Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (21)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (21)

I

„Нима това е продължение на съня?“ — помисли още веднъж Расколников. Той се вглеждаше предпазливо и недоверчиво в неочаквания гост.

— Свидригайлов? Каква глупост! Не може да бъде! — каза той най-после гласно, в недоумение.

Изглежда, гостът съвсем не се учуди на това възклицание.

— По две причини дойдох при вас: първо, исках лично да се запозная, тъй като отдавна вече чувам твърде интересни и благоприятни отзиви за вас, а, второ, храня надеждата, че може би няма да се откажете да ми помогнете в една работа, пряко засягаща интересите на вашата сестричка Авдотя Романовна. Самия мене без препоръка тя сега сигурно няма да иска да ме види, от предубеждение, а с ваша помощ аз, напротив, разчитам…

— Напразно разчитате — прекъсна го Расколников.

— Позволете да запитам, те нали едва вчера пристигнаха?

Расколников не отговори.

— Вчера, знам. Нали аз самият едва онзи ден пристигнах. Та ето какво ще ви кажа по този въпрос, Родион Романович, да се оправдавам смятам за излишно, но позволете ми все пак да заявя: какво всъщност толкова престъпно има в това от моя страна, тоест ако се оставят предразсъдъците и се прецени трезво?

Расколников продължаваше да го разглежда мълчаливо.

— Това, че съм ухажвал в дома си беззащитна девойка и „съм я оскърбявал с гнусните си предложения“ — така ли? (Бързам да го кажа преди вас!) Но допуснете само, че и аз съм човек et nihil humanum^[1], с една дума, че и аз съм способен да се увлека и да се влюбя (което, разбира се, става не по наша воля), тогава всичко се обяснява най-естествено. В това е целият въпрос: изверг ли съм аз или съм жертва? Та предлагайки на обекта на моята любов да избяга с мене в Америка или в Швейцария, аз може би съм хранил при това най-почтителни чувства и съм мислил да постигна щастие за двамата!… Нали разумът служи на страстта; и аз може би себе си още повече погубвах, как мислите!…

— Съвсем не е там работата — с отвращение го прекъсна Расколников. — Чисто и просто вие сте противен, независимо от това дали сте прав, или не, и… не желая да ви познавам, и ви пъдя, и махайте се!…

Свидригайлов изведнъж се разсмя.

— Ама и вие… ама и вас не може да ви обърка човек! — каза той, като се смееше най-искрено. — Аз мислех да изхитрувам, но не можах, вие право в целта ударихте!

— Вие и сега продължавате да хитрувате.

— Че какво от това? Какво от това? — повтаряше Свидригайлов, превивайки се от смях. — Че това е bonne guerre^[2], както се казва, и най-позволена хитрост!… Но все пак вие ме прекъснахте; тъй или иначе, повторно твърдя: никакви неприятности нямаше да има, ако не беше случаят в градината. Марфа Петровна…

— Марфа Петровна, казват, също сте я довършили? — грубо го прекъсна Расколников.

— А, вие и това сте чули? Впрочем как няма да чуете… Относно този ваш въпрос наистина не зная какво да ви кажа, макар че собствената ми съвест е извънредно спокойна в това отношение. Тоест да не помислите, че се опасявам от нещо: всичко това бе извършено при абсолютен ред и пълна точност. Медицинският преглед установи апоплексия, настъпила от къпането веднага след обилния обяд, при който е била изпита почти цяла бутилка вино, пък и нищо друго и не можеше да установи… Не, ето за какво си мислех аз известно време, особено когато пътувах насам, във вагона: не съм ли допринесъл за цялото това… нещастие, като съм я разстроил душевно или нещо подобно? Но заключих, че и това положително не е могло да стане.

Расколников се разсмя.

— Защо е трябвало да се безпокоите толкова?

— А вие за какво се смеете? Помислете: аз я ударих само два пъти с камшичето, дори и следи не бяха останали… Не ме смятайте, моля ви се, за циник; аз добре зная колко е гнусно това от моя страна и тъй нататък; но аз също така добре зная, че Марфа Петровна всъщност се е радвала на това мое, така да се каже, увлечение. Историята с вашата сестра се беше изчерпала докрай. Марфа Петровна вече трети ден беше принудена да си седи вкъщи; нямаше с какво да отиде в градчето, пък и беше омръзнала там на всички с това свое писмо (за четенето на писмото знаете ли?). И изведнъж тези два удара с камшик сякаш й падат от небето! Първата й работа беше да заповяда да впрегнат каретата!… Не искам да говоря за това, че при жените има такива случаи, когато им е много, много приятно да бъдат оскърбени въпреки всичкото привидно негодувание. На всички тях им се случва това; въобще човек много, много обича да бъде оскърбяван, забелязвали ли сте? Но жените — особено. Добре, може да се каже само с това живеят.

По едно време Расколников мислеше да стане и да излезе и с това да сложи край на срещата. Но някакво любопитство и сякаш дори заинтересованост го задържаха за миг.

— Вие обичате ли да биете? — попита той разсеяно.

— Не, не твърде — спокойно отвърна Свидригайлов. — А Марфа Петровна почти никога не съм я бил. Ние живеехме доста сговорно и тя винаги е била доволна от мене. До камшика съм прибягвал през всичките седем години само два пъти (ако не се смята още един, трети случай, впрочем твърде двусмислен): първия път два месеца след сватбата, веднага след пристигането на село, и сегашния, последен случай. А вие вече мислехте, че аз съм такъв изверг, ретроград, крепостник? Хе-хе… А, да: не си ли спомняте, Родион Романович, как преди няколко години, още по времето на благодетелната свобода на печата, посрамиха у нас всенародно и вселитературно един дворянин — забравих му името! — онзи, дето пребил немкинята във вагона, помните ли? Пак тогава, през същата година, струва ми се, беше и „Безобразната постъпка на «Век»“. („Египетските нощи“, публичното четене, помните ли? Черните очи! О, къде си, златно време на нашата младост!) Та ето моето мнение: на господина, нашибал немкинята, не съчувствам дълбоко, защото наистина… не е за съчувстване! Но въпреки това не мога да не заявя, че понякога се срещат такива предизвикателни „немкини“, че, струва ми се, няма нито един прогресист, който да може напълно да гарантира за себе си. Тогава никой не погледна на въпроса от тази гледна точка, а именно тази гледна точка е истински хуманната, ако искате да знаете!

Като каза това, Свидригайлов изведнъж пак се разсмя. За Расколников беше ясно, че това е човек, твърдо решен на нещо и хитър.

— Вие сигурно от няколко дни с никого не сте говорили — попита той.

— Почти. Защо: навярно се учудвате, че съм такъв разбран човек?

— Не, учудвам се, че сте твърде много разбран човек.

— Защото не се обидих от грубостта на вашите въпроси. Така ли? Че… защо да се обиждам? Както ме питахте, тъй и отговарях — добави той с удивителен израз на простодушие. — Всъщност мене почти нищо не ме интересува особено много, ей Богу — продължи той някак замислено. — Особено сега, с нищо не съм зает… Впрочем вие имате право да мислите, че ви се подмазвам с някаква цел, още повече че ме занимава сестричката ви, сам ви заявих. Но откровено ще ви кажа: много ми е скучно! Особено последните три дни, тъй че дори ви се зарадвах… Не се сърдете, Родион Романович, но вие самият, кой знае защо ми изглеждате ужасно странен. Както щете, но във вас има нещо; и именно сега, тоест не тъкмо в тази минута, а изобщо сега… Хайде, хайде, няма, няма, не се въсете! Не съм такава мечка, както си мислите.

Расколников мрачно го погледна.

— Вие дори може би изобщо не сте мечка — каза той. — Дори ми се струва, че сте от много добра среда или поне умеете при случай да бъдете и порядъчен човек.

— Аз от ничие мнение не се интересувам особено — сухо и сякаш дори с оттенък на високомерие отговори Свидригайлов, — и затова защо да не бъда известно време подлец, когато тази дреха е толкова удобна за носене при нашия климат и… и особено ако имаш и природна склонност към това — добави той, като пак се разсмя.

— Но чух, че имате тук много познати. Та вие, както се казва, сте „не без връзки“. Защо тогава ще ви трябвам, ако не с известна цел?

— Вярно е това, което казахте, че имам познати — подхвана Свидригайлов, без да отговори на главния въпрос, — вече срещнах някои; нали от три дни се шляя; и аз познавам хората, а струва ми се, и те ме познават. То е естествено — облечен съм прилично и не съм бедняк; пък нали нас и селската реформа не ни закачи: гори имам и напоявани ливади, доходът ми, значи не се губи; но… няма да отида там; и преди ми беше омръзнало: трети ден ходя и никому не се обаждам… Пък и този град! Откъде се взе, кажете, моля ви се! Град на чиновници и всевъзможни семинаристи! Вярно, че преди аз много неща тук не съм забелязал, преди около осем години, когато се мотаех тук… Само на анатомията се надявам сега, Бога ми!

— На каква анатомия?

— А колкото до тези клубове, дюсотовци, тези ваши поанти или този прогрес например — е, това нека става без мене — продължи той, като пак не обърна внимание на въпроса. — Пък и защо да ставам картоиграч-мощеник?

— А сте били и картоиграч?

— Може ли! Цяла компания бяхме, най-благоприлична, преди около осем години; прекарвахме си времето; и все, знаете, хора с обноски, поети имаше, капиталисти. Пък и изобщо при нас, в руското общество, най-добри обноски имат тези, които са бивали бити — забелязвали ли сте това? Аз сега, на село, се отпуснах. Но все пак тогава за малко не ме пъхнаха в затвора за дългове, заради едно гърче от Нежин. Случи се там Марфа Петровна, направи пазарлъка и ме откупи за тридесет хиляди сребърника. (Всичко дължах седемдесет хиляди.) Свързахме се с нея със законен брак и тя веднага ме откара в селото си като някакво съкровище. Нали е пет години по-стара от мене. Много ме обичаше. Седем години не съм напускал селото. И забележете, през целия си живот пазеше документ против мене, на чуждо име, за тези тридесет хиляди, тъй че, ако намислех да се разбунтувам за нещо — веднага в капана! И щеше да го направи! При жените всичко това върви заедно.

— А да не беше документът, щяхте ли да офейкате?

— Не зная какво да ви кажа. Мене този документ почти не ме ограничаваше. Никъде не ми се ходеше, а самата Марфа Петровна на два пъти ми предлага да отида в чужбина, виждайки, че скучая! Но защо! В чужбина бях ходил преди и винаги ми е било противно. Не че нещо, но зората изгрява, Неаполитанският залив, морето, гледаш и ти е някак тъжно. Най-противното е, че наистина тъгуваш по нещо! Не, в родината е по-добре: тук поне за всичко обвиняваш околните, а себе си оправдаваш. Аз сега може би бих заминал с експедиция на Северния полюс, защото j’ai le vin mauvais^[3] и ми е противно да пия, а освен виното нищо друго не остава. Опитвал съм.

А вярно ли е, че Берг в неделя щял да излети от Юсуповата градина с огромен балон; канел спътници срещу известно заплащане?

— А вие бихте ли се решили да летите с него?

— Аз?… Не… просто така… — промърмори Свидригайлов, сякаш наистина се бе замислил.

„Той да не би сериозно да говори?“ — помисли Расколников.

— Не, документът не ме ограничаваше — продължи Свидригайлов замислен, — сам не напусках селото. Пък и скоро ще стане година, откакто Марфа Петровна за именния ми ден ми върна този документ и даже ми подари освен това значителна сума. Тя разполагаше с капитал. „Виждате ли как ви доверявам, Аркадий Иванович“ — да, точно така се изрази. Вие не вярвате, че така се изрази? А знаете ли: аз на село станах добър стопанин; в околията ме знаят. И книги изписвах. Марфа Петровна отначало одобряваше, а после все се страхуваше, че ще се преуморя от учене.

— Вие, изглежда, много тъгувате за Марфа Петровна?

— Аз? Може би. Наистина може би. Да, а вие вярвате ли в привидения?

— В какви привидения?

— В какви — обикновени!

— А вие вярвате ли?

— Не, като че ли, pour vous plaire^[4]… Тоест не че да…

— Да не би да ви се явяват?

Свидригайлов някак странно го погледна.

— Марфа Петровна благоволява да ме посещава — каза той, като изкриви уста в някаква странна усмивка.

— Как така благоволява да ви посещава?

— Ами вече трети ден идва. Първия път я видях в самия ден на погребението, един час след като се бяхме върнали от гробищата. Това беше в навечерието на моето заминаване за тук. Втория път — онзи ден, по пътя, на разсъмване, на гара Малая Вишера; а третия път преди два часа, в квартирата, където живея, в стаята; бях сам.

— Наяве?

— Съвсем. И трите пъти наяве. Дойде, поговори около минута и си отиде през вратата; винаги през вратата. Даже сяка се чува.

— Защо тъй си и мислех, че с вас непременно се случва нещо подобно! — изрече изведнъж Расколников и в същия миг се учуди, че е казал това. Той беше много развълнуван.

— Тъ-ъ-й ли? Вие сте го помислили? — с учудване запита Свидригайлов. — Нима? Е, не ви ли казах, че между нас има нещо общо, а?

— Никога не сте казвали това! — рязко и разпалено отговори Расколников.

— Не съм казвал?

— Не!

— Стори ми се, че го казах. Одеве, когато влязох и видях, че лежите със затворени очи и се преструвате — веднага си казах: „Това е той, същият!“

— Какво значи това: той, същият? Какво искате да кажете? — извика Расколников.

— Какво? Наистина не зная какво… — чистосърдечно и някак объркано измърмори Свидригайлов.

Около минута мълчаха. Двамата се гледаха право в очите.

— Всичко това е глупост! — с досада извика Расколников. — И за какво ви говори тя, когато идва?

— Тя ли? Представете си за най-незначителни дреболии, и на, да се чудите на човек: мене именно това ме сърди. Първия път влезе (аз, разбирате ли, съм изморен: опелото, „со святими упокой“, после литията, хапването — най-после останах сам в кабинета си, запуших пура, замислих се), влезе през вратата. „А вие — казва, — Аркадий Иванович, днес от грижи сте забравили да навиете часовника в гостната.“ А този часовник аз през всичките седем години всяка седмица го навивах, а ако забравя — тя винаги ми напомняше. На другия ден вече пътувах за насам. Слизам на разсъмване на една гара — през нощта бях дремнал, изморен бях, очите ми сънени, поръчах си кафе, гледам — Марфа Петровна изведнъж сяда до мене, в ръцете й тесте карти: „Да ви гледам ли, Аркадий Иванович, за пътуването?“ А тя майсторски гледаше. Няма да си прости, че не й казах да ми гледа! Избягах уплашен, а пък и звънецът удари. Седя днес след лошия обяд, който ми донесоха от гостилницата, с претоварен стомах — седя, пуша — изведнъж пак Марфа Петровна, влиза, издокарана с нова зелена копринена рокля с много дълъг шлейф: „Добър ден, Аркадий Иванович! Харесва ли ви моята рокля? Аниска не може да ушие такава.“ (Аниска е шивачката ни на село, от бившите крепостни, в Москва се учила — хубавичко девойче.) Стои, върти се пред мене. Аз огледах роклята после внимателно я погледнах в лицето. „Защо — казвам, — Марфа Петровна, за такива дребни работи да си правите труд да идвате при мене.“ „Ах, Боже мой, човек и да те обезпокои малко не може!“ Казвам й, за да я подразня: „Аз, Марфа Петровна, искам да се оженя.“ „От вас това може да се очаква, Аркадий Иванович; не ви прави чест, че още неуспели жена си да погребете, и веднага сте тръгнали да се жените. И поне да бяхте направили добър избор, а то, нали зная, нито за нея ще е добре, нито за вас, само за смях на хората.“ И взе, че излезе и просто шумеше с шлейфа си. Каква глупост, а?

— Но вие впрочем може би само я лъжете? — обади се Расколников.

— Аз рядко лъжа — отговори Свидригайлов замислен и сякаш без да забележи грубостта на въпроса.

— А по-рано, преди това, никога ли не сте виждали привидения?

— Не… не, виждал съм само веднъж през живота си, преди шест години. Имах един слуга, Филка; току-що го бяха погребали, а аз забравих и викнах: „Филка, лулата!“ — влезе и право към етажерката, където са ми лулите. Аз седя, мисля си: „Той иска да ми отмъсти“, защото точно преди смъртта му здравата се бяхме скарали. „Как смееш — казвам, — със скъсан лакът да влизаш при мене, вън, негоднико!“ Обърна се, излезе и повече не дойде. Аз тогава не казах на Марфа Петровна. Исках да отслужа панихида за него, но ме досрамя.

— Идете на лекар.

— И без вас разбирам, че съм болен, макар че, право да си кажа, не зная от какво; според мене навярно съм пет пъти поздрав от вас. Не ви питах — вярвате ли или не, че се явяват привидения? Попитах ви: вярвате ли, че има привидения?

— Не, за нищо на света няма да повярвам! — с някаква злоба дори изкрещя Расколников.

— Защото обикновено какво се казва? — мърмореше Свидригайлов сякаш на себе си, гледайки встрани и навел малко глава. — Казва се: „Ти си болен, значи това, което ти се привижда, е само несъществуваща фантазия.“ Но тук няма строга логика. Съгласен съм, че привиденията се явяват само на болни; но това само доказва, че привидения могат да се явяват само на болни, а не че те сами по себе си не съществуват.

— Разбира се, че не! — раздразнено настояваше Расколников.

— Не? Така ли мислите? — продължи Свидригайлов, като го погледна. — Ами ако разсъдим така (хайде, помогнете ми): „Привиденията — това са, тъй да се каже, парчета и откъслеци от други светове, тяхно начало. Здравият човек, разбира се, няма защо да ги вижда, защото той е най-земният човек и следователно трябва да живее само с тукашния живот, за да има пълнота и ред. Но само малко да се разболееш, само малко да е нарушен нормалният земен порядък в организма, и веднага започва да се проявява възможността за друг свят, и колкото повече си болен, толкова и допирът с другия свят е по-голям, тъй че, когато човек съвсем умре, направо преминава в друг свят.“ Аз отдавна разсъждавам върху това. Ако вярвате в бъдния живот, и на това разсъждение можете да повярвате.

— Аз не вярвам в бъдния живот — каза Расколников. Свидригайлов седеше замислен.

— Ами ако там има само паяци или нещо от този род — каза той изведнъж.

„Този е луд“ — помисли си Расколников.

— Ние все си представяме вечността като идея, която не може да се разбере, нещо огромно, огромно! Но защо непременно огромно? Ами ако изведнъж вместо всичко това, представете си, там се окаже една стаичка, колкото селска баня, опушена, а по всички ъгли паяци — и това е цялата вечност. На мене, знаете ли, понякога така ми се привижда.

— И нима, нима вие не си представяте нищо по-утешително и по-справедливо от това! — с болезнено чувство възкликна Расколников.

— По-справедливо? Откъде да зная, може би именно това е справедливо и, знаете ли, аз непременно нарочно бих направил така! — отговори Свидригайлов, усмихвайки се неопределено. Някакъв студ изведнъж скова Расколников от този отвратителен отговор. Свидригайлов вдигна глава, погледна го втренчено и изведнъж се разсмя.

— Не, помислете за следното — завика той, — преди половин час още не бяхме се виждали, смятахме се за врагове, между нас стои неразрешен въпрос; а пък изоставихме въпроса и вижте само в каква близост нагазихме! Е, не казах ли истината, че сме от един дол дренки?

— Бъдете така добър — ядосано продължи Расколников, — позволете да ви помоля по-скоро да обясните и да ми кажете защо ме удостоихте с честта да ме посетите… и… и… аз бързам, нямам време, искам да изляза.

— Моля, моля. Вашата сестричка Авдотя Романовна ще се омъжи за господин Лужин, Пьотр Петрович, нали?

— Не може ли някак да избягвате всякакви въпроси за моята сестра и да не споменавате името й. Аз дори не разбирам как вие смеете да произнасяте името й пред мене, ако наистина сте Свидригайлов?

— Но нали тъкмо за нея съм дошъл да говоря, как да не я споменавам?

— Добре; говорете, но по-бързо!

— Уверен съм, че вие за този господин Лужин, мой роднина от страна на жена ми, вече сте си съставили мнение; ако поне за половин час сте го видели или сте чули поне нещо вярно и точно за него. Той не е за Авдотя Романовна. Според мене Авдотя Романовна се жертва твърде великодушно и необмислено, за… за своето семейство. Стори ми се, в резултат на всичко, което съм слушал за вас, че вие, от ваша страна, бихте били много доволен, ако този брак можеше да се разстрои, без да се нарушат известни интереси. А сега, след като ви познавам лично, дори съм уверен в това.

— От ваша страна всичко това е много наивно; извинете ме, исках да кажа — нахално — каза Расколников.

— Тоест вие с това искате да кажете, че се старая за себе си. Не се безпокойте, Родион Романович, ако се стараех за себе си, не бих се изразявал така направо, не съм чак толкова глупав. В това отношение ще ви разкрия една психологическа особеност. Одеве, оправдавайки любовта си към Авдотя Романовна, казах, че аз самият съм бил жертва. Е, добре, знайте, че сега не изпитвам никаква любов, н-никаква, така че на мене самия дори ми е чудно това, защото тогава аз наистина изпитвах нещо…

— От безделие и развратност — прекъсна го Расколников.

— Наистина аз съм развратен човек и безделник. А впрочем вашата сестра има толкова качества, че аз не можех все пак да не се поддам на известно въздействие. Но всичко това са глупости, както сам разбирам сега.

— Отдавна ли го разбрахте?

— Започнах да го забелязвам още преди, а окончателно се убедих онзи ден, почти в самата минута на пристигането си в Петербург. Впрочем в Москва още си въобразявах, че идвам да моля за ръката на Авдотя Романовна и да съпернича на господин Лужин.

— Извинете, че ви прекъсвам, но ви моля да бъдете по-кратък и да пристъпите направо към целта на вашето посещение. Бързам, трябва да излизам…

— С най-голямо удоволствие. След като пристигнах тук и след като реших сега да предприема едно… пътешествие, пожелах да направя необходимите предварителни разпореждания. Децата ми останаха при леля си; те са богати, а аз лично не съм им нужен. Пък и какъв баща съм аз! За себе си взех само това, което ми подари преди година Марфа Петровна. Ще ми стигне. Извинете, сега преминавам към същността. Преди пътешествието, което може би ще се осъществи, аз искам да приключа и с господин Лужин. Не че съвсем не мога да го понасям, но заради него именно стана това мое скарване с Марфа Петровна, когато научих, че тя е нагласила тази сватба. Аз искам сега с ваша помощ да се срещна с Авдотя Романовна и дори, ако желаете, във ваше присъствие, за да й обясня, първо, че от господин Лужин тя не само няма да има и най-малката полза, но дори навярно само ще загуби. После, след като измоля от нея извинение за всички тези неотдавнашни неприятности, аз бих помолил за позволение да й предложа десет хиляди рубли и по този начин да улесня скъсването с Лужин, скъсване, от което, уверен съм, и самата тя не би се отказала, само да имаше възможност.

— Но вие наистина, наистина сте луд! — извика Расколников не толкова дори разсърден, колкото учуден. — Как смеете да говорите така!

— Тъй си и знаех, че ще се развикате; но, първо, макар и да не съм богат, тези десет хиляди са ми излишни, тоест, никак, никак не ми трябват. Ако Авдотя Романовна не ги приеме, аз може би още по-глупаво ще ги изхарча. Това едно. Второ: съвестта ми е съвсем спокойна; предлагам ги без всякакви задни мисли. Може и да не вярвате, но впоследствие ще се убедите и вие, и Авдотя Романовна. Цялата работа е там, че аз наистина причиних известни грижи и неприятности на многоуважаемата ви сестричка, следователно, чувствайки искрено разкаяние, от сърце желая — не да се откупя, не да платя за неприятностите, а чисто и просто да направя за нея нещо полезно, на това основание, че нямам в края на краищата монопола да правя само зло. Ако в предложението ми имаше макар една милионна частица умисъл, нямаше да предлагам само десет хиляди, когато едва преди пет седмици й предлагах повече. Освен това аз може би много, много скоро ще се оженя за една девойка и следователно всички подозрения за някакви лоши намерения към Авдотя Романовна по силата на това трябва да отпаднат. В заключение ще кажа, че като се омъжва за господин Лужин, Авдотя Романовна взема същите тези пари, само че по друг път… Не се сърдете, Родион Романович, разсъдете спокойно и хладнокръвно.

Докато говореше това, самият Свидригайлов беше извънредно хладнокръвен и спокоен.

— Моля ви да спрете — каза Расколников. — Така или иначе това е непростително дръзко.

— Ни най-малко. Излиза, че на този свят човек може да прави само зло, а, от друга страна, няма право да направи нито капчица добро поради възприети празни формалности. Това е нелепо. Та ако аз бях умрял например и бях оставил тази сума на сестричката ви в завещанието си, нима тя и тогава щеше да откаже да ги приеме?

— Твърде е възможно.

— Това вече не. Но щом казвате не, не да бъде, нека е тъй. Само че понякога десет хиляди са чудесно нещо. Във всеки случай моля да предадете на Авдотя Романовна това, което казах.

— Не, няма да й предам.

— В такъв случай, Родион Романович, ще бъда принуден да направя всичко възможно да я видя лично и следователно да я безпокоя.

— А ако й предам, няма ли да се опитвате да я видите лично?

— Не зная всъщност какво да ви кажа. Много бих желал да я видя веднъж.

— Не се надявайте.

— Жалко. Впрочем вие не ме познавате. Но може би ще се сближим.

— Мислите ли, че ще се сближим?

— Защо не? — каза Свидригайлов с усмивка, стана и си взе шапката. — Аз всъщност не исках да ви безпокоя и идвайки насам, дори не се надявах много, макар впрочем физиономията ви да ме бе поразила още тази сутрин…

— Къде сте ме видели тази сутрин? — с безпокойство попита Расколников.

— Случайно… Все ми се струва, че във вас има нещо, което ми допада… Не се безпокойте, аз не съм натрапник; и с мошеници съм се разбирал, и на княз Свирбей, мой далечен роднина и велможа, не му омръзнах, и за Рафаеловата Мадона в албума на госпожа Прилукова можах да напиша, и с Марфа Петровна седем години, без да напускам селото, живях, и в дома на Вяземски на Сенния на времето съм преспивал, и в балона на Берг може би ще летя.

— Е, добре. Позволете да ви запитам скоро ли ще започнете пътуването си?

— Какво пътуване?

— Ами онова „пътешествие“… Нали сам казахте.

— Пътешествие? Ах, да!… Наистина аз ви говорих за пътешествие… Е, това е обширен въпрос… Но ако знаехте за какво питате! — добави той и изведнъж силно и отривисто се разсмя. — Аз може би вместо пътешествието ще се оженя; сватосват ме.

— Тук?

— Да.

— Кога успяхте?

— Но много искам да се видя веднъж с Авдотя Романовна. Сериозно моля. Хайде, довиждане… ах, да! Как щях да забравя! Предайте, Родион Романович, на вашата сестричка, че в завещанието си Марфа Петровна й е оставила три хиляди. Това е съвсем вярно. Марфа Петровна се разпореди една седмица преда да умре, в мое присъствие. След около две-три седмици Авдотя Романовна ще може да получи парите.

— Истината ли казвате?

— Истината. Предайте й. Е, ваш покорен слуга. Аз всъщност живея съвсем близо до вас.

Излизайки, Свидригайлов се сблъска на вратата с Разумихин.

I

«Неужели это продолжение сна?» — подумалось еще раз Раскольникову. Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя.

— Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! — проговорил он наконец вслух, в недоумении.

Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.

— Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…

— Плохо рассчитываете, — перебил Раскольников.

— Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?

Раскольников не ответил.

— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?

Раскольников продолжал молча его рассматривать.

— То, что в своем доме преследовал беззащитную девицу и «оскорблял ее своими гнусными предложениями», — так ли-с? (Сам вперед забегаю!) Да ведь предположите только, что и я человек есмь, et nihil humanum…^[1] одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по нашему велению творится), тогда всё самым естественным образом объясняется. Тут весь вопрос: изверг ли я или сам жертва? Ну а как жертва? Ведь предлагая моему предмету бежать со мною в Америку или в Швейцарию, я, может, самые почтительнейшие чувства при сем питал, да еще думал обоюдное счастие устроить!… Разум-то ведь страсти служит; я, пожалуй, себя еще больше губил, помилуйте!…

— Да совсем не в том дело, — с отвращением перебил Раскольников, — просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну вот с вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!…

Свидригайлов вдруг расхохотался.

— Однако ж вы… однако ж вас не собьешь! — проговорил он, смеясь откровеннейшим образом, — я было думал схитрить, да нет, вы как раз на самую настоящую точку стали!

— Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете.

— Так что ж? Так что ж? — повторял Свидригайлов, смеясь нараспашку, — ведь это bonne guerre,^[2] что называется, и самая позволительная хитрость!… Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю опять: никаких неприятностей не было бы, если бы не случай в саду. Марфа Петровна…

— Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? — грубо перебил Раскольников.

— А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать… Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. То есть не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: всё это произведено было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло… Нет-с, я вот что про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: не способствовал ли я всему этому… несчастью, как-нибудь там раздражением нравственно или чем-нибудь в этом роде? Но заключил, что и этого положительно быть не могло.

Раскольников засмеялся.

— Охота же так беспокоиться!

— Да вы чему смеетесь? Вы сообразите: я ударил всего только два раза хлыстиком, даже знаков не оказалось… Не считайте меня, пожалуйста, циником; я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну и так далее; но ведь я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна, пожалуй что, и рада была этому моему, так сказать, увлечению. История по поводу вашей сестрицы истощилась до ижицы. Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?). И вдруг эти два хлыста как с неба падают! Первым делом карету велела закладывать!… Я уж о том и не говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною, несмотря на всё видимое негодование. Они у всех есть, эти случаи-то; человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным, замечали вы это? Но у женщин это в особенности. Даже можно сказать, что тем только и пробавляются.

Одно время Раскольников думал было встать и уйти и тем покончить свидание. Но некоторое любопытство и даже как бы расчет удержали его на мгновение.

— Вы любите драться? — спросил он рассеянно.

— Нет, не весьма, — спокойно отвечал Свидригайлов. — А с Марфой Петровной почти никогда не дрались. Мы весьма согласно жили, и она мной всегда довольна оставалась. Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего только два раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый раз — два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай. А вы уж думали, я такой изверг, ретроград, крепостник? хе-хе… А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне, помните? Тогда еще, в тот же самый год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то ночи», чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза! О, где ты золотое время нашей юности!). Ну-с, так вот мое мнение: господину, отхлеставшему немку, глубоко не сочувствую, потому что и в самом деле оно… что же сочувствовать! Но при сем не могу не заявить, что случаются иногда такие подстрекательные «немки», что, мне кажется, нет ни единого прогрессиста, который бы совершенно мог за себя поручиться. С этой точки никто не посмотрел тогда на предмет, а между тем эта точка-то и есть настоящая гуманная, право-с так!

Проговорив это, Свидригайлов вдруг опять рассмеялся. Раскольникову явно было, что это на что-то твердо решившийся человек и себе на уме.

— Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем не говорили? — спросил он.

— Почти так. А что: верно, дивитесь, что я такой складной человек?

— Нет, я тому дивлюсь, что уж слишком вы складной человек.

— Оттого что грубостию ваших вопросов не обижался? Так, что ли? Да… чего ж обижаться? Как спрашивали, так и отвечал, — прибавил он с удивительным выражением простодушия. — Ведь я особенно-то ничем почти не интересуюсь, ей-богу, — продолжал он как-то вдумчиво. — Особенно теперь, ничем-таки не занят… Впрочем, вам позволительно думать, что я из видов заискиваю, тем более что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил. Но я вам откровенно скажу: очень скучно! Особенно эти три дня, так что я вам даже обрадовался… Не рассердитесь, Родион Романович, но вы мне сами почему-то кажетесь ужасно как странным. Как хотите, а что-то в вас есть; и именно теперь, то есть не собственно в эту минуту, а вообще теперь… Ну, ну, не буду, не буду, не хмурьтесь! Я ведь не такой медведь, как вы думаете.

Раскольников мрачно посмотрел на него.

— Вы даже, может быть, и совсем не медведь, — сказал он. — Мне даже кажется, что вы очень хорошего общества или, по крайней мере, умеете при случае быть и порядочным человеком.

— Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, — сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, — а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и… и особенно если к тому и натуральную склонность имеешь, — прибавил он, опять засмеявшись.

— Я слышал, однако, что у вас здесь много знакомых. Вы ведь то, что называется «не без связей». Зачем же вам я-то в таком случае, как не для целей?

— Это вы правду сказали, что у меня есть знакомые, — подхватил Свидригайлов, не отвечая на главный пункт, — я уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают. Оно конечно, одет прилично и числюсь человеком не бедным; нас ведь и крестьянская реформа обошла: леса да луга заливные, доход-то и не теряется; но… не пойду я туда; и прежде надоело: хожу третий день и не признаюсь никому… А тут еще город! То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город канцеляристов и всевозможных семинаристов! Право, я многого здесь прежде не примечал, лет восемь-то назад, когда тут валандался… На одну только анатомию теперь и надеюсь, ей-богу!

— На какую анатомию?

— А насчет этих клубов, Дюссотов, пуантов этих ваших или, пожалуй, вот еще прогрессу — ну, это пусть будет без нас, — продолжал он, не заметив опять вопроса. — Да и охота шулером-то быть?

— А вы были и шулером?

— Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад; проводили время; и всё, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были. Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, — заметили вы это? Это ведь я в деревне теперь опустился. А все-таки посадили было меня тогда в тюрьму за долги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я семьдесят тысяч был должен). Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня тотчас же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня пятью годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то жизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала, так что задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, — тотчас же в капкан! И сделала бы! У женщин ведь это всё вместе уживается.

— А если бы не документ, дали бы тягу?

— Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти не стеснял. Никуда мне не хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама меня раза два приглашала, видя, что я скучал. Да что! За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь. Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал, потому j'ai le vin mauvais,^[3] и пить мне противно, а кроме вина ничего больше не остается. Пробовал. А что, говорят, Берг в воскресенье в Юсуповом саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную плату приглашает, правда?

— Что ж, вы полетели бы?

— Я? Нет… так… — пробормотал Свидригайлов, действительно как бы задумавшись.

«Да что он, в самом деле, что ли?» — подумал Раскольников.

— Нет, документ меня не стеснял, — продолжал Свидригайлов раздумчиво, — это я сам из деревни не выезжал. Да и уж с год будет, как Марфа Петровна в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавок примечательную сумму подарила. У ней ведь был капитал. «Видите, как я вам доверяю, Аркадий Иванович», — право, так и выразилась. Вы не верите, что так выразилась? А знаете: ведь я хозяином порядочным в деревне стал; меня в околотке знают. Книги тоже выписывал. Марфа Петровна сперва одобряла, а потом всё боялась, что я заучусь.

— Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?

— Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы в привидения?

— В какие привидения?

— В обыкновенные привидения, в какие!

— А вы верите?

— Да, пожалуй, и нет, pour vous plaire…^[4] То есть не то что нет…

— Являются, что ли?

Свидригайлов как-то странно посмотрел на него.

— Марфа Петровна посещать изволит, — проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку.

— Как это посещать изволит?

— Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидел в самый день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один.

— Наяву?

— Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.

— Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! — проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении.

— Во-от? Вы это подумали? — с удивлением спросил Свидригайлов, — да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?

— Никогда вы этого не говорили! — резко и с азартом ответил Раскольников.

— Не говорил?

— Нет!

— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!»

— Что это такое: тот самый? Про что вы это? — вскричал Раскольников.

— Про что? А право, не знаю про что… — чистосердечно, и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.

С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза.

— Всё это вздор! — с досадой вскрикнул Раскольников. — Что ж она вам говорит, когда приходит?

— Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, и подивитесь человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, — наконец-то в кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла в дверь: «А вы, говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли в столовой часы завести». А часы эти я, действительно, все семь лет, каждую неделю сам заводил, а забуду — так всегда, бывало, напомнит. На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал! Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик. Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, — сижу, курю — вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая, в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье? Аниська так не сошьет». (Аниська — это мастерица у нас в деревне, из прежних крепостных, в ученье в Москве была— хорошенькая девчонка). Стоит, вертится передо мной. Я осмотрел платье, потом внимательно ей в лицо посмотрел: «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться». — «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу». — «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, — ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите». Взяла да и вышла, и хвостом точно как будто шумит. Экой ведь вздор, а?

— Да вы, впрочем, может быть, всё лжете? — отозвался Раскольников.

— Я редко лгу, — отвечал Свидригайлов, задумчиво и как бы совсем не заметив грубости вопроса.

— А прежде, до этого, вы никогда привидений не видывали?

— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый, у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.

— Сходите к доктору.

— Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?

— Нет, ни за что не поверю! — с какою-то даже злобой вскричал Раскольников.

— Ведь обыкновенно как говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе.

— Конечно, нет! — раздражительно настаивал Раскольников.

— Нет? Вы так думаете? — продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. — Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка): «Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир». Я об этом давно рассуждал. Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить.

— Я не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников.

Свидригайлов сидел в задумчивости.

— А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг.

«Это помешанный», — подумал Раскольников.

— Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.

— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова, при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.

— Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?

— Сделайте же одолжение, — раздражительно продолжал Раскольников, — позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти…

— Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна, за господина Лужина выходит, Петра Петровича?

— Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени? Я даже не понимаю, как вы смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?

— Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же не упоминать-то?

— Хорошо; говорите, но скорее!

— Я уверен, что вы об этом господине Лужине, моем по жене родственнике, уже составили ваше мнение, если его хоть полчаса видели или хоть что-нибудь об нем верно и точно слышали. Авдотье Романовне он не пара. По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо для… для своего семейства. Мне показалось, вследствие всего, что я об вас слышал, что вы с своей стороны, очень бы довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов. Теперь же, узнав вас лично, я даже в этом уверен.

— С вашей стороны всё это очень наивно; извините меня, я хотел сказать: нахально, — сказал Раскольников.

— То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну, так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…

— От праздности и разврата, — перебил Раскольников.

— Действительно, я человек развратный и праздный. А впрочем, ваша сестрица имеет столько преимуществ, что не мог же и я не поддаться некоторому впечатлению. Но всё это вздор, как теперь и сам вижу.

— Давно ли увидели?

— Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным.

— Извините, что вас перерву, сделайте одолжение: нельзя ли сократить и перейти прямо к цели вашего посещения. Я тороплюсь, мне надо идти со двора…

— С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый… вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Себе я взял только то, что подарила мне год назад Марфа Петровна. С меня достаточно. Извините, сейчас перехожу к самому делу. Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, я хочу и с господином Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы не прочь, явилась бы только возможность.

— Но вы действительно, действительно сумасшедший! — вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. — Как смеете вы так говорить!

— Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Всё в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Если бы в моем предложении была хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать так прямо; да и не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей больше. Кроме того, я, может быть, весьма и весьма скоро женюсь на одной девице, а следственно, все подозрения в каких-нибудь покушениях против Авдотьи Романовны тем самым должны уничтожиться. В заключение скажу, что, выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна те же самые деньги берет, только с другой стороны… Да вы не сердитесь, Родион Романович, рассудите спокойно и хладнокровно.

Говоря это, Свидригайлов был сам чрезвычайно хладнокровен и спокоен.

— Прошу вас кончить, — сказал Раскольников. — Во всяком случае, это непростительно дерзко.

— Нимало. После этого человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?

— Весьма может быть.

— Ну уж это нет-с. А впрочем, нет, так и нет, так пусть и будет. А только десять тысяч — прекрасная штука, при случае. Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.

— Нет, не передам.

— В таком случае, Родион Романович, я сам принужден буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.

— А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?

— Не знаю, право, как вам сказать. Видеться один раз я бы очень желал.

— Не надейтесь.

— Жаль. Впрочем, вы меня не знаете. Вот, может, сойдемся поближе.

— Вы думаете, что мы сойдемся поближе?

— А почему ж бы и нет? — улыбнувшись сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила…

— Где вы меня давеча утром видели? — с беспокойством спросил Раскольников.

— Случайно-с… Мне всё кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.

— Ну, хорошо-с. Позвольте спросить, вы скоро в путешествие отправитесь?

— В какое путешествие?

— Ну да в «вояж»-то этот… Вы ведь сами сказали.

— В вояж? Ах, да!… в самом деле, я вам говорил про вояж… Ну, это вопрос обширный… А если б знали вы, однако ж, об чем спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.

— Здесь?

— Да.

— Когда это вы успели?

— Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю. Серьезно прошу. Ну, до свидания… ах, да! Ведь вот что забыл! Передайте, Родион Романович, вашей сестрице, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах. Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до смерти, и при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и деньги получить.

— Вы правду говорите?

— Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Я ведь от вас очень недалеко стою.

Выходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.