Роман в шест части, в които всяко престъпление е човешко, а наказанието следва невидимите проявления на божествената воля, която спасява човешкото у човека. Всичко ли е позволено на човека, мъртъв ли е неговият вътрешен бог? Отговора на този въпрос ще намерите в един от великите романи на Достоевски — „Престъпление и наказание“.

Издание:

Издателство „Захарий Стоянов“, 2005, ISBN 954-739-673-0

03.01.2007 — Добавяне
11.10.2014 — Корекция от kipe и NomaD

Година

1866 (Обществено достояние)

Език

Форма

Оценка

6 (× 1 глас)

Източник: Интернет-библиотека Алексея Комарова / Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., „Наука“, 1989. Том 5.

14.07.2024 — Добавяне

VII

Същия ден, но вече вечерта, към седем часа, Расколников отиваше към квартирата на майка си и сестра си — към същата квартира в къщата на Бакалеев, където ги бе настанил Разумихин. Входът за стълбището беше откъм улицата. Расколников се приближаваше, но все още забавяше крачките си и сякаш се колебаеше; да влезе или не? Но той за нищо на света не би се върнал; решението му беше взето. „И без това още нищо не знаят — мислеше той, — а мене вече са свикнали да ме смятат за чудак…“ Дрехите му бяха ужасни: всичко по него беше мръсно, мокрено цяла нощ от дъжда, изпокъсано, извехтяло. Лицето му беше почти обезобразено от умората, лошото време, физическата изтощеност и продължилата едва ли не цяло денонощие борба със самия себе си. Цялата тази нощ той бе прекарал сам, Бог знае къде. Но поне се беше решил.

Той почука на вратата; отвори майка му. Дунечка не беше вкъщи. Дори и слугинята в този момент я нямаше. Пулхерия Александровна отначало онемя от радостно учудване, после го хвана за ръката и го повлече към стаята.

— Ето те и тебе! — започна тя, като се запъваше от радост. — Не ми се сърди, Родя, че те посрещам така глупаво, със сълзи: аз се смея, а не плача. Мислиш, че плача? Не, аз се радвам, но имам такъв глупав навик: сълзите ми текат. Такава станах, откакто умря баща ти, от всичко плача. Седни, миличък, сигурно си изморен. Ах, как си се изцапал.

— Ходих вчера по дъжда, майко… — започна Расколников.

— Ама не, не! — трепна Пулхерия Александровна, прекъсвайки го. — Ти помисли, че веднага ще започна да те разпитвам по стар женски навик. Не се безпокой. Та аз разбирам, всичко разбирам, вече се научих да се държа, както е прието тука, и наистина виждам, че така е по-умно. Веднъж завинаги се уверих; къде мога да разбирам твоите съображения и да изисквам от тебе отчет? Ти може би кой знае какви работи и планове имаш в главата си или някакви мисли се зараждат у тебе; пък аз да взема да те дърпам: кажи, какво си се замислил? Аз пък… Ах, Господи! Но какво се суетя насам-натам като замаяна… Аз, Родя, вече за трети път чета твоята статия в списанието. Дмитрий Прокофич ми я донесе. Просто ахнах, като я видях; каква съм глупачка, рекох си, ето с какво се занимава той, ето отговора на всичко! На него в това време може да са му дошли нови идеи; той ги обмисля, а аз го мъча и му преча. Чета, миличък, и, то се знае, много неща не разбирам; то впрочем тъй и трябва да бъде: къде мога аз?

— Я ми я покажете, майко.

Расколников взе вестника и бегло прегледа статията си. Колкото и да противоречеше това на неговото положение, но той изпита онова странно и мъчително-сладостно чувство, което изпитва авторът, за пръв път видял себе си напечатан, пък и двадесет и трите му години си казаха думата. Това трая един миг. След като прочете няколко реда, той се свъси и страшна мъка сви сърцето му. Спомни си изведнъж цялата си душевна борба през последните месеци. И с отвращение и досада хвърли статията на масата.

— Но колкото и да съм глупава, Родя, аз все пак мога да преценя, че ти много скоро ще бъдеш един от първите хора, ако не и първият в нашия учен свят. И как са посмели да мислят, че си се побъркал. Ха-ха-ха! Ти не знаеш — наистина са мислили така! Ах, мръсни червеи, къде могат те да разберат какво значи ум! Че и Дунечка едва не повярва — как ти се струва! Покойният ти баща на два пъти изпраща в списанията — отначало стихове (аз пазя и тетрадката — някой ден ще ти я покажа), а после и цяла повест (аз му я изпросих да ми даде да я препиша) и как само и двамата се молехме да ги приемат — не ги приеха! Аз, Родя, допреди шест-седем дни бях съсипана, като гледах дрехите ти, как живееш, какво ядеш и какво носиш. А сега виждам, че все пак съм била глупава, защото само да поискаш, и веднага всичко ще имаш, с твоя ум и талант. Но, значи, ти засега не искаш и се занимаваш с много по-важни неща…

— Дуня не си ли е вкъщи, майко?

— Не, Родя. Много често я няма вкъщи, оставя ме сама.

Дмитрий Прокофич, да е жив и здрав, се отбива да ме види и все за тебе говори. Той те обича и уважава, синко. За сестра ти не казвам, че е много непочтителна към мене. Не мисли, че се оплаквам. Нейният характер е един, моят — друг. Има си някакви тайни, а аз нямам никакви тайни от вас. Разбира се, твърдо съм уверена, че Дуня е достатъчно умна и освен това, че обича и мене, и тебе… но все пак не зная докъде ще ни докара всичко това. Ето ти сега ме направи щастлива, Родя, като дойде, а тя те изпусна; като си дойде, ще й кажа: „Докато те нямаше, идва брат ти, а ти къде се губиш?“ Ти мене, Родя, много не ме глези; ако можеш — намини, ако не — недей, какво да се прави, ще чакам. Все пак ще зная, че ме обичаш, и това ми стига. Ето, ще чета съчиненията ти, ще слушам за тебе от всички, а от време на време ще идваш да ме споходиш, какво по-хубаво? Ето сега се отби и успокои майка си, виждам аз…

Пулхерия Александровна изведнъж заплака.

— Аз пък, не ми обръщай внимание, каква съм глупачка! Ах, Господи, какво седя! — извика тя, скачайки от мястото си. — Има кафе, а пък не те черпя! Ето какво значи бабешки егоизъм. Ей сега, ей сега!

— Маминко, недейте, след малко си тръгвам. Аз за друго дойдох. Моля ви, изслушайте ме.

Пулхерия Александровна плахо се приближи към него.

— Маминко, каквото и да се случи, каквото и да чуете за мене, каквото и да ви кажат за мене, ще ме обичате ли така, както сега? — попита той изведнъж, силно развълнуван, сякаш без да мисли за думите и без да ги претегля.

— Родя, Родя, какво говориш! Та как можеш да питаш това! Кой може да каже нещо за тебе? Та аз никому не бих повярвала, който и да дойде при мене, просто ще го изгоня.

— Аз дойдох да ви уверя, че винаги съм ви обичал, и сега се радвам, че сме сами, радвам се дори, че Дуня я няма — продължи той със същия порив, — дойдох да ви кажа направо: макар да бъдете нещастна, въпреки всичко знайте, че вашият син ви обича сега повече от себе си и че всичко, което сте мислили за мене, че съм жесток и не ви обичам, всичко това не е било истина. Вас никога няма да престана да обичам… Е, това е, смятах, че така трябваше да направя и с това да започна…

Пулхерия Александровна мълчаливо го прегръщаше, притискаше го към гърдите си и тихо плачеше.

— Не зная, Родя, какво става с тебе — каза тя най-накрая — аз през цялото това време мислех, че ние просто ти досаждаме, а сега по всичко виждам, че тебе те очаква голяма скръб, затова се измъчваш. Отдавна вече предчувствам това, Родя. Прости ми, че ти заговорих за това; но все си го мисля и по цели нощи не спя. И сестра ти цялата тази нощ бълнува и все тебе споменаваше. Дочух нещо, но не го разбрах. Цялата сутрин бях в смъртна тревога, очаквах, предчувствах нещо и ето че дочаках. Родя, Родя, къде отиваш? Да не би да заминаваш някъде?

— Заминавам.

— Така си и мислех! Та и аз мога да замина с тебе, ако трябва. И Дуня; тя те обича, много те обича, а ако трябва, и София Семьоновна нека дойде с нас; знаеш ли, аз съм готова да я взема просто като дъщеря. Дмитрий Прокофич ще ни помогне да се стегнем заедно за път… но… закъде… заминаваш?

— Сбогом, маминко!

— Как! Още днес! — извика тя, сякаш го губеше завинаги.

— Не мога повече, време е, налага ми се…

— И не може да дойда с тебе?

— Не, но коленичете и се помолете на Бога за мене. Молитвата ви може би ще бъде чута.

— Дай, дай да те прекръстя, да те благословя! Ето така, ето така. О, Боже, какво вършим ние!

Да, той се радваше, много се радваше, че нямаше никого, че беше насаме с майка си. Сякаш за пръв път през цялото това ужасно време сърцето му изведнъж се смекчи. Той падна пред нея, целуваше краката й и двамата, прегърнати, плачеха. В този миг тя не се учудваше и не го разпитваше. Отдавна вече разбираше, че със сина й става нещо ужасно, а сега бе наближила някаква страшна за него минута.

— Родя, мили мой, първородни мой — говореше тя, ридаейки, — ето сега си същият, какъвто беше като малък, ето така идваше при мене, така ме прегръщаше и целуваше; още когато беше жив баща ти и мизерствахме, ти ни утешаваше с това само, че беше с нас, а като го погребах — колко пъти с тебе, прегърнати като сега, сме плакали на неговия гроб. А аз отдавна плача, защото майчиното сърце предусеща бедата. Веднага щом те видях за пръв път тогава, вечерта, помниш ли, когато току-що бяхме пристигнали тук, само по погледа ти разбрах всичко и сърцето ми изтръпна, а днес, като ти отворих, те погледнах и си помислих: навярно е настъпил съдбоносният час. Родя, Родя, нали не заминаваш веднага?

— Не.

— Ще дойдеш ли пак?

— Да… ще дойда.

— Родя, не се сърди, аз и не бива да те разпитвам. Зная, че не бива, но само две думички ми кажи, далече ли заминаваш?

— Много далече.

— А защо, служба ли някаква, кариера ли те чака там?

— Каквото Бог даде… вие само се помолете за мене…

Расколников тръгна към вратата, но тя се улови за него и с отчаян поглед го загледа в очите. Лицето й се изкриви от ужас.

— Стига, мамичко — каза Расколников, разкайвайки се дълбоко, че бе решил да дойде.

— Не е завинаги? Нали още не е завинаги? Нали ти ще дойдеш, утре ще дойдеш?

— Ще дойда, ще дойда, сбогом.

Той най-после се изтръгна. Вечерта беше свежа, топла и ясна; времето се беше оправило още от сутринта. Расколников отиваше към квартирата си; той бързаше. Искаше му се да свърши всичко преди залез-слънце. А дотогава не би искал с никого да се среща. Като се качваше към квартирата си, забеляза, че Настася, оставила за малко самовара, внимателно го следи и го изпраща с очи. „Да не би да има някой в стаята ми?“ — помисли той. С отвращение си представи Порфирий. Но като стигна до стаята си и я отвори, видя Дунечка. Тя седеше сам-самичка, в дълбок размисъл и, изглежда, отдавна вече го чакаше. Той се спря на прага. Тя скочи уплашена от дивана и застана пред него. В погледа й, неподвижно вперен в него, се четеше ужас и неутолима скръб. И само по този поглед той разбра веднага, че тя всичко знае.

— Какво, да вляза ли при тебе или да си вървя? — попита той недоверчиво.

— Аз цял ден бях у София Семьоновна; чакахме те двете. Мислехме, че непременно ще се отбиеш там.

Расколников влезе в статията и, изнемощял, седна на стола.

— Чувствам се някак слаб, Дуня; много съм изморен, а бих искал поне в тази минута да се владея напълно.

Той недоверчиво вдигна поглед към нея.

— Но къде беше цяла нощ?

— Не помня добре; виждаш ли, сестро, исках окончателно ла се реша и много пъти ходих край Нева; това помня. Исках да свърша там, но… не се реших… — прошепна той, поглеждайки отново недоверчиво към Дуня.

— Слава Богу! А колко се страхувахме именно от това, аз и София Семьоновна! Значи, ти още вярваш в живота; слава Богу, слава Богу!

Расколников горчиво се усмихна.

— Аз не вярвах, а сега с мама плакахме прегърнати; аз не вярвам, а нея помолих да се моли за мене. Един Господ знае как стана това, Дунечка, и аз нищо не разбирам.

— Ти си бил при мама? И ти си й казал? — с ужас възкликна Дуня. — Нима се реши да й кажеш?

— Не, не й казах… с думи; но тя разбра много неща. Слушала е нощес, когато си бълнувала. Сигурен съм, че вече наполовина е разбрала. Може би лошо направих, че отидох. Просто даже не зная защо отидох. Аз съм долен човек, Дуня.

— Долен човек, а си готов да поемеш страданието! Нали отиваш?

— Отивам. Сега. Да, за да се спася от този срам, аз исках да се удавя, Дуня, но помислих, вече над водата, че ако съм се смятал досега силен, нека не се уплаша сега и от срама — каза той, изпреварвайки я. — Това гордост ли е, Дуня?

— Гордост е, Родя.

Сякаш огън блесна в угасналите му очи; като че му стана приятно, че е още горд.

— А ти не мислиш ли, сестро, че аз просто съм се изплашил от водата? — попита той с отвратителна усмивка, вглеждайки се в лицето й.

— О, Родя, стига! — горчиво възкликна Дуня.

Мълчанието продължи около две минути. Той седеше с наведена глава и гледаше в пода; Дунечка стоеше на другия край на масата и го гледаше с мъка. Изведнъж той стана.

— Късно е, време е. Аз сега отивам да се предам. Но не зная защо отивам да се предам.

Едри сълзи течаха по бузите й.

— Ти плачеш, сестро, а можеш ли да ми подадеш ръка?

— Съмняваш ли се в това?

Тя силно го прегърна.

— Нима ти, поемайки страданието, не измиваш наполовина своето престъпление? — извика тя, като го притискаше в обятията си и го целуваше.

— Престъпление? Какво престъпление? — извика той изведнъж в някаква внезапна ярост. — Това, че съм убил отвратителна, зловредна въшка, никому ненужна дърта лихварка, за убийството на която ще ти се простят сто гряха, която е изсмукала живота на бедните, това ли е престъпление? Не мисля аз за него и не мисля да го измивам. И какво ми навират от всички страни; „Престъпление, престъпление!“ Едва сега виждам ясно цялата нелепост на своето малодушие, сега, когато вече реших да изтърпя този ненужен срам! Просто защото съм низък и бездарен, се решавам, а може би и заради ползата, както предлагаше онзи… Порфирий!…

— Братко, братко, какво говориш! Та ти кръв си пролял! — извика Дуня в отчаяние.

— Която всички проливат — подхвана той едва ли не в изстъпление, — която се лее и винаги се е ляла на този свят като водопад, която се лее като шампанско и за която те увенчават с лавров венец в Капитолия и те наричат после благодетел на човечеството. Че ти само се взри по-внимателно и виж! Аз самият желаех доброто на хората и щях да направя стотици, хиляди добри дела вместо тази единствена глупост, даже не глупост, а просто несръчност, защото цялата тази мисъл съвсем не беше толкова глупава, колкото изглежда сега, след неуспеха… (След неуспех всичко изглежда глупаво!) С тази глупост аз исках само да стана независим, да направя първата крачка, да намеря средства, а после всичко щеше да се поправи с неизмеримата в сравнение с това полза… Но аз, аз и първата стъпка не издържах, защото съм подлец! Ето къде е цялата работа! И все пак вашия възглед няма да възприема: ако бях успял, щяха да ме увенчаят, а сега — в капана!

— Но това съвсем не е така, съвсем не е така! Братко, какво говориш ти!

— А! Формата е друга, формата не е толкова хубава естетически! Е, аз наистина нищо не разбирам: защо избиването на хора с бомби, с правилна обсада да е по-почтена форма? Страхът от естетиката е първият признак на безсилието!… Никога, никога не съм съзнавал това по-ясно от сега и повече отвсякога не разбирам в какво е престъплението ми! Никога, никога не съм бил по-силен и по-убедителен от сега!…

Бледото му изпито лице чак пламна. Но изговаряйки последното възклицание, погледът му случайно срещна очите на Дуня и толкова, толкова страдание за себе си видя в този поглед, че неволно се опомни. Почувства, че все пак е направил нещастни тези две клети жени. Все пак той именно е причината…

— Дуня, мила! Ако съм виновен, прости ми (макар че не може да ми се прости, ако съм виновен). Сбогом! Да не спорим! Време е, крайно време. Не идвай с мене, моля ти се, аз трябва да се отбия… А иди веднага при мама. Моля ти се! Това е последната, най-голямата ми молба към тебе. Не се отделяй от нея нито за миг; аз я оставих в тревога, която тя едва ли ще понесе: или ще умре, или ще полудее. Бъди с нея! Разумихин ще бъде с вас; говорил съм с него… Не плачи за мене: ще се помъча да бъда и мъжествен, и честен през целия си живот, макар че съм убиец. Може би ще чуеш някога името ми. Аз няма да ви посрамя, ще видиш; тепърва ще докажа… а засега довиждане — побърза да свърши, забелязал пак някакъв странен израз в очите на Дуня при последните думи и обещания. — Защо плачеш така? Не плачи, не плачи; та не се разделяме завинаги!… Ах, да! Чакай, забравих…

Той се приближи до масата, взе една дебела прашна книга, разтвори я и извади сложено между листата малко портретче — акварел върху слонова кост. Това беше портретът на дъщерята на хазайката, неговата бивша годеница, умряла от огненица, същата онази странна девойка, която бе искала да отиде в манастир. Около минута той се вглежда в това изразително и болезнено личице, целуна портрета и го подаде на Дунечка.

— Ето с нея много съм говорил и за това, само с нея — произнесе той замислен, — на нейното сърце поверих много от онова, което после така отвратително се осъществи. Не се безпокой — обърна се той към Дуня, — тя не беше съгласна, както и ти, и аз се радвам, че нея вече я няма. Главното, главното е това, че сега всичко ще тръгне поновому, ще се пречупи — извика той изведнъж, връщайки се отново към мъката си — всичко, всичко, а подготвен ли съм аз за това? Искам ли това самият аз? Това би било необходимо за моето изпитание! Защо, защо са нужни всички тези безсмислени изпитания? Защо са, по-добре ли ще съзнавам тогава, смазан от мъки, от идиотщина, в старческо безсилие, след двадесетгодишната каторга, отколкото съзнавам сега, и какъв смисъл ще има тогава да живея? Защо всъщност сега се съгласявам да живея така? О, аз знаех, че съм подлец, когато днес, на разсъмване, стоях над Нева!

Двамата най-после излязоха. На Дуня й беше тежко, но тя го обичаше! Тя си тръгна, но като измина петдесетина крачки, се обърна да го погледне още веднъж. Той още се виждаше. Но на ъгъла и той се обърна; за последен път погледите им се срещнаха; но като видя, че тя го гледа, нетърпеливо и дори с яд й махна с ръка да си върви и рязко сви зад ъгъла.

„Аз съм злобен, виждам това — мислеше си той, засрамен след минута от яда, с който махна на Дуня. — Но защо те самите така ме обичат, ако аз не заслужавам това! О, ако бях сам и никой не ме обичаше и ако аз самият никога не бях обичал никого! Нямаше да го има всичко това! А интересно, нима през тези бъдещи петнадесет-двадесет години дотам ще се смири душата ми, че с благоговение ще хленча пред хората, наричайки се непрекъснато разбойник? Да именно, именно! Те затова ме и заточават сега, точно това им трябва… Ето те сноват напред-назад по улицата, а всеки от тях е подлец и разбойник по природа; нещо по-лошо — идиот! А само да се опитам да избягна каторгата, всички те ще побеснеят от благородно негодувание! О, как ги мразя всички!“

Той се замисли дълбоко над това „как може да стане така, че най-после да се смиря пред всички тях, вече без да разсъждавам, по убеждение да се смиря! Че какво, защо не? Разбира се, тъй и трябва да бъде. Нима двадесет години непрекъснат гнет няма да ме довършат окончателно? Водата пробива и камъка. И защо, защо след това трябва да живея, защо отивам сега, щом сам зная, че всичко това ще стане именно така, като по книга, а не иначе!“

Може би вече за стотен път от вчера си задаваше този въпрос, но все пак отиваше.

Към следващата част или към съдържанието

VII

В тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников подходил к квартире матери и сестры своей — к той самой квартире в доме Бакалеева, где устроил их Разумихин. Вход на лестницу был с улицы. Раскольников подходил, всё еще сдерживая шаг и как бы колеблясь: войти или нет? Но он бы не воротился ни за что; решение его было принято. «К тому же всё равно, они еще ничего не знают, — думал он, — а меня уже привыкли считать за чудака…» Костюм его был ужасен: всё грязное, пробывшее всю ночь под дождем, изорванное, истрепанное. Лицо его было почти обезображено от усталости, непогоды, физического утомления и чуть не суточной борьбы с самим собою. Всю эту ночь провел он один, бог знает где. Но, по крайней мере, он решился.

Он постучал в дверь; ему отперла мать. Дунечки дома не было. Даже и служанки на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в комнату.

— Ну вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты испачкался.

— Я под дождем вчера был, мамаша… — начал было Раскольников.

— Да нет же, нет! — вскинулась Пульхерия Александровна, перебивая его, — ты думал, я тебя так сейчас и допрашивать начну, по бабьей прежней привычке, не тревожься. Я ведь понимаю, всё понимаю, теперь я уж выучилась по-здешнему и, право, сама вижу, что здесь умнее. Я раз навсегда рассудила: где мне понимать твои соображения и требовать у тебя отчетов? У тебя, может быть, и бог знает какие дела и планы в голове, или мысли там какие-нибудь зарождаются; так мне тебя и толкать под руку: об чем, дескать, думаешь? Я вот… Ах господи! Да что же это я толкусь туда и сюда, как угорелая… Я вот, Родя, твою статью в журнале читаю уже в третий раз, мне Дмитрий Прокофьич принес. Так я и ахнула, как увидела: вот дура-то, думаю про себя, вот он чем занимается, вот и разгадка вещей! У него, может, новые мысли в голове, на ту пору; он их обдумывает, я его мучаю и смущаю. Читаю, друг мой, и, конечно, много не понимаю; да оно, впрочем, так и должно быть: где мне?

— Покажите-ка, мамаша.

Раскольников взял газетку и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.

— Но только, Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если не самым первым в нашем ученом мире. И смели они про тебя думать, что ты помешался. Ха-ха-ха! Ты не знаешь — ведь они это думали! Ах, низкие червяки, да где им понимать, что такое ум! И ведь Дунечка тоже чуть не верила — каково! Покойник отец твой два раза отсылал в журналы — сначала стихи (у меня и тетрадка хранится, я тебе когда-нибудь покажу), а потом уж и целую повесть (я сама выпросила, чтоб он дал мне переписать), и уж как мы молились оба, чтобы приняли, — не приняли! Я, Родя, дней шесть-семь назад убивалась, смотря на твое платье, как ты живешь, что ешь и в чем ходишь. А теперь вижу, что опять-таки глупа была, потому захочешь, всё теперь себе сразу достанешь, умом и талантом. Это ты покамест, значит, не хочешь теперь и гораздо важнейшими делами занимаешься…

— Дуни дома нет, мамаша?

— Нету, Родя. Очень часто ее дома не вижу, оставляет меня одну. Дмитрий Прокофьич, спасибо ему, заходит со мной посидеть и всё об тебе говорит. Любит он тебя и уважает, мой друг. Про сестру же не говорю, чтоб она уж так очень была ко мне непочтительна. Я ведь не жалуюсь. У ней свой характер, у меня свой; у ней свои тайны какие-то завелись; ну у меня тайн от вас нет никаких. Конечно, я твердо уверена, что Дуня слишком умна и, кроме того, и меня и тебя любит… но уж не знаю, к чему всё это приведет. Вот ты меня осчастливил теперь, Родя, что зашел, а она-то вот и прогуляла; придет, я и скажу: а без тебя брат был, а ты где изволила время проводить? Ты меня, Родя, очень-то и не балуй: можно тебе — зайди, нельзя — нечего делать, и так подожду. Ведь я все-таки буду знать, что ты меня любишь, с меня и того довольно. Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя слышать ото всех, а нет-нет — и сам зайдешь проведать, чего ж лучше? Ведь вот зашел же теперь, чтоб утешить мать, я ведь вижу…

Тут Пульхерия Александровна вдруг заплакала.

— Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах господи, да что ж я сижу, — вскричала она, срываясь с места, — ведь кофей есть, а я тебя и не потчую! Вот ведь эгоизм-то старушечий что значит. Сейчас, сейчас!

— Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для того пришел. Пожалуйста, выслушайте меня.

Пульхерия Александровна робко подошла к нему.

— Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь? — спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая их.

— Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь! Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню.

— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что всё, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, всё это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…

Пульхерия Александровна молча обнимала его, прижимала к своей груди и тихо плакала.

— Что с тобой, Родя, не знаю, — сказала она наконец, — думала я всё это время, что мы просто надоедаем тебе, а теперь вижу по всему, что тебе великое горе готовится, оттого ты и тоскуешь. Давно я уже предвижу это, Родя. Прости меня, что об этом заговорила; всё об этом думаю и по ночам не сплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и всё о тебе вспоминала. Расслушала я что-то, а ничего не поняла. Всё утро как перед казнью ходила, чего-то ждала, предчувствовала и вот дождалась! Родя, Родя, куда же ты? Едешь, что ли, куда-нибудь?

— Еду.

— Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, если тебе надо будет. И Дуня; она тебя любит, она очень любит тебя, и Софья Семеновна, пожалуй, пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместо дочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться… но… куда же ты… едешь?

— Прощайте, маменька.

— Как! Сегодня же! — вскрикнула она, как бы теряя его навеки.

— Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно…

— И мне нельзя с тобой?

— Нет, а вы станьте на колени и помолитесь за меня богу. Ваша молитва, может, и дойдет.

— Дай же я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так, вот так. О боже, что это мы делаем!

Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, что они были наедине с матерью. Как бы за всё это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала, что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него минута.

— Родя, милый мой, первенец ты мой, — говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали. А что я давно плачу, то это сердце материнское беду предузнало. Я как только в первый раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали сюда, то всё по твоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и дрогнуло, а сегодня как отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно пришел час роковой. Родя, Родя, ты ведь не сейчас едешь?

— Нет.

— Ты еще придешь?

— Да… приду.

— Родя, не сердись, я и расспрашивать не смею. Знаю, что не смею, но так, два только словечка скажи мне, далеко куда ты едешь?

— Очень далеко.

— Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?

— Что бог пошлет… помолитесь только за меня…

Раскольников пошел к дверям, но она ухватилась за него и отчаянным взглядом смотрела ему в глаза. Лицо ее исказилось от ужаса.

— Довольно, маменька, — сказал Раскольников, глубоко раскаиваясь, что вздумал прийти.

— Не навек? Ведь еще не навек? Ведь ты придешь, завтра придешь?

— Приду, приду, прощайте.

Он вырвался наконец.

Вечер был свежий, теплый и ясный; погода разгулялась еще с утра. Раскольников шел в свою квартиру; он спешил. Ему хотелось кончить всё до заката солнца. До тех же пор не хотелось бы с кем-нибудь повстречаться. Поднимаясь в свою квартиру, он заметил, что Настасья, оторвавшись от самовара, пристально следит за ним и провожает его глазами. «Уж нет ли кого у меня?» — подумал он. Ему с отвращением померещился Порфирий. Но, дойдя до своей комнаты и отворив ее, он увидел Дунечку. Она сидела одна-одинешенька, в глубоком раздумье и, кажется, давно уже ждала его. Он остановился на пороге. Она привстала с дивана в испуге и выпрямилась пред ним. Ее взгляд, неподвижно устремленный на него, изображал ужас и неутолимую скорбь. И по одному этому взгляду он уже понял сразу, что ей всё известно.

— Что же, мне входить к тебе или уйти? — спросил он недоверчиво.

— Я целый день сидела у Софьи Семеновны; мы ждали тебя обе. Мы думали, что ты непременно туда зайдешь.

Раскольников вошел в комнату и в изнеможении сел на стул.

— Я как-то слаб, Дуня; уж очень устал; а мне бы хотелось хоть в эту-то минуту владеть собою вполне.

Он недоверчиво вскинул на нее глазами.

— Где же ты был всю ночь?

— Не помню хорошо; видишь, сестра, я окончательно хотел решиться и много раз ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но… я не решился… — прошептал он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню.

— Слава богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна! Стало быть, ты в жизнь еще веруешь: слава богу, слава богу!

Раскольников горько усмехнулся.

— Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я не верую, а ее просил за себя молиться. Это бог знает как делается, Дунечка, и я ничего в этом не понимаю.

— Ты у матери был? Ты же ей и сказал? — в ужасе воскликнула Дуня. — Неужели ты решился сказать?

— Нет, не сказал… словами; но она многое поняла. Она слышала ночью, как ты бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я, может быть, дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я низкий человек, Дуня.

— Низкий человек, а на страданье готов идти! Ведь ты идешь же?

— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, — сказал он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?

— Гордость, Родя.

Как будто огонь блеснул в его потухших глазах; ему точно приятно стало, что он еще горд.

— А ты не думаешь, сестра, что я просто струсил воды? — спросил он с безобразною усмешкой, заглядывая в ее лицо.

— О, Родя, полно! — горько воскликнула Дуня.

Минуты две продолжалось молчание. Он сидел потупившись и смотрел в землю; Дунечка стояла на другом конце стола и с мучением смотрела на него. Вдруг он встал:

— Поздно, пора. Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя.

Крупные слезы текли по щекам ее.

— Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?

— И ты сомневался в этом?

Она крепко обняла его.

— Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже вполовину свое преступление? — вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его.

— Преступление? Какое преступление? — вскричал он вдруг, в каком-то внезапном бешенстве, — то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: «преступление, преступление!» Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот… Порфирий!…

— Брат, брат, что ты это говоришь! Но ведь ты кровь пролил!— в отчаянии вскричала Дуня.

— Которую все проливают, — подхватил он чуть не в исступлении, — которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Да ты взгляни только пристальнее и разгляди! Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была вовсе не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче… (При неудаче всё кажется глупо!) Этою глупостью я хотел только поставить себя в независимое положение, первый шаг сделать, достичь средств, и там всё бы загладилось неизмеримою, сравнительно, пользой… Но я, я и первого шага не выдержал, потому что я — подлец! Вот в чем всё и дело! И всё-таки вашим взглядом не стану смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан!

— Но ведь это не то, совсем не то! Брат, что ты это говоришь!

— А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну я решительно не понимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!… Никогда, никогда яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!…

Краска даже ударила в его бледное, изнуренное лицо. Но, проговаривая последнее восклицание, он нечаянно встретился взглядом с глазами Дуни, и столько, столько муки за себя встретил он в этом взгляде, что невольно опомнился. Он почувствовал, что все-таки сделал несчастными этих двух бедных женщин. Все-таки он же причиной…

— Дуня, милая! Если я виновен, прости меня (хоть меня и нельзя простить, если я виновен). Прощай! Не будем спорить! Пора, очень пора. Не ходи за мной, умоляю тебя, мне еще надо зайти… А поди теперь и тотчас же сядь подле матери. Умоляю тебя об этом! Это последняя, самая большая моя просьба к тебе. Не отходи от нее всё время; я оставил ее в тревоге, которую она вряд ли перенесет: она или умрет, или сойдет с ума. Будь же с нею! Разумихин будет при вас; я ему говорил… Не плачь обо мне: я постараюсь быть и мужественным, и честным, всю жизнь, хоть я и убийца. Может быть, ты услышишь когда-нибудь мое имя. Я не осрамлю вас, увидишь; я еще докажу… теперь покамест до свиданья, — поспешил он заключить, опять заметив какое-то странное выражение в глазах Дуни при последних словах и обещаниях его. — Что же ты так плачешь? Не плачь, не плачь; ведь не совсем же расстаемся!… Ах, да! Постой, забыл!…

Он подошел к столу, взял одну толстую, запыленную книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.

— Вот с нею я много переговорил и об этом, с нею одной, — произнес он вдумчиво, — ее сердцу я много сообщил из того, что потом так безобразно сбылось. Не беспокойся, — обратился он к Дуне, — она не согласна была, как и ты, и я рад, что ее уж нет. Главное, главное в том, то всё теперь пойдет по-новому, переломится надвое, — вскричал он вдруг, опять возвращаясь к тоске своей, — всё, всё, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам? Это, говорят, для моего испытания нужно! К чему, к чему все эти бессмысленные испытания? К чему они, лучше ли я буду сознавать тогда, раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцатилетней каторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда и жить? Зачем я теперь-то соглашаюсь так жить? О, я знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете, стоял над Невой!

Оба наконец вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она пошла, но, отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он; в последний раз они встретились взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.

«Я зол, я это вижу, — думал он про себя, устыдясь чрез минуту своего досадливого жеста рукой Дуне. — Но зачем же они сами меня так любят, если я не стою того! О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели в эти будущие пятнадцать — двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому слову разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно… Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того — идиот! А попробуй обойти меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного негодования! О, как я их всех ненавижу!»

Он глубоко задумался о том: «каким же это процессом может так произойти, что он наконец пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что всё это будет именно так, как по книге, а не иначе!»

Он уже в сотый раз, может быть, задавал себе этот вопрос со вчерашнего вечера, но все-таки шел.

Към следващата част или към съдържанието

Фьодор Достоевски Престъпление и наказание (38) Фёдор Достоевский Преступление и наказание (38)

Метаданни

Данни

Престъпление и наказание

Информация

История

Сваляне / Връзки

Метаданни

Данни

Информация

История

Сваляне / Връзки

VII

VII

Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (38)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (38)