Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (25)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (25)

V

Когато на другата сутрин, точно в единадесет часа, Расколников влезе в сградата на участъка в отделението на пристава по следствените дела и помоли да доложат за него на Порфирий Петрович, той дори се учуди, че толкова дълго не го приемат: минаха поне десет минути, преди да го повикат. А според него трябваше веднага просто да се нахвърлят отгоре му. Той стоеше в чакалнята, а наоколо сновяха хора, които явно съвсем не се интересуваха от него. В съседната стая, която приличаше на канцелария, седяха и пишеха няколко писари и беше очевидно, че никой от тях нямаше дори понятие кой е и какво представлява Расколников. С неспокоен и подозрителен поглед следеше той наоколо си, оглеждайки: няма ли край него поне някакъв стражар, някакво тайно око, оставено да го следи, да не избяга някъде? Но нямаше нищо подобно: виждаше само заетите с дребни грижи лица на чиновниците, после още някакви хора и той на никого не беше нужен; можеше да поеме веднага накъдето поиска. Все повече и повече се затвърждаваше у него мисълта, че ако наистина този загадъчен човек от вчера, този призрак, появил се изпод земята, знае всичко и всичко е видял, нима щяха да допуснат той, Расколников, да стои сега така и спокойно да чака? И нима щяха да го чакат тук до единадесет часа, докато той сам благоволи да дойде? Излизаше, че или този човек още нищо не е казал, или… или просто също нищо не знае и сам, с очите си нищо не е видял (пък и как би могъл да види?), а следователно всичко това, вчерашното, което се случи с него, Расколников, пак е било призрак, роден от възбуденото му и болно въображение. Тази догадка още вчера дори, през време на най-силните тревоги и на отчаянието, бе започнала да се затвърждава в него. Премислил сега всичко, готвейки се за ново сражение, той почувства изведнъж, че трепери и дори негодувание закипя в него при мисълта, че трепери от страх пред омразния Порфирий Петрович. Най-ужасното за него беше да се срещне пак с този човек: той го мразеше безгранично, безкрайно и дори се страхуваше да не се издаде някак с омразата си. И толкова силно беше негодуванието му, че веднага престана да трепери; приготви се да влезе със студен и дързък вид и си даде дума колкото може повече да мълчи, да се вглежда и да се вслушва и този път поне на всяка цена да надвие болезнено възбудената си природа. В този момент го повикаха при Порфирий Петрович.

Оказа се, че в тази минута Порфирий Петрович беше сам в кабинета си. Неговият кабинет беше стая нито голяма, нито малка; в нея имаше голямо писалище, сложено пред мушамен диван, бюро, шкаф в ъгъла и няколко стола — все канцеларска мебел от жълто полирано дърво. В ъгъла, на задната стена или по-право преградка, имаше заключена врата, по-нататък, отвъд преградката, трябваше следователно да има още някакви стаи. При влизането на Расколников Порфирий Петрович веднага затвори вратата, през която той влезе, и те останаха сами. Той посрещна госта си явно с най-весел и приятен израз и едва след няколко минути Расколников по известни признаци забеляза в него някакво смущение — сякаш изведнъж го бяха объркали или го бяха заварили да върши нещо много тайно и скрито.

— А, уважаеми! Ето ви и вас… из нашия край… — започна Порфирий, като му протегна и двете си ръце. — Е, седнете, любезни! Или вие може би не обичате да ви наричат уважаеми и… любезни — така tout court^[1]. Моля ви да не го смятате за фамилиарност… Ето тук, на канапенцето.

Расколников седна, без да сваля очи от него.

„Из нашия край“, извинете за фамилиарността, френският израз „tout court“ и пр., и пр. — всичко това бяха характерни признаци. „Той обаче ми протегна и двете си ръце, а нито една не ми подаде, навреме ги дръпна“ — мина му през ума. Двамата се следяха взаимно, но щом погледите ми се срещнеха, и двамата мълниеносно ги отместваха.

— Донесох това заявление… за часовника… ето. Написано ли е както трябва или да го препиша?

— Какво? Заявление? Да, да… не се безпокойте, точно така е — каза сякаш бързаше за някъде Порфирий Петрович и след това взе заявлението и го прегледа. — Да, точно така. Нищо повече не е нужно — потвърди той също така набързо и сложи заявлението на масата. После, след минута, вече говорейки за друго, пак го взе от масата и го премести на бюрото си.

— Вие, струва ми се, казвахте вчера, че бихте искали да ме разпитате… както му е редът… за познанството ми с тази… убитата? — започна Расколников. „Е, защо вмъкнах струва ми се?“ — премина мълниеносно през ума му. „Но защо се безпокоя толкова, че съм вмъкнал това струва ми се?“ — премина през ума му веднага като мълния друга мисъл.

И изведнъж усети, че мнителността му, само от допира с Порфирий, от две думи само, от два само погледа, вече се разрасна в миг, добивайки чудовищни размери… и че това е страшно опасно: нервите ми се опъват, вълнението му расте. „Беда! Беда!… Пак ще се изтърва.“

— Да-да-да! Не се безпокойте! Има време, има време — бърбореше Порфирий Петрович, като ходеше напред-назад покрай масата, но някак без всякаква цел, като че се спускаше ту към прозореца, ту към бюрото, ту пак към масата и ту избягваше мнителния поглед на Расколников, ту изведнъж спираше на място и го гледаше право в очите. А малката му дебела и кръгла фигурка изглеждаше извънредно странна, като топка, която се търкаля в различни посоки и веднага отскача от всички стени и ъгли.

— Има време, има време!… Пушите ли? Имате ли? Заповядайте една цигарка… — продължи той и подаде на госта цигара.

— Знаете ли, аз ви приемам в канцеларията, а квартирата ми е също тук, зад преградката… държавна, но сега живея временно под наем. Тук трябваше да се направят някои поправчици. Сега е почти готово… държавна квартира, това, знаете ли, е чудесно нещо, а? Как мислите?

— Да, чудесно нещо — отговори Расколников, като го гледаше почти с насмешка.

— Чудесно нещо, чудесно нещо… — повтаряше Порфирий Петрович, сякаш изведнъж се беше замислил за съвсем друго, — да, чудесно нещо! — едва не извика той най-после, като изведнъж обърна очи към Расколников и се спря на две крачки от него. Това многократно глупавичко повтаряне, че държавната квартира е чудесно нещо, прекалено противоречеше с пошлостта си на сериозния, мислещ и загадъчен поглед, който той впери сега в госта си.

Но това още повече разпали злобата на Расколников и той вече не можа да се въздържи от едно насмешливо и твърде непредпазливо предизвикателство.

— Знаете ли какво — попита изведнъж, като го гледаше почти дръзко и сякаш изпитваше наслада от дързостта си, — съществува, струва ми се, такова юридическо правило, такъв юридически похват — за всички видове следователи — отначало да започват отдалече, от дреболийки или даже от нещо сериозно, но съвсем странично, за да ободрят, така да се каже, или по-точно, за да развлекат разпитвания, да приспят бдителността му и после изведнъж, по най-неочакван начин, да го халосат право по темето с някакъв най-съдбоносен и опасен въпрос; така ли е? Това, струва ми се, и досега свято се отбелязва във всички правила и наставления?

— Така, така… та вие какво мислите, че аз с държавната квартира един вид… а? — И като каза това, Порфирий Петрович присви очи и намигна, нещо весело и хитро пробягна по лицето му, бръчиците по челото му изчезнаха, очичките му се свиха, чертите на лицето му се изопнаха и той изведнъж се заля в нервен, продължителен смях, като трепереше и се тресеше с цялото си тяло и гледаше Расколников право в очите. Онзи също се засмя с известно усилие, но когато, Порфирий видя, че той също се смее, се заля вече в такъв смях, че стана почти моравочервен отвращението на Расколников изведнъж взе връх над всякаква предпазливост: той престана да се смее, намръщи се и дълго с ненавист гледа Порфирий, без да сваля от него очи през цялото време на продължителния му и сякаш нарочно неспиращ смях. Непредпазливостта впрочем беше явна и от двете страни: излизаше, че Порфирий Петрович като че ли се смее на госта си право в очите, а той приема този смях с омраза и твърде малко се смущава от това обстоятелство. Последното беше твърде показателно за Расколников: той разбра, че навярно Порфирий Петрович и одеве съвсем не се е смущавал, а, напротив, самият той, Расколников, май падна в капана; че тук явно има нещо, което той не знае, някаква цел; че може би всичко е вече подготвено и ей сега моментално ще се разкрие и ще се стовари върху него… Той веднага премина направо към въпроса, стана от мястото си и си взе фуражката.

— Порфирий Петрович — започна той решително, но доста ядосан, — вие вчера изявихте желание да дойда за някакви разпити (той особено наблегна на думата разпити). Аз дойдох и ако ви е необходимо, питайте, а в противен случай позволете ми да си отида. Нямам време, зает съм… Трябва да отида на погребението на онзи премазан чиновник, за когото вие… също знаете… — добави той и веднага кипна, че го беше добавил и затова още повече се подразни: — На мене всичко това ми омръзна, чувате ли, и то отдавна… отчасти затова и бях болен… с една дума — почти извика той, като почувства, че изречението за болестта е още по-неуместно, — с една дума, благоволете или да ме разпитате, или веднага да ме освободите… а ако ще ме разпитвате — то само по установения формален ред! Иначе няма да позволя; и затова засега довиждане, защото нямаме вече какво да правим заедно.

— Господи! Но какво приказвате! Че за какво да ви разпитвам — разкудкудяка се изведнъж Порфирий Петрович, като веднага промени тона и израза си и в миг престана да се смее. — Но не се безпокойте, моля ви се — засуети се той, като ту пак тичаше из стаята, ту изведнъж започваше да увещава Расколников да седне, — има време, има време и всичко това са само глупости! Аз, напротив, толкова се радвам, че вие най-после дойдохте при нас… Аз като гостенин ви приемам. А за този проклет смях вие, любезни Родион Романович, простете! Родион Романович? Нали така, струва ми се, се казвате по баща?… Нервен човек, много ме разсмяхте с остротата на вашата забележка; понякога наистина се раздрусвам като гумен и половин час не ми мърда… Обичам да се смея. При моята пълнота даже се страхувам от удар. Но седнете, моля ви се… Моля ви, любезни, иначе ще помисля, че сте се разсърдили…

Расколников мълчеше, слушаше и наблюдаваше, все още гневно намръщен. Той впрочем седна, но без да оставя фуражката си.

— Аз, любезни Родион Романович, ще ви кажа нещо за себе си, така да се каже, за обяснение на характера ми — продължи, подтичвайки из стаята, Порфирий Петрович и, както преди, избягвайки сякаш да среща погледа на своя гост. — Аз, знаете ли, съм ерген човек, не се движа в отбрано общество и съм неизвестен, а при това съм свършен човек, прецъфтял и… и… и забелязвали ли сте, Родион Романович, че у нас, тоест у нас в Русия и най-вече в нашите петербургски кръгове, ако двама умни мъже, които още не се познават много добре, но тъй да се каже, се уважават взаимно, ето, както ние с вас сега, се съберат заедно, половин час просто не могат да намерят тема за разговор — чувстват се неловко един пред друг, седят и взаимно се смущават. Всички намират тема за разговор, дамите например… светските хора например, хората от висшето общество винаги имат тема за разговор, c’est de rigueur^[2], а средните хора като нас — всички са стеснителни и неразговорчиви… мислещите тоест.

И защо ли е така, любезни? Обществени интереси ли нямаме или сме прекалено честни и не желаем да се лъжем един друг, не зная! А? Как мислите? Че оставете си фуражката, сякаш се каните веднага да си тръгнете, просто ми е неудобно, като ви гледам… Аз, напротив, така се радвам…

Расколников остави фуражката си, но продължи да мълчи и сериозно, намръщено да се вслушва в празното и объркано бръщолевене на Порфирий. „Какво сега, наистина ли иска да отвлече вниманието ми с глупавото си бръщолевене?“

— Кафе не ви предлагам, мястото не е подходящо; но защо да не поседите пет минути с приятел, за развлечение — дърдореше непрестанно Порфирий. — И знаете ли, всички тези служебни задължения… вие, любезни, не се обиждайте, че аз все се разхождам напред-назад; извинете, любезни, много се страхувам да не ви обидя, но движението ми е просто необходимо. Постоянно седя и така се радвам, когато мога да походя пет минути… хемороиди… все се каня да се лекувам с гимнастика; там, казват, съветници, действителни съветници и даже тайни съветници с готовност скачали на въженце; какво нещо е науката в наше време… да… А що се отнася до тези наши задължения, разпитите и цялата тази формалистика… ето вие, любезни, благоволихте сега сам да споменете за разпитите… та, знаете ли, любезни Родион Романович, тези разпити понякога объркват самия разпитващ повече, отколкото разпитвания… Това вие, любезни, напълно справедливо и остроумно благоволихте да отбележите (Расколников не беше казал нищо подобно). Объркваш се! Наистина се объркваш! И все едно и също, все едно и също, като барабан! Ето предстои реформа и поне ще получим ново име, хе, хе, хе! А относно нашите юридически похвати — както остроумно благоволихте да се изразите — напълно съм съгласен с вас. Че кой, кажете, измежду всички подсъдими, дори измежду най-простите селяни, не знае, че него например отначало ще започнат да го приспиват със странични въпроси (според вашия сполучлив израз), а след това изведнъж ще го халосат по темето с тъпото на брадвата, хе, хе, хе, според сполучливото ви сравнение! Хе, хе, та вие, значи, наистина помислихте, че аз с квартирата съм искал да ви… хе, хе! Какъв ироничен човек сте вие! Хайде спирам! Ах, да, ето на, една думичка вика друга, една мисъл предизвиква друга — ето вие за формата също споменахте одеве, разбирате ли, относно разпита… Че какво значи по формалния ред! Формата, разбирате ли, в много случаи е празна работа. Понякога само си поприказваш приятелски и ползата е по-голяма, формата никога няма да избяга, позволете ми да ви успокоя в това отношение; и какво всъщност е формата, ще ви запитам. Не бива да се ограничава следователят на всяка крачка с формата. Работата на следователя — това е, така да се каже, един вид свободно изкуство или нещо от този род… хе, хе, хе!…

Порфирий Петрович си пое дъх за миг. Той все дърдореше, без да се уморява, ту безсмислени, празни изречения, ту изведнъж пускаше някакви загадъчни думички и веднага отново се впускаше в безсмислици. Той вече почти тичаше из стаята, като все по-бързо и по-бързо местеше дебелите си крачета, все гледаше надолу, сложил дясната си ръка на гърба, а с лявата непрекъснато махаше и правеше разни движения, всеки път удивително несъответстващи на думите му. Расколников изведнъж забеляза, че тичайки по стаята, той на два пъти като че спря до вратата за миг и сякаш се вслуша… „Не чака ли нещо?“

— А тук вие сте съвършено прав — подхвана пак Порфирий, като гледаше Расколников весело, с извънредно простодушие (от което онзи потръпна и веднага се приготви), — наистина сте прав, че се надсмяхте на юридическите форми с такова остроумие, хе-хе! И тези наши (някои, разбира се) дълбокомислено-психологически похвати са крайно смешни, пък май и безполезни, в случай че са много стеснени от формата. Да-а… аз пак за формата: та ако аз сметна или по-точно, заподозра някого, един, втори, трети, тъй да се каже, в престъпление по някое делце, което ми е поверено… Вие следвате право, Родион Романович, нали?

— Да, следвах…

— Та ето ви, така да се каже, и примерче за в бъдеще — тоест не мислете, че бих се осмелил да ви уча: какви само статии пишете за престъпленията! Не, само така, като факт, ще се осмеля да ви дам примерче — та, значи, ако сметна например един, втори, трети за престъпник, е, защо, питам, да го безпокоя, преди да му е дошло времето, макар и да имам улики против него? Някого съм длъжен например да арестувам час по-скоро, но друг може да е по-различен, нали; тъй че защо да не го оставя да се поразходи из града, хе-хе! Не, вие, виждам, много не ме разбирате, затова ще се изразя по-ясно: ако аз например го затворя прекалено рано, по този начин може би, тъй да се каже, ще му дам нравствена опора, хе-хе! Вие се смеете? (Расколников и не мислеше да се смее: той седеше, стиснал устни, без да сваля трескавите си очи от очите на Порфирий Петрович.) А всъщност това е така, особено при някои субекти, защото хората са най-различни, а практиката спрямо всички е еднаква. Ето вие сега казахте: улики; да речем, наистина улики, но уликите, любезни, в повечето случаи са нож с две остриета, а аз съм следовател, значи, слаб човек и, да си призная, ще ми се да проведа следствието, така да се каже, математически ясно, ще ми се такава улика да намеря, че като две и две четири да е ясно! Като пряко и безспорно доказателство да е ясно! А ако го затворя ненавреме — макар да съм сигурен, че е той, — тогава може би сам ще си отнема средствата за по-нататъшното му разобличаване. А защо? Ами затова, че аз, така да се каже, ще му създам определено положение, така да се каже, психологически ще го установя и ще го успокоя и той ще се скрие от мене в черупката си: ще разбере най-после, че е затворник. Казват например, че в Севастопол веднага след Алма умните хора ужасно се страхували, че неприятелят всяка минута може да атакува и веднага да превземе Севастопол; а като видели, че неприятелят е предпочел обсадата по всички правила и копае първия ред окопи, така, казват, се зарадвали и успокоили, умните хора тоест: поне с два месеца, значи, се забавя работата, защото с правилна обсада кой знае кога ще надвият. Пак се смеете, пак не вярвате? Разбира се, и вие сте прав! Прав сте, прав сте! Това са все частни случаи, съгласен съм с вас; даденият случай е наистина частен! Но вижте какво, добри ми Родион Романович, трябва да се наблюдава: общият случай, този, по който са определени всички юридически форми и правила и с който те са съобразени и записани в книжки, изобщо не съществува поради това именно, че всяко нещо, всяко престъпление например, щом само се извърши в действителност, веднага се превръща в съвсем частен случай; и още какъв понякога, неприличащ на абсолютно нещо предишно. Извънредно комични случаи от този род се случват понякога. Та ако аз оставя някой си господин съвсем сам: да не го арестувам и да не го безпокоя, но той да знае всеки час и всяка минута или поне да подозира, че аз всичко знам, всичките му тайни, и денонощно го следя, неуморно го пазя, и да го държа умишлено във вечно подозрение и страх, Бога ми, ще започне да се върти наоколо ми, сам ще дойде, а може би и ще вземе да направи нещо, което вече ще е ясно като две и две четири, така да се каже, ще придобие математическа форма — това е приятното. То може да се случи и с някой загубен селяк, а що се отнася до нашего брата, съвременно умния човек, особено ако е начетен в дадена насока — още повече! Затова, драги ми, защото е твърде важно да разбереш в каква насока е развит човекът. Ами нервите, нервите, тях вие просто забравихте! Та в наше време всичко живо е болно, изтощено, нервно!… А жлъч, жлъч колко има у всички! Та това, да ви кажа, при случай е нещо като залеж! И защо да се безпокоя, че той се движи свободен из града! Че нека, нека се поразходи засега, нека; аз и без това зная, че той е моя жертвичка и никъде няма да ми избяга! Пък и къде може да избяга, хе-хе! В чужбина ли? В чужбина някой поляк може да избяга, не и той, още повече че аз следя и съм взел мерки. Из някой затънтен край на страната ли ще избяга? Че там живеят селяци, истински, диви, руски; а съвременно образованият човек по-скоро ще предпочете затвора, отколкото да живее с такива чужденци като нашите селяци, хе-хе! Но всичко това са глупости, всичко това е само на повърхността. Какво значи: ще избяга! Това е формата, а главното не е там; той няма да избяга от мене не само затова, че няма къде да отиде: той от мене психологически няма да избяга, хе-хе! Какво изразче, а! Той по закона на природата няма да ми избяга, даже и да имаше къде да отиде. Виждали ли сте пеперуда над свещ? Е, и той така все ще се върти, все ще се върти около мене като над свещ; свободата ще престане да му е мила, ще започне да се замисля, да се обърква, окончателно ще се заплете като в мрежа, ще се измъчи до смърт!… Нещо повече: лично ще ми приготви нещо математическо като две и две четири — стига да му дам по-дълъг срок… И все ще кръжи, все ще кръжи около мене, намалявайки все повече и повече радиуса и — хоп! — право в устата ми ще влезе, аз ще го глътна, а това вече е много приятно, хе-хе-хе! Не вярвате ли?

Расколников не отговори, той седеше бледен и неподвижен, като се вглеждаше в лицето на Порфирий с все същото напрежение.

„Урокът е добър — мислеше той, вледенявайки се, — това дори вече не е игра на котка и мишка, както беше вчера. А невъзможно е той просто безцелно да ми показва силата си и… да ми подсказва: прекалено умен е за това. Тук целта е друга, но каква? Не, глупости са това, брат, ти просто ме сплашваш и хитруваш! Нямаш доказателства и вчерашният човек не съществува! А ти просто искаш да ме объркаш, искаш да ме изнервиш преждевременно и в такова състояние да ме довършиш, само че лъжеш се, няма да успееш, няма да успееш! Но защо, защо до такава степен да ми се подсказва?… На болните ми нерви ли разчита!… Не, брат, лъжеш се, ще се провалиш, макар да си подготвил нещо… Добре, ще видим какво си подготвил.“

И той събра всичките си сили, приготвяйки се за страшната и неизвестна катастрофа. От време на време изпитваше желание да се нахвърли и веднага, на място, да удуши Порфирий. Още като влизаше тук, се страхуваше от тази злоба. Чувстваше, че устните му са пресъхнали, че сърцето му се блъска, че на устните му е засъхнала пяна. Но все пак реши да мълчи и засега да не казва нито дума. Разбра, че това е най-добрата тактика в неговото положение, защото не само че няма да се издаде, но, напротив, ще ядоса с мълчанието си врага и може би онзи дори ще се издаде пред него. Той поне се надяваше на това. — Не, аз виждам, че вие не вярвате, все мислите, че аз ви разправям невинни шегички — подзе Порфирий, като все повече и повече се развеселяваше и непрекъснато се кискаше от удоволствие, и започна пак да обикаля из стаята, — вие, разбира се, сте прав; сам Бог ми е дал такава външност, че събуждам у другите само смешни мисли: буфон^[3], но аз ето какво ще ви кажа и пак ще повторя, че вие, любезни Родион Романович, простете на мене стареца, сте още млад човек, така да се каже, в първа младост и затова цените най-високо от всичко човешкия ум като всички млади хора. Пъргавата острота на ума и отвлечените доводи на разума ви съблазняват. И то точно както предишния австрийски хофкригсрат^[4] например, тоест доколкото мога да съдя за военните събития: на книга и разгромиха Наполеон, и го плениха, и някак там, в кабинета си, всичко по най-остроумен начин пресметнаха и нагласиха, а пък всъщност генерал Мак взел, че се предал с цялата си армия, хе-хе-хе! Виждам, виждам, любезни Родион Романович, смеете ми се вие, че аз, такъв цивилен човек, все из военната история вземам примерчета. Но какво да се прави, слабост, обичам военното дело и така обичам да чета тези военни комюникета… наистина съм си сбъркал призванието. Трябваше да стана военен, вярно. Наполеон може би нямаше да стана, но майор щях да съм, хе-хе-хе! Да, та засега, скъпи мой, ще ви кажа най-подробно цялата истина относно това, частния случай тоест: действителността и характерът, уважаеми господине, са важно нещо и объркват, и още как, понякога и най-прозорливите пресмятания. Ей, чуйте стареца, сериозно ви говоря, Родион Романович (казвайки това, Порфирий Петрович, който едва ли имаше тридесет и пет години, наистина сякаш изведнъж целият се състари: дори гласът му се промени и той някак цял се преви), при това аз съм човек откровен… Откровен човек ли съм аз или не? Как мислите? Мисля, че съвсем: такива неща даром ви разказвам и дори награда не искам, хе-хе! Та продължавам: остроумието според мене е нещо великолепно, това е, така да се каже, венецът на природата и утеха в живота, и такива фокуси умее да ти поднесе, че къде може да се сети понякога някакъв си там нещастничък следовател, който при това е увлечен от собствената си фантазия, както става винаги, защото и той е човек! Но натурата помага на нещастния следовател, ето бедата! А увлечената в остроумието младеж, „която прекрачва всички препятствия“ (както по най-остроумен и хитър начин сте се изразили), и не помисля за това. Той, да речем, и ще излъже, тоест човекът, частният случай, incognito-то, и ще излъже отлично, по най-хитър начин; би казал човек, че вече може и да триумфира, и да се наслаждава на плодовете на своето остроумие, а той — хоп! — на най-интересното, на най-скандалното място вземе, че припадне. Вярно е, че е болен и в стаите понякога е задушно, но все пак! Все пак дал е повод да се помисли! Излъгал е чудесно, а с натурата си не е съумял да се съобрази. Ето къде е то, коварството! Друг път, увличайки се от живото си остроумие, започва да си играе с този, който го подозира, пребледнее сякаш нарочно, сякаш на шега, но прекалено естествено, прекалено много прилича на истина — и ето че пак даде повод за подозрение! И въпреки че отначало ще го измами, но през нощта онзи се сеща, ако не е глупав. Та на всяка крачка става така! Нещо повече: започва да предварва нещата, започва да се вре, където не го викат, започва непрекъснато да заговаря за това, за което, напротив, би трябвало да мълчи, разни алегории започва да подмята — хе-хе! — сам идва и започва да разпитва: защо, значи, толкова дълго време не ме арестувате? Хе-хе-хе, това и с най-остроумния човек може да се случи, с психолог и литератор! Огледало е натурата, огледало, най-прозрачно! Гледай в него и се любувай, това е то! Но вие защо така пребледняхте, Родион Романович, да не ви е задушно, да отворя ли прозорчето?

— О, не се безпокойте, моля ви се — извика Расколников и изведнъж се разсмя, — моля ви, не се безпокойте!

Порфирий се спря срещу него, почака и изведнъж също се разсмя. Расколников стана от канапето, като изведнъж рязко прекрати своя съвсем припадъчен смях.

— Порфирий Петрович — каза той високо и отчетливо, въпреки че едва се държеше на разтрепераните си крака, — аз най-накрая ясно виждам, че вие положително ме подозирате в убийството на тази старица и на сестра й Лизавета. От своя рана ви заявявам, че всичко това отдавна вече ми е омръзнало. Ако намирате, че имате право да ме преследвате по закон преследвайте ме; да ме арестувате — арестувайте ме. Но да ми се смеете в очите и да ме измъчвате, аз няма да позволя.

Изведнъж устните му затрепериха, в очите му пламна бяс и сдържаният досега глас закънтя.

— Няма да позволя! — извика той изведнъж и с всичка сила удари с юмрук по масата. — Чувате ли, Порфирий Петрович? Няма да позволя!

— Ах, Господи, но какво е това пак! — извика явно съвсем изплашен Порфирий Петрович. — Мили Родион Романович! Миличък! Господи! Какво ви е?

— Няма да позволя! — извика за четвърти път Расколников.

— Любезни, по-тихо! Нали ще чуят, ще дойдат! Какво ще им кажем тогава, помислете! — пошепна в ужас Порфирий Петрович, доближавайки лицето си до самото лице на Расколников.

— Няма да позволя, няма да позволя! — машинално повтори Расколников, но също изведнъж съвсем шепнешком.

Порфирий бързо се обърна и се втурна да отвори прозореца.

— Чист въздух да влезе! И водичка да бяхте пийнали, миличък, та това е припадък! — И той се спусна към вратата да каже да донесат вода; но за късмет в стаята, в ъгъла, имаше шише с вода.

— Пийнете, любезни — шепнеше той, спускайки се към него с шишето, — дано помогне… — Уплахата и самото съчувствие на Порфирий Петрович бяха толкова естествени, че Расколников млъкна и с ужасно любопитство започна да го разглежда. Водата впрочем той не прие.

— Родион Романович, миличък, та вие така до лудост ще се докарате, уверявам ви, е-ех! А-ах! Я пийнете! Пийнете поне малко де!

Той го накара все пак да вземе в ръце чашата с вода. Расколников машинално я доближи до устните си, но опомнил се, с отвращение я сложи на масата.

— Да-а, изкарахме едно припадъче! Така, миличък, вие пак ще се разболеете — закудкудяка с приятелско съчувствие Порфирий Петрович, впрочем все още някак объркан. — Господи! Как може така да не се пазите? Ето и Дмитрий Прокофич идва вчера при мене — съгласен съм, съгласен съм, аз имам язвителен характер, лош, а те виждате какъв извод направили от това!… Господи! Дойде вчера, след вас, обядвахме, говори, говори, аз само разперих ръце, е, мисля си… ох, Господи! Вие ли го пратихте да дойде? Че седнете, любезни, поседнете, за Бога!

— Не, не съм го изпращал! Но знаех, че ще идва при вас и защо ще идва — рязко отговори Расколников.

— Знаехте?

— Знаех. И какво от това?

— Ами това, любезни Родион Романович, че аз и за по-големи ваши подвизи зная, всичко ми е известно! Та аз зная как сте ходили да наемате квартира късно вечерта, когато се е стъмнило, и на звънеца сте звънели, и за кръвта сте питали, и работниците и портиерите сте объркали. И макар да разбирам тогавашното ви душевно състояние… но все пак така вие просто ще се подлудите, Бога ми! Ще се погубите! Негодуванието прекалено силно кипи у вас, благородното негодувание от получените обиди, най-напред от съдбата, а после от кварталните полицейски, и ето вие се щурате насам-натам, за да накарате всички, така да се каже, по-скоро да заговорят и с това да сложите отведнъж край на всичко, защото са ви омръзнали тези глупости и всички тези подозрения. Така е, нали? Отгатнах ли ви настроението?… Само че така не само себе си, а и Разумихин ще ми погубите; прекалено добър човек е той за тези неща, нали знаете. Вие сте болен, а той е добродетелен и, значи, болестта за него е прилепчива… Аз, миличък, като се успокоите, ще ви разкажа… но седнете, любезни, седнете, за Бога! Моля ви, починете си, ужасно измъчен вид имате; че поседнете де.

Расколников седна, тръпките минаваха и топлина се разливаше по цялото му тяло. Той с дълбоко изумление напрегнато слушаше изплашения Порфирий Петрович, който приятелски се грижеше за него. Но не вярваше на нито една негова дума, макар че изпитваше някаква странна склонност да повярва. Неочакваните думи на Порфирий за квартирата окончателно го поразиха. „Но как е възможно, той, значи, знае за квартирата? — помисли си изведнъж. И ми го разправя!“

— Да, има почти същия случай, психологически, в нашата съдебна практика — един болезнен случай — продължи бързо-бързо Порфирий. — Един също се беше самообвинил в убийство и още как само: цяла халюцинация измисли, факти представи, обстоятелствата разказа, оплете, обърка всички и всекиго, а защо? Самият той съвсем неумишлено е бил отчасти причина за убийството, но само отчасти, и като научил за това, че е дал повод на убийците, се заизмъчвал, съзнанието му се замъглило, започнали да му се привиждат разни работи, съвсем полудял и сам себе си уверил, че той именно е убиецът! Но правителственият Сенат в края на краищата разнищи делото и нещастникът беше оправдан и взет под попечителство. Благодарение на Сената! Ех-ех, ай-ай-ай! Та бива ли така, любезни? Може и треска да ви хване, щом вече изпитвате такива желания да дразните нервите си, да ходите нощно време да звъните по звънците и за кръвта да разпитвате! Че аз цялата тази психология нали съм я изучил от практиката. Така понякога човек го тегли да скочи от прозореца или от камбанарията и това чувство е толкова съблазнително. Същото е със звънците… Болест Родион Романович, болест! Започнали сте прекалено да занемарявате болестта си. Да бяхте се посъветвали с опитен лекар вие с този ваш дебелак!… Не сте на себе си! Всичко това иде оттам, че не сте на себе си…

За миг всичко се завъртя около Расколников.

„Нима, нима — минаваше му през ума — той и сега лъже? Невъзможно, невъзможно!“ — отблъскваше той от себе си тази мисъл, чувствайки предварително до каква степен на бяс и ярост може да го доведе тя, чувствайки, че може да полудее от бяс.

— Не съм бил не на себе си, това беше наяве! — извика той напрягайки всички сили на разсъдъка си, за да проумее играта на Порфирий. — Наяве, наяве! Чувате ли?

— Да, разбирам и чувам! Вие и вчера казахте, че сте на себе си, дори особено настоявахте, че сте на себе си! Всичко, което можете да кажете, го разбирам! Е-ех!… Но чуйте, Родион Романович, благодетелю мой, поне това обстоятелство. Та ако вие наистина в действително сте престъпник или там някак сте замесен в тази проклета работа, щяхте ли вие, моля ви се сам да настоявате, че не сте били не на себе си, когато сте извършили всичко това, а, напротив, били сте в пълно съзнание! И то много да настоявате, с особена упоритост — е, възможно ли е това, възможно ли е това, кажете! Та тъкмо напротив според мене. Та нали, ако се чувствате виновен в нещо, вие би трябвало именно на това да настоявате: че точно така е било, не сте били на себе си! Така ли е? Нали е така?

Нещо лукаво прозвуча в този въпрос. Расколников се отдръпна от навелия се към него Порфирий на облегалката на канапето и мълчаливо, втренчено, в недоумение го разглеждаше.

— Или ето относно господин Разумихин, относно това, тоест по своя инициатива ли е идвал вчера да говори или по ваше внушение. Та вие трябваше да казвате, че сам е дошъл, и да скриете, че е било по ваше внушение! А ето че вие не криете! Вие наблягате именно на това, че е било по ваше внушение!

Расколников никога не беше наблягал на това. Тръпки преминаха по гърба му.

— Вие все лъжете — каза той бавно и тихо, с изкривени в болезнена усмивка устни, — вие пак искате да ми покажете, че разбирате цялата ми игра, знаете предварително всичките ми отговори — говореше той, като сам почти чувстваше, че вече не претегля думите си както трябва, — искате да ме сплашите… или просто да ми се надсмеете…

Той продължаваше да го гледа втренчено, говорейки това, и изведнъж в очите му отново блесна безпределна злоба.

— Вие все лъжете! — извика той. — Сам отлично знаете, че най-добрият изход за престъпника е по възможност да не крие онова, което може да не се крие. Не ви вярвам!

— Какъв сте непреклонен! — захили се Порфирий. — Че с вас, любезни, човек просто не може да се справи, мономания някаква се е загнездила във вас. Значи, не ми вярвате? А аз ще ви кажа, че вече ми вярвате, вече за една четвърт повярвахте, а аз ще направя така, че всичко ще повярвате, защото истински ви обичам и искрено ви желая доброто.

Устните на Расколников затрепериха.

— Да, желая ви го, сериозно го казвам — продължи той и леко, приятелски хвана Расколников за ръката, малко над лакътя, — сериозно ви казвам: обърнете внимание на болестта си. Още повече че сега фамилията ви е пристигнала при вас; за нея поне мислете. Вие трябва да се грижите за тях, да ги обграждате с внимание, а само ги плашите…

— Какво ви засяга? Откъде знаете това? Защо толкова се интересувате? Вие, значи ме следите и искате да ми покажете това!

— Любезни! Че нали от вас, от вас самия научих всичко. Вие и не забелязвате, че във вълнението си сам предварително изказвате всичко и на мене, и на другите. От господин Разумихин, Дмитрий Прокофич, вчера също научих много интересни подробности. Не, вие ме прекъснахте, а аз ще ви кажа, че поради вашата мнителност вие сте загубили дори здравия си поглед върху нещата. Ето например, ако щете, пак на същата тема, за звънчетата: такава скъпоценност, такъв факт (това е цял факт, нали!), аз просто така изцяло ви го издадох, аз, следователят! И нищо ли не виждате в това? Че ако аз поне малко ви подозирах, така ли трябваше да постъпя! Напротив, трябваше отначало да приспя подозренията ви и да не се издавам, че този факт ми е вече известен; да отвлека вниманието ви в противоположна посока и изведнъж да ви халосам с тъпото на брадвата по темето (според собствения ви израз): „А какво, господине, сте благоволили да търсите в квартирата на убитата в десет часа вечерта, даже едва ли не в единадесет? А защо сте звънили със звънчето? А защо сте разпитвали за кръвта? А защо сте обърквали портиерите и сте ги подканяли да ви водят в участъка при полицейския поручик?“ Ето как би трябвало да постъпя, ако имах поне капчица подозрения към вас. Би трябвало да взема от вас показания по всички правила, обиск да ви направя, а може би и да ви арестувам… Значи, аз не ви подозирам, щом съм постъпил иначе! А вие сте загубили здравия си поглед върху нещата и нищо не виждате, повтарям ви!

Расколников потрепери с цялото си тяло, така че Порфирий Петрович прекалено ясно забеляза това.

— Вие все лъжете! — извика той. — Аз не зная целите ви, но вие все лъжете… Одеве говорехте в друг смисъл и е невъзможно да съм сгрешил… Вие лъжете!

— Аз лъжа? — подхвана Порфирий, явно възбуден, но запазвайки най-весел и насмешлив вид и като че без ни най-малко да се тревожи от това какво мнение има за него господин Расколников. — Аз лъжа?… Добре, ами как постъпих аз с вас одеве (аз, следователят), като сам ви подсказах и издадох всички средства за защита и сам ви обясних цялата тази психология: „Болестта, значи, треската, уязвен бях; меланхолията и кварталните“ и прочие, и прочие? А? Хе-хе-хе! Макар че то впрочем — да ви кажа право — всички тези психологически средства за защита са крайно несъстоятелни, пък и с две остриета: „Болестта, значи, треската, видения, привиждаше ми се, не помня“, всичко това е така, но защо, любезни, когато си болен и трескав, все точно такива видения ти се привиждат, а не други? Можеха да са и други, нали? Така ли е? Хе-хе-хе-хе!

Расколников гордо и с презрение го погледна.

— С една дума — настойчиво и високо каза той, като стана и при това отблъсна леко Порфирий, — с една дума, аз искам да зная: смятате ли ме вие за съвсем свободен от подозрения или не! Кажете, Порфирий Петрович, кажете положително и окончателно и по-скоро, веднага!

— Ето ти задача! Трудна задача сте вие — извика Порфирий със съвсем весел, лукав и спокоен израз. — Пък и защо ви е да знаете, защо ви е притрябвало толкова много да знаете, когато още никой не ви безпокои! Че вие сте като дете, непременно трябва да пипнете огъня с ръце. И защо се безпокоите така? Защо сам така ни се натрапвате, по какви причини? А? Хе-хе-хе!

— Повтарям ви — извика разярен Расколников, — че не мога повече да понасям…

— Кое? Неизвестността ли? — прекъсна го Порфирий.

— Не бъдете язвителен! Аз не искам!… Казвам ви, че не искам!… Не мога и не искам!… Чувате ли! Чувате ли! — извика той, като пак удари с юмрук по масата.

— Че по-тихо де, по-тихо! Нали ще ни чуят! Сериозно ви предупреждавам: помислете за себе си. Аз не се шегувам! — каза шепнешком Порфирий, но този път на лицето му нямаше одевешния женски добродушен израз; напротив, сега той направо заповядваше — строго, смръщил вежди и сякаш изведнъж нарушавайки всички тайни и двусмислици. Но това трая само миг. Озадаченият отначало Расколников изведнъж изпадна в истинско изстъпление; но странно: той пак се покори на заповедта да говори по-тихо, макар и да беше в най-високия пароксизъм на яростта.

— Аз няма да позволя да ме мъчите — зашепна той изведнъж както одеве с болка и омраза, съзнавайки мигновено в себе си, че не може да не се подчини на заповедта и изпадайки от тази мисъл в още по-голяма ярост, — арестувайте ме, обискирайте ме, но благоволете да действате по формалния ред, а не си играйте с мене! Да не сте посмял!…

— Но не се безпокойте за формата — прекъсна го Порфирий с предишната лукава усмивка и сякаш дори с наслаждение, като му се любуваше, — аз, любезни, ви поканих сега по домашному, съвсем приятелски!

— Не желая вашето приятелство и плюя на него! Чувате ли? И ето на: вземам си фуражката и си отивам. Е, какво ще кажеш сега, ако имаш намерение да ме арестуваш?

Той сграбчи фуражката си и тръгна към вратата.

— А изненадата нима не искате да видите? — закиска са Порфирий, като отново го хвана малко над лакътя и го спря до вратата. Той явно ставаше все по-весел и оживен, което окончателно караше Расколников да излиза от кожата си.

— Каква изненада? Това пък какво е? — попита той, като изведнъж се спря и с уплаха загледа Порфирий.

— Изненадата е ей тук, зад вратата, в квартирата ми, хе-хе-хе! (Той посочи с пръст заключената врата на преградката, която водеше към неговата държавна квартира.) Аз и с катинар го заключих, за да не избяга.

— Какво има? Къде? Какво е?… — Расколников се доближи до вратата и се опита да я отвори, но тя беше заключена.

— Заключена е, ето и ключа! — И наистина той му показа ключа, който извади от джоба си.

— Все лъжеш! — изкрещя в изстъпление Расколников, вече без да се сдържа. — Лъжеш, полишинел^[5] проклет! — И се втурна към Порфирий, който се беше отдръпнал към вратата, но никак не беше се уплашил.

— Аз всичко, всичко разбирам! — подскочи той към него. — Ти лъжеш и ме дразниш, за да се издам…

— Че вие повече от това не можете да се издадете, любезни Родион Романович. Че вие изпаднахте в изстъпление. Не крещете, аз мога да извикам хората си!

— Лъжеш, нищо няма да излезе! Викай хората си! Ти знаеше, че съм болен и искаше да ме дразниш до ярост, за да се издам, ето целта ти! Не, ти факти дай! Аз всичко разбрах! Ти нямаш факти, ти имаш само негодни, нищожни догадки, заметовски!… Ти познаваше характера ми, до изстъпление искаше да ме докараш, а после да ме стресне и изведнъж с попове и поемни лица… Тях чакаш, а? Какво се бавиш? Къде са? Давай ги насам!

— Какви поемни лица, любезничък! Като си въобрази човек нещо! Че така и според формата не може да се действа, както вие казвате, реда, миличък, не знаете… А формата няма да избяга, сам ще видите!… — мърмореше Порфирий, като се ослушваше към вратата.

Наистина в това време точно зад вратата на другата стая сякаш се чу шум.

— А, идат! — извика Расколников. — Ти си изпратил да ги повикат!… Ти си ги чакал! Ти си си направил сметката… Хайде давай ги насам всичките: поемните лица, свидетелите, каквото искаш… давай! Аз съм готов! Готов съм…

Но в този миг се случи нещо странно, нещо толкова неочаквано за нормалния ход на нещата, че, разбира се, нито Расколников, нито Порфирий Петрович можеха да предвидят такава развръзка.

V

Когда на другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в дом — й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло, по крайней мере, десять минут, пока его позвали. А по его расчету, должны бы были, кажется, так сразу на него и наброситься. Между тем он стоял в приемной, а мимо него ходили и проходили люди, которым, по-видимому, никакого до него не было дела. В следующей комнате, похожей на канцелярию, сидело и писало несколько писцов, и очевидно было, что никто из них даже понятия не имел: кто и что такое Раскольников? Беспокойным и подозрительным взглядом следил он кругом себя, высматривая: нет ли около него хоть какого-нибудь конвойного, какого-нибудь таинственного взгляда, назначенного его стеречь, чтоб он куда не ушел? Но ничего подобного не было: он видел только одни канцелярские, мелко-озабоченные лица, потом еще каких-то людей, и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он сейчас же на все четыре стороны. Всё тверже и тверже укреплялась в нем мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний человек, этот призрак, явившийся из-под земли, всё знал и всё видел, — так разве дали бы ему, Раскольникову, так стоять теперь и спокойно ждать? И разве ждали бы его здесь до одиннадцати часов, пока ему самому заблагорассудилось пожаловать? Выходило, что или тот человек еще ничего не донес, или… или просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало быть, всё это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его. Эта догадка, еще даже вчера, во время самых сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в нем. Передумав всё это теперь и готовясь к новому бою, он почувствовал вдруг, что дрожит, — и даже негодование закипело в нем при мысли, что он дрожит от страха перед ненавистным Порфирием Петровичем. Всего ужаснее было для него встретиться с этим человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своею ненавистью как-нибудь обнаружить себя. И так сильно было его негодование, что тотчас же прекратило дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал себе слово как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и, хоть на этот раз по крайней мере, во что бы то ни стало, победить болезненно раздраженную натуру свою. В это самое время его позвали к Порфирию Петровичу.

Оказалось, что в эту минуту Порфирий Петрович был у себя в кабинете один. Кабинет его была комната ни большая, ни маленькая; стояли в ней: большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро, шкаф в углу и несколько стульев — всё казенной мебели, из желтого отполированного дерева. В углу, в задней стене или, лучше сказать, в перегородке была запертая дверь: там далее, за перегородкой, должны были, стало быть, находиться еще какие-то комнаты. При входе Раскольникова Порфирий Петрович тотчас же притворил дверь, в которую тот вошел, и они остались наедине. Он встретил своего гостя, по-видимому, с самым веселым и приветливым видом, и только уже несколько минут спустя Раскольников, по некоторым признакам, заметил в нем как бы замешательство, — точно его вдруг сбили с толку или застали на чем-нибудь очень уединенном и скрытном.

— А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… — начал Порфирий, протянув ему обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшкой, — этак tout court?^[1] За фамильярность, пожалуйста, не сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.

Раскольников сел, не сводя с него глаз.

«В наших краях», извинения в фамильярности, французское словцо «tout court» и проч., и проч., — всё это были признаки характерные. «Он, однако ж, мне обе руки-то протянул, а ни одной ведь не дал, отнял вовремя», — мелькнуло в нем подозрительно. Оба следили друг за другом, но только что взгляды их встречались, оба, с быстротою молнии, отводили их один от другого.

— Я вам принес эту бумажку… об часах-то… вот-с. Так ли написано или опять переписывать?

— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, через минуту, уже говоря о другом, взял ее опять со стола и переложил к себе на бюро.

— Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня… форменно… о моем знакомстве с этой… убитой? — начал было опять Раскольников, — «ну зачем я вставил кажется?— промелькнуло в нем как молния. — Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это кажется?» — мелькнула в нем тотчас же другая мысль, как молния.

И он вдруг ощутил, что мнительность его, от одного соприкосновения с Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в одно мгновение в чудовищные размеры… и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение увеличивается. «Беда! Беда!… Опять проговорюсь».

— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь на месте и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.

— Успеем-с, успеем-с!… А вы курите? Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с… — продолжал он, подавая гостю папироску. — Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь на вольной на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете, это славная вещь, — а? Как вы думаете?

— Да, славная вещь, — ответил Раскольников, почти с насмешкой смотря на него.

— Славная вещь, славная вещь… — повторял Порфирий Петрович, как будто задумавшись вдруг о чем-то совсем другом, — да! славная вещь! — чуть не вскрикнул он под конец, вдруг вскинув глаза на Раскольникова и останавливаясь в двух шагах от него. Это многократное глупенькое повторение, что казенная квартира славная вещь, слишком, по пошлости своей, противоречило с серьезным, мыслящим и загадочным взглядом, который он устремил теперь на своего гостя.

Но это еще более подкипятило злобу Раскольникова, и он уже никак не мог удержаться от насмешливого и довольно неосторожного вызова.

— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли? Об этом, кажется, во всех правилах и наставлениях до сих пор свято упоминается?

— Так, так… что ж, вы думаете, это я вас казенной-то квартирой того… а? — И, сказав это, Порфирий Петрович прищурился, подмигнул; что-то веселое и хитрое пробежало по лицу его, морщинки на его лбу разгладились, глазки сузились, черты лица растянулись, и он вдруг залился нервным, продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь всем телом и прямо смотря в глаза Раскольникову. Тот засмеялся было сам, несколько принудив себя; но когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, что почти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность: он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел на Порфирия, не спуская с него глаз, во всё время его длинного и как бы с намерением непрекращавшегося смеха. Неосторожность была, впрочем, явная с обеих сторон: выходило, что Порфирий Петрович как будто смеется в глаза над своим гостем, принимающим этот смех с ненавистью, и очень мало конфузится от этого обстоятельства. Последнее было очень знаменательно для Раскольникова: он понял, что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем не конфузился, а, напротив, сам он, Раскольников, попался, пожалуй, в капкан; что тут явно существует что-то, чего он не знает, какая-то цель; что, может, всё уже подготовлено и сейчас, сию минуту обнаружится и обрушится…

Он тотчас же пошел прямо к делу, встал с места и взял фуражку.

— Порфирий Петрович, — начал он решительно, но с довольно сильною раздражительностию, — вы вчера изъявили желание, чтоб я пришел для каких-то допросов (Он особенно упер на слово: допросов). Я пришел, и если вам надо что, так спрашивайте, не то, позвольте уж мне удалиться. Мне некогда, у меня дело… Мне надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потому тотчас же еще более раздражившись, — мне это всё надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить, сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с! Иначе не дозволю; а потому, покамест прощайте, так как нам вдвоем теперь нечего делать.

— Господи! Да что вы это! Да об чем вас спрашивать, — закудахтал вдруг Порфирий Петрович, тотчас же изменяя и тон, и вид и мигом перестав смеяться, — да не беспокойтесь, пожалуйста, — хлопотал он, то опять бросаясь во все стороны, то вдруг принимаясь усаживать Раскольникова, — время терпит, время терпит-с, и всё это одни пустяки-с! Я, напротив, так рад, что вы наконец-то к нам прибыли… Я как гостя вас принимаю. А за этот смех проклятый вы, батюшка Родион Романович, меня извините. Родион Романович? Ведь так, кажется, вас по батюшке-то?… Нервный человек-с, рассмешили вы меня очень остротою вашего замечания; иной раз, право, затрясусь, как гуммиластик, да этак на полчаса… Смешлив-с. По комплекции моей даже паралича боюсь. Да садитесь же, что вы?… Пожалуйста, батюшка, а то подумаю, что вы рассердились…

Раскольников молчал, слушал и наблюдал, всё еще гневно нахмурившись. Он, впрочем, сел, но не выпуская из рук фуражки.

— Я вам одну вещь, батюшка Родион Романович, скажу про себя, так сказать в объяснение характеристики, — продолжал, суетясь по комнате, Порфирий Петрович и по-прежнему как бы избегая встретиться глазами с своим гостем. — Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся. У всех есть тема для разговора, у дам, например… у светских, например, людей высшего тона, всегда есть разговорная тема, c'est de rigueur,^[2] а среднего рода люди, как мы, — все конфузливы и неразговорчивы… мыслящие то есть. Отчего это, батюшка, происходит-с? Интересов общественных, что ли, нет-с али честны уж мы очень и друг друга обманывать не желаем, не знаю-с. А? Как вы думаете? Да фуражечку-то отложите-с, точно уйти сейчас собираетесь, право, неловко смотреть… Я, напротив, так рад-с…

Раскольников положил фуражку, продолжая молчать и серьезно, нахмуренно вслушиваться в пустую и сбивчивую болтовню Порфирия. «Да что он в самом деле, что ли, хочет внимание мое развлечь глупою своею болтовней?»

— Кофеем вас не прошу-с, не место; но минуток пять времени почему не посидеть с приятелем, для развлечения, — не умолкая сыпал Порфирий, — и знаете-с, все эти служебные обязанности… да вы, батюшка, не обижайтесь, что я вот всё хожу-с, взад да вперед; извините, батюшка, обидеть вас уж очень боюсь, а моцион так мне просто необходим-с. Всё сижу и уж так рад походить минут пять… геморрой-с… всё гимнастикой собираюсь лечиться; там, говорят, статские, действительные статские и даже тайные советники охотно через веревочку прыгают-с; вон оно как, наука-то, в нашем веке-с… так-с… А насчет этих здешних обязанностей, допросов и всей этой формалистики… вот вы, батюшка, сейчас упомянуть изволили сами о допросах-с… так, знаете, действительно, батюшка Родион Романович, эти допросы иной раз самого допросчика больше, чем допрашиваемого, с толку сбивают… Об этом вы, батюшка, с совершенною справедливостью и остроумием сейчас заметить изволили. (Раскольников не замечал ничего подобного). Запутаешься-с! Право, запутаешься! И всё-то одно и то же, всё-то одно и то же, как барабан! Вон реформа идет, и мы хоть в названии-то будем переименованы, хе-хе-хе! А уж про приемы-то наши юридические — как остроумно изволили выразиться — так уж совершенно вполне с вами согласен-с. Ну кто же, скажите, из всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья, не знает, что его, например, сначала начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе-хе-хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему, хе-хе! так вы это в самом деле подумали, что я квартирой-то вас хотел… хе-хе! Иронический же вы человек. Ну, не буду! Ах да, кстати, одно словцо другое зовет, одна мысль другую вызывает, — вот вы о форме тоже давеча изволили упомянуть, насчет, знаете, допросика-то-с… Да что ж по форме! Форма, знаете, во многих случаях, вздор-с. Иной раз только по-дружески поговоришь, ан и выгоднее. Форма никогда не уйдет, в этом позвольте мне вас успокоить-с; да и что такое в сущности форма, я вас спрошу? Формой нельзя на всяком шагу стеснять следователя. Дело следователя ведь это, так сказать, свободное художество, в своем роде-с или вроде того… хе-хе-хе!…

Порфирий Петрович перевел на минутку дух. Он так и сыпал, не уставая, то бессмысленно пустые фразы, то вдруг пропускал какие-то загадочные словечки и тотчас же опять сбивался на бессмыслицу. По комнате он уже почти бегал, всё быстрей и быстрей передвигая свои жирные ножки, всё смотря в землю, засунув правую руку за спину, а левою беспрерывно помахивая и выделывая разные жесты, каждый раз удивительно не подходившие к его словам. Раскольников вдруг заметил, что, бегая по комнате, он раза два точно как будто останавливался подле дверей, на одно мгновение, и как будто прислушивался… «Ждет он, что ли, чего-нибудь?»

— А это вы, действительно, совершенно правы-с, — опять подхватил Порфирий, весело, с необыкновенным простодушием смотря на Раскольникова (отчего тот так и вздрогнул и мигом приготовился), — действительно, правы-с, что над формами-то юридическими с таким остроумием изволили посмеяться, хе-хе! Уж эти (некоторые, конечно) глубокомысленно-психологические приемы-то наши крайне смешны-с, да, пожалуй, и бесполезны-с, в случае если формой-то очень стеснены-с. Да-с… опять-таки я про форму: ну, признавай или, лучше сказать, подозревай я кого-нибудь того, другого, третьего, так сказать, за преступника-с, по какому-нибудь дельцу, мне порученному… Вы ведь в юристы готовитесь, Родион Романович?

— Да, готовился…

— Ну, так вот вам, так сказать, и примерчик на будущее, — то есть не подумайте, чтоб я вас учить осмелился: эвона ведь вы какие статьи о преступлениях печатаете! Нет-с, а так, в виде факта, примерчик осмелюсь представить, — так вот считай я, например, того, другого, третьего за преступника, ну зачем, спрошу, буду я его раньше срока беспокоить, хотя бы я и улики против него имел-с? Иного я и обязан, например, заарестовать поскорее, а другой ведь не такого характера, право-с; так отчего ж бы и не дать ему погулять по городу, хе-хе-с! Нет, вы, я вижу, не совсем понимаете, так я вам пояснее изображу-с: посади я его, например, слишком рано, так ведь этим я ему, пожалуй, нравственную, так сказать, опору придам, хе-хе! Вы смеетесь? (Раскольников и не думал смеяться: он сидел стиснув губы, не спуская своего воспаленного взгляда с глаз Порфирия Петровича). А между тем ведь это так-с, с иным субъектом особенно, потому люди многоразличны-с, и над всем одна практика-с. Вы вот изволите теперича говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то, батюшка, о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь, стало быть, слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую уличку достать, чтоб на дважды два — четыре походило! На прямое и бесспорное доказательство походило бы! А ведь засади его не вовремя, — хотя бы я был и уверен, что это он, — так ведь я, пожалуй, сам у себя средства отниму к дальнейшему его обличению, а почему? А потому что я ему, так сказать, определенное положение дам, так сказать, психологически его определю и успокою, вот он и уйдет от меня в свою скорлупу: поймет наконец, что он арестант. Говорят вон, в Севастополе, сейчас после Альмы, умные-то люди ух как боялись, что вот-вот атакует неприятель открытою силой и сразу возьмет Севастополь; а как увидели, что неприятель правильную осаду предпочел и первую параллель открывает, так куды, говорят, обрадовались и успокоились умные-то люди-с: по крайности на два месяца, значит, дело затянулось, потому когда-то правильной-то осадой возьмут! Опять смеетесь, опять не верите? Оно, конечно, правы и вы. Правы-с, правы-с! Это всё частные случаи, согласен с вами; представленный случай, действительно, частный-с! Но ведь вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы и правила примерены и с которого они рассчитаны и в книжки записаны, вовсе не существует-с по тому самому, что всякое дело, всякое, хоть, например, преступление, как только оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай-с; да иногда ведь в какой: так-таки ни на что прежнее не похожий-с. Прекомические иногда случаи случаются в этом роде-с. Да оставь я иного-то господина совсем одного: не бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый час и каждую минуту, или по крайней мере подозревал, что я всё знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и будь он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже на дважды два походить будет, так сказать, математический вид будет иметь, — оно и приятно-с. Это и с мужиком сиволапым может произойти, а уж с нашим братом, современно умным человеком, да еще в известную сторону развитым, и подавно! Потому, голубчик, что весьма важная штука понять, в которую сторону развит человек. А нервы-то-с, нервы-то-с, вы их-то так и забыли-с! Ведь всё это ныне больное, да худое, да раздраженное!… А желчи-то, желчи в них во всех сколько! Да ведь это, я вам скажу, при случае своего рода рудник-с! И какое мне в том беспокойство, что он несвязанный ходит по городу! Да пусть, пусть его погуляет пока, пусть; я ведь и без того знаю, что он моя жертвочка и никуда не убежит от меня! Да и куда ему убежать, хе-хе! За границу, что ли? За границу поляк убежит, а не он, тем паче, что я слежу, да и меры принял. В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтет, чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить, хе-хе! Но это всё вздор и наружное. Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то; не по этому одному он не убежит от меня, что некуда убежать: он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выраженьице-то! Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он всё будет, всё будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!… Мало того: сам мне какую-нибудь математическую штучку, вроде дважды двух, приготовит, — лишь дай я ему только антракт подлиннее… И всё будет, всё будет около меня же круги давать, всё суживая да суживая радиус, — и — хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?

Раскольников не отвечал, он сидел бледный и неподвижный, всё с тем же напряжением всматриваясь в лицо Порфирия.

«Урок хорош! — думал он, холодея. — Это даже уж и не кошка с мышью, как вчера было. И не силу же он свою мне бесполезно выказывает и… подсказывает: он гораздо умнее для этого! Тут цель другая, какая же? Эй, вздор, брат, пугаешь ты меня и хитришь! Нет у тебя доказательств, и не существует вчерашний человек! А ты просто с толку сбить хочешь, раздражить меня хочешь преждевременно, да в этом состоянии и прихлопнуть, только врешь, оборвешься, оборвешься! Но зачем же, зачем же до такой степени мне подсказывать?… На больные, что ли, нервы мои рассчитываем?… Нет, брат, врешь, оборвешься, хотя ты что-то и приготовил… Ну, вот и посмотрим, что такое ты там приготовил».

И он скрепился изо всех сил, приготовляясь к страшной и неведомой катастрофе. По временам ему хотелось кинуться и тут же на месте задушить Порфирия. Он, еще входя сюда, этой злобы боялся. Он чувствовал, что пересохли его губы, сердце колотится, пена запеклась на губах. Но он все-таки решился молчать и не промолвить слова до времени. Он понял, что это самая лучшая тактика в его положении, потому что не только он не проговорится, но, напротив, раздражит молчанием самого врага, и, пожалуй, еще тот ему же проговорится. По крайней мере, он на это надеялся.

— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете всё, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, всё более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; но я вам вот что скажу, и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи. Игривая острота ума и отвлеченные доводы рассудка вас соблазняют-с. И это точь-в-точь, как прежний австрийский гофкригсрат, например, насколько то есть я могу судить о военных событиях: на бумаге-то они и Наполеона разбили и в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, всё остроумнейшим образом рассчитали и подвели, а смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе! Вижу, вижу, батюшка, Родион Романович, смеетесь вы надо мною, что я, такой статский человек, всё из военной истории примерчики подбираю. Да что делать, слабость, люблю военное дело, и уж так люблю я читать все эти военные реляции… решительно я моей карьерой манкировал. Мне бы в военной служить-с, право-с. Наполеоном-то, может быть, и не сделался бы, ну а майором бы был-с, хе-хе-хе! Ну-с, так я вам теперь, родимый мой, всю подробную правду скажу насчет того то есть частного случая-то: действительность и натура, сударь вы мой, есть важная вещь, и ух как иногда самый прозорливейший расчет подсекают! Эй, послушайте старика, серьезно говорю, Родион Романович (говоря это, едва ли тридцатипятилетний Порфирий Петрович действительно как будто вдруг весь состарился: даже голос его изменился, и как-то весь он скрючился), — к тому же я человек откровенный-с… Откровенный я человек или нет? Как по-вашему? Уж кажется, что вполне: этакие-то вещи вам задаром сообщаю, да еще награждения за это не требую, хе-хе! Ну, так вот-с, продолжаю-с: остроумие, по-моему, великолепная вещь-с; это, так сказать, краса природы и утешение жизни, и уж какие, кажется, фокусы может оно задавать, так что где уж, кажется, иной раз угадать какому-нибудь бедненькому следователю, который притом и сам своей фантазией увлечен, как и всегда бывает, потому тоже ведь человек-с! Да натура-то бедненького следователя выручает-с, вот беда! А об этом и не подумает увлекающаяся остроумием молодежь, «шагающая через все препятствия» (как вы остроумнейшим и хитрейшим образом изволили выразиться). Он-то, положим, и солжет, то есть человек-то-с, частный-то случай-с, incognito-то-с, и солжет отлично, наихитрейшим манером; тут бы, кажется, и триумф, и наслаждайся плодами своего остроумия, а он — хлоп! да в самом-то интересном, в самом скандалезнейшем месте и упадет в обморок. Оно, положим, болезнь, духота тоже иной раз в комнатах бывает, да все-таки-с! Все-таки мысль подал! Солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумел рассчитать. Вон оно, коварство-то где-с! Другой раз, увлекаясь игривостию своего остроумия, начнет дурачить подозревающего его человека, побледнеет как бы нарочно, как бы в игре, да слишком уж натурально побледнеет-то, слишком уж на правду похоже, ан и опять подал мысль! Хоть и надует с первого раза, да за ночь-то тот и надумается, коли сам малый не промах. Да ведь на каждом шагу этак-то-с! Да чего: сам вперед начнет забегать, соваться начнет, куда и не спрашивают, заговаривать начнет беспрерывно о том, о чем бы надо, напротив, молчать, различные аллегории начнет подпускать, хе-хе! Сам придет и спрашивать начнет: зачем-де меня долго не берут? хе-хе-хе! И это ведь с самым остроумнейшим человеком может случиться, с психологом и литератором-с! Зеркало натура, зеркало-с, самое прозрачное-с! Смотри в него и любуйся, вот что-с! Да что это вы так побледнели, Родион Романович, не душно ли вам, не растворить ли окошечко?

— О, не беспокойтесь, пожалуйста, — вскричал Раскольников и вдруг захохотал, — пожалуйста, не беспокойтесь!

Порфирий остановился против него, подождал и вдруг сам захохотал, вслед за ним. Раскольников встал с дивана, вдруг резко прекратив свой, совершенно припадочный, смех.

— Порфирий Петрович! — проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны объявляю вам, что всё это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.

Вдруг губы его задрожали, глаза загорелись бешенством, и сдержанный до сих пор голос зазвучал.

— Не позволю-с! — крикнул он вдруг, изо всей силы стукнув кулаком по столу, — слышите вы это, Порфирий Петрович? Не позволю!

— Ах, господи, да что это опять! — вскрикнул, по-видимому в совершенном испуге, Порфирий Петрович, — батюшка! Родион Романович! Родименький! Отец! Да что с вами?

— Не позволю! — крикнул было другой раз Раскольников.

— Батюшка, потише! Ведь услышат, придут! Ну что тогда мы им скажем, подумайте! — прошептал в ужасе Порфирий Петрович, приближая свое лицо к самому лицу Раскольникова.

— Не позволю, не позволю! — машинально повторил Раскольников, но тоже вдруг совершенным шепотом.

Порфирий быстро отвернулся и побежал отворить окно.

— Воздуху пропустить, свежего! Да водицы бы вам, голубчик, испить, ведь это припадок-с! — И он бросился было к дверям приказать воды, но тут же в углу, кстати, нашелся графин с водой.

— Батюшка, испейте, — шептал он, бросаясь к нему с графином, — авось поможет… — Испуг и самое участие Порфирия Петровича были до того натуральны, что Раскольников умолк и с диким любопытством стал его рассматривать. Воды, впрочем, он не принял.

— Родион Романович! миленький! да вы этак себя с ума сведете, уверяю вас, э-эх! А-ах! Выпейте-ка! Да выпейте хоть немножечко!

Он-таки заставил его взять стакан с водой в руки. Тот машинально поднес было его к губам, но, опомнившись, с отвращением поставил на стол.

— Да-с, припадочек у нас был-с! Этак вы опять, голубчик, прежнюю болезнь себе возвратите, — закудахтал с дружественным участием Порфирий Петрович, впрочем, всё еще с каким-то растерявшимся видом. — Господи! Да как же этак себя не беречь? Вот и Дмитрий Прокофьич ко мне вчера приходил, — согласен, согласен-с, у меня характер язвительный, скверный, а они вот что из этого вывели!… Господи! Пришел вчера, после вас, мы обедали, говорил-говорил, я только руки расставил; ну, думаю… ах ты, господи! От вас, что ли, он приходил? Да садитесь же, батюшка, присядьте ради Христа!

— Нет, не от меня! Но я знал, что он к вам пошел и зачем пошел, — резко ответил Раскольников.

— Знали?

— Знал. Ну что же из этого?

— Да то же, батюшка, Родион Романович, что я не такие еще ваши подвиги знаю; обо всем известен-с! Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили, под самую ночь, когда смерклось, да в колокольчик стали звонить, да про кровь спрашивали, да работников и дворников с толку сбили. Ведь я понимаю настроение-то ваше душевное, тогдашнее-то… да ведь все-таки этак вы себя просто с ума сведете, ей-богу-с! Закружитесь! Негодование-то в вас уж очень сильно кипит-с, благородное-с, от полученных обид, сперва от судьбы, а потом от квартальных, вот вы и мечетесь туда и сюда, чтобы, так сказать, поскорее заговорить всех заставить и тем всё разом покончить, потому что надоели вам эти глупости, и все подозрения эти. Ведь так? Угадал-с настроение-то?… Только вы этак не только себя, да и Разумихина у меня закружите; ведь слишком уж он добрый человек для этого, сами знаете. У вас-то болезнь, а у него добродетель, болезнь-то и выходит к нему прилипчивая… Я вам, батюшка, вот когда успокоитесь, расскажу… да садитесь же, батюшка, ради Христа! Пожалуйста, отдохните, лица на вас нет; да присядьте же.

Раскольников сел; дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»

— Да-с, был такой почти точно случай, психологический, в судебной практике нашей-с, болезненный такой случай-с, — продолжал скороговоркой Порфирий. — Тоже наклепал один на себя убийство-с, да еще как наклепал-то: целую галлюсинацию подвел, факты представил, обстоятельства рассказал, спутал, сбил всех и каждого, а чего? Сам он, совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться, повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца! Да правительствующий сенат, наконец, дело-то разобрал, и несчастный был оправдан и под призрение отдан. Спасибо правительствующему сенату! Эх-ма, ай-ай-ай! Да этак что же, батюшка? Этак можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновения нервы свои раздражать являются, по ночам в колокольчики ходить звонить да про кровь расспрашивать! Эту ведь я психологию-то изучал всю на практике-с. Этак ведь иногда человека из окна али с колокольни соскочить тянет, и ощущение-то такое соблазнительное. Тоже и колокольчики-с… Болезнь, Родион Романович, болезнь! Болезнию своей пренебрегать слишком начали-с. Посоветовались бы вы с опытным медиком, а то что у вас этот толстый-то!… Бред у вас! Это всё у вас просто в бреду одном делается!…

На мгновение всё так и завертелось кругом Раскольникова.

«Неужели, неужели, — мелькало в нем, — он лжет и теперь? Невозможно, невозможно!» — отталкивал он от себя эту мысль, чувствуя заранее, до какой степени бешенства и ярости может она довести его, чувствуя, что от бешенства с ума сойти может.

— Это было не в бреду, это было наяву! — вскричал он, напрягая все силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. — Наяву, наяву! Слышите ли?

— Да, понимаю и слышу-с! Вы и вчера говорили, что не в бреду, особенно даже напирали, что не в бреду! Всё, что вы можете сказать, понимаю-с! Э-эх!… Да послушайте же, Родион Романович, благодетель вы мой, ну вот хоть бы это-то обстоятельство. Ведь вот будь вы действительно, на самом-то деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое дело, ну стали бы вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы всё это делали, а, напротив, в полной памяти? Да еще особенно напирать, с упорством таким, особенным, напирать, — ну могло ли быть, ну могло ли быть это, помилуйте? Да ведь совершенно же напротив, по-моему. Ведь если б вы за собой что-либо чувствовали, так вам именно следовало бы напирать: что непременно, дескать, в бреду! Так ли? Ведь так?

Что-то лукавое послышалось в этом вопросе. Раскольников отшатнулся к самой спинке дивана от наклонившегося к нему Порфирия и молча, в упор, в недоумении его рассматривал.

— Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть, от себя ли он вчера приходил говорить или с вашего наущения? Да вам именно должно бы говорить, что от себя приходил, и скрыть, что с вашего наущения! А ведь вот вы не скрываете же! Вы именно упираете на то, что с вашего наущения!

Раскольников никогда не упирал на это. Холод прошел по спине его.

— Вы всё лжете, — проговорил он медленно и слабо, и искривившимися в болезненную улыбку губами, — вы мне опять хотите показать, что всю игру мою знаете, все ответы мои заранее знаете, — говорил он, сам почти чувствуя, что уже не взвешивает как должно слов, — запугать меня хотите… или просто смеетесь надо мной…

Он продолжал в упор смотреть на него, говоря это, и вдруг опять беспредельная злоба блеснула в глазах его.

— Лжете вы всё! — вскричал он, — вы сами отлично знаете, что самая лучшая увертка преступнику по возможности не скрывать, чего можно не скрыть. Не верю я вам!

— Экой же вы вертун! — захихикал Порфирий, — да с вами, батюшка, и не сладишь; мономания какая-то в вас засела. Так не верите мне? А я вам скажу, что уж верите, уж на четверть аршина поверили, а я сделаю, что поверите и на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно добра вам желаю.

Губы Раскольникова задрожали.

— Да-с, желаю-с, окончательно вам скажу-с, — продолжал он, слегка, дружески, взявши за руку Раскольникова, немного повыше локтя, — окончательно скажу-с; наблюдайте вашу болезнь. К тому же вот к вам и фамилия теперь приехала; об ней-то попомните. Покоить вам и нежить их следует, а вы их только пугаете…

— Какое вам дело? Почем это вы знаете? К чему так интересуетесь? Вы следите, стало быть, за мной и хотите мне это показать?

— Батюшка! Да ведь от вас же, от вас же самих всё узнал! Вы и не замечаете, что, в волнении своем, всё вперед сами высказываете и мне, и другим. От господина Разумихина, Дмитрия Прокофьича, тоже вчера много интересных подробностей узнал. Нет-с, вот вы меня прервали, а я скажу, что через мнительность вашу, при всем остроумии вашем, вы даже здравый взгляд на вещи изволили потерять. Ну вот, например, хоть на ту же опять тему, насчет колокольчиков-то: да этакую-то драгоценность, этакой факт (целый ведь факт-с!) я вам так, с руками и с ногами, и выдал, я-то, следователь! И вы ничего в этом не видите? Да подозревай я вас хоть немножко, так ли следовало мне поступить? Мне, напротив, следовало бы сначала усыпить подозрения ваши, и виду не подать, что я об этом факте уже известен; отвлечь, этак, вас в противоположную сторону, да вдруг, как обухом по темени (по вашему же выражению), и огорошить: «А что, дескать, сударь, изволили вы в квартире убитой делать в десять часов вечера, да чуть ли еще и не в одиннадцать? А зачем в колокольник звонили? А зачем про кровь расспрашивали? А зачем дворников сбивали и в часть, к квартальному поручику, подзывали?» Вот как бы следовало мне поступить, если б я хоть капельку на вас подозрения имел. Следовало бы по всей форме от вас показание-то отобрать, обыск сделать, да, пожалуй, еще вас и заарестовать… Стало быть, я на вас не питаю подозрений, коли иначе поступил! А вы здравый взгляд потеряли, да и не видите ничего, повторяю-с!

Раскольников вздрогнул всем телом, так что Порфирий Петрович слишком ясно заметил это.

— Лжете вы всё! — вскричал он, — я не знаю ваших целей, но вы всё лжете… Давеча вы не в этом смысле говорили, и ошибиться нельзя мне… Вы лжете!

— Я лгу? — подхватил Порфирий, по-видимому горячась, но сохраняя самый веселый и насмешливый вид и, кажется, нимало не тревожась тем, какое мнение имеет о нем господин Раскольников. — Я лгу?… Ну а как я с вами давеча поступил (я-то, следователь), сам вам подсказывая и выдавая все средства к защите, сам же вам всю эту психологию подводя: «Болезнь, дескать, бред, разобижен был; меланхолия да квартальные», и всё это прочее? А? хе-хе-хе! Хотя оно, впрочем, — кстати скажу, — все эти психологические средства к защите, отговорки да увертки, крайне несостоятельны, да и о двух концах: «Болезнь, дескать, бред, грезы, мерещилось, не помню», всё это так-с, да зачем же, батюшка, в болезни-то да в бреду всё такие именно грезы мерещутся, а не прочие? Могли ведь быть и прочие-с? Так ли? Хе-хе-хе-хе!

Раскольников гордо и с презрением посмотрел на него.

— Одним словом, — настойчиво и громко сказал он, вставая и немного оттолкнув при этом Порфирия, — одним словом, я хочу знать: признаете ли вы меня окончательно свободным от подозрений или нет? Говорите, Порфирий Петрович, говорите положительно и окончательно, и скорее, сейчас!

— Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же с вами, — вскричал Порфирий с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. — Да и к чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы как ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из каких причин? А? хе-хе-хе!

— Повторяю вам, — вскричал в ярости Раскольников, — что не могу дольше переносить…

— Чего-с? Неизвестности-то? — перебил Порфирий.

— Не язвите меня! Я не хочу!… Говорю вам, что не хочу!… Не могу и не хочу!… Слышите! Слышите! — крикнул он, стукнув опять кулаком по столу.

— Да тише же, тише! Ведь услышат! Серьезно предупреждаю: поберегите себя. Я не шучу-с! — проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз в лице его уже не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив, теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом нарушая все тайны и двусмысленности. Но это было только на мгновение. Озадаченный было Раскольников вдруг впал в настоящее исступление; но странно: он опять послушался приказания говорить тише, хотя и был в самом сильном пароксизме бешенства.

— Я не дам себя мучить! — зашептал он вдруг по-давешнему, с болью и с ненавистию мгновенно сознавая в себе, что не может не подчиниться приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, — арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со мной-с! Не смейте…

— Да не беспокойтесь же о форме, — перебил Порфирий, с прежнею лукавою усмешкой и как бы даже с наслаждением любуясь Раскольниковым, — я вас, батюшка, пригласил теперь по-домашнему, совершенно этак по-дружески!

— Не хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот же: беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?

Он схватил фуражку и пошел к дверям.

— А сюрпризик-то не хотите разве посмотреть? — захихикал Порфирий, опять схватывая его немного повыше локтя и останавливая у дверей. Он, видимо, становился все веселее и игривее, что окончательно выводило из себя Раскольникова.

— Какой сюрпризик? что такое? — спросил он, вдруг останавливаясь и с испугом смотря на Порфирия.

— Сюрпризик-с, вот тут, за дверью у меня сидит, хе-хе-хе! (Он указал пальцем на запертую дверь в перегородке, которая вела в казенную квартиру его). — Я и на замок припер, чтобы не убежал.

— Что такое? где? что?… — Раскольников подошел было к двери и хотел отворить, но она была заперта.

— Заперта-с, вот и ключ!

И в самом деле, он показал ему ключ, вынув из кармана.

— Лжешь ты всё! — завопил Раскольников, уже не удерживаясь, — лжешь, полишинель проклятый! — и бросился на ретировавшегося к дверям, но нисколько не струсившего Порфирия.

— Я всё, всё понимаю! — подскочил он к нему. — Ты лжешь и дразнишь меня, чтоб я себя выдал…

— Да уж больше и нельзя себя выдать, батюшка, Родион Романыч. Ведь вы в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с!

— Лжешь, ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов подавай! Я всё понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!… Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами… Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!

— Ну какие тут депутаты-с, батюшка! Вообразится же человеку! Да этак по форме и действовать-то нельзя, как вы говорите, дела вы, родимый, не знаете… А форма не уйдет-с, сами увидите!… — бормотал Порфирий, прислушиваясь к дверям.

Действительно, в это время у самых дверей в другой комнате послышался как бы шум.

— А, идут! — вскричал Раскольников, — ты за ними послал!… Ты их ждал! Ты рассчитал… Ну, подавай сюда всех: депутатов, свидетелей, чего хочешь… давай! Я готов! готов!…

Но тут случилось странное происшествие, нечто до того неожиданное, при обыкновенном ходе вещей, что уже, конечно, ни Раскольников, ни Порфирий Петрович на такую развязку и не могли рассчитывать.