполне убедилась в невинности Дунечкиной и на другой же день, в воскресенье, приехав прямо в собор, на коленях и со слезами молила владычицу дать ей силу перенесть это новое испытание и исполнить долг свой. Затем, прямо из собора, ни к кому не заезжая, приехала к нам, рассказала нам всё, горько плакала и, в полном раскаянии, обнимала и умоляла Дуню простить ее. В то же утро, нисколько не мешкая, прямо от нас, отправилась по всем домам в городе и везде, в самых лестных для Дунечки выражениях, проливая слезы, восстановила ее невинность и благородство ее чувств и поведения. Мало того, всем показывала и читала вслух собственноручное письмо Дунечкино к господину Свидригайлову и даже давала снимать с него копии (что, мне кажется, уже и лишнее). Таким образом ей пришлось несколько дней сряду объезжать всех в городе, так как иные стали обижаться, что другим оказано было предпочтение, и таким образом завелись очереди, так что в каждом доме уже ждали заранее и все знали, что в такой-то день Марфа Петровна будет там-то читать это письмо, и на каждое чтение опять-таки собирались даже и те, которые письмо уже несколько раз прослушали и у себя в домах, и у других знакомых, по очереди. Мое мнение, что многое, очень многое, тут было лишнее; но Марфа Петровна уже такого характера. По крайней мере она вполне восстановила честь Дунечки, и вся гнусность этого дела легла неизгладимым позором на ее мужа, как на главного виновника, так что мне его даже и жаль; слишком уже строго поступили с этим сумасбродом. Дуню тотчас же стали приглашать давать уроки в некоторых домах, но она отказалась. Вообще же все стали к ней вдруг относиться с особенным уважением. Всё это способствовало главным образом и тому неожиданному случаю, через который теперь меняется, можно сказать, вся судьба наша. Узнай, милый Родя, что к Дуне посватался жених и что она успела уже дать свое согласие, о чем и спешу уведомить тебя поскорее. И хотя дело это сделалось и без твоего совета, но ты, вероятно, не будешь ни на меня, ни на сестру в претензии, так как сам увидишь, из дела же, что ждать и откладывать до получения твоего ответа было бы нам невозможно. Да и сам ты не мог бы заочно обсудить всего в точности. Случилось же так. Он уже надворный советник, Петр Петрович Лужин, и дальний родственник Марфы Петровны, которая многому в этом способствовала. Начал с того, что через нее изъявил желание с нами познакомиться, был как следует принят, пил кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма вежливо изъяснил свое предложение и просил скорого и решительного ответа. Человек он деловой и занятый, и спешит теперь в Петербург, так что дорожит каждою минутой. Разумеется, мы сначала были очень поражены, так как всё это произошло слишком скоро и неожиданно. Соображали и раздумывали мы вместе весь тот день. Человек он благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капитал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам, да и вообще человек он весьма солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомерный. Но это, может быть, только так кажется с первого взгляда. Да и предупреждаю тебя, милый Родя, как увидишься с ним в Петербурге, что произойдет в очень скором времени, то не суди слишком быстро и пылко, как это и свойственно тебе, если на первый взгляд тебе что-нибудь в нем не покажется. Говорю это на случай, хотя и уверена, что он произведет на тебя впечатление приятное. Да и кроме того, чтоб обознать какого бы то ни было человека, нужно относиться к нему постепенно и осторожно, чтобы не впасть в ошибку и предубеждение, которые весьма трудно после исправить и загладить. А Петр Петрович, по крайней мере по многим признакам, человек весьма почтенный. В первый же свой визит он объявил нам, что он человек положительный, но во многом разделяет, как он сам выразился, «убеждения новейших поколений наших» и враг всех предрассудков. Многое и еще он говорил, потому что несколько как бы тщеславен и очень любит, чтоб его слушали, но ведь это почти не порок. Я, разумеется, мало поняла, но Дуня объяснила мне, что он человек хотя и небольшого образования, но умный и, кажется, добрый. Ты знаешь характер сестры твоей, Родя. Это девушка твердая, благоразумная, терпеливая и великодушная, хотя и с пылким сердцем, что я хорошо в ней изучила. Конечно, ни с ее, ни с его стороны особенной любви тут нет, но Дуня, кроме того что девушка умная, — в то же время и существо благородное, как ангел, и за долг поставит себе составить счастье мужа, который в свою очередь стал бы заботиться о ее счастии, а в последнем мы не имеем, покамест, больших причин сомневаться, хотя и скоренько, признаться, сделалось дело. К тому же он человек очень расчетливый и, конечно, сам увидит, что его собственное супружеское счастье будет тем вернее, чем Дунечка будет за ним счастливее. А что там какие-нибудь неровности в характере, какие-нибудь старые привычки и даже некоторое несогласие в мыслях (чего и в самых счастливых супружествах обойти нельзя), то на этот счет Дунечка сама мне сказала, что она на себя надеется; что беспокоиться тут нечего и что она многое может перенести, под условием если дальнейшие отношения будут честные и справедливые. Он, например, и мне показался сначала как бы резким; но ведь это может происходить именно оттого, что он прямодушный человек, и непременно так. Например, при втором визите, уже получив согласие, в разговоре он выразился, что уж и прежде, не зная Дуни, положил взять девушку честную, но без приданого, и непременно такую, которая уже испытала бедственное положение; потому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля. Прибавлю, что он выразился несколько мягче и ласковее, чем я написала, потому что я забыла настоящее выражение, а помню одну только мысль, и, кроме того, сказал он это отнюдь не преднамеренно, а, очевидно, проговорившись, в пылу разговора, так что даже старался потом поправиться и смягчить; но мне все-таки показалось это немного как бы резко, и я сообщила потом Дуне. Но Дуня даже с досадой отвечала мне, что «слова еще не дело», и это, конечно, справедливо. Пред тем, как решиться, Дунечка не спала всю ночь и, полагая, что я уже сплю, встала с постели и всю ночь ходила взад и вперед по комнате; наконец стала на колени и долго и горячо молилась перед образом, а наутро объявила мне, что она решилась.

Я уже упомянула, что Петр Петрович отправляется теперь в Петербург. У него там большие дела, и он хочет открыть в Петербурге публичную адвокатскую контору. Он давно уже занимается хождением по разным искам и тяжбам и на днях только что выиграл одну значительную тяжбу. В Петербург же ему и потому необходимо, что там у него одно значительное дело в сенате. Таким образом, милый Родя, он и тебе может быть весьма полезен, даже во всем, и мы с Дуней уже положили, что ты, даже с теперешнего же дня, мог бы определенно начать свою будущую карьеру и считать участь свою уже ясно определившеюся. О если б это осуществилось! Это была бы такая выгода, что надо считать ее не иначе, как прямою к нам милостию вседержителя. Дуня только и мечтает об этом. Мы уже рискнули сказать несколько слов на этот счет Петру Петровичу. Он выразился осторожно и сказал, что, конечно, так как ему без секретаря обойтись нельзя, то, разумеется, лучше платить жалованье родственнику, чем чужому, если только тот окажется способным к должности (еще бы ты-то не оказался способен!), но тут же выразил и сомнение, что университетские занятия твои не оставят тебе времени для занятий в его конторе. На этот раз тем дело и кончилось, но Дуня ни о чем, кроме этого, теперь и не думает. Она теперь, уже несколько дней, просто в каком-то жару и составила уже целый проект о том, что впоследствии ты можешь быть товарищем и даже компанионом Петра Петровича по его тяжебным занятиям, тем более что ты сам на юридическом факультете. Я, Родя, вполне с нею согласна и разделяю все ее планы и надежды, видя в них полную вероятность; и, несмотря на теперешнюю, весьма объясняемую уклончивость Петра Петровича (потому что он тебя еще не знает), Дуня твердо уверена, что достигнет всего своим добрым влиянием на будущего своего мужа, и в этом она уверена. Уж конечно, мы остереглись проговориться Петру Петровичу хоть о чем-нибудь из этих дальнейших мечтаний наших и, главное, о том, что ты будешь его компанионом. Он человек положительный и, пожалуй, принял бы очень сухо, так как всё это показалось бы ему одними только мечтаниями. Равным образом ни я, ни Дуня ни полслова еще не говорили с ним о крепкой надежде нашей, что он поможет нам способствовать тебе деньгами, пока ты в университете; потому не говорили, что, во-первых, это и само собой сделается впоследствии, и он, наверно, без лишних слов, сам предложит (еще бы он в этом-то отказал Дунечке) тем скорее, что ты и сам можешь стать его правою рукой по конторе и получать эту помощь не в виде благодеяния, а в виде заслуженного тобою жалованья. Так хочет устроить Дунечка, и я с нею вполне согласна. Во-вторых же, потому не говорили, что мне особенно хотелось поставить тебя с ним, при предстоящей теперешней встрече нашей, на ровной ноге. Когда Дуня говорила ему о тебе с восторгом, он отвечал, что всякого человека нужно сначала осмотреть самому и поближе, чтоб о нем судить, и что он сам предоставляет себе, познакомясь с тобой, составить о тебе свое мнение. Знаешь что, бесценный мой Родя, мне кажется, по некоторым соображениям (впрочем, отнюдь не относящимся к Петру Петровичу, а так, по некоторым моим собственным, личным, даже, может быть, старушечьим, бабьим капризам), — мне кажется, что я, может быть, лучше сделаю, если буду жить после их брака особо, как и теперь живу, а не вместе с ними. Я уверена вполне, что он будет так благороден и деликатен, что сам пригласит меня и предложит мне не разлучаться более с дочерью, и если еще не говорил до сих пор, то, разумеется, потому что и без слов так предполагается; но я откажусь. Я замечала в жизни не раз, что тещи не очень-то бывают мужьям по сердцу, а я не только не хочу быть хоть кому-нибудь даже в малейшую тягость, но и сама хочу быть вполне свободною, покамест у меня хоть какой-нибудь свой кусок да такие дети, как ты и Дунечка. Если возможно, то поселюсь подле вас обоих, потому что, Родя, самое-то приятное я приберегла к концу письма: узнай же, милый друг мой, что, может быть, очень скоро мы сойдемся все вместе опять и обнимемся все трое после почти трехлетней разлуки! Уже наверно решено, что я и Дуня выезжаем в Петербург, когда именно, не знаю, но, во всяком случае, очень, очень скоро, даже, может быть, через неделю. Всё зависит от распоряжений Петра Петровича, который, как только осмотрится в Петербурге, тотчас же и даст нам знать. Ему хочется, по некоторым расчетам, как можно поспешить церемонией брака и даже, если возможно будет, сыграть свадьбу в теперешний же мясоед, а если не удастся, по краткости срока, то тотчас же после госпожинок. О, с каким счастьем прижму я тебя к моему сердцу! Дуня вся в волнении от радости свидания с тобой, и сказала раз, в шутку, что уже из этого одного пошла бы за Петра Петровича. Ангел она! Она теперь ничего тебе не приписывает, а велела только мне написать, что ей так много надо говорить с тобой, так много, что теперь у ней и рука не поднимается взяться за перо, потому что в нескольких строках ничего не напишешь, а только себя расстроишь; велела же тебя обнять крепче и переслать тебе бессчетно поцелуев. Но, несмотря на то, что мы, может быть, очень скоро сами сойдемся лично, я все-таки тебе на днях вышлю денег, сколько могу больше. Теперь, как узнали все, что Дунечка выходит за Петра Петровича, и мой кредит вдруг увеличился, и я наверно знаю, что Афанасий Иванович поверит мне теперь, в счет пенсиона, даже до семидесяти пяти рублей, так что я тебе, может быть, рублей двадцать пять или даже тридцать пришлю. Прислала бы и больше, но боюсь за наши расходы дорожные; и хотя Петр Петрович был так добр, что взял на себя часть издержек по нашему проезду в столицу, а именно, сам вызвался, на свой счет, доставить нашу поклажу и большой сундук (как-то у него там через знакомых), но все-таки нам надо рассчитывать и на приезд в Петербург, в который нельзя показаться без гроша, хоть на первые дни. Мы, впрочем, уже всё рассчитали с Дунечкой до точности, и вышло, что дорога возьмет немного. До железной дороги от нас всего только девяносто верст, и мы уже, на всякий случай, сговорились с одним знакомым нам мужичком-извозчиком; а там мы с Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе. Так что, может быть, я тебе не двадцать пять, а, наверно, тридцать рублей изловчусь выслать. Но довольно; два листа кругом уписала, и места уж больше не остается; целая наша история; ну да и происшествий-то сколько накопилось! А теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до близкого свидания нашего и благословляю тебя материнским благословением моим. Люби Дуню, свою сестру, Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно, больше себя самой любит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас всё — вся надежда наша и всё упование. Был бы только ты счастлив, и мы будем счастливы. Молишься ли ты богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы! Прощай, или, лучше, до свидания! Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.