Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (35)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (35)

IV

— Вие може би знаете (впрочем лично аз съм ви разказвал) — започна Свидригайлов, — че съм лежал тук, в затвора, за дългове, за огромна сума и без надеждата да намеря каквито и да било средства, за да платя. Няма защо да се впускам в подробности за това как ме откупи тогава Марфа Петровна; знаете ли до каква степен на заслепение може да се влюби понякога жената? Тя беше честна жена, далеч не глупава (макар и съвсем необразована). Та представете си, че именно тази извънредно ревнива и честна жена се реши да се унизи, след многократни ужасни изстъпления и упреци, да сключи с мене нещо като договор, който спазваше през цялото време на нашия брак. Работата е там, че тя беше значително по-възрастна от мене и освен това винаги държеше в устата си зрънце карамфил. Аз имах достатъчно свинщина в душата си и своего рода честност да й заявя направо, че не мога да й бъда абсолютно верен. Това признание я докара до изстъпление, но, изглежда, моята груба откровеност й хареса в известен смисъл: „Значи, така да се каже, той самият не иска да ме лъже, щом предварително ми заявява това“ — а за ревнивата жена това е най-важното. След продължителен плач ние сключихме примерно такъв устен договор: първо, аз никога няма да изоставя Марфа Петровна и ще бъда до края неин съпруг; второ — без нейно разрешение няма да заминавам за никъде; трето — постоянна любовница никога няма да имам; четвърто — като награда за това Марфа Петровна ми позволява да поглеждам от време на време към слугините, но само с мълчаливото й съгласие; пето — опазил ме Господ, да обикна жена от нашето съсловие; шесто — в случай че, опазил Господ, ме обземе някаква страст, голяма и сериозна, аз съм длъжен да я разкрия пред Марфа Петровна. По последната точка Марфа Петровна беше впрочем през цялото време твърде спокойна; тя беше умна жена и следователно можеше да гледа на мене само като на развратник и женкар, който не е в състояние да обикне сериозно. Но умната жена и ревнивата жена са две различни неща и там е бедата. Впрочем, за да съдим безпристрастно за някои хора, трябва предварително да се откажем от известни предубедени възгледи и от обичайното свикване с непрекъснато обкръжаващите ни хора и предмети. На вашето благосклонно отношение имам основание да се надявам повече, отколкото от страна на когото и да било другиго. Вие може би вече сте чували за Марфа Петровна много смешни и нелепи неща. Тя наистина имаше някои твърде смешни навици; но ще ви кажа откровено, че искрено съжалявам за безбройните горчивини, които съм й причинил. Това, струва ми се, е достатъчно за едно твърде прилично oraison funebre^[1] за най-нежната жена от най-нежния съпруг.

Когато се случваше да се скараме, аз най-често мълчах и не се ядосвах и това джентълменство почти винаги достигаше целта си; то й въздействаше и дори й харесваше; имаше случаи, когато тя дори се гордееше с мене. Но вашата сестричка тя все пак не можа да понесе. И как се случи тя да рискува да приеме за гувернантка в къщата си такава чудна красавица! Обяснявам си го с това, че Марфа Петровна беше пламенна и впечатлителна жена и чисто и просто тя самата се е влюбила — буквално се е влюбила — във вашата сестричка. Пък и чудно ли е да се влюбиш в Авдотя Романовна! Аз много добре разбрах от пръв поглед, че тя, моята, е загубена работа и — какво мислите? — бях решил дори да не вдигам към нея очи. Но Авдотя Романовна сама направи първата крачка — вярвате ли? Вярвате ли също, че Марфа Петровна стигаше дотам, че дори отначало тя самата ми се сърдеше, че винаги мълча, когато стане дума за вашата сестра, за това, че съм толкова равнодушен към нейните непрекъснати и възторжени отзиви за Авдотя Романовна? И аз не разбирам какво искаше! Марфа Петровна естествено е разказвала на Авдотя Романовна всичките ми тайни. Тя имаше нещастния навик абсолютно на всички да разказва всичките ни семейни тайни и на всички непрекъснато да се оплаква от мене; можеше ли тя да изпусне този нов и прекрасен приятел? Предполагам, че те са говорили непрекъснато само за мене и че, без съмнение, Авдотя Романовна е научила всички тези мрачни, тайнствени измислици, които ми се приписват… Хващам се на бас, че вие също сте чували вече нещо от този род?

— Чух. Лужин ви обвиняваше дори, че сте станали причина за смъртта на едно дете. Вярно ли е?

— Бъдете така добър, оставете всички тези пошлости — с отвращение и с погнуса отклони въпроса Свидригайлов, — ако вие поискате на всяка цена да научите за цялата тази безсмислица, аз някои ден ще ви разкажа специално, а сега…

— Говореше се също за някакъв ваш лакей на село и че вие пак сте били причина за нещо.

— Бъдете така добър, престанете! — прекъсна го пак с явно нетърпение Свидригайлов.

— Не е ли същият онзи лакей, който след смъртта си идвал да ви натъпче лулата… сам ми разказвахте? — дразнеше се все повече и повече Расколников.

Свидригайлов внимателно го погледна и на Расколников му се стори, че в този поглед проблесна за миг, като мълния, злобна насмешка, но Свидригайлов се сдържа и твърде вежливо отговори:

— Той, същият. Виждам, че и вас всичко това извънредно много ви интересува, и ще смятам за свой дълг при пръв удобен случай да задоволя вашето любопитство по всички пунктове. Дявол да го вземе! Виждам, че наистина мога да се сторя някому романтична личност. Съдете сам след това колко трябва да съм благодарен на покойницата Марфа Петровна, че е изприказвала на вашата сестричка толкова тайнствени и любопитни неща за мене. Не смея да съдя за въздействието, но във всеки случай това се оказа изгодно за мене. Въпреки цялото естествено отвращение на Авдотя Романовна към мене и въпреки постоянния ми мрачен и отблъскващ вид на нея най-после й стана жал за мене, жал за пропадналия човек. А когато сърцето на девойката изпита жал, разбира се, е най-опасното за нея. Тогава тя вече непременно ще поиска и „да спаси“, и да вразуми, и да възкреси, и да призове към по-благородни цели, и да възроди за нов живот и дейност — е, знае се какво може да се мечтае в този дух. Аз веднага усетих, че птичката сама лети към мрежата, и на свой ред се приготвих. Вие, струва ми се, се мръщите, Родион Романович? Няма нищо, работата, както знаете свърши леко. (Дявол да го вземе, колко много вино пия!) Знаете ли, аз винаги съм съжалявал, още от самото начало, че съдбата не е отредила на вашата сестра да се роди през второто или третото столетие на нашата ера като дъщеря на владетелно князче или на някой управител, или на проконсул в Мала Азия. Тя, без съмнение, би била една от тези, които биха изтърпели мъченичество и, разбира се, би се усмихвала, когато й горят гърдите с нажежена маша. Тя нарочно би се решила на това, а през четвъртия-петия век би избягала в египетската пустиня и би живяла там тридесет години, хранейки се с корени, възторзи и видения. Самата тя жадува и очаква само това: час по-скоро да понесе заради някого някакво мъчение, а не й ли се даде тази мъка, през прозореца ще се хвърли. Аз чух нещо за някакъв господин Разумихин. Казват, че бил умно момче (за което говори и презимето му, семинарист навярно), та той нека пази сестра ви. С една дума, аз, струва ми се, я разбрах, което смятам, че ми прави чест. Но тогава, тоест в началото на познанството, знаете, винаги си някак по-лекомислен и по-глупав, гледаш погрешно, виждаш не онова, което трябва. Дявол да го вземе, защо е толкова хубава? Аз не съм виновен! С една дума, у мене се започна най-удържим сладострастен порив. Авдотя Романовна е ужасно, нечувано и невиждано целомъдрена. (Забележете, казвам ви това за вашата сестра като факт. Тя е може би до болезненост целомъдрена въпреки цялата широта на своя ум и това ще й навреди.) По това време у дома имаше едно момиче, Параша, чернооката Параша, която наскоро бяха довели от друго село, слугиня, и която още никога не бях виждал — много хубавичка, но невъзможно глупава: разрева се, взе да вие така, че всички да я чуят, и стана скандал. Веднъж, след обяд, Авдотя Романовна нарочно ме намери сам в една алея в градината и с пламтящи очи настоя да оставя нещастната Параша на мира. Това беше едва ли не първият ни разговор насаме. Аз, разбира се, сметнах за чест да удовлетворя нейното желание, постарах се да се престоря на поразен, смутен, с една дума, изиграх ролята си доста добре. Започнаха срещи, тайнствени разговори, нравоучения, поучения, увещания, молби, даже сълза — ще повярвате ли — даже сълзи! Ето до каква сила стига у някои девойки страстта към пропаганда! Аз, разбира се, стоварих всичко върху своята съдба, престорих се на търсещ и жадуващ светлина и най-после пуснах в ход най-силното и безпогрешно средство за покоряване на женското сърце, средство, което никога и никого не лъже и което действа абсолютно на всички до една, без никакво изключение. Това средство е познато — ласкателството. На света няма нищо по-трудно от откровеността и по-лесно от ласкателството. Ако в откровеността има поне една стотна нотка фалш, веднага настъпва дисонанс, а след него — скандал. А в ласкателството дори всичко, до последната нотка да е фалшиво, то и тогава е приятно и се слуша не без удоволствие; макар и с грубо удоволствие, но все пак с удоволствие. И колкото и грубо да е ласкателството, в него винаги поне половината изглежда истина. И това важи при всяко образование и за всички слоеве на обществото. Дори весталка може да се съблазни с ласкателство. А за обикновените хора да не говорим. Не мога да си спомня без смях как съблазних веднъж една предана на своя съпруг, своите деца и своите добродетели госпожа. Колко весело беше това и колко малко усилия изискваше! А госпожата наистина беше добродетелна, поне по-своему добродетелна. Цялата ми тактика се състоеше в това — просто бях всяка минута поразен и падах ничком пред нейното целомъдрие. Ласкаех я безбожно и, случваше се, едва изтръгна едно стисване на ръката или дори един поглед — и се укорявам, че съм й го изтръгнал насила, че тя се е съпротивлявала, че навярно никога нищо не бих получил, ако самият аз не бях така порочен; че тя в невинността си не е предвидила коварството ми и се е поддала несъзнателно, без тя самата да знае, да разбира и прочие, и прочие. С една дума, аз постигнах всичко, а моята госпожа си оставаше напълно уверена, че тя е невинна и целомъдрена и изпълнява дълга си, а е загинала съвсем въпреки волята си. И как само ми се разсърди, когато й заявих в края на краищата, че според искреното ми убеждение тя е търсила наслаждения по същия начин, както и аз. Нещастната Марфа Петровна също ужасно се поддаваше на ласкателства и ако сам бях поискал, разбира се, щях да прехвърля цялото й имение на свое име още докато тя беше жива. (Но аз ужасно много пия и бърборя.) Надявам се, че няма да се разсърдите, ако спомена, че същият ефект започна да се получава и с Авдотя Романовна. Но аз самият бях глупав и нетърпелив и развалих цялата работа: на Авдотя Романовна и преди, на няколко пъти (а веднъж някак особено ужасно) не й бе харесал изразът на очите ми, вярвате ли? С една дума, в тях все по-силно и по-непредпазливо пламваше един огън, който я плашеше и най-после й стана омразен. Няма защо да разказвам подробности, но ние се разделихме. Тогава аз пак сглупих. Започнах по най-груб начин да се подигравам на всички тези пропаганди и превъзпитавания; Параша отново се появи на сцената, пък и не само тя — с една дума, започна цял Содом. Ох, да бяхте видели, Родион Романович, поне веднъж в живота си очичките на вашата сестра така, както могат понякога да блестят! Няма значение, че сега съм пиян и изпих ето вече цяла чаша вино, аз говоря истината; уверявам ви, че този поглед съм го сънувал; най-после и шумоленето на роклята й не можех вече да издържам. Наистина мислех, че ще започна да получавам припадъци, никога не бях си представял, че мога да стигна до такова изстъпление. С една дума, трябваше да се сдобрим; но това беше вече невъзможно. И, представете си — какво направих аз тогава? До каква степен на затъпяване може да доведе човека бесът! Никога нищичко не предприемайте в ярост, Родион Романович. Разчитайки на това, че Авдотя Романовна всъщност е беднячка (ах, извинете, не исках това… но не е ли все едно, щом се изразява пак същото понятие?), с една дума, изкарва си прехраната със собствените си ръце, издържа и майка си, и вас (ах, дявол да го вземе, пак се мръщите…), реших да й предложа всичките си пари (докъм тридесет хиляди можех тогава да имам), за да избяга с мене, макар тук, в Петербург. Разбира се, щях при това да се закълна във вечна любов, блаженство и прочие, и прочие. Ще повярвате ли, така бях хлътнал тогава, че ако ми беше казала: заколи или отрови Марфа Петровна и се ожени за мене — това веднага щеше да бъде изпълнено! Но всичко свърши с катастрофата, която ви е вече известна, и сам можете да съдите как съм бил вбесен, научавайки, че Марфа Петровна е изнамерила тогава онзи подъл писарушка Лужин и едва ли не е нагласила сватбата — което всъщност би било равносилно на онова, което и аз предлагах. Така ли е? Така ли е? Нали е така? Забелязвам, че вие нещо много внимателно взехте да слушате… интересни млади човече… — Свидригайлов удари нетърпеливо с юмрук по масата. Той се беше зачервил. Расколников виждаше ясно, че тази чаша или чаша и половина шампанско, която той бе изпил, отпивайки по малко, на глътки, му беше подействала болезнено — и реши да се възползва от случая. Свидригайлов му изглеждаше много подозрителен.

— След всичко това съм напълно убеден, че вие и тук сте пристигнали заради моята сестра — каза той на Свидригайлов направо и открито, за да го провокира още повече.

— Е, престанете — сякаш изведнъж се опомни Свидригайлов, — нали ви казах… и освен това вашата сестра не може да ме понася.

— И аз съм убеден в това, че не може, но сега не е там работата.

— А, вие сте убеден, че не може? — Свидригайлов присви очи и насмешливо се усмихна. — Прав сте, тя не ме обича; но никога не гарантирайте за неща, станали между мъж и жена или любовник и любовница. В тях непременно има едно кътче, което винаги остава скрито за всички останали и за което знаят само те двамата. Вие гарантирате ли, че Авдотя Романовна е гледала на мене с отвращение?

— По някои ваши думи и думички по време на разказа ви забелязвам, че вие и сега имате нещо наум и най-неотложни намерения спрямо Дуня — разбира се, подли.

— Как! Изплъзнали са ми се такива думи и думички? — изплаши се изведнъж съвсем наивно Свидригайлов, без да обърне ни най-малко внимание на епитета, с който бяха окачествени намеренията му.

— Те и сега се изплъзват. От какво например се страхувате толкова? Защо сега изведнъж се изплашихте?

— Аз се страхувам и се плаша? Плаша се от вас? По-скоро вие трябва да се страхувате от мене, cher ami^[2]. И що за глупост, всъщност… Впрочем аз се напих, виждам това; за малко пак не се изтървах. По дяволите виното! Ей, дай вода!

Той грабна бутилката и безцеремонно я хвърли през прозореца. Филип донесе вода.

— Всичко това е глупост — каза Свидригайлов, като намокри салфетката и я сложи на челото си, — а пък аз мога с една дума да ви оборя и да превърна в пух и прах всички ваши подозрения. Знаете ли например, че ще се женя?

— Казвали сте ми го вече.

— Казвал съм ви? Забравил съм. Но тогава не съм могъл да говоря с положителност, защото дори още не бях видял годеницата; само имах намерение! А сега имам вече годеница и всичко е готово и ако нямах неотложна работа, щях да ви заведа сега у тях — защото искам да се посъветвам с вас. Ех, дявол да го вземе! Само десет минути остават. Виждате ли, погледнете часовника; а впрочем аз ще ви разкажа, защото това е нещо интересно, моята женитба тоест, в известен смисъл. Но къде отивате? Пак ли си тръгвате?

— Не, сега вече няма да си отида.

— Наистина ли няма да си отидете? Ще видим! Аз ще ви заведа там, това е вярно, ще ви покажа годеницата, само че не сега, а сега ще трябва скоро да си тръгнете. Вие надясно, аз наляво. Познавате ли тази Реслих? Същата Реслих, при която сега живея, а? Чувате ли? Не, какво мислите, същата онази, за която говорят, че момиченцето — във водата, през зимата — е, чувате ли? Чувате ли? Та тя ми нагласи всичко това: на тебе, казва, така ти е скучно, поразвлечи се малко. А аз съм мрачен, скучен човек. Вие мислите, че съм весел? Не, мрачен съм: зло не правя, а си седя в ъгъла; понякога по три дни не могат да ме разприказват. А тази Реслих е хитруша, да ви кажа, тя ето какво си е наумила: на мене ще ми омръзне, ще зарежа жена си и ще замина, а жена ми ще остане на нея и тя ще я пусне в оборот; в нашите слоеве тоест, пък и по-нагоре. Има, казва, един недъгав баща, бивш чиновник, все в креслото си седи и от три години краката му са парализирани. Има, казва, и майка, разсъдлива дама. Синът служи някъде в губернията, не им помага. Едната дъщеря се омъжила и не ходи у тях, а при тях са двамата малки племенника (като че ли собствените им са малко) и са прибрали от гимназията, без да е завършила последния клас, момиченцето си, най-малката си дъщеря, след месец ще навърши шестнадесет години, значи, след един месец ще могат да я омъжат. За мене, значи. Отидохме ние; колко смешно беше у тях; представям се: помешчик, вдовец, от известен род, с еди-какви си връзки, с капитал — та какво от това, че съм на петдесет, а тя няма и шестнадесет? Кой обръща внимание на това? А пък е съблазнително, нали? Нали е съблазнително, ха, ха! Да бяхте видели само как се разприказвах с таткото и с майката! Заслужава и да плати човек само за да ме погледа в такъв момент.

Излиза тя, прави реверанс, можете да си представите, още с късичка рокличка, неразтворена пъпчица, черви се, пламти като зора (казали са й, разбира се). Не зная какво мислите за женските личица, но според мене тези шестнадесет години, тези още детски очички, тази плахост и сълзички на свян — според мене това е нещо повече от красотата, а тя освен това е и хубава като картинка. Светли косички, на малки буклички и пухкави, устничките пълнички, алени, крачката — прелест!… Е, запознахме се, аз заявих, че бързам по домашни причини, и още на следния ден, онзи ден тоест, ни благословиха. Оттогава — като отида, веднага я сложа на коленете си и не я пускам… Е, пламва като зора, а аз непрекъснато я целувам; майката, разбира се, й внушава, че това, значи, е твоят мъж и така трябва да бъде, с една дума — наслада! И това положение, сегашното, годенишкото, наистина може би е по-добро и от съпружеското. Сега, както се казва, La nature et la vérité!^[3]

Ха, ха! Поговорих с нея на два пъти — никак не е глупаво момиченцето; понякога скришом тъй ще ме погледне, че просто ще ме изгори. А знаете ли, личицето й е като на Рафаеловата Мадона. Нали Сикстинската мадона има фантастично лице, лице на скръбна юродива, не ви ли е правило впечатление? Та нещо от този род е. Веднага щом ни благословиха, още на другия ден й надонесох неща за хиляда и петстотин рубли: един брилянтен накит, друг бисерен и сребърна дамска тоалетна кутия — толкова голяма, с какво ли не вътре, така че дори нейното личице, на младата, пламна. Сложих я аз вчера на коленете си, само че, изглежда, този път прекалено безцеремонно — цялата пламна и сълзичките й захапаха, но не иска да се издаде, а цяла гори. За минута всички излязоха, ние с нея останахме съвсем сами, изведнъж ми се хвърли на врата (за пръв път сама), прегръща ме с двете си ръчички, целува ме и се кълне, че ще ми бъде послушна, вярна и добра жена, че ще ме направи щастлив, че ще даде целия си живот, всяка минута от своя живот, всичко ще пожертва, а срещу това иска да има от мене само моето уважение и повече, казва, „нищо, нищо не ми трябва, никакви подаръци!“ Съгласете се сами, че да изслушате подобно признание насаме от такова шестнадесетгодишно ангелче, заруменяло от момински свян и със сълзички на възторг в очите — съгласете се сами, че това е твърде съблазнително. Нали е съблазнително? Нали си заслужава, а? Нали си заслужава? Е… слушайте… хайде да отидем при моята годеница… само че не сега!

— С една дума, у вас именно тази чудовищна разлика в годините и опита възбужда сладострастие! И нима вие наистина ще се ожените така?

— Че защо не? Непременно. Всеки се грижи сам за себе си и най-весело живее именно този, който успее най-добре да се измами. Ха, ха! Абе вие какво сте заорали така дълбоко в тази добродетел? Смилете се, любезни, аз съм човек грешен. Хе, хе, хе!

— Вие обаче настанихте децата на Катерина Ивановна. Впрочем… впрочем вие сте имали за това свои причини… сега всичко разбирам.

— Аз изобщо обичам децата, много обичам децата — разсмя се Свидригайлов. — По този повод мога да ви разкажа дори един извънредно любопитен епизод, който продължава и досега. Още първия ден след пристигането си тръгнах из разните клоаки, след седемте години просто жадувах. Вие навярно забелязвате, че не бързам да се срещам със старата си компания, с предишните другари и приятели. И ще карам без тях колкото може по-дълго. Знаете ли: у Марфа Петровна на село до смърт ме бяха измъчили спомените за всички тези тайнствени места и местенца, където опитният може много да намери. Дявол да го вземе! Народът пиянства, образованата младеж изгаря от бездействие, в неосъществими сънища и мечти, кълчи си ума с разни теории; кой знае откъде се надомъкнаха евреи, трупат пари, а всичко останало развратничи. Още от първите часове този град ме облъхна с познатия мирис. Попаднах на една тъй наречена танцова вечеринка — отвратителна клоака (а пък аз обичам именно мръсничките клоаки), е, разбира се, канкан, невиждан и каквито по мое време изобщо нямаше. Да, в това има прогрес. Изведнъж гледам едно момиченце, около тринадесетгодишно, много хубавичко облечено, танцува с един виртуоз; друг срещу него визави. А до стената седнала на стол майка му. Можете да се представите какъв канкан беше! Момиченцето се срамува, черви се, най-после се чувства обидено и започва да плаче. Виртуозът го подхваща и започва да го върти и да се кълчи пред него, всички наоколо се смеят — обичам в такива моменти нашата публика, макар дори и канканната, смеят се и крещят: „Правилно, точно така! Да не водят деца!“ На мене, разбира се, ми е все едно, пък и не ме засяга: дали те логично, или нелогично утешават сами себе си! Веднага реших какво да правя, сядам до майката и започвам разговор за това, че аз също съм от провинцията и колко са невежи всички тук, че не умеят да различават истинските достойнства и да хранят нужното уважение; дадох и да разбере, че имам много пари; предложих им да ги отведа с моята карета; откарах ги у дома им, запознах се (наемат някаква стаичка от други наематели, току-що са пристигнали). Заявиха ми, че и тя, и дъщеря й могат да гледат на познанството ни само като на голяма чест; разбирам, че нямат нийде нищичко, а са дошли да правят постъпки за нещо в някакво министерство; предлагам им услугите си, пари; разбирам, че по погрешка са дошли на вечеринката, смятайки, че там наистина има уроци по танци; предлагам да помогна от своя страна на младата девойка да учи френски език и танци. Те приемат с възторг, за тях е чест, и аз досега поддържам познанството… искате ли да отидем — само че не сега.

— Оставете, оставете вашите подли, долни анекдоти, развратни, долни, сладострастен човече!

— Я го вижте този Шилер, този наш Шилер, този Шилер! Où va-t-elle la vertu se nicher!^[4] А знаете ли, аз нарочно ще ви разказвам такива неща, за да слушам вашите възклицания. Наслада!

— Има си хас, нима аз не съм смешен сам на себе си в тази минута? — злобно измърмори Расколников.

Свидригайлов се смееше с цяло гърло, най-после извика Филип, плати и взе да става.

— Ех, че съм пиян, assez causé^[5] — каза той. — Наслада!

— Има си хас да не изпитвате наслада — извика Расколников, като също стана, — нима не е наслада за един изхабен развратник да разказва за такива похождения, имайки предвид някакво чудовищно намерение от същия род, особено при такива обстоятелства и на такъв човек като мене… Това разпалва.

— Е, щом е така — с някакво учудване дори отговори Свидригайлов, като разглеждаше Расколников, — щом е така, значи и вие самият сте циник от класа. Поне имате сериозни данни. Много неща сте способен да разберете, много… впрочем вие можете много да извършите. Но хайде, стига. Искрено съжалявам, че малко време говорих с вас, но няма да ми избягате. Само почакайте…

Свидригайлов излезе от кръчмата. Расколников след него. Свидригайлов обаче не беше много пиян; само за малко го беше ударило в главата и той изтрезняваше с всяка минута. Беше много загрижен за нещо, нещо извънредно важно, и бърчеше вежди. Някакво очакване явно го вълнуваше и безпокоеше. През последните минути той някак изведнъж се промени към Расколников и с всяка минута ставаше все по-груб и насмешлив. Расколников забеляза всичко това и също беше разтревожен. Свидригайлов му стана много подозрителен, той реши да го проследи.

Слязоха на тротоара.

— Вие надясно, аз наляво или май наопаки, само че adieu, mon plaisir^[6], до нова щастлива среща!

И той пое вдясно, към Сенния.

IV

— Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), — начал Свидригайлов, — что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному счету, и не имея ни малейших средств в виду для уплаты. Нечего подробничать о том, как выкупила меня тогда Марфа Петровна; знаете ли, до какой степени одурманения может иногда полюбить женщина? Это была женщина честная, весьма неглупая (хотя и совершенно необразованная). Представьте же себе, что эта-то самая, ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после многих ужасных исступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт, который и исполняла во всё время нашего брака. Дело в том, что она была значительно старше меня, кроме того, постоянно носила во рту какую-то гвоздичку. Я имел настолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб объявить ей прямо, что совершенно верен ей быть не могу. Это признание привело ее в исступление, но, кажется, моя грубая откровенность ей в некотором роде понравилась: «Значит, дескать, сам не хочет обманывать, коли заранее так объявляет», — ну, а для ревнивой женщины это первое. После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне. Насчет последнего пункта Марфа Петровна была, впрочем, во всё время довольно спокойна; это была умная женщина, а следовательно, не могла же на меня смотреть иначе как на развратника и потаскуна, который серьезно полюбить не в состоянии. Но умная женщина и ревнивая женщина — два предмета разные, и вот в этом-то и беда. Впрочем, чтобы беспристрастно судить о некоторых людях, нужно заранее отказаться от иных предвзятых взглядов и от обыденной привычки к обыкновенно окружающим нас людям и предметам. На ваше суждение, более чем на чье-нибудь, я имею право надеяться. Может быть, вы уже очень много слышали о Марфе Петровне смешного и нелепого. Действительно, у ней были иные весьма смешные привычки; но скажу вам прямо, что я искренно сожалею о бесчисленных горестях, которых я был причиной. Ну и довольно, кажется, для весьма приличного oraison funèbre^[1] нежнейшей жене нежнейшего мужа. В случаях наших ссор я, большею частию, молчал и не раздражался, и это джентельменничанье всегда почти достигало цели; оно на нее влияло, и ей даже нравилось; бывали случаи, что она мною даже гордилась. Но сестрицы вашей все-таки не вынесла. И каким образом это случилось, что она рискнула взять такую раскрасавицу в свой дом, в гувернантки! Я объясняю тем, что Марфа Петровна была женщина пламенная и восприимчивая и что, просто-запросто, она сама влюбилась, — буквально влюбилась, — в вашу сестрицу. Ну да и Авдотья-то Романовна! Я очень хорошо понял, с первого взгляда, что тут дело плохо, и — что вы думаете? — решился было и глаз не подымать на нее. Но Авдотья Романовна сама сделала первый шаг — верите или нет? Верите ли вы тоже, что Марфа Петровна до того доходила, что даже на меня сердилась сначала за мое всегдашнее молчание о вашей сестре, за то, что я так равнодушен на ее беспрерывные и влюбленные отзывы об Авдотье Романовне? Сам не понимаю, чего ей хотелось! Ну, уж конечно, Марфа Петровна рассказала Авдотье Романовне обо мне всю подноготную. У нее была несчастная черта, решительно всем рассказывать все наши семейные тайны и всем беспрерывно на меня жаловаться; как же было пропустить такого нового и прекрасного друга? Полагаю, что у них и разговору иного не было, как обо мне, и, уж без сомнения, Авдотье Романовне стали известны все эти мрачные, таинственные сказки, которые мне приписывают… Бьюсь об заклад, что вы уж что-нибудь в этом роде тоже слышали?

— Слышал. Лужин обвинял вас, что вы даже были причиной смерти ребенка. Правда это?

— Сделайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, — с отвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, — если вы так непременно захотите узнать обо всей этой бессмыслице, то я когда-нибудь расскажу вам особо, а теперь…

— Говорили тоже о каком-то вашем лакее в деревне и что будто бы вы были тоже чему-то причиной.

— Сделайте одолжение, довольно! — перебил опять с явным нетерпением Свидригайлов.

— Это не тот ли лакей, который вам после смерти трубку приходил набивать… еще сами мне рассказывали? — раздражался всё более и более Раскольников.

Свидригайлов внимательно поглядел на Раскольникова, и тому показалось, что во взгляде этом блеснула мгновенно, как молния, злобная усмешка, но Свидригайлов удержался и весьма вежливо отвечал:

— Это тот самый. Я вижу, что вас тоже всё это чрезвычайно интересует, и почту за долг, при первом удобном случае, по всем пунктам удовлетворить ваше любопытство. Черт возьми! Я вижу, что действительно могу показаться кому-нибудь лицом романическим. Судите же, до какой степени я обязан после того благодарить покойницу Марфу Петровну за то, что она наговорила вашей сестрице обо мне столько таинственного и любопытного. Не смею судить о впечатлении; но, во всяком случае, это было для меня выгодно. При всем естественном отвращении ко мне Авдотьи Романовны и несмотря на мой всегдашний мрачный и отталкивающий вид, — ей стало наконец жаль меня, жаль пропащего человека. А когда сердцу девушки станет жаль, то, уж разумеется, это для нее всего опаснее. Тут уж непременно захочется и «спасти», и образумить, и воскресить, и призвать к более благородным целям, и возродить к новой жизни и деятельности, — ну, известно, что можно намечтать в этом роде. Я тотчас же смекнул, что птичка сама летит в сетку, и, в свою очередь, приготовился. Вы, кажется, хмуритесь, Родион Романыч? Ничего-с, дело, как вы знаете, обошлось пустяками. (Черт возьми, сколько я пью вина!) Знаете, мне всегда было жаль, с самого начала, что судьба не дала родиться вашей сестре во втором или третьем столетии нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька или там какого-нибудь правителя, или проконсула в Малой Азии. Она, без сомнения, была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, и уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами. Она бы пошла на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями. Сама она только того и жаждет, и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит. Я слышал что-то о каком-то господине Разумихине. Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилия его показывает, семинарист должно быть), ну так пусть и бережет вашу сестру. Одним словом, я, кажется, ее понял, что и считаю себе за честь. Но тогда, то есть в начале знакомства, сами знаете, бываешь всегда как-то легкомысленнее и глупее, смотришь ошибочно, видишь не то. Черт возьми, зачем же она так хороша? Я не виноват! Одним словом, у меня началось с самого неудержимого сладострастного порыва. Авдотья Романовна целомудренна ужасно, неслыханно и невиданно. (Заметьте себе, я вам сообщаю это о вашей сестре как факт. Она целомудренна, может быть, до болезни, несмотря на весь свой широкий ум, и это ей повредит) Тут у нас случилась одна девушка, Параша, черноокая Параша, которую только что привезли из другой деревни, сенная девушка, и которую я еще никогда не видывал, — хорошенькая очень, но глупа до невероятности: в слезы, подняла вой на весь двор, и вышел скандал. Раз, после обеда, Авдотья Романовна нарочно отыскала меня одного в аллее в саду и с сверкающими глазами потребовала от меня, чтоб я оставил бедную Парашу в покое. Это был чуть ли не первый разговор наш вдвоем. Я, разумеется, почел за честь удовлетворить ее желанию, постарался прикинуться пораженным, смущенным, ну, одним словом, сыграл роль недурно. Начались сношения, таинственные разговоры, нравоучения, поучения, упрашивания, умаливания, даже слезы, — верите ли, даже слезы! Вот до какой силы доходит у иных девушек страсть к пропаганде! Я, конечно, всё свалил на свою судьбу, прикинулся алчущим и жаждущим света и, наконец, пустил и ход величайшее и незыблемое средство к покорению женского сердца, средство, которое никогда и никого не обманет и которое действует решительно на всех до единой, без всякого исключения. Это средство известное — лесть. Нет ничего в мире труднее прямодушия, и нет ничего легче лести. Если в прямодушии только одна сотая доля нотки фальшивая, то происходит тотчас диссонанс, а за ним — скандал. Если же в лести даже всё до последней нотки фальшивое, и тогда она приятна и слушается не без удовольствия; хотя бы и с грубым удовольствием, но все-таки с удовольствием. И как бы ни груба была лесть, в ней непременно, по крайней мере, половина кажется правдою. И это для всех развитии и слоев общества. Даже весталку можно соблазнить лестью. А уж про обыкновенных людей и говорить нечего. Без смеху не могу себе припомнить, как один раз соблазнял я одну, преданную своему мужу, своим детям и своим добродетелям, барыню. Как эхо было весело и как мало было работы! А барыня действительно была добродетельна, по крайней мере по-своему. Вся моя тактика состояла в том, что я просто был каждую минуту раздавлен и падал ниц пред ее целомудрием. Я льстил безбожно, и только что, бывало, добьюсь пожатия руки, даже взгляда, то укоряю себя, что это я вырвал его у нее силой, что она сопротивлялась, что она так сопротивлялась, что я наверное бы никогда ничего не получил, если б я сам не был так порочен; что она, в невинности своей, не предусмотрела коварства и поддалась неумышленно, сама того не зная, не ведая, и прочее, и прочее. Одним словом, я достиг всего, а моя барыня оставалась в высшей степени уверена, что она невинна и целомудренна и исполняет все долги и обязанности, а погибла совершенно нечаянно. И как же она рассердилась на меня, когда я объявил ей в конце концов, что, по моему искреннему убеждению, она точно так же искала наслаждений, как и я. Бедная Марфа Петровна тоже ужасно поддавалась на лесть, и если бы только я захотел, то, конечно, отписал бы всё ее имение на себя еще при жизни. (Однако я ужасно много пью вина и болтаю). Надеюсь, что вы не рассердитесь, если я упомяну теперь, что тот же самый эффект начал сбываться и с Авдотьей Романовной. Да я сам был глуп и нетерпелив и всё дело испортил. Авдотье Романовне еще несколько раз и прежде (а один раз как-то особенно) ужасно не понравилось выражение глаз моих, верите вы этому? Одним словом, в них всё сильнее и неосторожнее вспыхивал некоторый огонь, который пугал ее и стал ей наконец ненавистен. Нечего рассказывать подробности, но мы разошлись. Тут я опять сглупил. Пустился грубейшим образом издеваться насчет всех этих пропаганд и обращений; Параша опять выступила на сцену, да и не она одна, — одним словом, начался содом. Ох, если бы вы видели, Родион Романыч, хоть раз в жизни глазки вашей сестрицы так, как они иногда умеют сверкать! Это ничего, что я теперь пьян и вот уже целый стакан вина выпил, я правду говорю; уверяю вас, что этот взгляд мне снился; шелест платья ее я уже наконец не мог выносить. Право, я думал, что со мною сделается падучая; никогда не воображал, что могу дойти до такого исступления. Одним словом, необходимо было помирится; но это было уже невозможно. И представьте себе, что я тогда сделал? До какой степени отупения бешенство может довести человека! Никогда не предпринимайте ничего в бешенстве, Родион Романыч. Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая (ах, извините, я не то хотел… но ведь не всё ли равно, если выражается то же понятие?), одним словом, живет трудами рук своих, что у ней на содержании и мать, и вы (ах, черт, опять морщитесь…), я и решился предложить ей все мои деньги (тысяч до тридцати я мог и тогда осуществить) с тем, чтоб она бежала со мной хоть сюда, в Петербург. Разумеется, я бы тут поклялся в вечной любви, блаженстве и прочее, и прочее. Верите ли, я до того тогда врезался, что скажи она мне: зарежь или отрави Марфу Петровну и женись на мне, — это тотчас же было бы сделано! Но кончилось всё катастрофой, вам уже известною, и сами можете судить, до какого бешенства мог я дойти, узнав, что Марфа Петровна достала тогда этого подлейшего приказного, Лужина, и чуть не смастерила свадьбу, — что, в сущности, было бы то же самое, что и я предлагал. Так ли? Так ли? Ведь так? Я замечаю, что вы что-то очень внимательно стали слушать… интересный молодой человек…

Свидригайлов в нетерпении ударил кулаком по столу. Он раскраснелся. Раскольников видел ясно, что стакан или полтора шампанского, которые он выпил, отхлебывая неприметно, глотками, подействовали на него болезненно, — и решился воспользоваться случаем. Свидригайлов был ему очень подозрителен.

— Ну уж после этого я вполне убежден, что вы и сюда приехали, имея в виду мою сестру, — сказал он Свидригайлову прямо и не скрываясь, чтоб еще более раздразнить его.

— Эх, полноте, — как бы спохватился вдруг Свидригайлов, — я ведь вам говорил… и, кроме того, ваша сестра терпеть меня не может.

— Да в этом-то и я убежден, что не может, да не в том теперь дело.

— А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился и насмешливо улыбнулся). Вы правы, она меня не любит; но никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегда один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением смотрела?

— По некоторым словам и словечкам вашим во время вашего рассказа я замечаю, что у вас и теперь свои виды и самые неотлагательные намерения на Дуню, разумеется подлые.

— Как! У меня вырывались такие слова и словечки? — пренаивно испугался вдруг Свидригайлов, не обратив ни малейшего внимания на эпитет, приданный его намерениям.

— Да они и теперь вырываются. Ну чего вы, например, так боитесь? Чего вы вдруг теперь испугались?

— Я боюсь и пугаюсь? Пугаюсь вас? Скорее вам бояться меня, cher ami.^[2] И какая, однако ж, дичь… А впрочем, я охмелел, я это вижу; чуть было опять не проговорился. К черту вино! Эй, воды!

Он схватил бутылку и без церемонии вышвырнул ее за окошко. Филипп принес воды.

— Это всё вздор, — сказал Свидригайлов, намачивая полотенце и прикладывая его к голове, — а я вас одним словом могу осадить и все ваши подозрения в прах уничтожить. Знаете ль вы, например, что я женюсь?

— Вы уже это мне и прежде говорили.

— Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно, потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну а теперь у меня уж есть невеста, и дело сделано, и если бы только не дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эй, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своем то есть роде, — куда вы? Опять уходить?

— Нет, я уж теперь не уйду.

— Совсем не уйдете? Посмотрим! Я вас туда свезу, это правда, покажу невесту, но только не теперь, а теперь вам скоро будет пора. Вы направо, я налево. Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, — а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, — ну, слышите ли? Слышите ли? Ну, так она мне всё это состряпала; тебе, говорит, так-то скучно, развлекись время. А я ведь человек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет, мрачный: вреда не делаю, а сижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А Ресслих эта шельма, я вам скажу, она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ей достанется, она ее и пустит в оборот; в нашем слою то есть, да повыше. Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле сидит и третий год ногами не двигается. Есть, говорит, и мать, дама рассудительная, мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не помогает. Дочь вышла замуж и не навещает, а на руках два маленькие племянника (своих-то мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только что шестнадцать лет минет, значит, через месяц ее и выдать можно. Это за меня-то. Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом, — ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха-ха! Посмотрели бы вы, как я разговорился с папашей да с мамашей! Заплатить надо, чтобы только посмотреть на меня в это время. Выходит она, приседает, ну можете себе представить, еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей, конечно). Не знаю, как вы насчет женских личик, но, по-моему, эти шестнадцать лет, эти детские еще глазки, эта робость и слезинки стыдливости, — по-моему, это лучше красоты, а она еще к тому ж и собой картинка. Светленькие волоски, в маленькие локончики барашком взбитые, губки пухленькие, аленькие, ножки — прелесть!… Ну, познакомились, я объявил, что спешу по домашним обстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и благословили. С тех пор как приеду, так сейчас ее к себе на колени, да так и не спускаю… Ну, вспыхивает, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то, разумеется, внушает, что это, дескать, твой муж и что это так требуется, одним словом, малина! И это состояние теперешнее, жениховое, право, может быть, лучше и мужнего. Тут что называется La nature et la vérité!^[3] Xa-xa! Я с нею раза два переговаривал — куда не глупа девчонка; иной раз так украдкой на меня взглянет — ажно прожжет. А знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой Мадонны. Ведь у Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой, вам это не бросилось в глаза? Ну, так в этом роде. Только что нас благословили, я на другой день на полторы тысячи и привез: бриллиантовый убор один, жемчужный другой да серебряную дамскую туалетную шкатулку — вот какой величины, со всякими разностями, так даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось. Посадил я ее вчера на колени, да, должно быть, уж очень бесцеремонно, — вся вспыхнула и слезинки брызнули, да выдать-то не хочет, сама вся горит. Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за всё это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика, в тюлевом платьице, со взбитыми локончиками, с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво. Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит? Ну…ну слушайте… ну, поедемте к моей невесте… только не сейчас!

— Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитии и возбуждает сладострастие! И неужели вы в самом деле так женитесь?

— А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всех веселей тот и живет, кто всех лучше себя сумеет надуть. Ха-ха! Да что вы в добродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный. Хе-хе-хе!

— Вы, однако ж, пристроили детей Катерины Ивановны. Впрочем… впрочем, вы имели на это свои причины… я теперь всё понимаю.

— Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, — захохотал Свидригайлов. — На этот счет я вам могу даже рассказать прелюбопытный один эпизод, который и до сих пор продолжается. В первый же день по приезде пошел я по разным этим клоакам, ну, после семи-то лет так и набросился. Вы, вероятно, замечаете, что я со своею компанией не спешу сходиться, с прежними-то друзьями и приятелями. Ну да и как можно дольше без них протяну. Знаете: у Марфы Петровны в деревне меня до смерти измучили воспоминания о всех этих таинственных местах и местечках, в которых, кто знает, тот много может найти. Черт возьми! Народ пьянствует, молодежь образованная от бездействия перегорает в несбыточных снах и грезах, уродуется в теориях; откуда-то жиды наехали, прячут деньги, а всё остальное развратничает. Так и пахнул на меня этот город с первых часов знакомым запахом. Попал я на один танцевальный так называемый вечер — клоак страшный (а я люблю клоаки именно с грязнотцой), ну, разумеется, канкан, каких нету и каких в мое время и не было. Да-с, в этом прогресс. Вдруг, смотрю, девочка, лет тринадцати, премило одетая, танцует с одним виртуозом; другой пред ней визави. У стенки же на стуле сидит ее мать. Ну можете себе представить, каков канкан! Девочка конфузится, краснеет, наконец принимает себе в обиду и начинает плакать. Виртуоз подхватывает ее и начинает ее вертеть и пред нею представлять, все кругом хохочут и — люблю в такие мгновения нашу публику, хотя бы даже и канканную, — хохочут и кричат: «И дело, так и надо! А не возить детей!» Ну, мне-то наплевать, да и дела нет: логично аль не логично сами себя они утешают! Я тотчас мое место наметил, подсел к матери и начинаю о том, что я тоже приезжий, что какие всё тут невежи, что они не умеют отличать истинных достоинств и питать достодолжного уважения; дал знать, что у меня денег много; пригласил довезти в своей карете; довез домой, познакомился (в какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали). Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола, ни двора, а приехали хлопотать о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам. Принимают с восторгом, считают за честь, и до сих пор знаком… Хотите, поедем, — только не сейчас.

— Оставьте, оставьте ваши подлые, низкие анекдоты, развратный, низкий, сладострастный человек!

— Шиллер-то, Шиллер-то наш, Шиллер-то! Où va-t-elle la vertu se nicher?^[4] А знаете, я нарочно буду вам этакие вещи рассказывать, чтобы слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!

— Еще бы, разве я сам себе в эту минуту не смешон? — со злобою пробормотал Раскольников.

Свидригайлов хохотал во все горло; наконец кликнул Филиппа, расплатился и стал вставать.

— Ну да и пьян же я, assez causé!^[5] — сказал он, — наслаждение!

— Еще бы вам-то не ощущать наслаждения, — вскрикнул Раскольников, тоже вставая, — разве для исшаркавшегося развратника рассказывать о таких похождениях, — имея в виду какое-нибудь чудовищное намерение в этом же роде, — не наслаждение да еще при таких обстоятельствах и такому человеку, как я… Разжигает.

— Ну, если так, — даже с некоторым удивлением ответил Свидригайлов, рассматривая Раскольникова, — если так, то вы и сами порядочный циник. Материал, по крайней мере, заключаете в себе огромный. Сознавать много можете, много… ну да вы и делать-то много можете. Ну, однако ж, довольно. Искренно жалею, что с вами мало переговорил, да вы от меня не уйдете… Вот подождите только…

Свидригайлов пошел вон из трактира. Раскольников за ним. Свидригайлов был, однако, не очень много хмелен; в голову только на мгновение ударило, хмель же отходил с каждою минутой. Он был чем-то очень озабочен, чем-то чрезвычайно важным, и хмурился. Какое-то ожидание, видимо, волновало его и беспокоило. С Раскольниковым в последние минуты он как-то вдруг изменился и с каждою минутой становился грубее и насмешливее. Раскольников всё это приметил и был тоже в тревоге. Свидригайлов стал ему очень подозрителен; он решился пойти за ним.

Сошли на тротуар.

— Вам направо, а мне налево или, пожалуй, наоборот, только — adieu, mon plaisir,^[6] до радостного свидания!

И он пошел направо к Сенной.