Роман в шест части, в които всяко престъпление е човешко, а наказанието следва невидимите проявления на божествената воля, която спасява човешкото у човека. Всичко ли е позволено на човека, мъртъв ли е неговият вътрешен бог? Отговора на този въпрос ще намерите в един от великите романи на Достоевски — „Престъпление и наказание“.

Издание:

Издателство „Захарий Стоянов“, 2005, ISBN 954-739-673-0

03.01.2007 — Добавяне
11.10.2014 — Корекция от kipe и NomaD

Година

1866 (Обществено достояние)

Език

Форма

Оценка

6 (× 1 глас)

Източник: Интернет-библиотека Алексея Комарова / Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., „Наука“, 1989. Том 5.

14.07.2024 — Добавяне

Част пета

I

Утрото след съдбоносното за Пьотр Петрович обяснение с Дунечка и Пулхерия Александровна донесе своето отрезвяващо въздействие и върху него. За най-голямо свое неудоволствие той бе принуден малко по малко да приеме за свършен и непоправим факт онова, което вчера му се струваше още почти фантастично произшествие, макар и станало, но все пак сякаш още невъзможно. Отровната змия на засегнатото самолюбие цяла нощ впиваше зъби в сърцето му. Като стана от леглото, Пьотр Петрович веднага се погледна в огледалото. Той се страхуваше да не би през нощта да му се е спукала жлъчката. Но в това отношение всичко беше благополучно и като погледна своето благородно, бяло и малко затлъстяло напоследък лице, Пьотр Петрович дори се утеши за миг с твърдото намерение да си намери друга годеница, и то може би още по-добра, но веднага се опомни и енергично плю встрани, с което предизвика мълчаливата, но саркастична усмивка на своя млад приятел и съквартирант Андрей Семьонович Лебезятников. Пьотр Петрович забеляза тази усмивка и веднага я сложи в сметката на своя млад приятел. Напоследък той бе успял да запише в сметката му много неща. Злобата му се удвои, когато изведнъж се сети, че не трябваше да разправя на Андрей Семьонович за случилото се вчера. Това беше втората му грешка през вчерашния ден, направена необмислено, от прекалена експанзивност, във възбудено състояние… После през цялата тази сутрин като за проклетия се започнаха неприятност след неприятност. Дори в Сената го очакваше някакъв неуспех във връзка с делото, с което се бе заел. Но особено го ядоса хазаинът на квартирата, която беше наел от него предвид скорошната си женитба и която ремонтираше за своя сметка: този хазаин, някакъв забогатял немец занаятчия, за нищо на света не се съгласяваше да развали току-що подписания договор и настояваше да му се плати пълна неустойка по договора, въпреки че Пьотр Петрович му оставяше квартирата почти напълно ремонтирана. По същия начин и в магазина за мебели за нищо на света не искаха да върнат нито рубла от капарото за купените, но още непренессни в квартирата мебели. „Няма да се оженя заради мебелите я!“ — скърцаше със зъби Пьотр Петрович и в същото време още веднъж го изпълни отчаяна надежда. „Нима наистина всичко това така безвъзвратно рухна и се свърши? Не може ли да опитам още веднъж?“ Мисълта за Дунечка още веднъж сладко присви сърцето му. С мъка изтърпя тази минута и, разбира се, ако беше възможно още сега, само със силата на желанието си, да умъртви Расколников, Пьотр Петрович незабавно би произнесъл това желание.

„Грешка беше и това, че не им давах никакви пари — мислеше той, връщайки се тъжен в стаичката на Лебезятников. — И защо, дявол да го вземе, станах изведнъж такъв скръндза? Нямах дори нищо предвид! Възнамерявах да ги подържа в мизерия и да ги докарам дотам, че да гледат на мене като на провидение, а пък те!… Пфу!… Не, ако им бях дал през всичкото това време например едно хиляда и петстотин за чеиз и подаръци, за разни там кутийки, несесери, медальони, платове и други боклуци от магазина на Кноп и от английския магазин, работата щеше да е по-проста и… по-сигурна! Нямаше толкова лесно да ми откажат сега! Това са такъв тип хора, че непременно биха се сметнали задължени да върнат в случай на отказ и подаръците, и парите; а щеше да им е тежко и жал да ги връщат. Пък и съвестта щеше да ги гризе: как така изведнъж да изгониш човек, който досега е бил толкова щедър и твърде деликатен?… Хм! Сбърках!“ И като скръцна със зъби, Пьотр Петрович веднага се нарече глупак — наум, разбира се.

Стигнал до това заключение, той се прибра вкъщи два пъти по-зъл и ядосан, отколкото беше излязъл. Приготовленията за помена в стаята на Катерина Ивановна привлякоха отчасти любопитството му. Той още вчера бе чул някои неща за този помен; дори се сети, че и него май го бяха поканили, но зает със собствените си грижи, не бе обърнал внимание на нищо. Като побърза да се осведоми от г-жа Липевехзел, която в отсъствието на Катерина Ивановна (отишла на гробищата) слагаше масата, той разбра, че трапезата ще бъде тържествена, че са поканени почти всички квартиранти, че е поканен дори Андрей Семьонович Лебезятников въпреки кавгата му с Катерина Ивановна и най-после — самият той, Пьотр Петрович, не само е поканен, но дори го очакват с голямо нетърпение, защото той е почти най-важният гост измежду всички квартиранти. Самата Амалия Ивановна беше поканена също много почтително въпреки всички минали недоразумения и затова сега домакинстваше и шеташе, което почти й доставяше удоволствие, а освен това тя, макар и в траур цялата беше в ново, в коприна, богато издокарана и се гордееше с това. Всички тези факти и сведения наведоха Пьотр Петрович на една мисъл и той влезе в стаята си, тоест в стаята на Андрей Семьонович Лебезятников, малко замислен. Работата беше там, че той разбра също, че между поканените е и Расколников.

Цялата тази сутрин Андрей Семьонович, кой знае защо, си седя вкъщи. Между този господин и Пьотр Петрович се бяха установили някакви странни, впрочем донякъде и естествени отношения: Пьотр Петрович го презираше и ненавиждаше дори безгранично почти от деня, в който заживя при него, но същевременно сякаш малко се страхуваше от него. Той дойде да живее тук след пристигането си в Петербург не само защото беше скъперник и искаше да направи икономия, макар това и да беше почти главната причина, но и по друга причина. Още в провинцията беше слушал за Андрей Семьонович, своя бивш храненик, като за един от най-напредничавите млади прогресисти и дори като за човек със значителна роля в някои интересни и прословути кръгове. Това бе поразило Пьотр Петрович. Тези именно могъщи, всезнаещи, презиращи всички и разобличаващи всичко кръгове отдавна вече вдъхваха на Пьотр Петрович някакъв особен страх, впрочем съвсем неопределен. Разбира се, той самият, и то в провинцията, не можеше да си даде дори приблизително точна представа за тези неща. Беше чувал както всички, че съществуват особено в Петербург някакви прогресисти, нихилисти, разобличители и пр., и пр., но като мнозина преувеличаваше и изопачаваше смисъла и значението на тези имена до нелепост. Най-много от всичко се боеше, от няколко години вече, от разобличаване и това беше най-главната причина за непрекъснатото му, прекалено безпокойство особено когато мечтаеше да се премести на работа в Петербург. В това отношение той беше, както се казва, наплашен, както биват наплашени понякога малките деца. Преди няколко години в провинцията, когато едва започваше своята кариера, се бе натъкнал на два случая, при които безпощадно бяха разобличени двама доста важни губернски чиновници, на които той дотогава се беше облягал и които го покровителстваха. Единият случай завърши някак особено скандално за разобличеното лице, а другият едва не свърши доста плачевно. Ето защо Пьотр Петрович бе решил след пристигането си в Петербург незабавно да разучи каква е работата и ако трябва за всеки случай, предварително да спечели благоволението на „нашето младо поколение“. В това отношение той се надяваше на Андрей Семьонович и при посещението например у Расколников вече беше се научил горе-долу да повтаря някои и други чужди мисли.

Разбира се, той скоро успя да види, че Андрей Семьонович е крайно пошло и простовато човече. Но това ни най-малко не разколеба и не окуражи Пьотр Петрович. Дори да се беше уверил, че всички прогресисти са същите такива глупчовци, и тогава безпокойството му не би изчезнало. Всъщност всички тези учения, мисли, системи (с които Андрей Семьонович просто се нахвърли върху него) никак не го интересуваха. Той си имаше своя собствена цел. Необходимо му беше само час по-скоро и незабавно да разбере: какво и как е станало тук? Имат ли сила тези хора или не? Има ли от какво да се страхува лично той или не? Ще го изобличат ли, ако предприеме еди-какво си или няма да го разобличат? А ако го изобличат, за какво именно и за какво всъщност изобличават сега? Нещо повече: не може ли човек някак си да се сближи с тях и да ги позалъже, ако те наистина са силни? Необходимо ли е това или не? Не може ли например с нещо да си помогне в кариерата именно пак с тяхна помощ? С една дума пред него стояха стотици въпроси.

Този Андрей Семьонович беше изпит и жълтеникав човек, нисък, чиновник някъде, много светлорус, с бакенбарди като кюфтета, с които той много се гордееше. Освен това почти винаги го боляха очите. Имаше доста меко сърце, но говореше твърде самоуверено, а понякога дори прекалено оперено — което при фигурата му беше почти винаги смешно. Той беше впрочем един от квартирантите, които Амалия Ивановна уважаваше — тоест не пиянстваше и редовно си плащаше наема. Въпреки всички тези достойнства Андрей Семьонович наистина беше глуповат. А към прогреса и към „нашето младо поколение“ се бе присламчил от амбиция. Беше един от безчисления и разнолик легион пошли хора, жалки недоносчета и ненаучили нищо до края чудаци, които веднага се присъединяват непременно към най-модната разпространена идея, за да я омърсят веднага, за да окарикатурят в миг всичко, на което самите те понякога искрено служат.

Впрочем Лебезятников, дори независимо от това, че беше много добричък, също започна отчасти да не понася своя съквартирант и бивш опекун Пьотр Петрович. Това стана и от двете страни някак неусетно и взаимно. Колкото и простоват да беше Андрей Семьонович, той все пак започна постепенно да разбира, че Пьотр Петрович го мами и тайно го презира и че „той не е точно такъв човек“. Беше се опитвал да му изложи системата на Фурие и теорията на Дарвин, но Пьотр Петрович особено напоследък започна да слуша някак прекалено саркастично, а в последно време — дори да ругае. Работата беше там, че той по инстинкт взе да разбира, че Лебезятников не само е пошличко и глуповато човече, но може би и лъжец и че няма никакви по-значителни връзки дори в своя кръг, а само е дочул това-онова преразказано от трето лице; нещо повече: че той може би не познава добре и своята пропагандна работа, защото прекалено се обърква и че е немислимо да е изобличител! Ще отбележим мимоходом, че Пьотр Петрович през тези десетина дни охотно приемаше (особено в началото) от Андрей Семьонович дори твърде странни похвали, тоест не възразяваше например и си мълчеше, когато Андрей Семьонович му приписваше готовността да съдейства за предстоящото бързо организиране на новата „комуна“ някъде на улица Мешчанская; или например да не пречи на Дунечка, ако й хрумне още през първия месец на брака им да си намери любовник; или да не кръщава бъдещите си деца и пр., и пр. — все в този дух. Пьотр Петрович по навик не възразяваше, когато му се приписваха такива качества, и приемаше да го хвалят дори по този начин — толкова приятна му беше всяка похвала.

Пьотр Петрович, който тази сутрин беше обменил по някакви причини няколко петпроцентови облигации, седеше до масата и броеше пачките банкноти. Андрей Семьонович, който почти никога нямаше пари, се разхождаше из стаята и се правеше, че гледа на всички тези пачки равнодушно и дори с пренебрежение. Пьотр Петрович за нищо на света не би повярвал например, че Андрей Семьонович наистина може да гледа равнодушно толкова пари; а Андрей Семьонович на свой ред с горчивина си мислеше, че Пьотр Петрович може би наистина е способен така да мисли за него и дори навярно се радва, че има случай да подразни и ядоса своя млад приятел с наредените пачки банкноти, напомняйки му неговото нищожество и цялата разлика, която уж съществуваше между тях. Той го намираше този път необичайно нервен и невнимателен, въпреки че Андрей Семьонович беше готов да развие пред него любимата си тема за създаването на нова, особена „комуна“. Кратките възражения и забележки, които Пьотр Петрович цедеше в промеждутъците между тракането на топчетата на сметалото, бяха пропити със съвсем явна и преднамерена неучтива насмешка. Но „хуманният“ Андрей Семьонович приписваше настроението на Пьотр Петрович на въздействието на вчерашното скъсване с Дунечка и гореше от желание по-скоро да заговори на тази тема: той имаше какво прогресивно и пропагандно да каже по този повод, което би могло да утеши почтения му приятел и „несъмнено“ да бъде от полза за по-нататъшното му развитие.

— Какъв помен урежда тази… вдовицата де? — попита изведнъж Пьотр Петрович, прекъсвайки Андрей Семьонович на най-интересното място.

— Да не би да не знаете; нали говорих вчера с вас на същата тема и изложих възгледите си за всички тези обреди… Та тя нали и вас покани, аз чух. Вие самият говорихте с нея вчера…

— Никак не съм очаквал, че тази глупава голтачка ще пръсне за ядене всички пари, които получи от онзи, другия глупак… Расколников. Дори се учудих сега, като минавах, такива приготовления, вина!… Повикали са няколко келнери, това е чиста глупост! — продължаваше Пьотр Петрович, като разпитваше и насочваше така разговора сякаш с някаква цел. — Какво? Вие казвате, че и мене са канили? — изведнъж добави той, вдигайки глава. — Кога? Не помня. Впрочем аз няма да отида. Какво ще правя там? Вчера говорих с нея, мимоходом, за възможността да получи като мизерстваща вдовица на чиновник едногодишна заплата във вид на еднократна помощ. Та да не би затова да ме кани? Хе-хе!

— Аз също нямам намерение да ходя — каза Лебезятников.

— А, само това оставаше! Със собствените си ръце сте я пребили. Разбира се, ще ви е срам, хе-хе-хе!

— Кого съм пребил! Кого? — сепна се изведнъж и чак се изчерви Лебезятников.

— Ами че Катерина Ивановна, преди около месец, ако не се лъжа!… Чух това, вчера… Та ето ги убежденията, значи!… И женският въпрос е отишъл по дяволите. Хе-хе-хе!

И Пьотр Петрович, сякаш удовлетворен, се зае пак да трака на сметалото.

— Всичко това са празни приказки и клевета! — избухна Лебезятников, който винаги се страхуваше от напомнянето на тази история. — Изобщо не беше така! Беше съвсем друго… Невярно са ви предали; клюка! Аз тогава просто се защитавах. Тя първа се нахвърли да ме дере! Целия ми бакенбард изскуба… На всеки човек е позволено, надявам се, да защитава личността си. При това аз никому няма да позволя да упражни над мене насилие… По принцип. Защото това е почти деспотизъм. Какво можех да направя: да продължавам да стоя пред нея? Аз само я отблъснах.

— Хе-хе-хе! — продължаваше злобно да се подсмива Лужин.

— Вие се заяждате, защото самият сте разсърден и ядосан… А това са глупости и нямат нищо общо с женския въпрос! Вие погрешно го схващате; аз дори смятам, че щом жената е равна на мъжа във всичко, дори в силата (което вече се твърди), значи и в този случай трябва да има равенство. Разбира се, аз после размислих, че такъв въпрос всъщност не бива да съществува, защото сбивания не трябва да има и защото случаи на сбивания в бъдещото общество са немислими… и защото е странно, разбира се, да доказвам равенството си с бой. Не съм толкова глупав… макар че сбивания впрочем стават… тоест в бъдеще няма да стават, а сега ето на, още стават… пфу! По дяволите! С вас човек се обърква! Аз няма да отида на почерпката не защото се случи тази неприятност. Аз просто по принцип няма да отида, за да не участвам в този гнусен предразсъдък, ето защо! Впрочем можеше и да се отиде, само така, за да се посмее човек… Но жалко, че няма да има попове. Тогава непременно бих отишъл.

— Тоест щяхте да седнете на чужда трапеза и веднага да плюете на нея, както на тези, които са ви поканили. Така ли?

— Съвсем не да плюя, а да протестирам. С полезна цел. Аз мога косвено да допринеса за развитието и за пропагандата. Всеки човек е длъжен да възпитава и да пропагандира и може би колкото по-рязко, толкова по-добре. Аз мога да хвърля идея, зърно… От това зърно ще израсне факт. С какво ги обиждам? Отначало ще се обидят, а после ще видят, че съм им принесъл полза. Ето у нас обвиняваха преди Теребиева (същата, която сега е в комуната), че когато напуснала семейството и… се отдала, писала на майка си и баща си, че не иска да живее сред предразсъдъци и встъпва в граждански брак, че уж това било прекалено грубо спрямо бащите, че можело да бъдат пощадени, да се напише по-меко. Според мене това са глупости и съвсем не е необходимо по-меко отношение, напротив, напротив, именно тук трябва да се протестира. Ето Варенц седем години живяла с мъжа си, две деца изоставила, направо заявила на мъжа си в писмото: „Разбрах, че с вас не мога да бъда щастлива. Никога няма да ви простя, че сте ме лъгали, крили сте от мене, че съществува друго обществено устройство, комуните. Неотдавна научих всичко това от един великодушен човек, на когото се и отдадох и с когото образувам комуна. Казвам го направо, защото смятам за безчестно да ви лъжа. Правете, каквото искате. Не се надявайте, че ще можете да ме върнете, много сте закъснели. Желая ви щастие.“ Ето как се пишат писма от този род!

— А тази Теребиева не е ли същата, за която тогава казвахте, че сключва вече трети граждански брак?

— Само втори, ако трябва да сме справедливи! Но и четвърти да беше, и петнадесети, всичко това е глупост! И ако някога съм съжалявал, че майка ми и баща ми са умрели, то е именно сега, разбира се. Няколко пъти даже съм си мечтал какъв протест бих им тръснал, ако бяха още живи! Нарочно щях да наглася всичко… Какво ще ми говорят за самостоятелност, пфу! Щях да им дам да разберат! Щях да ги смая! Наистина жалко, че нямам никого!

— За да го смаете! Хе-хе! Е, това нека бъде, както вие искате — прекъсна го Пьотр Петрович, — но ми кажете следното: нали познавате тази, дъщерята на покойника, слабичката. Чиста истина е това, което приказват за нея, нали?

— Че какво от това? Според мене, тоест според моето лично убеждение, това именно е най-нормалното състояние на жената. Защо не? Тоест distinguons^[1].

В съвременното общество то, разбира се, не е съвсем нормално, защото е насилствено, а в бъдещото е съвсем нормално, защото е свободно. Пък и сега тя е имала право: страдала е, а това е бил нейният фонд, така да се каже, капитал, с който е имала пълно право да се разпорежда. Разбира се, в бъдещото общество от фондове няма да има нужда; на нейната роля ще има друго значение, ще бъде строго и рационално обоснована. А що се отнася лично до София Семьоновна, то понастоящем аз гледам на постъпките и като на енергичен и олицетворен протест срещу устройството на обществото и дълбоко я уважавам за това; дори се радвам, като я гледам!

— А на мене ми разправяха, че именно вие сте я изгонили оттук, от квартирата!

Лебезятников просто побесня.

— Още една клевета! — закрещя той. — Съвсем, съвсем друга беше работата! Това вече абсолютно не е така! Всичко това Катерина Ивановна го измисли тогава, защото нищо не разбра! И изобщо не съм се присламчвал към София Семьоновна! Аз просто я възпитавах, най-безкористно, стараех се да събудя в нея протест… На мене само протестът ми беше нужен, пък и София Семьоновна самата не можеше повече да остане тук, в квартирата!

— Да не би да сте я викали в комуната?

— Вие все се надсмивате и, позволете да ви кажа, много неуместно. Вие нищо не разбирате. В комуната такива роли няма. Комуната затова именно се урежда, за да няма такива роли. В комуната тази роля ще измени цялата си сегашна същност и което тук е глупаво, там ще стане умно, което тук, при сегашните обстоятелства, е неестествено, там ще стане съвсем естествено. Всичко зависи от това в каква обстановка и в каква среда е човек. Средата е всичко, а самият човек е нищо. А със София Семьоновна аз съм в добри отношения и сега, което може да ви послужи за доказателство, че тя никога не ме е смятала за свой враг и човек, който я е обидил. Да! Аз искам да я привлека сега в комуната, но само че със съвсем, съвсем други намерения. Защо се смеете? Ние искаме да основем наша комуна, отделна, само че на по-широки основи, отколкото досега. Ние сме отишли по-напред в убежденията си. Ние повече отричаме! Да беше станал Добролюбов от гроба си, аз бих поспорил с него. А Белински съвсем бих унищожил! Но засега продължавам да възпитавам София Семьоновна. Тя е прекрасна, прекрасна натура!

— И вие използвате тази прекрасна натура, а? Хе-хе!

— Не, не! О, не! Напротив!

— Е, чак пък напротив? Хе-хе-хе! Ама че го казахте!

— Но повярвайте ми! И поради какви причини бих крил от вас, кажете, моля ви се! Напротив, това дори на мене самия ми е странно: с мене тя е някак подчертано, някак плахо целомъдрена и свенлива!

— И вие, разбира се, я възпитавате… хе-хе! Доказвате й, че цялата тази свенливост е измислица?…

— Съвсем не! Съвсем не! О, колко грубо колко глупаво даже — простете ми — разбирате вие думата „възпитание“! Н-ни-що не разбирате! О, Боже, колко сте още… неподготвен! Ние се стремим да освободим жената, а вие все за едно си мислите… Оставяйки настрана въпроса за целомъдрието и женската свенливост, като неща сами по себе си безполезни и дори предразсъдъчни, аз напълно, напълно, приемам нейната целомъдреност спрямо мен, защото в това отношение тя е съвсем свободна, това е нейно право. Разбира се, ако тя самата ми кажеше: „Искам да те имам“, аз бих се смятал много щастлив, защото девойката ми харесва много, но сега, сега поне, разбира се, никой и никога не се е отнасял с нея по-вежливо и учтиво от мене, с по-голямо уважение към нейното достойнство… аз чакам и се надявам — нищо повече!

— По-добре й подарете нещо. Хващам се на бас, че за това не сте и помислили.

— Вие н-нищо не разбирате, казах ви! Разбира се, положението й е такова, но тук въпросът е друг! Съвсем друг! Вие просто я презирате. Виждайки факт, който погрешно смятате достоен за презиране, вие вече отказвате на едно човешко същество хуманно отношение. Вие още не знаете каква натура е тя! Ядосвам се само, че някак съвсем престана да чете и вече не взема от мене книги. А преди вземаше. Жалко е също, че въпреки цялата си енергия и решимост да протестира — което тя вече доказа веднъж — все още й липсва сякаш самостоятелност, така да се каже, независимост, липсва й отрицание, за да се отърси окончателно от известни предразсъдъци и… глупости. Въпреки това тя отлично разбира някои въпроси. Тя например великолепно разбра въпроса за целуването на ръка, тоест, че мъжът оскърбява жената, като й целува ръка, защото с това й подчертава нейното неравенство. Ние бяхме разисквали този въпрос и аз веднага й разказах. За работническите съюзи във Франция тя също слуша внимателно. Сега й разяснявам въпроса за свободното влизане в стаите в бъдещото общество.

— Това пък какво е?

— Напоследък беше разискван въпросът има ли право член на комуната да влиза в стаята на друг член, мъж или жена, по всяко време… и беше решено, че има.

— Ами ако в това време този или тази задоволяват насъщните си нужди, хе-хе!

Андрей Семьонович чак се разсърди:

— Вие пък все за това, за тези проклети „нужди“! — извика той с ненавист. — Уф, колко ме е яд и колко ми е досадно, че излагайки системата, ви споменах тогава преждевременно за тези проклети нужди! Дявол да го вземе! Това е спънката за всички като вас и най-лошото е, че веднага започват да спекулират с него още преди да са разбрали каква е работата! И се държат, като че ли са прави! Като че ли се гордеят с нещо! Пфу! Аз няколко пъти съм подчертавал, че целият този въпрос може да се излага пред новаци едва накрая, когато са вече убедени в системата, когато са вече възпитани и ориентирани хора. Пък и какво, кажете, моля ви се, какво толкова срамно и презряно намирате например в помийните ями! Пръв аз, аз съм готов да изчистя каквито щете помийни ями. Тук даже няма никакво самопожертване! Това е просто работа, благородна, полезна за обществото дейност като всяка друга и във всеки случай тя стои много по-високо например от дейността на някой Рафаело или Пушкин, защото е полезна!

— И по-благородна, по-благородна — хе-хе-хе!

— Какво значи по-благородна? Аз не разбирам такива изрази в смисъл на определяне на човешка дейност. „По-благородно“, „по-великодушно“ — всичко това са безсмислици, нелепости, стари предразсъдъчни думи, които аз отричам! Всичко, което е полезно за човечеството, е и благородно! Аз разбирам само една дума: полезно! Хилете се, колкото си щете, но това е така!

Пьотр Петрович високо се смееше. Той беше вече спрял да брои и прибра парите. Впрочем част от тях, кой знае защо, останаха на масата. Този „въпрос за помийните ями“ беше ставал вече няколко пъти, въпреки цялата си пошлост, повод за раздори и разногласия между Пьотр Петрович и неговия млад приятел. Цялата глупост беше там, че Андрей Семьонович наистина се ядосваше. Лужин си правеше смях с това, а сега особено му се искаше да подразни Лебезятников.

— Вие заради вчерашната си несполука сте толкова злобен и се заяждате — не издържа най-накрая Лебезятников, който, общо взето, въпреки цялата си „независимост“ и всичките си „протести“ някак не смееше да противоречи на Пьотър Петрович и изобщо все още проявяваше към него по навик някаква останала от миналите години почтителност.

— По-добре ми кажете следното — високомерно и с отегчение го прекъсна Пьотр Петрович. — Можете ли… или по-точно наистина ли сте толкова близък с гореспоменатата млада особа, че да я поканите още сега за минутка тук, в тази стая? Струва ми се, ония там се върнаха вече от гробищата… Чувам, че има раздвижване… Аз трябва да я видя, тази особа.

— За какво ви е? — с учудване запита Лебезятников.

— Ей така, трябва ми. Аз днес-утре ще се преместя оттук и затова бих искал да й съобщя… Впрочем я останете тук през време на разговора. Така ще бъде даже по-добре. Иначе може кой знае какво да си помислите.

— Абсолютно нищо няма да помисля… Аз само попитах и ако тя ви трябва, няма нищо по-лесно от това да я извикам. Сега ще отида. И бъдете уверен, че няма да ви преча.

Наистина след около пет минути Лебезятников се върна със Сонечка. Тя влезе крайно учудена и както винаги плахо. Винаги се смущаваше в подобни случаи и много се страхуваше от нови лица и нови познанства, страхуваше се и преди, още като дете, а сега още повече… Пьотр Петрович я посрещна „ласкаво и вежливо“, впрочем с известен оттенък на някаква весела фамилиарност, подходяща впрочем за такъв почтен и солиден човек като него по отношение на такова младо и в известен смисъл интересно същество. Той побърза да я „окуражи“ и я сложи да седне до масата срещу себе си. Соня седна, огледа Лебезятников, парите на масата и после изведнъж пак погледна Пьотр Петрович и вече не свали очи от него като прикована. Лебезятников тръгна към вратата. Пьотр Петрович стана, направи на Соня знак да седне и спря Лебезятников до вратата.

— Този Расколников там ли е? Дошъл ли е? — попита го той шепнешком.

— Расколников? Там е. Защо? Да, там е… Току-що влезе, видях го… Защо?

— В такъв случай особено много бих ви молил да останете тук с нас и да не ме оставяте насаме с тази… девица. Работата е съвсем незначителна, а ще измислят кой знае какво. Не искам Расколников да разправя там… Разбирате ли за какво говоря?

— А, разбирам, разбирам! — сети се изведнъж Лебезятников. — Да, имате право… Разбира се, според личното ми убеждение вие отивате твърде далеч в опасенията си, но… все пак имате право. Добре, оставам. Ще застана тук, до прозореца, и няма да ви преча… Според мене вие имате право…

Пьотр Петрович се върна при канапето, седна срещу Соня, погледна я внимателно и изведнъж си придаде извънредно важен, дори донякъде строг вид. „Един вид, да не вземеш да си въобразиш нещо, уважаема.“ Соня съвсем се смути.

— Първо ви моля да ме извините, София Семьоновна, пред многоуважаемата ви майка… Така беше, струва ми се? Катерина Ивановна ви е като майка, нали? — започна Пьотр Петрович твърде важно, но впрочем доста мило. Личеше, че има най-приятелски намерения.

— Точно така, точно така; като майка — бързо и уплашено отговори Соня.

— Та, значи, извинете ме пред нея, че поради независещи от мене обстоятелства съм принуден да отсъствам и няма да дойда у вас на блини… тоест на помен, въпреки милата покана на вашата майка.

— Да, ще й кажа, веднага. — И Сонечка бързо скочи от стола.

— Това още не е всичко — спря я Пьотр Петрович, като се усмихна на нейната простоватост и непознаване правилата на приличието, — и вие зле ме познавате, любезна София Семьоновна, ако сте помислили, че заради тази маловажна и засягаща само мене причина бих ви безпокоил лично и бих извикал при себе си особа като вас. Целта ми е друга.

Соня бързо седна. Сивите и пъстри банкноти, неприбрани от масата, пак заиграха пред очите й, но тя бързо отмести поглед от тях и го насочи към Пьотр Петрович: изведнъж й се видя ужасно неприлично, особено за нея, да гледа чуждите пари. Тя спря поглед отначало върху златния лорнет на Пьотр Петрович, който той държеше в лявата си ръка, а заедно с това и върху големия, масивен, извънредно красив пръстен с жълт камък на средния пръст на тази ръка — но изведнъж го отмести от него и като не знаеше вече къде да се дене, най-после погледна отново право в очите на Пьотр Петрович. След като помълча още по-важно отпреди, той продължи:

— Случи ми се вчера, мимоходом, да разменя две думи с нещастната Катерина Ивановна. Две думи бяха достатъчни, за да науча, че тя се намира в противоестествено състояние, ако мога така да се изразя…

— Да… в противоестествено — съгласи се бързо Соня.

— Или по-просто и ясно казано — тя е болна.

— Да, по-просто и яс… да, болна е.

— Така, та ето, от хуманно чувство и-и-и, така да се каже от състрадание, бих желал да бъда от своя страна полезен с нещо, защото предвиждам неизбежно нещастната й участ. Струва ми се, че цялото това изключително бедно семейство разчита само на вас.

— Позволете да запитам — изведнъж стана Соня, — вие какво сте й говорили вчера за възможността да получи пенсия? Защото тя още вчера ми каза, че сте се наели да й издействате пенсия. Вярно ли е това?

— Съвсем не и дори в известен смисъл е нелепост. Аз само намекнах за временна помощ, която може да се даде на вдовицата на умрял на служба чиновник, ако се намери кой да ходатайства, но, струва ми се, вашият покоен баща не само няма необходимата служба, но даже изобщо не е работил напоследък. С една дума, въпреки че има надежда, тя е съвсем призрачна, защото всъщност в дадения случай никакво право на помощ не е налице, а дори, напротив… А тя вече и за пенсия мисли, хе-хе-хе! Смела дама!

— Да, за пенсия… Защото е лековерна и добра и от доброта на всичко вярва и-и-и… и такъв й е умът… Да… извинете — каза Соня и пак стана.

— Позволете, вие не ме изслушахте докрай.

— Да, не ви изслушах — измърмори Соня.

— Тогава седнете.

Соня се сконфузи ужасно и седна пак, за трети път.

— Като я гледам в такова положение, с нещастните невръстни деца, бих желал — както вече казах — да й бъда полезен с нещо според силите си, тоест именно според силите си, не повече. Може например да се направи подписка в нейна полза или, така да се каже, лотария… или нещо от този род, както винаги се урежда в подобни случаи от близките или дори от чужди хора, но изобщо от хора, желаещи да помогнат. Ето това именно имах намерение да ви кажа. То би могло да стане.

— Да, добре… Бог за това ще ви… — сричаше Соня, като гледаше Пьотр Петрович.

— Може, но… това ние после… тоест може да се започне и днес. Довечера ще видим, ще се уговорим и ще сложим, така да се каже, началото. Отбийте се при мене, да речем, към седем часа. Андрей Семьонович, надявам се, също ще участва с нас… Но… тук има едно обстоятелство, което трябва предварително и изрично да се спомене. Затова ви обезпокоих, София Семьоновна, като ви извиках тук. А именно — моето мнение е, че парите не бива и е дори опасно да се дадат на самата Катерина Ивановна; доказателство за това е тази днешна трапеза. Без да има, така да се каже, коричка хляб за утрешния ден и… да речем, обувки и прочие, днес купува ямайски ром и дори, струва ми се, мадейра и… и… и кафе. Видях, като минавах. А утре всичко пак върху вас ще се стовари, до последното залче хляб; това вече е безразсъдно. А затова и подписката, по мое лично мнение, трябва да стане така, че нещастната вдовица, тъй да се каже, дори да не знае за парите, а да знаете например вие, само вие. Имам ли право?

— Не зная. Тя само днес така… това е един път в живота… Много й се искаше да го помене, да почете паметта му… А тя е много умна. Впрочем, както обичате, и аз ще бъда много, много… те всички ще ви бъдат… и Господ ще ви… и сирачетата…

Соня не довърши и заплака.

— Така. Та имайте го предвид; а сега бъдете добра да приемете като помощ за вашата роднина на първо време една сума лично от мене, според възможностите ми. Много, много бих желал името ми да не се споменава. Ето… тъй като самият аз имам, тъй да се каже, грижи, не съм в състояние да дам повече…

И Пьотр Петрович подаде на Соня банкнота от десет рубли, след като грижливо я разгъна. Соня я взе, пламна, скочи, измърмори нещо и побърза да се сбогува. Пьотр Петрович тържествено я изпрати до вратата. Тя изскочи най-сетне от стаята, развълнувана и измъчена, и се върна при Катерина Ивановна извънредно смутена.

През цялото време, докато траеше тази сцена, Андрей Семьонович ту стоеше до прозореца, ту ходеше из стаята, като не искаше да прекъсва разговора; но когато Соня си отиде, той изведнъж се приближи до Пьотр Петрович и тържествено му протегна ръка.

— Всичко чух и всичко видях — каза той, като особено натърти последната дума. — Това е благородно, тоест, исках да кажа, хуманно! Вие искахте да избегнете благодарностите, аз видях! И макар, признавам, да не съм привърженик по принцип на частната благотворителност, защото тя не само че не изкоренява радикално злото, но дори още повече го подхранва, все пак не мога да не призная, че наблюдавах вашата постъпка с удоволствие — да, да, на мене това ми харесва.

— Е, това са глупости! — мърмореше Пьотр Петровия малко развълнуван и някак вглеждайки се в Лебезятников.

— Не, не са глупости! Човек, оскърбен и ядосан като вас от вчерашния случай и в същото време способен да мисли за нещастието на другите — такъв човек… макар и да извършва с постъпките си социална грешка… все пак… е достоен за уважение! Дори не съм го очаквал от вас, Пьотр Петрович, още повече че според вашите разбирания, о, колко ви пречат все още вашите разбирания! Колко ви вълнува например този вчерашен неуспех — възклицаваше добричкият Андрей Семьонович, почувствал онова особено разположение към Пьотр Петрович, — и защо, защо непременно ви е нужен този брак, този законен брак, благородни, любезни Пьотр Петрович? Защо ви е непременно тази законност в брака? Е, бийте ме, ако щете, но аз се радвам, радвам се, че той не се осъществи, че вие сте свободен, че вие не сте още съвсем изгубен за човечеството, радвам се… Ето, изказах се!

— Затова, защото не искам да нося рога във вашия граждански брак и да отглеждам чуждите деца, ето защо ми е нужен законен брак — каза Лужин, колкото да отговори нещо. Той беше особено погълнат от нещо и замислен.

— Деца? Вие споменахте за деца? — трепна Андрей Семьонович като боен кон, дочул военна тръба. — Децата са въпрос социален и от първостепенно значение, съгласен съм; но въпросът за децата ще бъде разрешен иначе. Някои дори напълно отричат децата, както и всичко, което напомня за семейството. За децата ще поговорим после, а сега да се заемем с рогата! Ще ви призная, че това е слабото ми място. Този отвратителен, хусарски, пушкински израз е просто немислим в речника на бъдещето. Пък и какво значи рога? О, какво заблуждение! Какви рога! Защо рога? Каква безсмислица! Напротив, именно при гражданския брак няма да ги има! Рогата — това е само естествена последица от всеки законен брак, негова корекция, така да се каже, протест, тъй че в този смисъл те даже съвсем не са унизителни… И ако аз някога — да допуснем тази нелепост! — встъпя в законен брак, дори ще се радвам на тия триж проклети ваши рога; тогава ще кажа на жена си: „Мила моя, досега аз само те обичах, а сега те уважавам, защото ти съумя да протестираш!“ Вие се смеете? То е, защото нямате сили да се отърсите от предразсъдъците! Дявол да го вземе, та аз разбирам кое именно е неприятното, когато ви измамят в законния брак; но това е само подла последица от подлия факт, при който са унизени и двамата. А когато рогата се слагат открито, както при гражданския брак, тогава те престават да съществуват, те са немислими и дори губят името рога. Напротив, жена ви само ще ви докаже колко ви уважава, като ви смята неспособен да се противопоставяте на щастието й и достатъчно напредничав, за да не й отмъщавате за новия мъж. Дявол да го вземе, аз понякога си мечтая, че ако ме омъжат — пфу! — ако се оженя (с граждански или със законен брак — все едно), струва ми се, лично бих довел на жена си любовник, ако тя дълго време не си намери. „Мила моя — бих й казал, — аз те обичам, но освен това желая ти да ме уважаваш — да!“ Прав ли съм, прав ли съм?…

Пьотр Петрович го слушаше и се подсмихваше, но без особен интерес. Дори не го слушаше внимателно. Той наистина обмисляше нещо друго и дори Лебезятников най-накрая го забеляза. Пьотр Петрович беше чак развълнуван, потриваше ръце, замисляше се. За всичко това Андрей Семьонович се сети и си даде сметка по-късно…

Бележки

[1] Да прави разлика (фр.) ↑

Към следващата част или към съдържанието

Часть пятая

I

Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровича объяснением с Дунечкой и с Пульхерией Александровной, принесло свое отрезвляющее действие и на Петра Петровича. Он, к величайшей своей неприятности, принужден был мало-помалу принять за факт, совершившийся и невозвратимый, то, что вчера еще казалось ему происшествием почти фантастическим и хотя и сбывшимся, но все-таки как будто еще невозможным. Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце. Встав с постели, Петр Петрович тотчас же посмотрелся в зеркало. Он опасался, не разлилась ли в нем за ночь желчь? Однако с этой стороны всё было покамест благополучно, и, посмотрев на свой благородный, белый и немного ожиревший в последнее время облик, Петр Петрович даже на мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскать себе невесту где-нибудь в другом месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас же опомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, но саркастическую улыбку в молодом своем друге и сожителе Андрее Семеновиче Лебезятникове. Улыбку эту Петр Петрович заметил и про себя тотчас же поставил ее молодому своему другу на счет. Он уже много успел поставить ему в последнее время на счет. Злоба его удвоилась, когда он вдруг сообразил, что не следовало бы сообщать вчера о вчерашних результатах Андрею Семеновичу. Это была вторая вчерашняя ошибка, сделанная им сгоряча, от излишней экспансивности, в раздражении… Затем, во всё это утро, как нарочно, следовала неприятность за неприятностию. Даже в сенате ждала его какая-то неудача по делу, о котором он там хлопотал. Особенно же раздражил его хозяин квартиры, нанятой им в видах скорой женитьбы и отделываемой на собственный счет: этот хозяин, какой-то разбогатевший немецкий ремесленник, ни за что не соглашался нарушить только что совершенный контракт и требовал полной прописанной в контракте неустойки, несмотря на то что Петр Петрович возвращал ему квартиру почти заново отделанную. Точно так же и в мебельном магазине ни за что не хотели возвратить ни одного рубля из задатка за купленную, но еще не перевезенную в квартиру мебель. «Не нарочно же мне жениться для мебели!» — скрежетал про себя Петр Петрович, и в то же время еще раз мелькнула в нем отчаянная надежда: «Да неужели же в самом деле всё это так безвозвратно пропало и кончилось? Неужели нельзя еще раз попытаться?» Мысль о Дунечке еще раз соблазнительно занозила его сердце. С мучением перенес он эту минуту, и уж, конечно, если бы можно было сейчас, одним только желанием, умертвить Раскольникова, то Петр Петрович немедленно произнес бы это желание.

«Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я им денег совсем не давал, — думал он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, — и с чего, черт возьми, я так ожидовел? Тут даже и расчета никакого не было! Я думал их в черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидение смотрели, а они вон!… Тьфу!… Нет, если б я выдал им за всё это время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там разные, несессеры, сердолики, материи и на всю эту дрянь от Кнопа да из английского магазина, так было бы дело почище и… покрепче! Не так бы легко мне теперь отказали! Это народ такого склада, что непременно почли бы за обязанность возвратить в случае отказа и подарки, и деньги; а возвращать-то было бы тяжеленько и жалко! Да и совесть бы щекотала: как, дескать, так вдруг прогнать человека, который до сих пор был так щедр и довольно деликатен?… Гм! Дал маху!» И, заскрежетав еще раз, Петр Петрович тут же назвал себя дураком — про себя, разумеется.

Придя к этому заключению, он вернулся домой вдвое злее и раздражительнее, чем вышел. Приготовления к поминкам в комнате Катерины Ивановны завлекли отчасти его любопытство. Он кой-что и вчера еще слышал об этих поминках; даже помнилось, как будто и его приглашали; но за собственными хлопотами он всё это остальное пропустил без внимания. Поспешив осведомиться у госпожи Липпевехзель, хлопотавшей в отсутствие Катерины Ивановны (находившейся на кладбище) около накрывавшегося стола, он узнал, что поминки будут торжественные, что приглашены почти все жильцы, из них даже и незнакомые покойному, что приглашен даже Андрей Семенович Лебезятников, несмотря на бывшую его ссору с Катериной Ивановной, и, наконец, он сам, Петр Петрович, не только приглашен, но даже с большим нетерпением ожидается, так как он почти самый важный гость из всех жильцов. Сама Амалия Ивановна приглашена была тоже с большим почетом, несмотря на все бывшие неприятности, а потому хозяйничала и хлопотала теперь, почти чувствуя от этого наслаждение, а сверх того была вся разодета хоть и в траур, но во всё новое, в шелковое, в пух и прах, и гордилась этим. Все эти факты и сведения подали Петру Петровичу некоторую мысль, и он прошел в свою комнату, то есть в комнату Андрея Семеновича Лебезятникова, в некоторой задумчивости. Дело в том, что он узнал тоже, что в числе приглашенных находится и Раскольников.

Андрей Семенович сидел почему-то всё это утро дома. С этим господином у Петра Петровича установились какие-то странные, впрочем, отчасти и естественные отношения: Петр Петрович презирал и ненавидел его даже сверх меры, почти с того самого дня, как у него поселился, но в то же время как будто несколько опасался его. Он остановился у него по приезде в Петербург не из одной только скаредной экономии, хотя это и было почти главною причиной, но была тут и другая причина. Еще в провинции слышал он об Андрее Семеновиче, своем бывшем питомце, как об одном из самых передовых молодых прогрессистов и даже как об играющем значительную роль в иных любопытных и баснословных кружках. Это поразило Петра Петровича. Вот эти-то мощные, всезнающие, всех презирающие и всех обличающие кружки уже давно пугали Петра Петровича каким-то особенным страхом, совершенно, впрочем, неопределенным. Уж конечно, сам он, да еще в провинции, не мог ни о чем в этом роде составить себе, хотя приблизительно, точное понятие. Слышал он, как и все, что существуют, особенно в Петербурге, какие-то прогрессисты, нигилисты, обличители и проч., и проч., но, подобно многим, преувеличивал и искажал смысл и значение этих названий до нелепого. Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о перенесении деятельности своей в Петербург. В этом отношении он был, как говорится, испуган, как бывают иногда испуганы маленькие дети. Несколько лет тому назад в провинции, еще начиная только устраивать свою карьеру, он встретил два случая жестоко обличенных губернских довольно значительных лиц, за которых он дотоле цеплялся и которые ему покровительствовали. Один случай кончился для обличенного лица как-то особенно скандально, а другой чуть-чуть было не кончился даже и весьма хлопотливо. Вот почему Петр Петрович положил, по приезде в Петербург, немедленно разузнать, в чем дело, и если надо, то на всякий случай забежать вперед и заискать у «молодых поколений наших». В этом случае « надеялся он на Андрея Семеновича и при посещении, например, Раскольникова уже научился кое-как округлять известные фразы с чужого голоса…

Конечно, он быстро успел разглядеть в Андрее Семеновиче чрезвычайно пошленького и простоватого человека. Но это нисколько не разуверило и не ободрило Петра Петровича. Если бы даже он уверился, что и все прогрессисты такие же дурачки, то и тогда бы не утихло его беспокойство. Собственно до всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович так на него и накинулся) ему никакого не было дела. У него была своя собственная цель. Ему надо было только поскорей и немедленно разузнать: что и как тут случилось? В силе эти люди или не в силе? Есть ли чего бояться собственно ему, или нет? Обличат его, если он вот то-то предпримет, или не обличат? А если обличат, то за что именно, и за что собственно теперь обличают? Мало того: нельзя ли как-нибудь к ним подделаться и тут же их поднадуть, если они и в самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например, что-нибудь подустроить в своей карьере именно через их же посредство? Одним словом, предстояли сотни вопросов.

Этот Андрей Семенович был худосочный и золотушный человечек, малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, в виде котлет, которыми он очень гордился. Сверх того, у него почти постоянно болели глаза. Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма самоуверенная, а иной раз чрезвычайно даже заносчивая, — что, в сравнении с фигуркой его, почти всегда выходило смешно. У Амалии Ивановны он считался, впрочем, в числе довольно почетных жильцов, то есть не пьянствовал и за квартиру платил исправно. Несмотря на все эти качества, Андрей Семенович действительно был глуповат. Прикомандировался же он к прогрессу и к «молодым поколениям нашим» — по страсти. Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить всё, чему они же иногда самым искренним образом служат.

Впрочем, Лебезятников, несмотря даже на то, что был очень добренький, тоже начинал отчасти не терпеть своего сожителя и бывшего опекуна Петра Петровича. Сделалось это с обеих сторон как-то невзначай и взаимно. Как ни был простоват Андрей Семенович, но все-таки начал понемногу разглядывать, что Петр Петрович его надувает и втайне презирает и что «не такой совсем этот человек». Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию Дарвина, но Петр Петрович, особенно в последнее время, начал слушать как-то уж слишком саркастически, а в самое последнее время — так даже стал браниться. Дело в том, что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только слышал что-нибудь с третьего голоса; мало того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж слишком сбивается, и что уж куда ему быть обличителем! Кстати заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно принимал (особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы, то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны» где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить своих будущих детей и проч., и проч. — всё в этом роде. Петр Петрович, по обыкновению своему, не возражал на такие приписываемые ему качества и допускал хвалить себя даже этак — до того приятна была ему всякая похвала.

Петр Петрович, разменявший для каких-то причин в это утро несколько пятипроцентных билетов, сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток и серий. Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по комнате и делал сам себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и даже с пренебрежением. Петр Петрович ни за что бы, например, не поверил, что и действительно Андрей Семенович может смотреть на такие деньги равнодушно; Андрей же Семенович, в свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и в самом деле Петр Петрович может быть способен про него так думать, да еще и рад, пожалуй, случаю пощекотать и подразнить своего молодого друга разложенными пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю существующую будто бы между ними обоими разницу.

Он находил его в этот раз до небывалого раздражительным и невнимательным, несмотря на то, что он, Андрей Семенович, пустился было развивать перед ним свою любимую тему о заведении новой, особой «коммуны». Краткие возражения и замечания, вырывавшиеся у Петра Петровича в промежутках между чиканием костяшек на счетах, дышали самою явною и с намерением невежливою насмешкой. Но «гуманный» Андрей Семенович приписывал расположение духа Петра Петровича впечатлению вчерашнего разрыва с Дунечкой и горел желанием поскорее заговорить на эту тему: у него было кой-что сказать на этот счет прогрессивного и пропагандного, что могло бы утешить его почтенного друга и «несомненно» принести пользу его дальнейшему развитию.

— Какие это там поминки устраиваются у этой… у вдовы-то? — спросил вдруг Петр Петрович, перерывая Андрея Семеновича на самом интереснейшем месте.

— Будто не знаете; я ведь вчера же говорил с вами на эту же тему и развивал мысль обо всех этих обрядах… Да она ведь и вас тоже пригласила, я слышал. Вы сами с ней вчера говорили…

— Я никак не ждал, что эта нищая дура усадит на поминки все деньги, которые получила от этого другого дурака… Раскольникова. Даже подивился сейчас, проходя: такие там приготовления, вина!… Позвано несколько человек — черт знает что такое! — продолжал Петр Петрович, расспрашивая и наводя на этот разговор как бы с какою-то целию. — Что? Вы говорите, что и меня приглашали?— вдруг прибавил он, поднимая голову. — Когда же это? Не помню-с. Впрочем, я не пойду. Что я там? Я вчера говорил только с нею, мимоходом, о возможности ей получить, как нищей вдове чиновника, годовой оклад, в виде единовременного пособия. Так уж не за это ли она меня приглашает? Хе-хе!

— Я тоже не намерен идти, — сказал Лебезятников.

— Еще бы! Собственноручно отколотили. Понятно, что совестно, хе-хе-хе!

— Кто отколотил? Кого? — вдруг всполошился и даже покраснел Лебезятников.

— Да вы-то, Катерину-то Ивановну, с месяц назад, что ли! Я ведь слышал-с, вчера-с… То-то вот они убеждения-то!… Да и женский вопрос подгулял. Хе-хе-хе!

И Петр Петрович, как бы утешенный, принялся опять щелкать на счетах.

— Это всё вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.

— Хе-хе-хе! — продолжал злобно подсмеиваться Лужин.

— Это вы потому задираете, что сами рассержены и злитесь… А это вздор и совсем, совсем не касается женского вопроса! Вы не так понимаете; я даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть равенство. Конечно, я рассудил потом, что такого вопроса, в сущности, быть не должно, потому что драки и быть не должно, и что случаи драки в будущем обществе немыслимы… и что странно, конечно, искать равенства в драке. Я не так глуп… хотя драка, впрочем, и есть… то есть после не будет, а теперь-то вот еще есть… тьфу! черт! С вами собьешься! Я не потому не пойду на поминки, что была эта неприятность. Я просто по принципу не пойду, чтобы не участвовать в гнусном предрассудке поминок, вот что! Впрочем, оно и можно бы было пойти, так только, чтобы посмеяться… Но жаль, что попов не будет. А то бы непременно пошел.

— То есть сесть за чужую хлеб-соль и тут же наплевать на нее, равномерно и на тех, которые вас пригласили. Так, что ли?

— Совсем не наплевать, а протестовать. Я с полезною целью. Я могу косвенно способствовать развитию и пропаганде. Всякий человек обязан развивать и пропагандировать и, может быть, чем резче, тем лучше. Я могу закинуть идею, зерно… Из этого зерна вырастет факт. Чем я их обижаю? Сперва обидятся, а потом сами увидят, что я им пользу принес. Вон у нас обвиняли было Теребьеву (вот что теперь в коммуне), что когда она вышла из семьи и… отдалась, то написала матери и отцу, что не хочет жить среди предрассудков и вступает в гражданский брак, и что будто бы это было слишком грубо, с отцами-то, что можно было бы их пощадить, написать мягче. По-моему, всё это вздор, и совсем не нужно мягче, напротив, напротив, тут-то и протестовать. Вон Варенц семь лет с мужем прожила, двух детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что с вами не могу быть счастлива. Никогда не прощу вам, что вы меня обманывали, скрыв от меня, что существует другое устройство общества, посредством коммун. Я недавно всё это узнала от одного великодушного человека, которому и отдалась, и вместе с ним завожу коммуну. Говорю прямо, потому что считаю бесчестным вас обманывать. Оставайтесь как вам угодно. Не надейтесь вернуть меня, вы слишком опоздали. Желаю быть счастливым». Вот как пишутся подобного рода письма!

— А эта Теребьева, ведь это та самая, про которую вы тогда говорили, что в третьем гражданском браке состоит?

— Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, всё это вздор! И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что если б они еще были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!

— Чтоб удивить-то? Хе-хе! Ну, это пускай будет как вам угодно, — перебил Петр Петрович, — а вот что скажите-ка: ведь вы знаете эту дочь покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная, что про нее говорят, а?

— Что ж такое? По-моему, то есть по моему личному убеждению, это самое нормальное состояние женщины и есть. Почему же нет? То есть distinguons.^[1] В нынешнем обществе оно, конечно, не совсем нормально, потому что вынужденное, а в будущем совершенно нормально, потому что свободное. Да и теперь она имела право: она страдала, а это был ее фонд, так сказать капитал, которым она имела полное право располагать. Разумеется, в будущем обществе фондов не надо будет; но ее роль будет обозначена в другом значении, обусловлена стройно и рационально. Что же касается до Софьи Семеновны лично, то в настоящее время я смотрю на ее действия как на энергический и олицетворенный протест против устройства общества и глубоко уважаю ее за это; даже радуюсь на нее глядя!

— А мне же рассказывали, что вы-то и выжили ее отсюда из нумеров!

Лебезятников даже рассвирепел.

— Это другая сплетня! — завопил он. — Совсем, совсем не так дело было! Вот уж это-то не так! Это всё Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест… Мне только протест и был нужен, да и сама по себе Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!

— В коммуну, что ль, звали?

— Вы всё смеетесь и очень неудачно, позвольте вам это заметить. Вы ничего не понимаете! В коммуне таких ролей нет. Коммуна и устраивается для того, чтобы таких ролей не было. В коммуне эта роль изменит всю теперешнюю свою сущность, и что здесь глупо, то там станет умно, что здесь, при теперешних обстоятельствах, неестественно, то там станет совершенно естественно. Всё зависит, в какой обстановке и в какой среде человек. Всё от среды, а сам человек есть ничто. А с Софьей Семеновной я в ладах и теперь, что может вам послужить доказательством, что никогда она не считала меня своим врагом и обидчиком. Да! Я соблазняю ее теперь в коммуну, но только совсем, совсем на других основаниях! Чего вам смешно? Мы хотим завести свою коммуну, особенную, но только на более широких основаниях, чем прежние. Мы пошли дальше в своих убеждениях. Мы больше отрицаем! Если бы встал из гроба Добролюбов, я бы с ним поспорил. А уж Белинского закатал бы! А покамест я продолжаю развивать Софью Семеновну. Это прекрасная, прекрасная натура!

— Ну, а прекрасною-то натурой и пользуетесь, а? Хе-хе!

— Нет, нет! О нет! Напротив!

— Ну, уж и напротив! Хе-хе-хе! Эк сказал!

— Да поверьте же! Да из-за каких причин я бы стал скрывать перед вами, скажите пожалуйста? Напротив, мне даже самому это странно: со мной она как-то усиленно, как-то боязливо целомудренна и стыдлива!

— И вы, разумеется, развиваете… хе-хе! доказываете ей, что все эти стыдливости вздор?…

— Совсем нет! Совсем нет! О, как вы грубо, как даже глупо — простите меня — понимаете слово: развитие! Н-ничего-то вы не понимаете! О боже, как вы еще… не готовы! Мы ищем свободы женщины, а у вас одно на уме… Обходя совершенно вопрос о целомудрии и о женской стыдливости, как о вещах самих по себе бесполезных и даже предрассудочных, я вполне, вполне допускаю ее целомудренность со мною, потому что в этом — вся ее воля, всё ее право. Разумеется, если б она мне сама сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почел себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением к ее достоинству… я жду и надеюсь — и только!

— А вы подарите-ка ей лучше что-нибудь. Бьюсь об заклад, что об этом-то вот вы и не подумали.

— Н-ничего-то вы не понимаете, я вам сказал! Оно конечно, таково ее положение, но тут другой вопрос! совсем другой! Вы просто ее презираете. Видя факт, который по ошибке считаете достойным презрения, вы уже отказываете человеческому существу в гуманном на него взгляде. Вы еще не знаете, какая это натура! Мне только очень досадно, что она в последнее время как-то совсем перестала читать и уже не берет у меня больше книг. А прежде брала. Жаль тоже, что при всей своей энергии и решимости протестовать, — которую она уже раз доказала, — у ней всё еще как будто мало самостоятельности, так сказать, независимости, мало отрицания, чтобы совершенно оторваться от иных предрассудков и… глупостей. Несмотря на то, она отлично понимает иные вопросы. Она великолепно, например, поняла вопрос о целовании рук, то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у ней руку. Этот вопрос был у нас дебатирован, и я тотчас же ей передал. Об ассоциациях рабочих во Франции она тоже слушала внимательно. Теперь я толкую ей вопрос свободного входа в комнаты в будущем обществе.

— Это еще что такое?

— Дебатирован был в последнее время вопрос: имеет ли право член коммуны входить к другому члену в комнату, к мужчине или женщине, во всякое время… ну и решено, что имеет…

— Ну а как тот или та заняты в ту минуту необходимыми потребностями, хе-хе!

Андрей Семенович даже рассердился.

— А вы всё об этом, об этих проклятых «потребностях»! — вскричал он с ненавистью, — тьфу, как я злюсь и досадую, что, излагая систему, упомянул вам тогда преждевременно об этих проклятых потребностях! Черт возьми! Это камень преткновения для всех вам подобных, а пуще всего — поднимают на зубок, прежде чем узнают, в чем дело! И точно ведь правы! Точно ведь гордятся чем-то! Тьфу! Я несколько раз утверждал, что весь этот вопрос возможно излагать новичкам не иначе как в самом конце, когда уж он убежден в системе, когда уже развит и направлен человек. Да и что, скажите пожалуйста, что вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я, готов вычистить какие хотите помойные, ямы! Тут даже нет никакого самопожертвования! Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой, и уже гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее!

— И благороднее, благороднее, — хе-хе-хе!

— Что такое «благороднее»? Я не понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» — всё это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Всё, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное! Хихикайте как вам угодно, а это так!

Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то всё еще оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.

— Это вы от вчерашней вашей неудачи так злы и привязываетесь, — прорвался наконец Лебезятников, который, вообще говоря, несмотря на всю свою «независимость» и на все «протесты», как-то не смел оппонировать Петру Петровичу и вообще всё еще наблюдал перед ним какую-то привычную, с прежних лет, почтительность.

— А вы лучше вот что скажите-ка, — высокомерно и с досадой прервал Петр Петрович, — вы можете ли-с… или лучше сказать: действительно ли и на столько ли вы коротки с вышеупомянутою молодою особой, чтобы попросить ее теперь же, на минуту, сюда, в эту комнату? Кажется, они все уж там воротились, с кладбища-то… Я слышу, поднялась ходьба… Мне бы надо ее повидать-с, особу-то-с.

— Да вам зачем? — с удивлением спросил Лебезятников.

— А так-с, надо-с. Сегодня-завтра я отсюда съеду, а потому желал бы ей сообщить… Впрочем, будьте, пожалуй, и здесь, во время объяснения. Тем даже лучше. А то вы, пожалуй, и бог знает что подумаете.

— Я ровно ничего не подумаю… Я только так спросил, и если у вас есть дело, то нет ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу. А сам, будьте уверены, вам мешать не стану.

Действительно, минут через пять Лебезятников возвратился с Сонечкой. Та вошла в чрезвычайном удивлении и, по обыкновению своему, робея. Она всегда робела в подобных случаях и очень боялась новых лиц и новых знакомств, боялась и прежде, еще с детства, а теперь тем более… Петр Петрович встретил ее «ласково и вежливо», впрочем, с некоторым оттенком какой-то веселой фамильярности, приличной, впрочем, по мнению Петра Петровича, такому почтенному и солидному человеку, как он, в отношении такого юного и в некотором смысле интересного существа. Он поспешил ее «ободрить» и посадил за стол напротив себя. Соня села, посмотрела кругом — на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на столе, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и уже не отрывала более от него глаз, точно приковалась к нему. Лебезятников направился было к двери. Петр Петрович встал, знаком пригласил Соню сидеть и остановил Лебезятникова в дверях.

— Этот Раскольников там? Пришел он? — спросил он его шепотом.

— Раскольников? Там. А что? Да, там… Сейчас только вошел, я видел… А что?

— Ну, так я вас особенно попрошу остаться здесь, с нами, и не оставлять меня наедине с этой… девицей. Дело пустяшное, а выведут бог знает что. Я не хочу, чтобы Раскольников там передал… Понимаете, про что я говорю?

— А, понимаю, понимаю! — вдруг догадался Лебезятников. — Да, вы имеете право… Оно, конечно, по моему личному убеждению, вы далеко хватаете в ваших опасениях, но… вы все-таки имеете право. Извольте, я остаюсь. Я стану здесь у окна и не буду вам мешать… По-моему, вы имеете право…

Петр Петрович воротился на диван, уселся напротив Сони, внимательно посмотрел на нее и вдруг принял чрезвычайно солидный, даже несколько строгий вид: «Дескать, ты-то сама чего не подумай, сударыня». Соня смутилась окончательно.

— Во-первых, вы, пожалуйста, извините меня, Софья Семеновна, перед многоуважаемой вашей мамашей… Так ведь, кажется? Заместо матери приходится вам Катерина-то Ивановна? — начал Петр Петрович весьма солидно, но, впрочем, довольно ласково. Видно было, что он имеет самые дружественные намерения.

— Так точно-с, так-с; заместо матери-с, — торопливо и пугливо ответила Соня.

— Ну-с, так вот и извините меня перед нею, что я, по обстоятельствам независящим, принужден манкировать и не буду у вас на блинах… то есть на поминках, несмотря на милый зов вашей мамаши.

— Так-с; скажу-с; сейчас-с, — и Сонечка торопливо вскочила со стула.

— Еще не всё-с, — остановил ее Петр Петрович, улыбнувшись на ее простоватость и незнание приличий, — и мало вы меня знаете, любезнейшая Софья Семеновна, если подумали, что из-за этой маловажной, касающейся одного меня причины я бы стал беспокоить лично и призывать к себе такую особу, как вы. Цель у меня другая-с.

Соня торопливо села. Серые и радужные кредитки, не убранные со стола, опять замелькали в ее глазах, но она быстро отвела от них лицо и подняла его на Петра Петровича: ей вдруг показалось ужасно неприличным, особенно ей, глядеть на чужие деньги. Она уставилась было взглядом на золотой лорнет Петра Петровича, который он придерживал в левой руке, а вместе с тем и на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень с желтым камнем, который был на среднем пальце этой руки, — но вдруг и от него отвела глаза и, не зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в глаза Петру Петровичу. Помолчав еще солиднее, чем прежде, тот продолжал:

— Случилось мне вчера, мимоходом, перекинуть слова два с несчастною Катериной Ивановной. Двух слов достаточно было узнать, что она находится в состоянии — противоестественном, если только можно так выразиться…

— Да-с… в противоестественном-с, — торопясь поддакивала Соня.

— Или проще и понятнее сказать — в больном.

— Да-с, проще и понят… да-с, больна-с.

— Так-с. Так вот, по чувству гуманности и-и-и, так сказать, сострадания, я бы желал быть, с своей стороны, чем-нибудь полезным, предвидя неизбежно несчастную участь ее. Кажется, и всё беднейшее семейство это от вас одной теперь только и зависит.

— Позвольте спросить, — вдруг встала Соня, — вы ей что изволили говорить вчера о возможности пенсиона? Потому она еще вчера говорила мне, что вы взялись ей пенсион выхлопотать. Правда это-с?

— Отнюдь нет-с, и даже в некотором смысле нелепость. Я только намекнул о временном вспоможении вдове умершего на службе чиновника, — если только будет протекция, — но, кажется, ваш покойный родитель не только не выслужил срока, но даже и не служил совсем в последнее время. Одним словом, надежда хоть и могла бы быть, но весьма эфемерная, потому никаких, в сущности, прав на вспоможение, в сем случае, не существует, а даже напротив… А она уже и о пенсионе задумала, хе-хе-хе! Бойкая барыня!

— Да-с, о пенсионе… Потому она легковерная и добрая, и от доброты всему верит, и… и… и… у ней такой ум… Да-с… извините-с, — сказала Соня и опять встала уходить.

— Позвольте, вы еще не дослушали-с.

— Да-с, не дослушала-с, — пробормотала Соня.

— Так сядьте же-с.

Соня законфузилась ужасно и села опять, в третий раз.

— Видя такое ее положение, с несчастными малолетными, желал бы, — как я и сказал уже, — чем-нибудь, по мере сил, быть полезным, то есть что называется по мере сил-с, не более. Можно бы, например, устроить в ее пользу подписку, или, так сказать, лотерею… или что-нибудь в этом роде — как это и всегда в подобных случаях устраивается близкими или хотя бы и посторонними, но вообще желающими помочь людьми. Вот об этом-то я имел намерение вам сообщить. Оно бы можно-с.

— Да-с, хорошо-с… Бог вам за это-с… — лепетала Соня, пристально смотря на Петра Петровича.

— Можно-с, но… это мы потом-с… то есть можно бы начать и сегодня. Вечером увидимся, сговоримся и положим, так сказать, основание. Зайдите ко мне сюда часов этак в семь. Андрей Семенович, надеюсь, тоже будет участвовать с нами… Но… тут есть одно обстоятельство, о котором следует предварительно и тщательно упомянуть. Для сего-то я и обеспокоил вас, Софья Семеновна, моим зовом сюда. Именно-с, мое мнение, — что деньги нельзя, да и опасно давать в руки самой Катерине Ивановне; доказательство же сему — эти самые сегодняшние поминки. Не имея, так сказать, одной корки насущной пищи на завтрашний день и… ну, и обуви, и всего, покупается сегодня ямайский ром и даже, кажется, мадера и-и-и кофе. Я видел проходя. Завтра же опять всё на вас обрушится, до последнего куска хлеба; это уже нелепо-с. А потому и подписка, по моему личному взгляду, должна произойти так, чтобы несчастная вдова, так сказать, и не знала о деньгах, а знали бы, например, только вы. Так ли я говорю?

— Я не знаю-с. Это только она сегодня-с так… это раз в жизни… ей уж очень хотелось помянуть, честь оказать, память… а она очень умная-с. А впрочем, как вам угодно-с, и я очень, очень, очень буду… они все будут вам… и вас бог-с… и сироты-с…

Соня не договорила и заплакала.

— Так-с. Ну-с, так имейте в виду-с; а теперь благоволите принять, для интересов вашей родственницы, на первый случай, посильную сумму от меня лично. Весьма и весьма желаю, чтоб имя мое при сем не было упомянуто. Вот-с… имея, так сказать, сам заботы, более не в состоянии…

И Петр Петрович протянул Соне десятирублевый кредитный билет, тщательно развернув. Соня взяла, вспыхнула, вскочила, что-то пробормотала и поскорей стала откланиваться. Петр Петрович торжественно проводил ее до дверей. Она выскочила наконец из комнаты, вся взволнованная и измученная, и воротилась к Катерине Ивановне в чрезвычайном смущении.

Во всё время этой сцены Андрей Семенович то стоял у окна, то ходил по комнате, не желая прерывать разговора; когда же Соня ушла, он вдруг подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку:

— Я всё слышал и всё видел, — сказал он, особенно упирая на последнее слово. — Это благородно, то есть я хотел сказать, гуманно! Вы желали избегнуть благодарности, я видел! И хотя, признаюсь вам, я не могу сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она не только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее не могу не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, — да, да, мне это нравится.

— Э, всё это вздор! — бормотал Петр Петрович, несколько в волнении и как-то приглядываясь к Лебезятникову.

— Нет, не вздор! Человек, оскорбленный и раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о несчастии других, — такой человек-с… хотя поступками своими он делает социальную ошибку, — тем не менее… достоин уважения! Я даже не ожидал от вас, Петр Петрович, тем более что по вашим понятиям, о! как еще мешают вам ваши понятия! Как волнует, например, вас эта вчерашняя неудача, — восклицал добренький Андрей Семенович, опять почувствовав усиленное расположение к Петру Петровичу, — и к чему, к чему вам непременно этот брак, этот законный брак, благороднейший, любезнейший Петр Петрович? К чему вам непременно эта законность в браке? Ну, если хотите, так бейте меня, а я рад, рад, что он не удался, что вы свободны, что вы не совсем еще погибли для человечества, рад… Видите ли: я высказался!

— К тому-с, что в вашем гражданском браке я не хочу рогов носить и чужих детей разводить, вот к чему-с мне законный брак надобен, — чтобы что-нибудь ответить, сказал Лужин. Он был чем-то особенно занят и задумчив.

— Детей? Вы коснулись детей? — вздрогнул Андрей Семенович, как боевой конь, заслышавший военную трубу, — дети — вопрос социальный и вопрос первой важности, я согласен; но вопрос о детях разрешится иначе. Некоторые даже совершенно отрицают детей, как всякий намек на семью. Мы поговорим о детях после, а теперь займемся рогами! Признаюсь вам, это мой слабый пункт. Это скверное, гусарское, пушкинское выражение даже немыслимо в будущем лексиконе. Да и что такое рога? О, какое заблуждение! Какие рога? Зачем рога? Какой вздор! Напротив, в гражданском-то браке их и не будет! Рога — это только естественное следствие всякого законного брака, так сказать, поправка его, протест, так что в этом смысле они даже нисколько не унизительны… И если я когда-нибудь, — предположив нелепость, — буду в законном браке, то я даже рад буду вашим растреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!» Вы смеетесь? Это потому, что вы не в силах оторваться от предрассудков! Черт возьми, я ведь понимаю, в чем именно неприятность, когда надуют в законном; но ведь это только подлое следствие подлого факта, где унижены и тот и другой. Когда же рога ставятся открыто, как в гражданском браке, тогда уже их не существует, они немыслимы и теряют даже название рогов. Напротив, жена ваша докажет вам только, как она же уважает вас, считая вас неспособным воспротивиться ее счастию и настолько развитым, чтобы не мстить ей за нового мужа. Черт возьми, я иногда мечтаю, что если бы меня выдали замуж, тьфу! если б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, всё равно), я бы, кажется, сам привел к жене любовника, если б она долго его не заводила. «Друг мой, — сказал бы я ей, — я тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы ты меня уважала, — вот!» Так ли, так ли я говорю?…

Петр Петрович хихикал слушая, но без особого увлечения. Он даже мало и слушал. Он действительно что-то обдумывал другое, и даже Лебезятников наконец это заметил. Петр Петрович был даже в волнении, потирал руки, задумывался. Всё это Андрей Семенович после сообразил и припомнил…

Бележки

[1] будем различать (франц.). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Фьодор Достоевски Престъпление и наказание (27) Фёдор Достоевский Преступление и наказание (27)

Метаданни

Данни

Престъпление и наказание

Информация

История

Сваляне / Връзки