Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (31)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (31)

V

Лебезятников изглеждаше разтревожен.

— Идвам при вас, София Семьоновна. Извинете… Тъй си и мислех, че ще ви заваря — обърна се той изведнъж към Расколников, — тоест нищо… такова… не съм мислил… но мислех именно, че… Там, вкъщи, Катерина Ивановна полудя — изтърси той изведнъж на Соня, като остави Расколников.

Соня извика.

— Тоест поне така изглежда. Впрочем… Ние просто не знаем какво да правим, да! Върна се — изглежда, че я бяха изпъдили отнякъде, може и да са я били… така поне изглежда… Ходила при началника на Семьон Захарич, не го заварила вкъщи; бил на обяд у друг някакъв генерал… Представете си, замъкнала се там, където били на обяд… при онзи, другия генерал, и, представете си — успяла: извикали началника на Семьон Захарич, от масата, изглежда, го дигнали. Можете да си представите какво е станало. Нея, разбира се, я изгонили; а тя разправя, че самата го наругала и хвърлила нещо по него. И даже може да се допусне… не разбирам как не са я арестували! Сега разправя на всички. И на Амалия Ивановна, само че е трудно да я разбере човек, крещи и се тресе… Ах, да: говори и крещи, че тъй като сега всички са я изоставили, ще вземе децата и ще тръгне по улицата с латерна, а те ще пеят и ще танцуват, и тя също, и ще събира пари, и всеки ден ще ходят под прозореца на генерала… „Нека види — казва, — как благородните деца на баща с положение ходят да просят по улиците!“ Бие децата, те плачат. Учи Льоня да пее „Хуторок“, момиченцето да танцува. Полина Михайловна също, къса всички дрехи; прави им някакви шапчици като на актьори; а тя самата иска да носи леген, да го удряла вместо музика… Никого не чува… Представете си, как може така? Това е просто невъзможно.

Лебезятников щеше да продължи, но Соня, която едва си поемаше дъх, докато го слушаше, изведнъж сграбчи наметалцето си, шапчицата и побягна от стаята, като се обличаше по пътя. Расколников излезе след нея, Лебезятников — последен.

— Положително се е побъркала! — каза той на Расколников, излизайки с него на улицата. — Аз само защото не исках да плаша София Семьоновна, казах „изглежда“, но няма съмнение. Казват, че на туберкулозните им се образуват такива едни подутини в мозъка; жалко, че не разбирам от медицина. Аз впрочем се опитвах да я убедя, но тя никого не чува.

— За подутините ли й говорихте?

— Тоест не точно за подутините. Пък и тя нямаше нищо да разбере. Но искам да кажа: ако убедите един човек логично, че всъщност няма защо да плаче, той ще престане да плаче. Това е ясно. А вие смятате, че няма да престане?

— Тогава би било твърде лесно да се живее — отговори Расколников.

— Моля ви се, моля ви се; разбира се, за Катерина Ивановна е твърде трудно да разбере; но известно ли ви е, че в Париж са правени вече сериозни опити относно възможността да се лекуват луди, като им се въздейства само с логическо убеждение? Някакъв професор, умрял наскоро, сериозен учен, решил, че е възможно да се лекува така. Основната му мисъл е, че в организма на лудия не настъпват никакви сериозни смущения, а че лудостта е, така да се каже, логическа грешка, грешка в съжденията, неправилен поглед върху нещата. Той постепенно опровергава болния и, представете си, казват, че постигал резултати. Но тъй като той прилагал и душове, то резултатите на това лечение се поставят, разбира се, под съмнение… Така поне изглежда…

Расколников отдавна вече не слушаше. Като стигна до дома си, той кимна на Лебезятников и сви във входа. Лебезятников се опомни, огледа се и бързо продължи нататък.

Расколников влезе и застана насред стаичката си. „Защо се върнах тук?“ Той изгледа жълтеникавите изпокъсани тапети, праха, своя диван… От двора долиташе някакво рязко, непрекъснато чукане; като че ли някъде забиваха пирон… Доближи се до прозореца, надвеси се на пръсти и дълго, с израз на изключително внимание, оглежда двора. Но дворът беше пуст и не се виждаше кой чука. В лявото крило се виждаха тук-там отворени прозорци; на первазите стояха саксии с хилаво мушкато. По прозорците беше окачено пране… Всичко това знаеше наизуст. Той се обърна и седна на дивана.

Никога, никога досега не беше се чувствал така ужасно самотен!

Да, той почувства още веднъж, че може би наистина ще намрази Соня, и то именно сега, когато я беше направил още по-нещастна. „Защо ходих при нея да я моля за сълзите й? Защо ми е така необходимо да обърквам живота й? О, подлост!“

— Аз ще остана сам! — изговори той изведнъж решително. — И тя няма да идва в затвора!

След около пет минути вдигна глава и странно се усмихна. Това беше странна мисъл: „Може би в каторгата наистина е по-добре“ — мина му изведнъж през ума.

Не помнеше колко време е седял вкъщи, а в главата му се тълпяха неопределени мисли. Изведнъж вратата се отвори и влезе Авдотя Романовна. Най-напред тя се спря и го погледна от прага, както той одеве Соня; и едва след това влезе и седна на стола срещу него, на вчерашното си място. Той я погледна мълчаливо и някак без мисъл.

— Не се сърди, братко, аз само за минутка — каза Дуня. Изразът на лицето й беше замислен, но не суров. Погледът й беше ясен и кротък. Той виждаше, че и тя е дошла при него с любов.

— Братко, сега зная всичко, всичко. Дмитрий Прокофич ми обясни и разказа всичко. Тебе те преследват и измъчват заради глупаво и гнусно подозрение… Дмитрий Прокофич ми каза, че няма никаква опасност и че напразно приемаш всичко това с такъв ужас. Аз не мисля същото и напълно разбирам, че то те е разтърсило до дън душа и че това негодувание може да ти се отрази завинаги. От това именно се страхувам. Че ни остави, не те осъждам и не смея да те осъждам, и прости ми, задето те упрекнах преди. По себе си чувствам, че ако ми тежеше такава голяма мъка, също щях да се махна от всички. На мама няма да казвам нищо за това, но ще й говоря непрекъснато за тебе и ще й кажа от твое име, че съвсем скоро ще дойдеш. Не се тревожи за нея, аз ще я успокоя; но и ти не я измъчвай — ела поне веднъж; помни, че тя ти е майка! А аз дойдох сега само да ти кажа (Дуня взе да става), че ако случайно почувстваш нужда от мене или ти потрябва… целият ми живот или… извикай ме, аз ще дойда. Сбогом!

Тя рязко се обърна и тръгна към вратата.

— Дуня! — спря я Расколников, стана и се приближи към нея. — Този Разумихин, Дмитрий Прокофич, е много добър човек.

Дуня леко се изчерви.

— Е? — попита тя, след като почака около минута.

— Той е практичен човек, трудолюбив, честен и способен много да обича… Сбогом, Дуня.

Дуня пламна цялата, после изведнъж се разтревожи:

— Какво значи това, братко, нима наистина се разделяме завинаги, че ти ми… оставяш такива завещания?

— Все едно… сбогом…

Той се обърна и се отдалечи към прозореца. Тя постоя погледна го с безпокойство и излезе разтревожена.

Не, той не беше хладен с нея. Имаше един миг (последният), когато ужасно му се дощя силно да я прегърне и да се сбогува с нея, и дори да й каже, но не се реши даже ръка да й подаде:

„Може после да потръпне, когато си спомни, че съм я прегръщал, ще каже, че съм откраднал целувката й!“

„А ще издържи ли тази или няма да издържи? — добави той мислено след няколко минути. — Не, няма да издържи, такива не издържат! Такива никога не издържат…“ И той помисли за Соня.

От прозореца повя хлад. Светлината навън вече не беше толкова ярка. И изведнъж си взе фуражката и излезе.

Той, разбира се, не можеше, пък и не искаше да се грижи за болестта си. Но цялата тази непрекъсната тревога и целият този душевен ужас не можеха да минат без последствия. И ако все още не го беше втресло истински, причината беше може би именно, че тази вътрешна непрекъсната тревога още го държеше на крака и в съзнание, но някак изкуствено, временно.

Той скиташе без цел. Слънцето залязваше. Някаква особена мъка бе започнала да го обзема напоследък. В нея нямаше нищо особено остро, парливо; но от нея вееше нещо постоянно, вечно, той предчувстваше безизходни години такава студена, умъртвяваща мъка, предчувстваше някаква вечност върху „един аршин пространство“. Вечер това чувство обикновено започваше още по-силно да го мъчи.

— Можеш ли при такава глупава, чисто физическа слабост, която се влияе от някакъв слънчев залез, да се сдържиш да не правиш глупости! Не при Соня, ами и при Дуня ще отидеш! — измърмори той с омраза.

Някой го повика. Той се огледа. Към него се хвърли Лебезятников.

— Представете си, бях у вас, търся ви. Представете си, тя изпълни намерението си и отведе децата! Ние със София Семьоновна едва ги намерихме. Тя удря един тиган, а децата кара да пеят и да танцуват. Те плачат. Спират се на кръстовищата и пред дюкянчетата. А подире им тича тълпа зяпачи. Да вървим.

— А Соня?… — тревожно попита Расколников, бързайки след Лебезятников.

— Тя е просто в изстъпление. Тоест не София Семьоновна е в изстъпление, а Катерина Ивановна; впрочем и София Семьоновна е в изстъпление. А Катерина Ивановна е съвсем в изстъпление. Казвам ви, окончателно се е побъркала. Ще ги откарат в полицията. Можете да си представите как ще им подейства това… Та сега са на канала, при — ския мост, близо до къщата на София Семьоновна. Наблизо.

На канала, не много далеч и през две къщи от дома, в който живееше Соня, се бяха стълпили хора. Най-много се трупаха дечурлига. Пресипналият, прегракнал глас на Катерина Ивановна се чуваше още от моста. И наистина това беше странно зрелище, способно да заинтригува уличната публика. Катерина Ивановна, с вехтичката си рокля, със сукнения шал и смачкана сламена шапчица, увиснала на една страна като отвратителен парцал, наистина беше в истинско изстъпление. Тя се беше изморила и задъхала. Измъченото й охтичаво лице изглеждаше по-изстрадало от когато и да било (още повече че на улицата, на слънце, туберкулозният винаги изглежда по-болен и по-обезобразен, отколкото вкъщи); но възбуденото й състояние не беше преминало и всяка изминала минута тя ставаше все по-нервна. Спускаше се към децата, криеше им се, увещаваше ги, учеше ги пред всички как да танцуват и какво да пеят, започваше да им обяснява защо трябва да правят това, изпадаше в отчаяние от тяхната невъзприемчивост, биеше ги… После изведнъж ги оставяше, втурваше се към публиката; ако забележеше що-годе добре облечен човек, спрял да погледа, веднага започваше да му обяснява, че „ето докъде са стигнали децата от благородно, може да се каже, дори аристократично семейство“. Ако чуеше в тълпата смях или някаква присмехулна думичка, веднага се нахвърляше върху нахалниците и започваше да се кара с тях. Някои наистина се смееха, други клатеха глава; изобщо за всички беше интересно да погледат лудата с изплашените деца. Тигана, за който говореше Лебезятников, го нямаше; поне Расколников не го видя; но вместо да удря тиган, Катерина Ивановна започна да пляска в такт със сухите си длани, караше Полечка да пее, а Льоня и Коля да танцуват, започваше и тя да им приглася, но всеки път мъчителна кашлица я прекъсваше на втората нота, от което отново изпадаше в отчаяние, проклинаше кашлицата си и дори плачеше. Най-много я изкарваха от кожата плачът и страхът на Коля и Льоня. Тя наистина се беше опитала да костюмира децата, както се обличат уличните певци и певици. Момченцето носеше чалма, направена от нещо бяло и червено, за да представлява турчин. За Льоня не се беше намерил костюм; само на главата си носеше червената вълнена шапчица (или по-точно нощен калпак) на покойния Семьон Захарич, а в нея беше затъкнато счупено бяло щраусово перо, останало още от бабата на Катерина Ивановна, което се пазеше досега в сандъка като фамилна рядкост. Полечка беше с всекидневната си рокличка. Тя гледаше майка си плахо и смутено, не се отделяше от нея, криеше сълзите си, досещаше се, че майка й е полудяла, и тревожно се оглеждаше. Улицата и тълпата ужасно я плашеха. Соня вървеше неотстъпно след Катерина Ивановна, като плачеше и непрекъснато я умоляваше да се върне вкъщи. Но Катерина Ивановна беше неумолима. — Престани, Соня, престани! — викаше тя припряно, бързайки, задъхвайки се и кашляйки. — И ти не знаеш за какво молиш, като дете си! Вече ти казах, че няма да се върна пак при тази пияна немкиня. Нека видят всички, целият Петербург, как просят милостиня деца на благороден баща, който цял живот е служил вярно и честно и, може да се каже, е умрял на поста си. (Катерина Ивановна беше успяла вече да си създаде тази илюзия и сляпо да й повярва.) Нека, нека види онзи негодник, генералчето. Глупава си, Соня; какво ще ядем сега, кажи! Достатъчно те измъчихме, не искам повече! Ах, Родион Романович, това сте вие! — извика тя, като видя Расколников и се втурна към него. — Обяснете, моля ви се, на това глупаво момиченце, че нищо по-умно не може да се направи! Даже латернаджиите печелят, а нас веднага всички ни забелязват, разбират, че сме бедно благородно семейство сираци, доведено до нищета, а този генерал ще загуби мястото си, ще видите! Ние всеки ден ще се спираме под прозорците му, а когато минава царят, аз ще застана на колене, тях всичките ще ги сложа пред себе си и ще ги посоча: „Защити ги, бащице!“ Той е баща на сираците, той е милосърден, ще ги защити, ще видите, а онова генералче… Льоня, tenez-vous droite!^[1]

Ти, Коля, сега пак ще танцуваш. Защо хленчиш? Пак хленчи! Но от какво, от какво се страхуваш, глупчо! Господи! Какво да правя с тях, Родион Романович! Да знаете колко са несхватливи! Какво може да се направи с такива!…

И тя, едва не плачеща самата (което не й пречеше непрекъснато и неспирно да говори), му сочеше хленчещите деца. Расколников се опита да я убеди да се прибере вкъщи и дори й каза, като мислеше, че ще засегне самолюбието й, че за нея е неприлично да ходи по улиците, както ходят латернаджиите, защото се готви да става директорка на пансион за благородни девици…

— Пансион, ха-ха-ха! На куково лято! — извика Катерина Ивановна и веднага след смеха се задави от кашлица. — Не, Родион Романович, угасна мечтата! Всички ни изоставиха… А онова генералче… Знаете ли, Родион Романович, аз хвърлих по него една мастилница — попадна ми подръка в антрето, стоеше на масата, до листа, на който се разписват, и аз се разписах, хвърлих я и избягах. О, подли, подли! Но по дяволите; сега тези аз ще ги храня сама, никому няма да се кланям! Стига сме я мъчили! (Тя посочи Соня.) Полечка, колко събрахме, покажи! Как? Само две копейки? О, гнусни хора! Нищо не дават, само тичат подире ни с изплезен език! А защо се смее този дръвник (посочи тя един от тълпата)? Само защото този Колка е такъв несхватлив, да се измъчиш с него. Какво има, Полечка? Говори ми на френски, parlez-moi français^[2].

Нали съм те учила, знаеш няколко изречения… Иначе как ще се разбере, че сте от благородно семейство, възпитани деца, а съвсем не като всички латернаджии; та ние не представяме по улиците някакъв си „Петрушка“, а ще изпеем благороден романс… Ах, да! Какво да пеем? Вие все ме прекъсвате, а ние… виждате ли, ние се спряхме тук, Родион Романович, за да изберем какво да пеем — нещо такова, че и Коля да може да потанцува… защото ние правим всичко, представяте ли си, без подготовка, трябва да се разберем как да репетираме всичко докрай, а после ще отидем на Невски, където има много повече хора от висшето общество, и веднага ще ни забележат. Льоня знае „Хуторок“… Само че все „Хуторок“, „Хуторок“ не върви, пък и всички го пеят! Ние трябва да изпеем нещо много по-благородно… Е, Полечка, какво намисли, ти поне да беше помогнала на майка си! Памет, памет нямам, иначе щях да намисля! Та няма да пеем „Хусарят, на своята сабя опрян“ я! Ах, да изпеем на френски „Cinq sous“^[3]!

Аз нали ви учих, нали ви учих. И най-важното е, че понеже е на френски, веднага ще видят, че сте деца на дворянин, и това ще бъде много по-трогателно… Бихме могли дори „Malborough s’en va-t-en guerre“, защото това е съвсем детска песничка и се употребява във всички аристократически къщи, когато се приспиват децата.

Malborough s’en va-t-en guerre,

Ne sait quand reviendra…^[4] —

започна тя да пее… — Но не, по-добре „Cinq sous“! Хайде, Коля, ръчичките на кръста, по-бързо, ти, Льоня, също се върти в обратната посока, а ние с Полечка ще ви пеем и ще пляскаме в такт!

Cinq sous, cinq sous,

Pour monter notre ménage…^[5]

Кхи-кхи-кхи! (И тя се задави от кашлицата.) Оправи си рокличката, Полечка, горе ти се е свлякла — отбеляза тя през кашлицата, като си поемаше дъх. — Сега е особено важно да се държите прилично и деликатно, за да видят всички, че сте дворянски деца. Аз казвах тогава, че корсажът трябва да се крои по-дълъг, и то от две части. Но ти, Соня, с твоите съвети: „По-късо, та по-късо“ и ето на, съвсем обезобразихме детето… Но вие пак всички плачете! Защо, глупавичките ми! Хайде, Коля, започвай, по-скоро, по-скоро, по-скоро — ох, какво непоносимо дете…

Cinq sous, cinq sous…

Пак стражар! Е, какво искаш?

Наистина през тълпата си пробиваше път един стражар. Но в същото време един господин с мундир и шинел, солиден чиновник на около петдесет години, с орден на шията (последното беше много приятно за Катерина Ивановна и повлия на стражаря) се приближи и мълчаливо подаде на Катерина Ивановна зелена банкнота от три рубли. На лицето му се четеше искрено състрадание. Катерина Ивановна взе парите и учтиво, дори тържествено му се поклони.

— Благодаря ви, уважаеми господине — започна тя високомерно. — Причините, които ни принудиха… вземи парите, Полечка. Виждаш ли, има благородни и великодушни хора, готови да помогнат на една бедна дворянка в нещастие. Вие виждате, уважаеми господине, благородни сираци, може дори да се каже, с най-аристократични връзки… А онова генералче беше седнало и ядеше бекаси… затропа с крака, че съм го обезпокоила… „Ваше превъзходителство, казвам, защитете сирачетата, защото познавате добре, казвам, покойния Семьон Захарич и тъй като родната му дъщеря най-подлият от подлеците я оклевети в деня на неговата смърт…“ Пак този стражар! Защитете ни — завика тя на чиновника, — какво иска от мене този стражар? Ние вече избягахме от един на улица Мешчанская… тебе какво ти влиза в работата, глупако!

— По улиците е забранено. Моля да не вършите безобразия.

— Ти си безобразник! Аз все едно, че съм с латерна, тебе какво те засяга?

— За латерна трябва да имате позволително, а вие самоволно и по този начин събирате хората. Къде живеете?

— Как, позволително! — закрещя Катерина Ивановна. — Аз днес погребах мъжа си, какво позволително!

— Госпожо, госпожо, успокойте се — започна чиновникът, — да вървим, аз ще ви изпратя… Тук сред тълпата е неприлично… вие сте болна…

— Уважаеми господине, уважаеми господине, вие нищо не знаете! — викаше Катерина Ивановна. — Ние ще отидем на Невски. Соня, Соня! Къде е тя? И тя плаче! Но какво ви става на всичките!… Коля, Льоня, къде отивате? — извика тя изведнъж в уплаха. — О, глупави деца! Коля, Льоня, но къде отиват те!…

Коля и Льоня, уплашени до смърт от уличната тълпа и от измислиците на полудялата си майка, като видяха най-после и стражаря, който искаше да ги арестува и да ги откара някъде, изведнъж, сякаш се бяха наговорили, се хванаха за ръчички и хукнаха да бягат. С вопли и плач нещастната Катерина Ивановна се затича да ги настигне. Отвратително и жалко беше да я гледа човек как тича, плаче и се задъхва. Соня и Полечка се втурнаха подире й.

— Върни ги, върни ги, Соня! О, глупави, неблагодарни деца!… Поля! Хвани ги… Аз нали заради вас…

Както тичаше, тя се спъна и падна.

— Потече й кръв! О, Господи! — извика Соня, навеждайки се над нея.

Всички се струпаха и заблъскаха наоколо й. Расколников и Лебезятников дотичаха първи; чиновникът също дотича, а след него и стражарят, като измърмори: „Ама че работа!“ и махна с ръка — предчувстваше, че това ще му създаде много грижи.

— Махайте се, махайте се! — разгонваше той хората, които се блъскаха.

— Умира! — завика някой.

— Полудяла е! — каза друг.

— Пази Боже! — проговори една жена, като се кръстеше. — Ами момиченцето и момченцето хванаха ли ги? Ето ги на, водят ги, по-голямката ги хвана… Ама че неразбрани!

Но когато се взряха добре в Катерина Ивановна, видяха, че тя не беше се ударила в камъка, както помисли Соня, а кръвта, обагрила паважа, бе шурнала от белите й дробове през устата.

— Зная какво е това, виждал съм — измърмори чиновникът на Расколников и Лебезятников, — това е туберкулоза; шурне ей така кръв и те задави. Съвсем наскоро видях как стана с една моя роднина… близо чаша и половина изтече… изведнъж… Но какво да правим все пак, сега ще умре.

— Занесете я, занесете я у дома! — умоляваше Соня. — Аз живея ей тук!… Ето в онази къща, втората оттук… Носете я у дома, по-скоро, по-скоро!… — обръщаше се тя към всички. — Пратете за лекар… О, Господи!

Благодарение на старанията на чиновника това бе направено, дори стражарят помогна да пренесат Катерина Ивановна. Внесоха я в стаята на Соня почти мъртва и я сложиха на леглото. Кръвоизливът още продължаваше, но тя сякаш започваше да идва на себе си. В стаята влязоха освен Соня Расколников, Лебезятников, чиновникът и стражарят, който предварително беше разгонил тълпата, част от която дойде до вратата. Полечка доведе за ръка Коля и Льоня, които трепереха и плачеха. Дойдоха и Капернаумови: той, куц и едноок, странен на вид човек с четинести щръкнали прави коси и бакенбарди; жена му, която изглеждаше някак веднъж завинаги наплашена, и няколко от децата им, със застинали в непрекъснато учудване лица и зяпнали уста. Между цялата тази публика се появи изведнъж Свидригайлов. Расколников го погледна с учудване, той не можеше да разбере откъде се е появил и не помнеше да го е видял в тълпата.

Говореха за лекар и за свещеник. Чиновникът, макар и да прошепна на Расколников, че лекар май вече е излишен, все пак нареди да се извика. Изтича самият Капернаумов.

В това време Катерина Ивановна се посъвзе, кръвта поспря. Тя гледаше с болезнен, но внимателен и проницателен поглед бледата и трепереща Соня, която изтриваше с кърпа потта от челото й; най-после помоли да я повдигнат. Сложиха я да седне на леглото, като я придържаха от двете страни.

— Къде са децата? — попита тя със слаб глас. — Доведе ли ги, Поля? О, глупави!… Защо побягнахте?… Ох!

Кръвта още покриваше пресъхналите й устни. Тя се огледа:

— Ето как си живеела, Соня! Нито веднъж не съм идвала при тебе… но на, че се случи…

Тя я погледна със страдание.

— Изсмукахме те ние, Соня… Поля, Льоня, Коля, елате тук… Ето ти, Соня, всичките, вземи ги… оставям ги в твоите ръце… а за мене стига толкова!… Балът свърши! Кха!… Отпуснете ме, дайте ми поне да умра спокойно…

Отпуснаха я пак върху възглавницата.

— Какво? Свещеник?… Няма нужда… Да не би да имате излишни пари?… Аз нямам грехове!… Господ и така е длъжен да ми прости… Сам знае как съм страдала!… А ако не ми прости — нищо!…

Тя започна да бълнува все по-неспокойно. От време на време потреперваше, поглеждайки наоколо, за миг познаваше всички; но съзнанието й отново веднага се замъгляваше от треската. Тя хриптеше и дишаше тежко, нещо сякаш клокочеше в гърлото й.

— Аз му казвам: „Ваше превъзходителство!…“ — викаше тя, като си поемаше дъх след всяка дума. — Тази Амалия Людвиговна… ах, Льоня, Коля! Ръчичките на кръста, по-бързо, по-бързо, глисе-глисе, па-де-баск! Тропай с крачета… Бъди грациозно дете.

Du hast Diamanten und Perlen…^[6]

Как беше по-нататък? Да го бяхме изпели…

Du hast die schönsten Augen,

Mädchen, was willst du mehr?^[7]

Как не! Was willst du mehr — ама че го измислил дръвникът!… Ах, да, и това:

Под южното небе на Дагестан…

Ах, как го обичах… Аз до обожание обичах този романс. Полечка!… Знаеш ли, баща ти още като годеник ми го пееше… О, дни!… Да можехме, да можехме да го изпеем! Но как беше, как беше… ето че забравих… че напомнете ми, как беше? — Тя беше крайно развълнувана и се мъчеше да се повдигне. Най-после запя с хриптящ, пресекващ глас, като извикваше и се задъхваше на всяка дума, с някаква нарастваща уплаха.

Под южното!… небе!… на Дагестан!…

С куршум в гърди!…

— Ваше превъзходителство… закрещя тя изведнъж със сърцераздирателен вопъл и цялата в сълзи, — защитете сирачетата! Знаете гостоприемството на покойния Семьон Захарич!… Може да се каже, дори аристократичен!… К-ха! — трепна тя, като изведнъж се опомни и огледа всички с някакъв ужас, но веднага позна Соня. — Соня, Соня! — проговори тя кротко и ласкаво, сякаш се учудваше, че я вижда пред себе си. — Соня, мила, и ти ли си тук?

Повдигнаха я пак.

— Стига!… Време е!… Прощавай, нещастнице!… Измъчихте крантата!… Не издържа-а-а! — извика тя с отчаяние и омраза и строполи глава върху възглавницата.

Тя пак се унесе, но този последен унес беше кратък. Бледожълтото й изпито лице се отметна назад, устата й се разтвори, краката се опънаха конвулсивно. Тя дълбоко-дълбоко въздъхна и умря.

Соня падна върху трупа й, обгърна я с ръце и тъй замря, долепила глава до изсъхналите гърди на покойната. Полечка се свлече в краката на майка си и ги зацелува, ридаейки. Коля и Льоня, още не разбрали какво се е случило, но предчувствайки нещо много страшно, се хванаха с две ръце за раменцата и като впериха очи един в друг, изведнъж едновременно отвориха уста и започнаха да викат. И двете деца още бяха с костюмите: той — с чалма, тя — с шапката с щраусово перо.

А как се озова изведнъж тази „похвална грамота“ на леглото, до Катерина Ивановна? Тя беше до нея, при възглавницата; Расколников я видя.

Той се дръпна към прозореца. Лебезятников се втурна при него.

— Умря! — каза той.

— Родион Романович, трябва непременно да ви кажа две много важни думи — приближи се към него Свидригайлов. Лебезятников веднага отстъпи мястото си и деликатно се отстрани. Свидригайлов отведе учудения Расколников още по към ъгъла.

— С всички тези грижи, тоест погребението и прочие се наемам аз. Знаете ли, за това трябват пари, а аз нали ви казах, че имам излишни. Тези две птиченца и тази Полечка аз ще ги настаня в някой по-добър приют за сираци и ще оставя за всяко до пълнолетието му по хиляда и петстотин рубли капитал, за да може София Семьоновна да бъде съвсем спокойна. Аз и нея ще измъкна от блатото, защото е добра девойка, нали? Та така, предайте на Авдотя Романовна, че съм изхарчил нейните десет хиляди именно по този начин.

— А с каква цел сте се заели да правите толкова благодеяния? — попита Расколников.

— Е-ех! Недоверчив човек! — засмя се Свидригайлов. — Нали ви казах, че тези пари са ми излишни. Ами просто така, от човещина, не допускате ли? Та нали тя не беше „въшка“ (той посочи с пръст ъгъла, където беше покойната) като някоя бабичка-лихварка. Е, съгласете се: „Лужин ли наистина да живее и да върши мръсотии или тя да умре?“ И ако аз не помогнех, нали „Полечка например по същия път ще тръгне…“

Той прошепна това с израз на някакво намигащо, весело лукавство, без да сваля очи от Расколников. Расколников побледня и изстина, чувайки собствените си думи, казани на Соня.

Той бързо отстъпи и безумно погледна Свидригайлов.

— От-откъде… знаете? — прошепна той, като едва си поемаше дъх.

— Та аз живея тук, зад стената, у мадам Реслих. Тук са Капернаумови, а там е мадам Реслих, моя много стара и предана приятелка. Съсед съм.

— Вие?

— Аз — продължи Свидригайлов, като се тресеше от смях. — И мога да ви уверя най-искрено, мили ми Родион Романович, че вие изключително ме заинтересувахте. Нали ви казах, че ще се сближим, предсказах ви го — и ето че се сближихме. И ще видите колко сговорчив човек съм. Ще видите, че с мене все пак може да се живее…

V

Лебезятников имел вид встревоженный.

— Я к вам, Софья Семеновна. Извините… Я так и думал, что вас застану, — обратился он вдруг к Раскольникову, — то есть я ничего не думал… в этом роде… но я именно думал… Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла, — отрезал он вдруг Соне, бросив Раскольникова.

Соня вскрикнула.

— То есть оно, по крайней мере, так кажется. Впрочем… Мы там не знаем, что и делать, вот что-с! Воротилась она — ее откуда-то, кажется, выгнали, может, и прибили… по крайней мере, так кажется… Она бегала к начальнику Семена Захарыча, дома не застала; он обедал у какого-то тоже генерала… Вообразите, она махнула туда, где обедали… к этому другому генералу, и, вообразите, — таки настояла, вызвала начальника Семена Захарыча, да, кажется, еще из-за стола. Можете представить, что там вышло. Ее, разумеется, выгнали; а она рассказывает, что она сама его обругала и чем-то в него пустила. Это можно даже предположить… как ее не взяли? — не понимаю! Теперь она всем рассказывает, и Амалии Ивановне, только трудно понять, кричит и бьется… Ах да: она говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый день под окно к генералу ходить… «Пусть, говорит, видят, как благородные дети чиновного отца по улицам нищими ходят!» Детей всех бьет, те плачут. Леню учит петь «Хуторок», мальчика плясать, Полину Михайловну тоже, рвет все платья; делает им какие-то шапочки, как актерам; сама хочет таз нести, чтобы колотить, вместо музыки… Ничего не слушает… Вообразите, как же это? Это уж просто нельзя!

Лебезятников продолжал бы и еще, но Соня, слушавшая его едва переводя дыхание, вдруг схватила мантильку, шляпку и выбежала из комнаты, одеваясь на бегу. Раскольников вышел вслед за нею, Лебезятников за ним.

— Непременно помешалась! — говорил он Раскольникову, выходя с ним на улицу, — я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.

— Вы ей о бугорках говорили?

— То есть не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и не поняла. Но я про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что не перестанет?

— Слишком легко тогда было бы жить, — ответил Раскольников.

— Позвольте, позвольте; конечно, Катерине Ивановне довольно трудно понять; но известно ли вам, что в Париже уже происходили серьезные опыты относительно возможности излечивать сумасшедших, действуя одним только логическим убеждением? Один там профессор, недавно умерший, ученый серьезный, вообразил, что так можно лечить. Основная идея его, что особенного расстройства в организме у сумасшедших нет, а что сумасшествие есть, так сказать, логическая ошибка, ошибка в суждении, неправильный взгляд на вещи. Он постепенно опровергал больного и, представьте себе, достигал, говорят, результатов! Но так как при этом он употреблял и души, то результаты этого лечения подвергаются, конечно, сомнению… По крайней мере, так кажется…

Раскольников давно уже не слушал. Поровнявшись с своим домом, он кивнул головой Лебезятникову и повернул в подворотню. Лебезятников очнулся, огляделся и побежал далее.

Раскольников вошел в свою каморку и стал посреди ее. «Для чего он воротился сюда?» Он оглядел эти желтоватые, обшарканные обои, эту пыль, свою кушетку… Со двора доносился какой-то резкий, беспрерывный стук; что-то где-то как будто вколачивали, гвоздь какой-нибудь… Он подошел к окну, поднялся на цыпочки и долго, с видом чрезвычайного внимания, высматривал во дворе. Но двор был пуст, и не было видно стучавших. Налево, во флигеле, виднелись кой-где отворенные окна; на подоконниках стояли горшочки с жиденькою геранью. За окнами было вывешено белье… Всё это он знал наизусть. Он отвернулся и сел на диван.

Никогда, никогда еще не чувствовал он себя так ужасно одиноким!

Да, он почувствовал еще раз, что, может быть, действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее несчастнее. «Зачем ходил он к ней просить ее слез? Зачем ему так необходимо заедать ее жизнь? О, подлость!»

— Я останусь один! — проговорил он вдруг решительно, — и не будет она ходить в острог!

Минут через пять он поднял голову и странно улыбнулся. Это была странная мысль: «Может, в каторге-то действительно лучше», — подумалось ему вдруг.

Он не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися в голове его неопределенными мыслями. Вдруг дверь отворилась, и вошла Авдотья Романовна. Она сперва остановилась и посмотрела на него с порога, как давеча он на Соню; потом уже прошла и села против него на стул, на вчерашнем своем месте. Он молча и как-то без мысли посмотрел на нее.

— Не сердись, брат, я только на одну минуту, — сказала Дуня. Выражение лица ее было задумчивое, но не суровое. Взгляд был ясный и тихий. Он видел, что и эта с любовью пришла к нему.

— Брат, я теперь знаю всё, всё. Мне Дмитрий Прокофьич всё объяснил и рассказал. Тебя преследуют и мучают по глупому и гнусному подозрению… Дмитрий Прокофьич сказал мне, что никакой нет опасности и что напрасно ты с таким ужасом это принимаешь. Я не так думаю и вполне понимаю, как возмущено в тебе всё и что это негодование может оставить следы навеки. Этого я боюсь. За то, что ты нас бросил, я тебя не сужу и не смею судить, и прости меня, что я попрекнула тебя прежде. Я сама на себе чувствую, что если б у меня было такое великое горе, то я бы тоже ушла от всех. Матери я про это ничего не расскажу, но буду говорить о тебе беспрерывно и скажу от твоего имени, что ты придешь очень скоро. Не мучайся о ней; я ее успокою; но и ты ее не замучай, — приди хоть раз; вспомни, что она мать! А теперь я пришла только сказать (Дуня стала подыматься с места), что если, на случай, я тебе в чем понадоблюсь или понадобится тебе… вся моя жизнь, или что… то кликни меня, я приду. Прощай!

Она круто повернула и пошла к двери.

— Дуня! — остановил ее Раскольников, встал и подошел к ней, — этот Разумихин, Дмитрий Прокофьич, очень хороший человек.

Дуня чуть-чуть покраснела.

— Ну! — спросила она, подождав с минуту.

— Он человек деловой, трудолюбивый, честный и способный сильно любить… Прощай, Дуня.

Дуня вся вспыхнула, потом вдруг встревожилась:

— Да что это, брат, разве мы в самом деле навеки расстаемся, что ты мне… такие завещания делаешь?

— Всё равно… прощай.

Он отворотился и пошел от нее к окну. Она постояла, посмотрела на него беспокойно и вышла в тревоге.

Нет, он не был холоден к ней. Было одно мгновение (самое последнее), когда ему ужасно захотелось крепко обнять ее и проститься с ней, и даже сказать, но он даже и руки ей не решился подать:

«Потом еще, пожалуй, содрогнется, когда вспомнит, что я теперь ее обнимал, скажет, что я украл ее поцелуй!»

«А выдержит эта или не выдержит? — прибавил он через несколько минут про себя. — Нет, не выдержит; этаким не выдержать! Этакие никогда не выдерживают…»

И он подумал о Соне.

Из окна повеяло свежестью. На дворе уже не так ярко светил свет. Он вдруг взял фуражку и вышел.

Он, конечно, не мог, да и не хотел заботиться о своем болезненном состоянии. Но вся эта беспрерывная тревога и весь этот ужас душевный не могли пройти без последствий. И если он не лежал еще в настоящей горячке, то, может быть, именно потому, что эта внутренняя, беспрерывная тревога еще поддерживала его на ногах и в сознании, но как-то искусственно, до времени.

Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной, мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.

— Вот с этакими-то глупейшими, чисто физическими немощами, зависящими от какого-нибудь заката солнца, и удержись сделать глупость! Не то что к Соне, а к Дуне пойдешь! — пробормотал он ненавистно.

Его окликнули. Он оглянулся; к нему бросился Лебезятников.

— Вообразите, я был у вас, ищу вас. Вообразите, она исполнила свое намерение и детей увела! Мы с Софьей Семеновной насилу их отыскали. Сама бьет в сковороду, детей заставляет петь и плясать. Дети плачут. Останавливаются на перекрестках и у лавочек. За ними глупый народ бежит. Пойдемте.

— А Соня?… — тревожно спросил Раскольников, поспешая за Лебезятниковым.

— Просто в исступлении. То есть не Софья Семеновна в исступлении, а Катерина Ивановна; а впрочем, и Софья Семеновна в исступлении. А Катерина Ивановна совсем в исступлении. Говорю вам, окончательно помешалась. Их в полицию возьмут. Можете представить, как это подействует… Они теперь на канаве у — ского моста, очень недалеко от Софьи Семеновны. Близко.

На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух домов от дома, где жила Соня, столпилась кучка народу. Особенно сбегались мальчишки и девчонки. Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался еще от моста. И действительно, это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику. Катерина Ивановна в своем стареньком платье, в драдедамовой шали и в изломанной соломенной шляпке, сбившейся безобразным комком на сторону, была действительно в настоящем исступлении. Она устала и задыхалась. Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда-нибудь (к тому же на улице, на солнце, чахоточный всегда кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбужденное состояние ее не прекращалось, и она с каждою минутой становилась еще раздраженнее. Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их… Потом, не докончив, бросалась к публике; если замечала чуть-чуть хорошо одетого человека, остановившегося поглядеть, то тотчас пускалась объяснять ему, что вот, дескать, до чего доведены дети «из благородного, можно даже сказать, аристократического дома». Если слышала в толпе смех или какое-нибудь задирательное словцо, то тотчас же набрасывалась на дерзких и начинала с ними браниться. Иные, действительно, смеялись, другие качали головами; всем вообще было любопытно поглядеть на помешанную с перепуганными детьми. Сковороды, про которую говорил Лебезятников, не было; по крайней мере, Раскольников не видал; но вместо стука в сковороду Катерина Ивановна начинала хлопать в такт своими сухими ладонями, когда заставляла Полечку петь, а Леню и Колю плясать; причем даже и сама пускалась подпевать, но каждый раз обрывалась на второй ноте от мучительного кашля, отчего снова приходила в отчаяние, проклинала свой кашель, и даже плакала. Пуще всего выводили ее из себя плач и страх Коли и Лени. Действительно, была попытка нарядить детей в костюм, как наряжаются уличные певцы и певицы. На мальчике была надета из чего-то красного с белым чалма, чтобы он изображал собою турку. На Леню костюмов недостало; была только надета на голову красная, вязанная из гаруса шапочка (или, лучше сказать, колпак) покойного Семена Захарыча, а в шапку воткнут обломок белого страусового пера, принадлежавшего еще бабушке Катерины Ивановны и сохранявшегося доселе в сундуке, в виде фамильной редкости. Полечка была в своем обыкновенном платьице. Она смотрела на мать робко и потерявшись, не отходила от нее, скрадывала свои слезы, догадывалась о помешательстве матери и беспокойно осматривалась кругом. Улица и толпа ужасно напугали ее. Соня неотступно ходила за Катериной Ивановной, плача и умоляя ее поминутно воротиться домой. Но Катерина Ивановна была неумолима.

— Перестань, Соня, перестань! — кричала она скороговоркой, спеша, задыхаясь и кашляя. — Сама не знаешь, чего просишь, точно дитя! Я уже сказала тебе, что не ворочусь назад к этой пьяной немке. Пусть видят все, весь Петербург, как милостыни просят дети благородного отца, который всю жизнь служил верою и правдой и, можно сказать, умер на службе. (Катерина Ивановна уже успела создать себе эту фантазию и поверить ей слепо). Пускай, пускай этот негодный генералишка видит. Да и глупа ты, Соня: что теперь есть-то, скажи? Довольно мы тебя истерзали, не хочу больше! Ах, Родион Романыч, это вы! — вскрикнула она, увидав Раскольникова и бросаясь к нему, — растолкуйте вы, пожалуйста, этой дурочке, что ничего умней нельзя сделать! Даже шарманщики добывают, а нас тотчас все отличат, узнают, что мы бедное благородное семейство сирот, доведенных до нищеты, а уж этот генералишка место потеряет, увидите! Мы каждый день под окна к нему будем ходить, а проедет государь, я стану на колени, этих всех выставлю вперед и покажу на них: «Защити, отец!» Он отец сирот, он милосерд, защитит, увидите, а генералишку этого… Леня! tenez-vous droite!^[1] Ты, Коля, сейчас будешь опять танцевать. Чего ты хнычешь? Опять хнычет! Ну чего, чего ты боишься, дурачок! Господи! что мне с ними делать, Родион Романыч! Если б вы знали, какие они бестолковые! Ну что с этакими сделаешь!…

И она, сама чуть не плача (что не мешало ее непрерывной и неумолчной скороговорке), показывала ему на хнычущих детей. Раскольников попробовал было убедить ее воротиться и даже сказал, думая подействовать на самолюбие, что ей неприлично ходить по улицам, как шарманщики ходят, потому что она готовит себя в директрисы благородного пансиона девиц…

— Пансиона, ха-ха-ха! Славны бубны за горами! — вскричала Катерина Ивановна, тотчас после смеху закатившись кашлем, — нет, Родион Романыч, прошла мечта! Все нас бросили!… А этот генералишка… Знаете, Родион Романыч, я в него чернильницей пустила, — тут, в лакейской, кстати на столе стояла, подле листа, на котором расписывались, и я расписалась, пустила, да и убежала. О, подлые, подлые. Да наплевать; теперь я этих сама кормить буду, никому не поклонюсь! Довольно мы ее мучили! (Она указала на Соню). Полечка, сколько собрали, покажи? Как? Всего только две копейки? О, гнусные! Ничего не дают, только бегают за нами, высунув язык! Ну чего этот болван смеется? (указала она на одного из толпы). Это всё потому, что этот Колька такой непонятливый, с ним возня! Чего тебе, Полечка? Говори со мной по-французски, parlez-moi français.^[2] Ведь я же тебя учила, ведь ты знаешь несколько фраз!… Иначе как же отличить, что вы благородного семейства, воспитанные дети и вовсе не так, как все шарманщики; не «Петрушку» же мы какого-нибудь представляем на улицах, а споем благородный романс… Ах да! что же нам петь-то? Перебиваете вы всё меня, а мы… видите ли, мы здесь остановились, Родион Романыч, чтобы выбрать, что петь, — такое, чтоб и Коле можно было протанцевать… потому всё это у нас, можете представить, без приготовления; надо сговориться, так чтобы всё совершенно прорепетировать, а потом мы отправимся на Невский, где гораздо больше людей высшего общества и нас тотчас заметят: Леня знает «Хуторок»… Только всё «Хуторок» да «Хуторок», и все-то его поют! Мы должны спеть что-нибудь гораздо более благородное… Ну, что ты придумала, Поля, хоть бы ты матери помогла! Памяти, памяти у меня нет, я бы вспомнила! Не «Гусара же на саблю опираясь» петь, в самом деле! Ах, споемте по-французски «Cinq sous»!^[3] Я ведь вас учила же, учила же. И главное, так как это по-французски, то увидят тотчас, что вы дворянские дети, и это будет гораздо трогательнее… Можно бы даже: «Malborough s'en va-t-en guerre», так как это совершенно детская песенка и употребляется во всех аристократических домах, когда убаюкивают детей.

Malborough s'en va-t-en guerre,

Ne sait quand reviendra…^[4] —

начала было она петь… — Но нет, лучше уж «Cinq sous»! Ну, Коля, ручки в боки, поскорей, а ты, Леня, тоже вертись в противоположную сторону, а мы с Полечкой будем подпевать и подхлопывать!

Cinq sous, cinq sous,

Pour monter notre ménage…^[5]

Кхи-кхи-кхи! (И она закатилась от кашля). Поправь платьице, Полечка, плечики спустились, — заметила она сквозь кашель, отдыхиваясь. — Теперь вам особенно нужно держать себя прилично и на тонкой ноге, чтобы все видели, что вы дворянские дети. Я говорила тогда, что лифчик надо длиннее кроить и притом в два полотнища. Это ты тогда, Соня, с своими советами: «Короче да короче», вот и вышло, что совсем ребенка обезобразили… Ну, опять все вы плачете! Да чего вы, глупые! Ну, Коля, начинай поскорей, поскорей, поскорей, — ох, какой это несносный ребенок!…

Cinq sous, cinq sous…

Опять солдат! Ну чего тебе надобно?

Действительно, сквозь толпу протеснялся городовой. Но в то же время один господин в вицмундире и в шинели, солидный чиновник лет пятидесяти, с орденом на шее (последнее было очень приятно Катерине Ивановне и повлияло на городового), приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку. В лице его выражалось искреннее сострадание. Катерина Ивановна приняла и вежливо, даже церемонно, ему поклонилась.

— Благодарю вас, милостивый государь, — начала она свысока, — причины, побудившие нас… возьми деньги, Полечка. Видишь, есть же благородные и великодушные люди, тотчас готовые помочь бедной дворянке в несчастии. Вы видите, милостивый государь, благородных сирот, можно даже сказать, с самыми аристократическими связями… А этот генералишка сидел и рябчиков ел… ногами затопал, что я его обеспокоила… «Ваше превосходительство, говорю, защитите сирот, очень зная, говорю, покойного Семена Захарыча, и так как его родную дочь подлейший из подлецов в день его смерти оклеветал…» Опять этот солдат! Защитите! — закричала она чиновнику, — чего этот солдат ко мне лезет? Мы уж убежали от одного сюда из Мещанской… ну тебе-то какое дело, дурак!

— Потому по улицам запрещено-с. Не извольте безобразничать.

— Сам ты безобразник! Я всё равно как с шарманкой хожу, тебе какое дело?

— Насчет шарманки надо дозволение иметь, а вы сами собой-с и таким манером народ сбиваете. Где изволите квартировать?

— Как, дозволение! — завопила Катерина Ивановна. — Я сегодня мужа схоронила, какое тут дозволение!

— Сударыня, сударыня, успокойтесь, — начал было чиновник, — пойдемте, я вас доведу… Здесь в толпе неприлично… вы нездоровы…

— Милостивый государь, милостивый государь, вы ничего не знаете! — кричала Катерина Ивановна, — мы на Невский пойдем, — Соня, Соня! Да где ж она? Тоже плачет! Да что с вами со всеми!… Коля, Леня, куда вы? — вскрикнула она вдруг в испуге, — о глупые дети! Коля, Леня, да куда ж они!…

Случилось так, что Коля и Леня, напуганные до последней степени уличною толпой и выходками помешанной матери, увидев, наконец, солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было смотреть на нее, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.

— Вороти, вороти их, Соня! О глупые, неблагодарные дети!… Поля! лови их… Для вас же я…

Она споткнулась на всем бегу и упала.

— Разбилась в кровь! О господи! — вскрикнула Соня, наклоняясь над ней.

Все сбежались, все затеснились кругом. Раскольников и Лебезятников подбежали из первых; чиновник тоже поспешил, а за ним и городовой, проворчав: «Эх-ма!» и махнув рукой, предчувствуя, что дело обернется хлопотливо.

— Пошел! пошел! — разгонял он теснившихся кругом людей.

— Помирает! — закричал кто-то.

— С ума сошла! — проговорил другой.

— Господи, сохрани! — проговорила одна женщина, крестясь. — Девчоночку-то с парнишкой зловили ли? Вона-ка, ведут, старшенькая перехватила… Вишь, сбалмошные!

Но когда разглядели хорошенько Катерину Ивановну, то увидали, что она вовсе не разбилась о камень, как подумала Соня, а что кровь, обагрившая мостовую, хлынула из ее груди горлом.

— Это я знаю, видал, — бормотал чиновник Раскольникову и Лебезятникову, — это чахотка-с; хлынет этак кровь и задавит. С одною моею родственницей, еще недавно свидетелем был, и этак стакана полтора… вдруг-с… Что же, однако ж, делать, сейчас помрет?

— Сюда, сюда, ко мне! — умоляла Соня, — вот здесь я живу!… Вот этот дом, второй отсюда… Ко мне, поскорее, поскорее!… — металась она ко всем. — За доктором пошлите… О господи!

Стараниями чиновника дело это уладилось, даже городовой помогал переносить Катерину Ивановну. Внесли ее к Соне почти замертво и положили на постель. Кровотечение еще продолжалось, но она как бы начинала приходить в себя. В комнату вошли разом, кроме Сони, Раскольников и Лебезятников, чиновник и городовой, разогнавший предварительно толпу, из которой некоторые провожали до самых дверей. Полечка ввела, держа за руки, Колю и Леню, дрожавших и плакавших. Сошлись и от Капернаумовых: сам он, хромой и кривой, странного вида человек с щетинистыми, торчком стоящими волосами и бакенбардами; жена его, имевшая какой-то раз навсегда испуганный вид, и несколько их детей, с одеревенелыми от постоянного удивления лицами и с раскрытыми ртами. Между всею этою публикой появился вдруг и Свидригайлов. Раскольников с удивлением посмотрел на него, не понимая, откуда он явился, и не помня его в толпе.

Говорили про доктора и про священника. Чиновник хотя и шепнул Раскольникову, что, кажется, доктор теперь уже лишнее, но распорядился послать. Побежал сам Капернаумов.

Между тем Катерина Ивановна отдышалась, на время кровь отошла. Она смотрела болезненным, но пристальным и проницающим взглядом на бледную и трепещущую Соню, отиравшую ей платком капли пота со лба; наконец, попросила приподнять себя. Ее посадили на постели, придерживая с обеих сторон.

— Дети где? — спросила она слабым голосом. — Ты привела их, Поля? О глупые!… Ну чего вы побежали… Ох!

Кровь еще покрывала ее иссохшие губы. Она повела кругом глазами, осматриваясь:

— Так вот ты как живешь, Соня! Ни разу-то я у тебя не была… привелось…

Она с страданием посмотрела на нее:

— Иссосали мы тебя, Соня… Поля, Леня, Коля, подите сюда… Ну, вот они, Соня, все, бери их… с рук на руки… а с меня довольно!… Кончен бал! Г'а!… Опустите меня, дайте хоть помереть спокойно…

Ее опустили опять на подушку.

— Что? Священника?… Не надо… Где у вас лишний целковый?… На мне нет грехов!… Бог и без того должен простить… Сам знает, как я страдала!… А не простит, так и не надо!…

Беспокойный бред охватывал ее более и более. Порой она вздрагивала, обводила кругом глазами, узнавала всех на минуту; но тотчас же сознание снова сменялось бредом. Она хрипло и трудно дышала, что-то как будто клокотало в горле.

— Я говорю ему: «Ваше превосходительство!…» — выкрикивала она, отдыхиваясь после каждого слова, — эта Амалия Людвиговна… ах! Леня, Коля! ручки в боки, скорей, скорей, глиссе-глиссе, па-де-баск! Стучи ножками… Будь грациозный ребенок.

Du hast Diamanten und Perlen…^[6]

Как дальше-то? Вот бы спеть…

Du hast die schönsten Augen,

Mädchen, was willst du mehr?^[7]

Ну да, как не так! was willst du mehr, — выдумает же, болван!… Ах да, вот еще:

В полдневный жар, в долине Дагестана…

Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!… знаешь, твой отец… еще женихом певал… О, дни!… Вот бы, вот бы нам спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга:

В полдневный жар!… в долине!… Дагестана!…

С свинцом в груди!…

Ваше превосходительство! — вдруг завопила она раздирающим воплем и залившись слезами, — защитите сирот! Зная хлеб-соль покойного Семена Захарыча!… Можно даже сказать аристократического!…Г'а! — вздрогнула она вдруг, опамятовавшись и с каким-то ужасом всех осматривая, но тотчас узнала Соню. — Соня, Соня! — проговорила она кротко и ласково, как бы удивившись, что видит ее перед собой, — Соня, милая, и ты здесь?

Ее опять приподняли.

— Довольно!… Пора!… Прощай, горемыка!… Уездили клячу!… Надорвала-а-сь! — крикнула она отчаянно и ненавистно и грохнулась головой на подушку.

Она вновь забылась, но это последнее забытье продолжалось недолго. Бледно-желтое, иссохшее лицо ее закинулось навзничь назад, рот раскрылся, ноги судорожно протянулись. Она глубоко-глубоко вздохнула и умерла.

Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.

И каким образом этот «похвальный лист» очутился вдруг на постели, подле Катерины Ивановны? Он лежал тут же, у подушки; Раскольников видел его.

Он отошел к окну. К нему подскочил Лебезятников.

— Умерла! — сказал Лебезятников.

— Родион Романович, имею вам два нужных словечка передать, — подошел Свидригайлов. Лебезятников тотчас же уступил место и деликатно стушевался. Свидригайлов увел удивленного Раскольникова еще подальше в угол.

— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.

— С какими же целями вы так разблаготворились? — спросил Раскольников.

— Э-эх! Человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая), как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь, ну «Лужину ли, в самом деле, жить и делать мерзости, или ей умирать?» И не помоги я, так ведь «Полечка, например, туда же, по той же дороге пойдет…»

Он проговорил это с видом какого-то подмигивающего, веселого плутовства, не спуская глаз с Раскольникова. Раскольников побледнел и похолодел, слыша свои собственные выражения, сказанные Соне. Он быстро отшатнулся и дико посмотрел на Свидригайлова.

— По-почему… вы знаете? — прошептал он, едва переводя дыхание.

— Да ведь я здесь, через стенку, у мадам Ресслих стою. Здесь Капернаумов, а там мадам Ресслих, старинная и преданнейшая приятельница. Сосед-с.

— Вы?

— Я, — продолжал Свидригайлов, колыхаясь от смеха, — и могу вас честью уверить, милейший Родион Романович, что удивительно вы меня заинтересовали. Ведь я сказал, что мы сойдемся, предсказал вам это, — ну вот и сошлись. И увидите, какой я складной человек. Увидите, что со мной еще можно жить…