Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (11)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (11)

IV

Зосимов беше висок и тлъст човек с подпухнало и безцветно бледо, гладко избръснато лице, със сламеноруси прави коси, с очила и голям златен пръстен на подпухналия от тлъстини пръст. Беше към двадесет и седем годишен. Носеше широко модерно леко пардесю, светъл летен панталон и изобщо всичко на него беше широко, елегантно и безукорно; бельото му беше безупречно, верижката на часовника — масивна. Движенията му бяха бавни, сякаш уморени и в същото време подчертано свободни; предвзетостта му, впрочем усърдно скривана, проличаваше непрекъснато. Всички, които го познаваха, смятаха, че е мъчен човек, но казваха, че си разбира от работата.

— Аз, брат, два пъти се отбивах у вас… Виждаш ли — свести се! — извика Разумихин.

— Виждам, виждам; е, как сме сега, а? — обърна се Зосимов към Расколников, гледайки го втренчено. Седна на дивана в краката му и веднага се излегна, доколкото беше възможно.

— Ами все в мрачно настроение — продължаваше Разумихин, — бельото му сменихме преди малко — едва не заплака.

— Ясно, то е естествено; бельото можеше и после, щом не е искал… Пулсът е чудесен. Главата още наболява малко, а?

— Аз съм здрав, съвсем здрав! — настойчиво и раздразнено каза Расколников, като се надигна изведнъж на дивана, и очите му заискриха. Но веднага пак се повали върху възглавницата и се обърна към стената. Зосимов внимателно го наблюдаваше.

— Много добре… Всичко е наред — бавно произнесе той. — Ял ли е нещо?

Разказаха му и попитаха какво могат да му дават.

— Всичко можете да му давате… Супа, чай… Гъби и краставици, разбира се, не; е, и говеждо също не бива, и… впрочем, няма какво да говорим повече!… — Те се спогледаха с Разумихин. — Лекарството махнете, всичко махнете; а утре ще видя… То и днес можеше, но впрочем…

— Утре вечер аз ще го водя на разходка! — реши Разумихин. — В Юсуповата градина, после ще се отбием в „Пале дьо Кристал“.

— Утре аз не бих го мръднал или впрочем… малко… но ще видим.

— Ех, че ме е яд, днес тъкмо празнувам преместването си, на две крачки е оттук; да можеше и той да дойде. Поне да полежи малко на дивана при нас! Ти нали ще дойдеш? — обърна се изведнъж Разумихин към Зосимов. — Гледай да не забравиш, обещал си.

— Може, само че по-късничко. Какво си приготвил?

— Нищо особено. Чай, водка, сельодка. Сладкиш ще има; ще се съберем все свои хора.

— Кои именно?

— Ами все тукашни и повечето все нови познати наистина — освен стария ми чичо, но и той даже е нов: от вчера е в Петербург по някаква работа; на пет години веднъж се виждаме.

— Какво представлява?

— Ами вегетирал цял живот като началник на околийска поща… пенсийка получава, шейсет и пет годишен, не заслужава изобщо да се говори… Впрочем аз го обичам. Порфирий Петрович ще дойде, тукашният пристав по следствените дела… правист. А, ти го знаеш…

— И той ли ти е някакъв роднина?

— Някакъв далечен; но защо се мръщиш? За туй, че сте се скарали някога си, ще вземеш да не дойдеш?

— Много ме интересува той…

— А останалите са студенти, учители, един чиновник, един музикант, офицер, Заметов…

— Кажи ми, моля ти се, какво общо може да има между теб или между него — Зосимов кимна към Расколников и някой си Заметов?

— Ох, аман от вашата гнусливост! Принципи!… Целият си върху принципи като на пружини; да се обърнеш по своя воля не смееш; а според мене — човекът да е свестен, това е принципът и нищо друго не ме интересува. Заметов е чудесен човек.

— И подкупи взема.

— Да, и подкупи взема, а пък аз плюя на това! Че какво като взема? — викна изведнъж Разумихин, някак неестествено раздразнен. — Аз да не съм хвалил пред тебе това, че взема подкупи? Казвах, че той само в известно отношение е добър! Че то ако вземеш да гледаш във всяко отношение, много ли добри хора ще останат? Аз съм сигурен, че тогава за мене с всичките ми карантии да дадат най-много една печена глава лук, и то само с тебе като добавка!…

— Малко е; за теб аз две ще дам…

— Аз пък за тебе само една! Стига остроумия! Заметов е още момченце, аз мога и ушите да му издърпам, защото трябва да го привличаме, а не да го отблъскваме. Ако отблъснеш човека, няма да го поправиш, особено пък такова момче. С хлапаците трябва да си два пъти по-внимателен. Ех, вие, напредничави тъпаци, нищо не разбирате! Не уважавате човека, а с това и себе си обеднявате… А пък, ако искаш да знаеш, имаме и обща работа.

— Може ли да знам каква?

— Ами пак по делото на бояджията… Непременно ще го отървем! Впрочем сега вече няма никаква опасност. Делото сега е съвсем, съвсем ясно! Ние само ще понатиснем.

— Какъв бояджия?

— Как, не съм ли ти разказвал? Не съм? Да, вярно, само началото ти разказах… за убийството на старицата, лихварката чиновнишката вдовица… та там се замеси сега и бояджията…

— За това убийство бях чул и преди да ми кажеш и дори се интересувам от това дело… отчасти… по известни причини… и във вестниците четох… Та…

— И Лизавета са убили! — изтърси изведнъж Настася, обръщайки се към Расколников. Тя през цялото време беше в стаята и слушаше, свита до вратата.

— Лизавета? — измърмори Расколников едва чуто.

— Лизавета, търговката, не я ли знаеш? Тя е идвала долу. И ризата ти беше кърпила.

Расколников се обърна към стената и там, върху мръсните жълти тапети на бели цветчета, си избра едно грозно бяло цветче с някакви кафяви чертички и започна да го разглежда: колко листенца има, какви извивки по листенцата и колко чертички. Почувства, че ръцете и краката му изтръпнаха като парализирани, но не се и опита да шавне и упорито гледаше в цветчето.

— Та какво е станало с бояджията? — с някакво особено неудоволствие прекъсна Зосимов бърборенето на Настася. Тя въздъхна и млъкна.

— Ами изкарали го убиец! — продължаваше разпалено Разумихин.

— Улики някакви ли има?

— Какви ти улики! Впрочем именно улики, но тази улика не е никаква улика и тъкмо това трябва да се докаже! Получило се е, както в самото начало, когато бяха арестували и заподозрели онези, как се казваха… Кох и Пестряков. Пфу! Колко глупаво вършат всичко това, просто ужасно отвратително ми става! Пестряков може би ще намине днес вкъщи… Да, Родя, ти това вече го знаеш още преди да се разболееш, случи се точно в навечерието на твоя припадък в участъка, когато разказвали там за това…

Зосимов с любопитство погледна Расколников; той не се помръдваше.

— Знаеш ли какво, Разумихин, много тичаш ти по чуждите работи — отбеляза Зосимов.

— Нищо, и все пак ще го отървем! — извика Разумихин, като удари с юмрук по масата. — Кое в случая е най-възмутителното? Не това, че лъжат; лъжата винаги можеш да простиш; лъжата е хубаво нещо, защото води към истината. Не, досадното е, че хем лъжат, хем благоговеят пред собствените си лъжи. Порфирий аз го уважавам, но… Ето например, кое най-напред го е объркало? Вратата била затворена, а като отишли с портиера — отворена: е, значи, Кох и Пестряков са ги убили! Това им е логиката.

— Недей се горещи; тях просто са ги задържали; няма как… Впрочем аз този Кох го познавам; той, значи, купувал от старата просрочените вещи, а?

— Да, мошеник някакъв! И полици купува. Предприемчив. Да върви по дяволите! Мене кое ме ядосва, разбираш ли? Тая тяхна овехтяла, пошла, закостеняла рутина ме ядосва… А само това дело стига, за да се открие нов път. С психологически данни само може да се покаже как трябва да се открива истинската следа. „Ние — казват, — разполагаме с факти!“ Но фактите не са всичко, най-малко половината работа зависи от това как умееш да боравиш с фактите!

— А ти умееш ли да боравиш с фактите?

— Но нали не бива да мълчиш, когато чувстваш, инстинктивно чувстваш, че ето на, би могъл да помогнеш в това дело, ако… Ех!… Ти познаваш ли подробно делото?

— Чакам да ми кажеш за бояджията.

— Да бе, слушай историята: точно на третия ден след убийството, сутринта, докато те там още се разправяли с Кох и Пестряков, въпреки че онези доказали къде са се намирали всяка една минута — очевидността е просто крещяща! — става известен най-неочакван факт. Някой си селянин Душкин, съдържател на кръчма срещу същата онази къща, се явява в участъка и донася бижутерска кутийка със златни обици вътре, като разказва цяла повест: „Дотича — казва, — при мене оня ден надвечер, след осем — точно деня и часа, представяш ли си? — един работник, бояджия, той и преди, през деня, се отбива, Миколай, донесе ми тая кутия със златни обички и с камъчета и моли да ги заложи за две рубли, а като го запитах отде ги има, рече, че на улицата ги намерил. Повече не го разпитвах — разправя Душкин, — ами му дадох една книжна рубла, значи, защото си рекох — ако не при мен, при друг ще ги заложи и, така или иначе, ще ги пропие, та нека по-добре нещата да са у мене: каквото скриеш надалеко — намираш го по-леко, а пък, ако вземат да ги търсят или слух се пусне някакъв — ще ги предам в полицията.“ Разбира се, бабини деветини разправя, лъже като дърти циганин; аз тоя Душкин го зная, и той е лихвар, и крадено укрива, и това нещо, което струва тридесет рубли, не го е дигнал от Миколай, за да го „предава“. Просто се е изплашил. Както и да е, слушай; та Душкин продължава: „Аз тоз селянин, Миколай Дементиев, от тоничък го зная, от нашата губерния и околия е, от Зарайската, защото и аз съм рязанчанин. А пък Миколай, ако и да не е пияница, но си попийва, и ние, значи, знаехме, че той в таз същата къща работи, боядисва, с Митрей заедно, а те с Митрей са земляци. Та като взе рублата, веднага я развали, изпи тутакси две чашки, зе си рестото и си отиде. Митрей тогаз не го видях с него. А на другия ден чухме, че Альона Ивановна и сестричката й Лизавета Ивановна ги убили с брадва, а пък ние ги познавахме и тогаз се усъмнихме за обиците, защото знаехме, че покойната дава пари срещу заложени вещи. Отидох аз в къщата и зех да подпитвам предпазливо, издалеко и най-напред запитах: Миколай тука ли е? И Митрей ми рече, че Миколай се е запил, дошел си у дома на разсъмване пиян, постоял десетина минути и пак излязъл и Митрей повече не го е виждал и сам довършва работата. А работата им е в същия вход с убитите, на втория етаж. Като чухме туй нещо, ние никому думица не обелихме — разправя Душкин, — а за убийството всичко, що можахме, разучихме и си се прибрахме дома все със същото наше съмнение. А днес заранта в осем часа — на третия ден тоест, разбираш ли? — виждам, влиза Миколай, нетрезвен, ама не много пиян и може да се говори с него. Седна на пейката, мълчи. А освен него в кръчмата по туй време имаше само един чужд човек, а пък на пейката спеше друг, познат, и от нашите момчета две имаше. «Виждал ли си — питам — Митрей?» «Не — казва, — не съм.» «Не си ли се прибирал?» «От оня ден — вика, — не съм.» «Ами нощес де си спал?» «Ами в Пески — казва, — при коломенците.» «Ами къде — казвам, — си намерил тогаз обиците?» «Че на тротоара.» И го казва някак, като да не е истина, и не ме поглежда. «А ти чу ли — казвам, — че еди-какво си и еди-що си е станало същата оная вечер и в същия час на онова стълбище?» «Не — казва, — не съм чул», а пък ме слуша с ококорени очи и побеля изведнъж като тебешир. Аз, значи, му разправям, а пък той, гледам, зе си шапката и се занадига. И тогаз рекох да го задържа. «Чакай — казвам, — Миколай, няма ли да пийнеш?» Па смигнах на момчето да заварди вратата, да излизам иззад тезгяха: а той, като се шмугна покрай мен, че на улицата и беж в пресечката — да го няма. И аз тогава вече спрях да се съмнявам, разбрах, че е негов тоя грях…“

— Точно така!… — каза Зосимов.

— Чакай! Края слушай! Втурнали се, разбира се, с всички сили да търсят Миколай, Душкин арестували и му направили обиск, Митрей — също; поразмърдали и коломенците — и изведнъж онзи ден водят и самия Миколай: задържали го близо до град N в един хан. Дошъл той там, свалил от шията си сребърен кръст и поискал за него водка. Дали му. След няколко минути отива една жена в обора и вижда през пролуката, че той в съседния навес вързал пояса си за една греда, направил примка, застанал на един пън и иска да си надене примката на шията; жената писнала, колкото й глас държи, дотичали хора: „Я го виж ти какъв бил!“ „Водете ме — казва, — в еди-кой си участък, всичко ще си призная.“ И довели го със съответните почести в еди-кой си участък, тук тоест. Започнали, както му е редът — това, онова, кой си, какъв си, на колко си години. „На двадесет и две“ — и прочие, и прочие. Въпрос: „Като работехте с Митрей, не видяхте ли някого по стълбите в еди-колко си часа?“ Отговор: „Ами сигурно са минавали разни хора, ама на нас не ни влиза в работата.“ „Ами не сте ли чули нещо, шум някакъв и прочие?“ „Нищо такова особено не сме чули.“ „Ами известно ли ти беше на тебе, Миколай, същия този ден, че еди-коя си вдовица и сестра й в еди-кой си ден и час са били убити и ограбени?“ „Нищо, нищичко не знаех. За първи път от Афанасий Павлович на третия ден чух, в кръчмата.“

— „Ами обиците откъде ги взе?“ „На улицата ги намерих.“ „А защо не отиде на другия ден с Митрей на работа?“ „Ами щото се запих.“ „Къде пиеше?“ „Ами еди-къде си.“ „А защо избяга от Душкин?“ „Защото, значи, много се изплашихме тогаз.“ „От какво се изплаши?“ „Ами че ще ме осъдят.“ „Че как си могъл да се плашиш от това, ако се чувстваш съвсем невинен?…“ Ако щеш вярвай, Зосимов, ако щеш, недей, но такъв въпрос му е бил зададен и точно с този израз, зная със сигурност, предадоха ми го най-точно! Как ти се струва, а? Как ти се струва?

— Чакай, чакай, нали все пак има улики.

— Не ти говоря сега за уликите, а за въпроса, за това, как те разбират същността на работата си! Но както и да е!… Така го сукали, така го въртели, че той признал: „Не на улицата — казва, — ги намерих, а в квартирата, дето мазахме с Митрей.“ „Как по-точно?“ „Ами така на: мазахме с Митрей целия ден, до осем, и вече си тръгвахме, а Митрей взе четката и ме мацна с боя по муцуната, мацна ме по муцуната и избяга, а аз подире му. Тичам, значи, подире му и викам, колкото ми глас държи, и като да мина през портата, блъснах се с все сили о портиера и някакви господа, а колко бяха господата, не мога да си спомня, а портиерът ме изруга, и другият портиер и той ме изруга, и на портиера жена му излезе и също ни изруга, и един господин влизаше с дама и също ни изруга, задето с Митка сме легнали насред пътя: аз хванах Митка за косите, съборих го и зех да го налагам и Митка, също, под мене, ме хвана за косите и да ме налага, но всичко това го правехме не от злоба, ами тъй, с обич, на шега. А после Митка се освободи, побягна право по улицата, аз подире му, но не го стигнах и се върнах в квартирата сам, щото трябваше да си приберем нещата. Почнах аз да събирам и чакам Митрей дано дойде. И тогаз до вратата за коридора, зад стената, в ъгъла, настъпих кутийката. Гледам — кутийка, увита в артия. Махнах артията, гледам — кукички такива едни мънички, кукичките, значи, ги откачих — гледам — в кутийката обици…“

— Зад вратата? Зад вратата ли е била? Зад вратата? — изкрещя изведнъж Расколников, гледайки Разумихин с мътен, изплашен поглед, и бавно се надигна, опирайки се с ръка на дивана.

— Да… защо? Какво ти стана? Какво ти има? — Разумихин също се вдигна от мястото си.

— Нищо!… — едва чуто проговори Расколников, отпусна се пак върху възглавницата и пак се обърна към стената. Всички помълчаха малко.

— Сигурно е бил задрямал и се е стреснал — каза най-после Разумихин, поглеждайки въпросително Зосимов; онзи направи леко отрицателно движение с глава.

— Хайде, продължавай — каза Зосимов, — и после?

— Ами какво после! Като видял обиците, веднага забравил и за квартирата, и за Митка, грабнал си шапката, изтичал при Душкин и, както вече знаеш, получил от него една рубла и го излъгал, че ги е намерил на улицата и веднага се запил. А за убийството повтаря все същото: „Нищо, нищичко не зная, едва на третия ден чух.“ „А защо не си ходил на работа?“ „От страх.“ „Ами защо си искал да се обесиш?“ „От мисли.“ „Какви мисли?“ „Ами че ще ме осъдят.“ Това е цялата история. А сега как мислиш, какво са извлекли от нея?

— Какво ще мисля, улики има, каквито и да са, но има. Факт. Да не искаш да го освободят твоя бояджия?

— Но те направо за убиец го смятат сега! Те вече изобщо не се съмняват…

— Преувеличаваш; горещиш се. Ами обиците? Съгласи се, щом в същия този ден и час на Николай му попадат в ръцете обици от сандъка на старата, съгласи се, че те все някак е трябвало да попаднат. А това не е малко нещо при такова следствие.

— Как са попаднали? Как са попаднали? — извика Разумихин. — И нима ти, лекарят, ти, който си длъжен преди всичко човека да изучаваш и имаш възможност повече от всеки друг да изучиш човешката природа — нима не виждаш по всички тези данни що за натура е този Николай? Нима не виждаш още от пръв поглед, че всичко, което е казал на разпита, е свята истина? Точно тъй са му попаднали в ръцете, както е признал. Настъпил кутията и я вдигнал.

— Най-свята истина! Но сам си е признал, че първия път е излъгал.

— Чуй ме. Слушай внимателно: и портиерът, и Кох, и Пестряков, и другият портиер, и жената на другия портиер, и занаятчийката, която била по това време при нея в портиерната, и придворният съветник Крюков, който в същата тази минута бил слязъл от файтона и влизал във входа под ръка с дама — всички, тоест осем или десет свидетели, единодушно свидетелстват, че Николай е бил свалил Дмитрий на земята, лежал отгоре му и го налагал, а оня го бил хванал за косите и също го налагал. Лежат те насред пътя и препречват входа; от всички страни ги ругаят, а те „като малки деца“ (буквалният израз на свидетелите) се проснали един връз друг, квичат, бият се и се смеят, и двамата се смеят до пръсване с най-комични муцуни. А после като деца изтичали на улицата да се гонят. Чу ли? Сега забележи добре: телата горе са още топли; чуваш ли, топли, така са ги намерили! Ако са ги убили те или само Николай, и при това са ограбили сандъците чрез взлом или ако само са участвали някак в грабежа, то позволи ми да ти задам един-единствен въпрос: съответства ли подобно душевно настроение, тоест крясъци, смях, детински бой във входа — на брадви, кръв, злодейска хитрост, предпазливост, грабеж? Току-що са убили, преди някакви си пет или десет минути — защото така излиза, телата са още топли, и изведнъж зарязали телата и разтворената квартира, знаейки, че сега там отиват хора, и плячката зарязали, и като малки деца се въргалят на пътя, смеят се, привличат върху себе си вниманието на всички и за това има десет единодушни свидетели!

— Разбира се, странно е! Разбира се, невъзможно, но…

— Не, брат, без но, а ако обиците, оказали се същия ден и час в ръцете на Николай, наистина представляват важна фактическа контра срещу него — обаче лесно обяснима с неговите показания, следователно още спорна контра, то трябва да се вземат предвид и оправдаващите факти, още повече че това са факти необорими. А ти как мислиш, като се има предвид духът на нашата юриспруденция, ще приемат ли или способни ли са да приемат такъв факт — основан изключително на психологическата невъзможност, само на душевното настроение — за факт необорим и разрушаващ всички обвинителни и веществени факти, каквито и да са те? Не, няма да го приемат, за нищо на света няма да го приемат, защото ето на, намерили са кутията и човекът искал да се обеси, нещо, което било невъзможно, ако не се е чувствал виновен. Ето основния въпрос, ето за какво се горещя! Разбери!

— Да, виждам, че се горещиш. Чакай, забравих да те питам: как е доказано, че кутията с обиците наистина е взета от сандъка на старата?

— Това е доказано — отговори Разумихин мрачно и някак неохотно. — Кох я познал, посочил и човека, който я е заложил, а той доказал със сигурност, че вещта наистина е негова.

— Лошо. Още нещо! Никой ли не е видял Николай през времето, когато Кох и Пестряков са се качили горе, и не може ли това някак да се докаже?

— Там е работата я, че никой не го е виждал — отвърна Разумихин ядосан, — това е лошото; даже Кох и Пестряков не са ги забелязали, когато са се качвали горе, макар че тяхното свидетелстване сега навярно няма да има голяма стойност. „Видяхме — казват, — че квартирата е отворена, че там навярно се работи, но като минахме, не обърнахме внимание и не помним добре имаше ли там по това време работници или не.“

— Хм. Значи, само това остава като оправдание, че са се налагали един друг и са се смели. Да речем, това е силно доказателство, но… Позволи сега да те запитам: ти самият как си обясняваш този факт? Как си обясняваш намирането на обиците, ако наистина ги е намерил така, както е дал показания?

— Как си го обяснявам? Че какво има за обясняване: работата е ясна! Поне пътят, по който трябва да се води делото, е ясен и доказан, и именно кутийката го доказва. Истинският убиец е изтървал тези обици. Убиецът е бил горе, когато Кох и Пестряков са чукали, и е бил сложил резето. Кох е направил глупост, че е слязъл долу; тогава убиецът е изскочил и също е побягнал надолу, защото не е имал никакъв друг изход. На стълбището се е скрил от Кох, Пестряков и портиера в празната квартира точно в минутата, когато Дмитрий и Николай са изтичали навън, постоял е зад вратата, докато портиерът и ония са се качвали нагоре, изчакал е, докато утихнат стъпките, и си е слязъл преспокойно долу точно в минутата, когато Дмитрий и Николай са изтичали на улицата и всички те са се били разотишли и във входа не е имало никой. Може и да са го видели, но не са обърнали внимание, малко ли хора минават. А кутията е изтървал от джоба си, когато е стоял зад вратата, и не е забелязал, че я е изпуснал, защото не му е било до това. А кутията ясно доказва, че той именно там е стоял. Ето цялата работа!

— Заплетена работа! Не, брат, заплетено е. Тъкмо това е най-заплетеното!

— Но защо, защо?

— Ами защото всичко това прекалено сполучливо е съвпаднало… и се е преплело… също като в театър.

— Е-ех! — извика Разумихин, но в тази минута вратата се отвори и влезе едно ново лице, непознато на никого от присъстващите.

IV

Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет двадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летних брюках, и вообще всё было на нем широко, щегольское и с иголочки; белье безукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была медленная, как будто вялая и в то же время изученно-развязная; претензия, впрочем усиленно скрываемая, проглядывала поминутно. Все, его знавшие, находили его человеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает.

— Я, брат, два раза к тебе заходил… Видишь, очнулся! — крикнул Разумихин.

— Вижу, вижу; ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.

— Да всё хандрит, — продолжал Разумихин, — белье мы ему сейчас переменили, так чуть не заплакал.

— Понятное дело; белье можно бы и после, коль сам не желает… Пульс славный. Голова-то всё еще немного болит, а?

— Я здоров, я совершенно здоров! — настойчиво и раздражительно проговорил Раскольников, приподнявшись вдруг на диване и сверкнув глазами, но тотчас же повалился опять на подушку и оборотился к стене. Зосимов пристально наблюдал его.

— Очень хорошо… всё как следует, — вяло произнес он. — Ел что-нибудь?

Ему рассказали и спросили, что можно давать.

— Да всё можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется, не давать, ну и говядины тоже не надо, и… ну, да чего тут болтать-то!… — Он переглянулся с Разумихиным. — Микстуру прочь, и всё прочь; а завтра я посмотрю… Оно бы и сегодня… ну, да…

— Завтра вечером я его гулять веду! — решил Разумихин, — в Юсупов сад, а потом в «Пале де Кристаль» зайдем.

— Завтра-то я бы его и шевелить не стал, а впрочем… немножко… ну, да там увидим.

— Эх досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь смотри, обещал.

— Пожалуй, попозже разве. Что ты там устроил?

— Да ничего, чай, водка, селедка. Пирог подадут: свои соберутся.

— Кто именно?

— Да всё здешние и всё почти новые, право, — кроме разве старого дяди, да и тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять лет по разу и видимся.

— Кто такой?

— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты знаешь…

— Он тоже какой-то твой родственник?

— Самый дальний какой-то; да ты что хмуришься? Что вы поругались-то раз, так ты, пожалуй, и не придешь?

— А наплевать мне на него…

— И всего лучше. Ну, а там — студенты, учитель, чиновник один, музыкант один, офицер, Заметов…

— Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у тебя или вот у него, — Зосимов кивнул на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым?

— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!… и весь-то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек — вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.

— И руки греет.

— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда, совсем с требухой, всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!…

— Это мало; я за тебя две дам…

— А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем что оттолкнешь человека — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас пожалуй, и дело одно общее завязалось.

— Желательно знать.

— Да всё по делу о маляре, то есть о красильщике… Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы только пару поддадим.

— Какой там еще красильщик?

— Как, разве я не рассказывал? Аль нет? Да, бишь, я тебе только начало рассказывал… вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы… ну, тут и красильщик теперь замешался…

— Да про убийство это я и прежде твоего слышал, и этим делом даже интересуюсь… отчасти… по одному случаю… и в газетах читал! А вот…

— Лизавету-то тоже убили! — брякнула вдруг Настасья, обращаясь к Раскольникову. Она всё время оставалась в комнате, прижавшись подле двери, и слушала.

— Лизавету? — пробормотал Раскольников едва слышным голосом.

— А Лизавету, торговку-то, аль не знаешь? Она сюда вниз ходила. Еще тебе рубаху чинила.

Раскольников оборотился к стене, где на грязных желтых обоях с белыми цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневыми черточками, и стал рассматривать: сколько в нем листиков, какие на листиках зазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и ноги, точно отнялись, но и не попробовал шевельнуться и упорно глядел на цветок.

— Ну так что ж красильщик? — с каким-то особенным неудовольствием перебил Зосимов болтовню Настасьи. Та вздохнула и замолчала.

— А тоже в убийцы записали! — с жаром продолжал Разумихин.

— Улики, что ль, какие?

— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это всё глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…

Зосимов любопытно посмотрел на Раскольникова; тот не шевелился.

— А знаешь что, Разумихин? Посмотрю я на тебя: какой ты, однако же, хлопотун, — заметил Зосимов.

— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.

— Да не горячись; их просто задержали; нельзя же… Кстати: я ведь этого Коха встречал; он ведь, оказалось, у старухи вещи просроченные скупал? а?

— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На «рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере, половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!

— А ты с фактами обращаться умеешь?

— Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом чувствуешь, что вот мог бы делу помочь, кабы… Эх!… Ты дело-то подробно знаешь?

— Да вот про красильщика жду.

— Да, бишь! Ну слушай историю: ровно на третий день после, убийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, — хотя те каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! — объявляется вдруг самый неожиданный факт. Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? — объявил, что на панели поднял. Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, потому-де думал, что не мне, так другому заложит, всё одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю». Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет как лошадь, потому я этого Душкина знаю, сам он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь не для того, чтоб «преставить», у Миколая подтибрил. Просто струсил. Ну, да к черту, слушай; продолжает Душкин: «А крестьянина ефтова, Миколая Дементьева, знаю сызмалетства, нашей губернии и уезда, Зарайского, потому-де мы сами рязанские. А Миколай хоть не пьяница, а выпивает, и известно нам было, что он в ефтом самом доме работает, красит, вместе с Митреем, а с Митреем они из однех местов. И получимши билетик, он его тотчас разменял, выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и пошел, а Митрея я с ним в тот час не видал. А на другой день прослышали мы, что Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну топором убили, а мы их знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, — потому известно нам было, что покойница под вещи деньги давала. Пошел я к ним в дом и стал осторожно про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай? И сказывал Митрей, что Миколай загулял, пришел домой на рассвете, пьяный, дома пробыл примерно десять минут и опять ушел, а Митрей уж его потом не видал и работу один доканчивает. А работа у них по одной лестнице с убитыми, во втором этаже. Слышамши всё это, мы тогда никому ничего не открыли, — это Душкин говорит, — а про убивство всё что могли разузнали и воротились домой всё в том же нашем сумлений. А сегодня поутру, в восемь часов, — то есть это на третий-то день, понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может. Сел на лавку, молчит. А опричь него в распивочной на ту пору был всего один человек посторонний, да еще спал на лавке другой, по знакомству, да двое наших мальчишков-с. „Видел, спрашиваю, Митрея?“ —„Нет, говорит, не видал“. —„И здесь не был?“ —„Не был, говорит, с третьего дни“. —„А ноне где ночевал?“ —„А на Песках, говорит, у коломенских“. —„А где, говорю, тогда серьги взял?“ —„А на панели нашел“, — и говорит он это так, как будто бы неподобно, и не глядя. „А слышал, говорю, что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?“ —„Нет, говорит, не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел. Я этта ему рассказываю, смотрю, а он за шапку и начал вставать. Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его. Тут я и сумления моего решился, потому его грех, как есть…»

— Еще бы!… — проговорил Зосимов.

— Стой! Конца слушай! Пустились, разумеется, со всех ног Миколая разыскивать: Душкина задержали и обыск произвели, Митрея тоже; пораспотрошили и коломенских, — только вдруг третьего дня и приводят самого Миколая: задержали его близ — ской заставы, на постоялом дворе. Пришел он туда, снял с себя крест, серебряный, и попросил за крест шкалик. Дали. Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь». Ну, его с надлежащими онерами и представили в такую-то часть, сюда то есть. Ну то, се, кто, как, сколько лет — «двадцать два» — и прочее, и прочее. Вопрос: «Как работали с Митреем, не видали ль кого по лестнице, вот в таком-то и таком-то часу?» Ответ: «Известно, проходили, может, люди какие, да нам не в примету». — «А не слыхали ль чего, шуму какого и прочего?» — «Ничего не слыхали такого особенного». — «А было ль известно тебе, Миколаю, в тот самый день, что такую-то вдову в такой-то день и час с сестрой ее убили и ограбили?» — «Знать не знаю, ведать не ведаю. Впервой от Афанасия Павлыча, на третьи сутки, в распивошной услыхал». — «А где серьги взял?» — «На панели нашел». — «Почему на другой день не явился с Митреем на работу?» — «Потому этта я загулял». — «А где гулял?» — «А там-то и там-то». — «Почему бежал от Душкина?» — «Потому уж испужались мы тогда очинна». — «Чего испугался?» — «А што засудят». — «Как же ты мог испугаться того, коли ты чувствуешь себя ни в чем не виновным?…» Ну веришь иль не веришь, Зосимов, этот вопрос был предложен, и буквально в таких выражениях, я положительно знаю, мне верно передали! Каково? Каково?

— Ну, нет, однако ж, улики-то существуют.

— Да я не про улики теперь, я про вопрос, про то, как они сущность-то свою понимают! Ну, да черт!… Ну, так жали его, жали, нажимали, нажимали, ну и повинился: «Не на панели, дескать, нашел, а в фатере нашел, в которой мы с Митреем мазали». — «Каким таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул этта он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним. И бегу этта я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить, набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил, и повалил, и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи. А потом Митька ослободился да на улицу и побег, а я за ним, да не догнал и воротился в фатеру один, — потому прибираться надоть бы было. Стал я собирать и жду Митрея, авось подойдет. Да у дверей в сени, за стенкой, в углу, на коробку и наступил. Смотрю, лежит, в гумаге завернута. Я гумагу-то снял, вижу крючочки такие махочкие, крючочки-то мы этта поснимали — ан в коробке-то серьги…»

— За дверьми? За дверями лежала? За дверями? — вскричал вдруг Раскольников, мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина, и медленно приподнялся, опираясь рукой, на диване.

— Да… а что? Что с тобой? Чего ты так? — Разумихин тоже приподнялся с места.

— Ничего!… — едва слышно отвечал Раскольников, опускаясь опять на подушку и опять отворачиваясь к стене. Все помолчали немного.

— Задремал, должно быть, спросонья, — проговорил наконец Разумихин, вопросительно смотря на Зосимова; тот сделал легкий отрицательный знак головой.

— Ну, продолжай же, — сказал Зосимов, — что дальше?

— Да что дальше? Только что он увидал серьги, как тотчас же, забыв и квартиру, и Митьку, схватил шапку и побежал к Душкину и, как известно, получил от него рубль, а ему соврал, что нашел на панели, и тотчас же загулял. А про убийство подтверждает прежнее: «Знать не знаю, ведать не ведаю, только на третий день услыхал». — «А зачем же ты до сих пор не являлся?» — «Со страху». — «А повеситься зачем хотел?» — «От думы». — «От какой думы?» — «А што засудят». Ну, вот и вся история. Теперь, как думаешь, что они отсюда извлекли?

— Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть. Факт. Не на волю ж выпустить твоего красильщика?

— Да ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У них уж и сомнений нет никаких…

— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.

— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который, прежде всего, человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура, этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что всё, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!

— Святейшая правда! Однако ж сам признался, что с первого разу солгал?

— Слушай меня, слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, — все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил. Лежат они поперек дороги и проход загораживают; их ругают со всех сторон, а они, «как малые ребята» (буквальное выражение свидетелей), лежат друг на друге, визжат, дерутся и хохочут, оба хохочут взапуски, с самыми смешными рожами, и один другого догонять, точно дети, на улицу выбежали. Слышал? Теперь строго заметь себе: тела наверху еще теплые, слышишь, теплые, так нашли их! Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то позволь тебе задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, — с топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом? Тотчас же убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, — потому так выходит, тела еще теплые, — и вдруг, бросив и тела, и квартиру отпертую, и зная, что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!

— Конечно, странно! Разумеется, невозможно, но…

— Нет, брат, не но, а если серьги, в тот же день и час очутившиеся у Николая в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру — однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, — то надо же взять в соображение факты и оправдательные, и тем паче, что они факты неотразимые. А как ты думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять такой факт, — основанный единственно только на одной психологической невозможности, на одном только душевном настроении, — за факт неотразимый и все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни были, разрушающий? Нет, не примут, не примут ни за что, потому-де коробку нашли и человек удавиться хотел, «чего не могло быть, если б не чувствовал себя виноватым!» Вот капитальный вопрос, вот из чего горячусь я! Пойми!

— Да я и вижу, что ты горячишься. Постой, забыл спросить: чем доказано, что коробка с серьгами действительно из старухина сундука?

— Это доказано, — отвечал Разумихин, нахмурясь и как бы нехотя, — Кох узнал вещь и закладчика указал, а тот положительно доказал, что вещь точно его.

— Плохо. Теперь еще: не видал ли кто-нибудь Николая в то время, когда Кох да Пестряков наверх прошли, и нельзя ли это чем-нибудь доказать?

— То-то и есть, что никто не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в ту минуту работники или нет».

— Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?

— Чем объясняю? Да чего тут объяснять: дело ясное! По крайней мере дорога, по которой надо дело вести, ясна и доказана, и именно коробка доказала ее. Настоящий убийца обронил эти серьги. Убийца был наверху, когда Кох и Пестряков стучались, и сидел на запоре. Кох сдурил и пошел вниз; тут убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого другого у него не было выхода. На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось. Может, и видели его, да не заметили; мало ли народу проходит? А коробку он выронил из кармана, когда за дверью стоял, и не заметил, что выронил, потому не до того ему было. Коробка же ясно доказывает, что он именно там стоял. Вот и вся штука!

— Хитро! Нет, брат, это хитро. Это хитрее всего!

— Да почему же, почему же?

— Да потому что слишком уж всё удачно сошлось… и сплелось… точно как на театре.

— Э-эх! — вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо.