Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (26)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (26)

VI

По-късно, когато си спомняше тази минута, Расколников си представяше всичко така.

Чулият се зад вратата шум изведнъж бързо нарасна и тя се открехна.

— Какво има? — извика с досада Порфирий Петрович. — Нали предупредих…

Отговор не последва веднага, но личеше, че зад вратата се намират няколко души и като че отблъскват някого.

— Но какво става там? — повтори разтревожен Порфирий Петрович.

— Доведете арестанта Николай — чу се нечий глас.

— Няма нужда! Махайте го! Да почака!… Защо се е вмъкнал тук? Що за безредие! — завика Порфирий, втурвайки се към вратата.

— Но той… — започна пак същият глас и изведнъж секна. Около две секунди, не повече, се водеше истинска борба; после изведнъж като че някой с все сила отблъсна някого и след това един много блед човек влезе направо в кабинета на Порфирий Петрович.

Видът на този човек на пръв поглед беше много странен. Той гледаше право пред себе си, но сякаш без да вижда никого. В очите му светеше решителност, но в същото време лицето му беше бледо като на мъртвец, сякаш го бяха довели на екзекуция. Съвсем побелелите му устни леко потреперваха.

Той беше още много млад, облечен като човек от простолюдието, среден на ръст, слаб, с остригана в кръг коса, с тънки, сякаш сухи черти на лицето. Неочаквано отблъснатият от него човек пръв се втурна след него в стаята и успя да го хване за рамото: това беше конвойният; но Николай си дръпна ръката и се отскубна от него още веднъж.

На вратата се стълпиха няколко любопитни. Някой от тях напираха да влязат. Всичко описано стана почти в един миг.

— Махай се, рано е още! Почакай, докато те извикам!… Защо го доведохте по-рано? — мърмореше безкрайно недоволен Порфирий Петрович. Но Николай изведнъж падна на колене.

— Какво правиш? — извика Порфирий изумен.

— Виновен съм! Мой е грехът! Аз съм убиецът! — изведнъж произнесе Николай, като че малко задъхвайки се, но с доста висок глас.

Около десет секунди всички мълчаха като вцепенени, дори конвойният отстъпи назад и вече не се приближи до Николай, а се отдръпна машинално до вратата и застана неподвижен.

— Какво? — извика Порфирий Петрович, излизайки от мигновеното вцепенение.

— Аз съм… убиецът… — повтори Николай, като помълча мъничко.

— Как… ти… Как… Кого си убил?

Порфирий Петрович явно се обърка. Николай пак помълча.

— Альона Ивановна и сестра й, Лизавета Ивановна, аз ги… убих… с брадва. Помъти ми се умът — добави изведнъж и пак млъкна. Той продължаваше да стои на колене.

Порфирий Петрович стоя няколко минути, сякаш обмисляше, но изведнъж пак се съвзе и замаха с ръце към неканените свидетели. Те веднага се махнаха и вратата се притвори. После погледна стоящия в ъгъла Расколников, който като безумен гледаше Николай, и тръгна към него, но изведнъж се спря, погледна го, премести веднага погледа си на Николай, после пак на Расколников, после пак на Николай и изведнъж, сякаш загубил контрол над себе си, пак се нахвърли върху Николай.

— Какво бързаш да ми разправяш, че ти се бил помътил умът! — извика му той почти със злоба. — Още не съм те питал помътен ли ти е бил умът или не… казвай: ти ли ги уби?

— Аз съм убиецът… давам показания… — произнесе Николай.

— Е-ех! С какво ги уби?

— С брадва. Носех си.

— Ех, че бърза! Сам ли?

Николай не разбра въпроса.

— Сам ли ги уби?

— Сам. А Митка е невинен и няма нищо общо с това.

— Ти за Митка не бързай! Е-ех!… Но как, как си успял тогава да избягаш по стълбите? Нали портиерите са ви срещнали и двамата?

— Аз нарочно… тогава… тичах с Митка — бързо отговори Николай, като че се беше приготвил предварително.

— Е, да, така си и мислех! — злобно извика Порфирий. — Чужди думи повтаря! — измърмори той сякаш на себе си и изведнъж пак видя Расколников.

Той явно така се бе залисал с Николай, че за миг дори беше забравил за Расколников. Сега внезапно се опомни, дори се смути…

— Родион Романович, любезни! Извинете — спусна се той към него, — така не бива; моля ви… вие тук няма защо… и аз самият… виждате ли какви изненади!… Моля ви!

И като го хвана за ръката, той му посочи вратата.

— Вие май не го очаквахте? — каза Расколников, който, разбира се, още нищо не схващаше ясно, но вече беше успял да се съвземе.

— Че и вие, любезни, не сте го очаквали. Я вижте ръчицата ви как трепери! Хе-хе!

— Че и вие треперите, Порфирий Петрович.

— И аз треперя; не съм очаквал!…

Те вече стояха до вратата. Порфирий нетърпеливо чакаше Расколников да мине.

— А изненадата няма ли да ми я покажете? — каза изведнъж Расколников.

— Приказва, а зъбите му още тракат, хе-хе! Ироничен човек сте вие! Хайде, довиждане.

— А според мене, сбогом!

— Това един Господ знае, един Господ знае! — измърмори Порфирий Петрович с някак изкривена усмивка.

Минавайки през канцеларията, Расколников забеляза, че мнозина вторачено го изгледаха. В чакалнята, сред тълпата, той успя да забележи двамата портиери от онази къща, които беше подканвал тогава през нощта да го водят при кварталния. Те стояха и чакаха нещо. Но едва бе излязъл на стълбището, и изведнъж чу зад себе си пак гласа на Порфирий Петрович. Като се обърна, видя, че онзи го настига, целият запъхтян.

— Една думичка, Родион Романович; то всичко това ще стане, както Бог го нареди, но все пак ще се наложи за някои неща да ви разпитам по формалния ред… та ние пак ще се видим, да.

И Порфирий се спря пред него с усмивка.

— Да — добави той още веднъж.

Можеше да се помисли, че иска да каже още нещо, но някак не му се обърна езикът.

— А вие, Порфирий Петрович, извинете за одеве… аз се по-разгорещих — започна Расколников, вече съвсем дошъл на себе си и с непреодолимо желание да прояви нахалство.

— Нищо, нищо… — поде Порфирий почти радостно. — И аз самият… жлъчен характер имам, признавам си, признавам си! Та ще се видим, значи. Ако даде Господ, много пъти още ще се виждаме!

— И напълно ще се опознаем взаимно? — подхвана Расколников.

— И напълно ще се опознаем взаимно — съгласи се Порфирий Петрович и като присви очи, доста сериозно го погледна. — Сега на имен ден ли отивате?

— На погребение.

— Ах, да, на погребение! Само здравето си пазете, здравето…

— Аз пък просто и не знам какво да ви пожелая от своя страна! — подхвана Расколников, който вече слизаше по стълбите, но изведнъж пак се обърна към Порфирий: — Бих ви пожелал по-големи успехи, но нали виждате колко е комична длъжността ви!

— Че защо комична? — веднага наостри уши Порфирий Петрович, който също вече беше се обърнал, за да си върви.

— Ами да, ето този нещастен Миколка вие навярно кой знае как сте го тормозили и мъчили, психологически тоест, по вашия метод, докато си признае; навярно ден и нощ сте му втълпявали: „Ти си убиецът, ти си убиецът…“ — е, а сега, когато той вече си призна, вие пак ще започнете непрекъснато да го тормозите: „Лъжеш, значи, не си ти убиецът! Не си могъл да бъдеш! Чужди думи повтаряш!“ Е, как, кажете, да не е комична длъжността ви?

— Хе-хе-хе! Забелязали сте все пак, че сега казах на Николка, че „повтаря чужди думи“?

— Как да не забележа!

— Хе-хе! Остроумен сте, остроумен. Всичко забелязвате. Истински жив ум! И тъкмо комичната страна намирате… хе-хе! Нали измежду писателите, казват, у Гогол тази черта била най-развита!

— Да, у Гогол.

— Да, у Гогол… до следващата ни приятна среща.

— До следващата ни приятна среща…

Расколников си отиде право вкъщи. Той беше толкова объркан и смутен, че след като се прибра и се хвърли на дивана, близо четвърт час му беше нужен само за да си почине и за да приведе що-годе в ред мислите си. За Николай не се и залавяше да мисли: той чувстваше, че е потресен; че в признанието на Николай има нещо необяснимо, изумително, което сега за нищо на света не може да разбере. Но признанието на Николай беше действителен факт. Последствията от този факт веднага му станаха ясни, лъжата не можеше да не се разкрие и тогава ще се захванат пак с него. Но поне дотогава той е свободен и трябва непременно да направи нещо за себе си, защото опасността е неминуема.

Обаче в каква степен? Положението бе започнало да се изяснява. Припомняйки си в чернова, най-общо цялата одевешна сцена с Порфирий, той не можа да не потръпне още веднъж от ужас. Разбира се, още не знаеше всички цели на Порфирий, не можеше да вникне във всичките му одевешни сметки, но част от играта беше разкрита и, разбира се, никой по-добре от него не можеше да разбере колко страшен беше за него този „ход“ в играта на Порфирий. Още малко — и той можеше да се издаде, напълно, този път наистина. Познавайки болезнеността на характера му, схванал го от пръв поглед вярно и проникнал в него, Порфирий беше действал, макар и прекалено решително, но почти точно. Безспорно Расколников беше успял вече преди това прекалено много да се издаде, но до факти все пак още не беше се стигало; все още това беше само относително. Но правилно ли, правилно ли разбира сега всичко? Не греши ли? Към какъв резултат точно се бе стремил Порфирий днес? Наистина ли беше приготвил нещо? И какво именно? Наистина ли чакаше нещо или не? Как ли щяха да се разделят днес, ако не беше дошла неочакваната катастрофа благодарение на Николай?

Порфирий разкри почти цялата си игра, рискува, разбира се, но я разкри и (все му се струваше на Расколников), ако действително Порфирий разполагаше с нещо повече, той щеше Да разкрие и него. Каква беше тази „изненада“? Подигравка ли? Означаваше ли нещо или не? Можеше ли зад това да се крие нещо поне подобно на факт, на сигурно обвинение? Вчерашният човек? Къде изчезна той? Къде беше днес? Защото, ако Порфирий наистина разполага с нещо сигурно, то, разбира се, е във връзка с вчерашния човек…

Той седеше на дивана, навел глава, с лакти на коленете и закрил лицето си с ръце. Нервните тръпки продължаваха да разтърсват цялото му тяло. Най-после стана, взе си фуражката, помисли и тръгна към вратата.

Той някак предчувстваше, че поне за днешния ден почти със сигурност може да се смята в безопасност. Изведнъж усети в сърцето си почти радост: дощя му се да отиде час по-скоро при Катерина Ивановна. За погребението, разбира се, беше закъснял, но за помена ще успее и там, сега, ще види Соня.

Той се спря, помисли и болезнена усмивка се появи на устните му.

„Днес! Днес! — повтори си той наум. — Да, още днес! Така трябва…“

Тъкмо понечи да отвори вратата, когато тя изведнъж се заотваря сама. Той се разтрепери и отскочи назад. Вратата се отваряше бавно и изведнъж се подаде една фигура — на вчерашния човек изпод земята.

Човекът се спря на прага, погледна мълчаливо Расколников и прекрачи в стаята. Той беше съвсем като вчера, същата фигура, пак така облечен, но в лицето и в погледа му бе настъпила голяма промяна, гледаше сега някак опечалено и като постоя малко, дълбоко въздъхна. Оставаше само още да си подпре бузата с ръка и да склони глава встрани, за да заприлича съвсем на жена.

— Какво искате? — попита Расколников примрял. Човекът помълча и изведнъж му се поклони дълбоко, едва ли не до земята. Поне докосна пода с пръста на дясната си ръка.

— Какво правите? — извика Расколников.

— Виновен съм — тихо произнесе човекът.

— В какво?

— В злобни мисли.

Двамата се гледаха.

— Обидно ми стана. Когато тогаз идвахте, може би нетрезвен, и викахте портиерите в участъка, и за кръвта питахте, обидно ми стана, че ви пуснахме така и ви взехме за пиян. И толкоз обидно, че чак сън не ме хващаше. И понеже запомних адреса, идвахме, значи, вчера тук и питахме…

— Кои сте идвали? — прекъсна го Расколников, който веднага започна да си припомня.

— Аз, тоест, ви обидих.

— А-а, вие сте от онази къща?

— Да, аз също стоях тогаз до портата, забравихте ли? Аз и работилница имам там, открай време. Кожар съм, занаятчия, вземам поръчки… а най-вече обидно ми стана…

И изведнъж Расколников ясно си спомни цялата сцена онзи ден при портата, сети се, че освен портиерите там имаше и още няколко души, имаше и жени. Спомни си един глас, който предлагаше да го отведат право в участъка. Лицето на говорещия не можеше да си припомни и дори сега не го позна, но помнеше, че той дори нещо му отговори тогава, обърна се към него…

Та ето, значи, как завършва целият този вчерашен ужас. Най-ужасна беше мисълта, че наистина едва не загина, едва не се погуби заради такова нищожно обстоятелство. Значи освен за наемането на квартирата и разговорите за кръвта този човек нищо друго не може да разкаже. Значи и Порфирий не разполага с нищо, с нищо освен това не на себе си, с никакви факти освен психологията, която бе нож с две остриета, с нищо положително. Значи, ако не се явят никакви нови факти (а те не трябва вече да се явяват, не трябва, не трябва!), то… то какво могат да му направят? С какво могат да го разобличат окончателно, дори ако го арестуват? И, значи, Порфирий едва сега, едва преди малко е научил за квартирата, а досега не е знаел.

— Вие ли казахте днес на Порфирий… че съм идвал? — извика той поразен внезапно от тази мисъл.

— На кой Порфирий?

— Пристава по следствените дела.

— Аз му казах. Портиерите тогава не отидоха, но аз отидох.

— Днес?

— Малко преди вас бях. И всичко чух, всичко, как той ви измъчваше.

— Къде? Как? Кога?

— Ами пак там, зад преградката седях през цялото време.

— Как? Значи вие сте били изненадата? Но как е могло да се случи това? Моля ви се!

— Щом видях — започна занаятчията, — че портиерите, като им казах, не поискаха да отидат, защото било вече късно, а можело той да вземе дори да се ядоса по кое време му идват, стана ми обидно и сън не ме хващаше, и взех да разпитвам. А като разучих вчера, днес вече отидох. Първия път отидох — нямаше го. След един час отидох — не ме приеха, трети път отидох — пуснаха ме. Взех да му разправям всичко, както си беше, а той взе да скача из стаята и се бие с юмрук в гърдите. „Какво — казва, — разбойници, правите с мене? Да знаех за такова нещо, със стражари щях да го докарам!“ После изтича, извика някого и взе да говори с него в ъгъла, а после пак дойде при мене и взе да разпитва и да ругае. И много ме упрекваше: а аз му разправих всичко и му казах, че на вчерашните ми думи нищо не сте посмели да ми отговорите и че не сте ме познали. И той тогава пак започна да тича и все се удряше в гърдите и се сърдеше, и тичаше, а като доложиха за вас, хайде — казва, — мини зад преградката, стой засега, не мърдай, каквото и да чуеш — и ми донесе там стол и ме заключи — може и тебе да повикам — казва. А като доведоха Николай, той тогава, след като си излязохте, ме изведе.

— Аз тебе — казва, — пак ще те викам и още ще те разпитвам…

— А Николай пред тебе разпитва ли го?

— Като ви изведе вас, и мене веднага ме изведе и започна да разпитва Николай.

Занаятчията млъкна и изведнъж пак се поклони, като докосна с пръст пода.

— За клеветата и за злобата ми простете.

— Бог ще ти прости — отговори Расколников и веднага след тези думи занаятчията му се поклони, но вече не до земята, а до пояс, бавно се обърна и излезе от стаята. „Всичко е с две остриета, сега всичко е с две“ — повтаряше Расколников и излезе от стаята по-бодър от когато и да било.

„Сега тепърва има да се преборим“ — със злобна усмивка каза той, слизайки по стълбите. А злобата беше отправена към самия него; той с презрение и срам си спомняше за своето „малодушие“.

VI

Потом, при воспоминании об этой минуте, Раскольникову представлялось всё в таком виде.

Послышавшийся за дверью шум вдруг быстро увеличился, и дверь немного приотворилась.

— Что такое? — крикнул с досадой Порфирий Петрович. — Ведь я предупредил…

На мгновение ответа не было, но видно было, что за дверью находилось несколько человек и как будто кого-то отталкивали.

— Да что там такое? — встревоженно повторил Порфирий Петрович.

— Арестанта привели, Николая, — послышался чей-то голос.

— Не надо! Прочь! Подождать!… Зачем он сюда залез! Что за беспорядок! — закричал Порфирий, бросаясь к дверям.

— Да он… — начал было опять тот же голос и вдруг осекся.

Секунды две не более происходила настоящая борьба; потом вдруг как бы кто-то кого-то с силою оттолкнул, и вслед за тем какой-то очень бледный человек шагнул прямо в кабинет Порфирия Петровича.

Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.

Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый, с волосами, обстриженными в кружок, с тонкими, как бы сухими чертами лица. Неожиданно оттолкнутый им человек первый бросился было за ним в комнату и успел схватить его за плечо: это был конвойный; но Николай дернул руку и вырвался от него еще раз.

В дверях затолпилось несколько любопытных. Иные из них порывались войти. Всё описанное произошло почти в одно мгновение.

— Прочь, рано еще! Подожди, пока позовут!… Зачем его раньше привели? — бормотал в крайней досаде, как бы сбитый с толку Порфирий Петрович. Но Николай вдруг стал на колени.

— Чего ты? — крикнул Порфирий в изумлении.

— Виноват! Мой грех! Я убивец! — вдруг произнес Николай, как будто несколько задыхаясь, но довольно громким голосом.

Секунд десять продолжалось молчание, точно столбняк нашел на всех; даже конвойный отшатнулся и уже не подходил к Николаю, а отретировался машинально к дверям и стал неподвижно.

— Что такое? — вскричал Порфирий Петрович, выходя из мгновенного оцепенения.

— Я… убивец… — повторил Николай, помолчав капельку.

— Как… ты… Как… Кого ты убил?

Порфирий Петрович, видимо, потерялся.

Николай опять помолчал капельку.

— Алену Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну, я… убил… топором. Омрачение нашло… — прибавил он вдруг и опять замолчал. Он всё стоял на коленях.

Порфирий Петрович несколько мгновений стоял, как бы вдумываясь, но вдруг опять вспорхнулся и замахал руками на непрошеных свидетелей. Те мигом скрылись, и дверь притворилась. Затем он поглядел на стоявшего в углу Раскольникова, дико смотревшего на Николая, и направился было к нему, но вдруг остановился, посмотрел на него, перевел тотчас же свой взгляд на Николая, потом опять на Раскольникова, потом опять на Николая и вдруг, как бы увлеченный, опять набросился на Николая.

— Ты мне что с своим омрачением-то вперед забегаешь? — крикнул он на него почти со злобой. — Я тебя еще не спрашивал: находило или нет на тебя омрачение… говори: ты убил?

— Я убивец… показание сдаю… — произнес Николай.

— Э-эх! Чем ты убил?

— Топором. Припас.

— Эх, спешит! Один?

Николай не понял вопроса.

— Один убил?

— Один. А Митька неповинен и всему тому непричастен.

— Да не спеши с Митькой-то! Э-эх!

— Как же ты, ну, как же ты с лестницы-то тогда сбежал? Ведь дворники вас обоих встретили?

— Это я для отводу… тогда… бежал с Митькой, — как бы заторопясь и заранее приготовившись, ответил Николай.

— Ну, так и есть! — злобно вскрикнул Порфирий, — не свои слова говорит! — пробормотал он как бы про себя и вдруг опять увидал Раскольникова.

Он, видимо, до того увлекся с Николаем, что на одно мгновение даже забыл о Раскольникове. Теперь он вдруг опомнился, даже смутился…

— Родион Романович, батюшка! Извините-с, — кинулся он к нему, — этак нельзя-с; пожалуйте-с… вам тут нечего… я и сам… видите, какие сюрпризы!… пожалуйте-с!…

И, взяв его за руку, он показал ему на дверь.

— Вы, кажется, этого не ожидали? — проговорил Раскольников, конечно, ничего еще не понимавший ясно, но уже успевший сильно ободриться.

— Да и вы, батюшка, не ожидали. Ишь ручка-то как дрожит! хе-хе!

— Да и вы дрожите, Порфирий Петрович.

— И я дрожу-с; не ожидал-с!…

Они уже стояли в дверях. Порфирий нетерпеливо ждал, чтобы прошел Раскольников.

— А сюрпризик-то так и не покажете? — проговорил вдруг Раскольников.

— Говорит, а у самого еще зубки во рту один о другой колотятся, хе-хе! Иронический вы человек! Ну-с, до свидания-с.

— По-моему, так прощайте!

— Как бог приведет-с, как бог приведет-с! — пробормотал Порфирий с искривившеюся как-то улыбкой.

Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.

— Одно словцо-с, Родион Романович; там насчет всего этого прочего, как бог приведет, а все-таки по форме кой о чем придется спросить-с… так мы еще увидимся, так-с.

И Порфирий остановился перед ним с улыбкой.

— Так-с, — прибавил он еще раз.

Можно было предположить, что ему еще что-то хотелось сказать, но как-то не выговаривалось.

— А вы меня, Порфирий Петрович, извините насчет давешнего… я погорячился, — начал было совершенно уже ободрившийся, до неотразимого желания пофорсить, Раскольников.

— Ничего-с, ничего-с… — почти радостно подхватил Порфирий. — Я и сам-то-с… Ядовитый характер у меня, каюсь, каюсь! Да вот мы увидимся-с. Если бог приведет, так и очень, и очень увидимся-с!…

— И окончательно познаем друг друга? — подхватил Раскольников.

— И окончательно познаем друг друга, — поддакнул Порфирий Петрович и, прищурившись, весьма серьезно посмотрел на него. — Теперь на именины-с?

— На похороны-с.

— Да, бишь, на похороны! Здоровье-то свое берегите, здоровье-то-с…

— А уж я и не знаю, чего вам пожелать с своей стороны! — подхватил Раскольников, уже начинавший спускаться с лестницы, но вдруг опять оборачиваясь к Порфирию, — пожелал бы больших успехов, да ведь видите, какая ваша должность комическая!

— Почему же комическая-с? — тотчас навострил уши Порфирий Петрович, тоже повернувшийся было уйти.

— Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «Ты убийца, ты убийца…» — ну а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?

— Хе-хе-хе! А-таки заметили, что я сказал сейчас Николаю, что он «не свои слова говорит»?

— Как не заметить?

— Хе-хе! Остроумны, остроумны-с. Всё-то замечаете! Настоящий игривый ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите… хе-хе! Это ведь у Гоголя, из писателей, говорят, эта черта была в высшей-то степени?

— Да, у Гоголя.

— Да-с, у Гоголя-с… до приятнейшего свидания-с.

— До приятнейшего свидания…

Раскольников прошел прямо домой. Он до того был сбит и спутан, что, уже придя домой и бросившись на диван, с четверть часа сидел, только отдыхая и стараясь хоть сколько-нибудь собраться с мыслями. Про Николая он и рассуждать не брался: он чувствовал, что поражен; что в признании Николая есть что-то необъяснимое, удивительное, чего теперь ему не понять ни за что. Но признание Николая был факт действительный. Последствия этого факта ему тотчас же стали ясны: ложь не могла не обнаружиться, и тогда примутся опять за него. Но, по крайней мере, до того времени он свободен и должен непременно что-нибудь для себя сделать, потому что опасность неминуемая.

Но, однако ж, в какой степени? Положение начало выясняться. Припоминая, вчерне, в общей связи, всю свою давешнюю сцену с Порфирием, он не мог еще раз не содрогнуться от ужаса. Конечно, он не знал еще всех целей Порфирия, не мог постигнуть всех давешних расчетов его. Но часть игры была обнаружена, и уж, конечно, никто лучше его не мог понять, как страшен был для него этот «ход» в игре Порфирия. Еще немного, и он мог выдать себя совершенно, уже фактически. Зная болезненность его характера и с первого взгляда верно схватив и проникнув его, Порфирий действовал хотя слишком решительно, но почти наверное. Спору нет, Раскольников успел уже себя и давеча слишком скомпрометировать, но до фактов все-таки еще не дошло; всё еще это только относительно. Но так ли, однако же, так ли он это всё теперь понимает? Не ошибается ли он? К какому именно результату клонил сегодня Порфирий? Действительно ли было у него что-нибудь приготовлено сегодня? Да и что именно? Действительно ли он ждал чего или нет? Как именно расстались бы они сегодня, если бы не подошла неожиданная катастрофа через Николая?

Порфирий почти всю игру свою показал; конечно, рискнул, но показал, и (всё казалось Раскольникову) если бы действительно у Порфирия было что-нибудь более, то он показал бы и то. Что такое этот «сюрприз»? Насмешка, что ли? Значило это что-нибудь или нет? Могло ли под этим скрываться хоть что-нибудь похожее на факт, на положительное обвинение? Вчерашний человек? Куда же он провалился? Где он был сегодня? Ведь если только есть что-нибудь у Порфирия положительного, то уж, конечно, оно в связи со вчерашним человеком…

Он сидел на диване, свесив вниз голову, облокотясь на колени и закрыв руками лицо. Нервная дрожь продолжалась еще во всем его теле. Наконец он встал, взял фуражку, подумал и направился к дверям.

Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере на сегодняшний день, он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там, сейчас, он увидит Соню.

Он остановился, подумал, и болезненная улыбка выдавилась на губах его.

— Сегодня! Сегодня! — повторил он про себя, — да, сегодня же! Так должно…

Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала отворяться сама. Он задрожал и отскочил назад. Дверь отворялась медленно и тихо, и вдруг показалась фигура — вчерашнего человека из-под земли.

Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул. Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову скривил на сторону, чтоб уж совершенно походить на бабу.

— Что вам? — спросил помертвевший Раскольников.

Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли, поклонился ему. По крайней мере тронул землю перстом правой руки.

— Что вы? — вскричал Раскольников.

— Виноват, — тихо произнес человек.

— В чем?

— В злобных мыслях.

Оба смотрели друг на друга.

— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может во хмелю, и дворников в квартал звали и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…

— Кто приходил? — перебил Раскольников, мгновенно начиная припоминать.

— Я то есть, вас обидел.

— Так вы из того дома?

— Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али запамятовали? Мы и рукомесло свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на дом работу берем… а паче всего обидно стало…

И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил, что кроме дворников там стояло тогда еще несколько человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда, обернулся к нему…

Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний ужас. Всего ужаснее было подумать, что он действительно чуть не погиб, чуть не погубил себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать. Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, ничего, кроме этого бреда, никаких фактов, кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного. Стало быть, если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более являться, не должны, не должны!), то… то что же могут с ним сделать? Чем же могут его обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь, только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.

— Это вы сказали сегодня Порфирию… о том, что я приходил? — вскричал он, пораженный внезапною идеей.

— Какому Порфирию?

— Приставу следственных дел.

— Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.

— Сегодня?

— Перед вами за минуточку был. И всё слышал, всё, как он вас истязал.

— Где? Что? Когда?

— Да тут же, у него за перегородкой, всё время просидел.

— Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло случиться? Помилуйте!

— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов идти не хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать. А разузнамши вчера, сегодня пошел. Впервой пришел — его не было. Часом помедля пришел — не приняли, в третий пришел — допустили. Стал я ему докладывать всё, как было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «Что вы, говорит, со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с конвоем потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу говорить, а потом опять ко мне — и стал спрашивать и ругать. И много попрекал; а донес я ему обо всем и говорил, что с моих вчерашних слов ничего вы не посмели мне отвечать и что вы меня не признали. И стал он тут опять бегать, и всё бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, — ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу. А как привели Николая, тут он меня, после вас, и вывел: я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду…

— А Николая при тебе спрашивал?

— Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашивать начал.

Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись перстом пола.

— За оговор и за злобу мою простите.

— Бог простит, — ответил Раскольников, и как только произнес это, мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся и вышел из комнаты. «Всё о двух концах, теперь всё о двух концах», — твердил Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты.

«Теперь мы еще поборемся», — с злобною усмешкой проговорил он, сходя с лестницы. Злоба же относилась к нему самому: он с презрением и стыдом вспоминал о своем «малодушии».