Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (22)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (22)

II

Беше вече почти осем часът; двамата бързаха към Бакалеев, за да стигнат преди Лужин.

— Кой беше този? — попита Разумихин веднага щом излязоха на улицата.

— Това беше Свидригайлов, същият онзи мошеник, в чийто дом оскърбиха сестра ми, когато беше гувернантка у тях. Заради любовните му преследвания тя си отиде от тях, изгонена от жена му Марфа Петровна. Тази Марфа Петровна после молила Дуня за прошка, а сега изведнъж умряла. За нея говорихме одеве. Не зная защо, но аз много се страхувам от този човек. Пристигнал е веднага след погребението на жена си. Много е странен и е решил нещо… Той сякаш нещо знае… Трябва да пазим Дуня от него… ето това именно исках да кажа, чуваш ли?

— Да я пазим? Че какво може да напакости той на Авдотя Романовна? Е, благодаря ти, Родя, че ми говориш така… Ще я пазим, ще я пазим!… Къде живее?

— Не зная.

— Защо не попита? Ех, жалко! Впрочем ще науча!

— Ти видя ли го? — попита Расколников след известно мълчание.

— Ами да, забелязах го; добре го забелязах.

— Ти наистина ли го видя? Ясно ли го видя? — настояваше Расколников.

— Но да, ясно го помня; между хиляди ще го позная, аз помня лица.

Пак замълчаха.

— Хм… гледай сега… — измърмори Расколников. — Защото, знаеш ли… помислих си… на мене все ми се струва… че това може и да е фантазия.

— За какво говориш? Не те разбирам добре.

— Ето всички казвате — продължи Расколников, като изкриви уста в усмивка, — че съм побъркан; и сега ми се стори, че може би наистина съм побъркан и само съм видял призрак!

— Какво говориш!

— Че кой знае? Може би наистина съм побъркан и всичко, което стана през тези дни, всичко може би съществува само във въображението ми…

— Ех, Родя! Пак те разстроиха!… Какво каза той, защо беше дошъл?

Расколников не отговори. Разумихин помисли около минута.

— Е, добре, чуй моя отчет — започна той. — Отбивах се у вас, ти спеше. После обядвахме, а после отидох при Порфирий. Заметов още беше при него. Аз исках да започна, но нищо не излезе. Все не можех да заговоря както трябва. Те като че не разбират и не могат да разберат, но съвсем не се срамуват. Дръпнах Порфирий към прозореца и започнах да му говоря, но пак, кой знае защо, не излезе, както исках: той гледа встрани и аз гледам встрани. Най-после му показах юмрук и го предупредих, че ще го пречукам по роднински. Той само ме погледна. Аз плюх и си отидох, това е всичко. Много глупаво. На Заметов не казах нито дума. Само че, виждаш ли: аз смятах, че съм объркал всичко, но като слизах по стълбите, ми дойде наум една мисъл, просто ме озари: за какво сме се загрижили ние с тебе? Ако имаше опасност за тебе или нещо такова, разбирам. А тебе какво те засяга всичко това! Ти нямаш нищо общо с тази работа и можеш да плюеш на тях; и пак ние ще се смеем последни; аз на твое място дори бих започнал да ги разигравам. Колко срамно ще им бъде после, а! Плюй на това; после може и да ги натупаме, а сега да се посмеем!

— Така е, разбира се! — отвърна Расколников. „А какво ли ще кажеш утре?“ — помисли си той. Чудна работа, досега нито веднъж не беше му минавало през ума: „Какво ще помисли Разумихин, когато научи?“ Като помисли това, Расколников втренчено го погледна. Отчетът на Разумихин за посещението у Порфирий почти не го заинтересува: толкова неща бяха изгубили значение оттогава и толкова други се бяха появили!…

В коридора се сблъскаха с Лужин; той беше дошъл точно в осем часа и търсеше стаята, така че влязоха тримата заедно, но без да се погледнат и без да се поздравят. Младежите минаха напред, а Пьотр Петрович от благоприличие се забави малко в антрето да си свали палтото. Пулхерия Александровна веднага излезе да го посрещне на вратата. Дуня се здрависваше с брат си.

Пьотр Петрович влезе и доста любезно, макар и с удвоена важност, се поклони на дамите. Впрочем гледаше така, сякаш се беше пообъркал малко и още не се беше окопитил. Пулхерия Александровна, също сякаш сконфузена, веднага побърза да настани всички около кръглата маса, на която кипеше самовар. Дуня и Лужин седнаха един срещу друг на двата края на масата. Разумихин и Расколников се паднаха срещу Пулхерия Александровна, Разумихин — до Лужин, а Расколников — до сестра си.

Настъпи кратко мълчание. Пьотр Петрович извади бавно батистена кърпичка, която лъхна на парфюм, и се изсекна с вид на човек, макар и добродетелен, но с малко накърнено достойнство и при това твърдо решен да иска обяснение. Още в антрето му мина през ума да не си сваля палтото и да си отиде и с това строго и внушително да накаже двете дами, за да ги накара отведнъж всичко да разберат. Но не се реши. При това този човек не обичаше неизвестността, а в случая трябваше да се изясни: щом така явно е нарушена заповедта му, значи, има нещо, а следователно по-добре е най-напред да се разбере какво; да ги накаже винаги ще има време, пък и в ръцете му са.

— Надявам се, че сте пътували добре? — обърна се той официално към Пулхерия Александровна.

— Слава Богу, Пьотр Петрович.

— Радвам се. Вие, Авдотя Романовна, също ли не се изморихте?

— Аз съм млада и силна, не се уморявам, но на мама и беше много трудно — отговори Дунечка.

— Какво да се прави; нашите национални пътища са твърде дълги. Огромна е тъй наречената майчица Русия… а на мене въпреки цялото ми желание, ми беше съвсем невъзможно да успея да дойда за посрещането. Надявам се обаче, че всичко е минало без особени затруднения?

— Ах, не, Пьотр Петрович, ние бяхме съвсем обезкуражени — побърза да заяви Пулхерия Александровна с особена интонация, — и ако сам Бог, струва ми се, не беше ни изпратил вчера Дмитрий Прокофич, бяхме просто загубени. Ето това е Дмитрий Прокофич Разумихин — добави тя, представяйки го на Лужин.

— Да, да, имах удоволствието… вчера — измърмори Лужин, като погледна неприязнено Разумихин, после се намръщи и млъкна. Изобщо Пьотр Петрович принадлежеше към онази категория хора, привидно извънредно любезни в обществото и най-вече с претенции да са любезни, но които, щом нещо не е по волята им, веднага губят почва под краката си и заприличват по-скоро на чувал брашно, отколкото на самоуверени и оживяващи обществото кавалери. Всички замълчаха. Расколников упорито мълчеше, Авдотя Романовна не искаше засега да прекъсва мълчанието, Разумихин нямаше за какво да говори, тъй че Пулхерия Александровна пак се чудеше какво да прави.

— Марфа Петровна почина, научихте ли — започна тя, — прибягвайки към своето постоянно средство.

— Да, да, научих още тогава. Веднага бях уведомен и дори дойдох сега да ви съобщя, че Аркадий Иванович Свидригайлов веднага след погребението на съпругата си е тръгнал незабавно за Петербург. Така е поне според съвсем точните известия, които получих.

— За Петербург? За насам? — попита тревожно Дуня и се спогледа с майка си.

— Точно така и, разбира се, не без цел, като се вземе предвид колко набързо е заминал и изобщо предшестващите обстоятелства.

— Господи! Нима той и тук няма да остави Дунечка на мира? — възкликна Пулхерия Александровна.

— Струва ми се, че няма защо да се тревожите особено нито вие, нито Авдотя Романовна, разбира се, освен ако вие самите не пожелаете да влезете в някакви отношения с него. Що се отнася до мене, аз го следя и сега искам да науча къде живее.

— Ах, Пьотр Петрович, няма да повярвате колко ме изплашихте сега! — продължи Пулхерия Александровна. — Аз съм го виждала само два пъти и той ми се стори ужасен, ужасен! Уверена съм, че той е бил причина за смъртта на покойната Марфа Петровна.

— Това не се знае. Аз имам точни сведения. Не оспорвам, че той може би е допринесъл нещата да се развият по-бързо чрез нравственото въздействие на обидата, така да се каже; но що се отнася до поведението и изобщо до нравствената характеристика на лицето, то аз съм съгласен с вас. Не зная богат ли е сега и какво именно му е оставила Марфа Петровна; това ще науча в най-къс срок; но, разбира се, тук, в Петербург, разполагайки поне с известни парични средства, той ще се залови за предишното. Това е най-развратният и най-разяденият от пороци човек измежду всички нему подобни хора! Аз имам голямо основание да предполагам, че Марфа Петровна, която имаше нещастието така да го обикне и да изплати дълговете му, преди осем години му е послужила и в друго отношение: само благодарение на нейното старание и на жертвите й беше прекратено още в самото му начало углавно дело с примес на зверско и, така да се каже, фантастично убийство, за което беше много вероятно той да се поразходи до Сибир. Ето какъв човек е той, ако искате да знаете.

— Ах, Господи! — извика Пулхерия Александровна. Расколников внимателно слушаше.

— Вие наистина ли имате точни сведения за това? — попита Дуня строго и внушително.

— Говоря само това, което съм чул лично от покойната Марфа Петровна под секрет. Трябва да отбележа, че от юридическа гледна точка това дело е твърде заплетено. Тук е живяла, а и сега, струва ми се, живее някоя си Реслих, чужденка и освен това дребна лихварка, която се занимавала и с други работи. С тази именно Реслих господин Свидригайлов е имал отдавна извести твърде близки и тайнствени отношения. При нея живеела далечна роднина, племенница, струва ми се, глухоняма, момиченце на петнадесет или дори на четиринадесет години, което тази Реслих безкрайно мразела и все му опявала за всеки залък; дори го биела нечовешки. Един ден го намерили на тавана обесено. Приели, че е самоубийство. След обикновените процедури въпросът бил приключен, впоследствие обаче било направено донесение, че детето било… жестоко оскърбено от Свидригайлов. Вярно, че всичко това било неясно, донесението било от друга една немкиня, жена с известно поведение, която не се ползвала с доверие; и най-сетне всъщност и донесение не е имало благодарение на старанията и парите на Марфа Петровна; всичко останало само слух. Този слух обаче е бил твърде знаменателен. Вие Авдотя Романовна, разбира се, сте чували, също у тях, историята за слугата Филип, умрял от изтезания преди пет-шест години, още по време на крепостното право.

— Чувала съм обратното, че този Филип сам се е обесил.

— Точно така, но го е принудила или по-право, довела го е до насилствена смърт прилаганата от господин Свидригайлов система на непрекъснати преследвания и наказания.

— Аз не зная това — сухо отговори Дуня, — чувала съм само някаква много странна история, че този Филип бил някакъв ипохондрик, някакъв доморасъл философ; слугите казваха, че бил „се преучил“ и че се обесил повече заради подигравките, а не от побоите на господин Свидригайлов. А докато бях там, той се отнасяше добре със слугите и слугите даже го обичаха, макар че наистина също го обвиняваха за смъртта на Филип.

— Виждам, че вие, Авдотя Романовна, някак изведнъж проявявате готовност да го оправдаете — забеляза Лужин, като изкриви уста в двусмислена усмивка. — Наистина той е хитър човек и обаятелен за дамите, плачевен пример за което е Марфа Петровна, умряла така странно. Аз исках само да помогна на вас и на вашата майка със съвета си предвид на новите му и несъмнено предстоящи домогвания. Що се отнася до мен, аз съм твърдо уверен, че този човек несъмнено ще влезе пак в затвора за дългове. Марфа Петровна никога не е и възнамерявала да му оставя нещо, имайки предвид децата, и ако му е оставила, то ще е най-необходимото, без особена стойност, ефимерно, което и за една година няма да стигне на човек с неговите навици.

— Пьотр Петрович, моля ви — каза Дуня, — да не говорим повече за господин Свидригайлов. Това ме потиска.

— Той сега беше при мене — каза изведнъж Расколников, прекъсвайки за пръв път мълчанието си.

От всички страни се понесоха възклицания, всички се обърнаха към него. Дори Пьотр Петрович се развълнува.

— Преди около час и половина, докато спях, той влезе, събуди ме и се представи — продължи Расколников. — Беше доста безцеремонен и весел и много се надява, че аз ще се сближа с него. Впрочем той много моли и настоява да се види с тебе, Дуня, а мене помоли да бъда посредник на тази среща. Иска да ти предложи нещо; каза ми какво. Освен това ме уведоми с положителност, че Марфа Петровна седмица преди смъртта си успяла да ти остави, Дуня, в завещанието си три хиляди рубли и тези пари ти ще можеш сега да получиш в най-скоро време.

— Слава Богу! — извика Пулхерия Александровна и се прекръсти. — Моли се за нея, Дуня, моли се!

— Това е самата истина — изтърва се Лужин.

— Е, и какво по-нататък? — запита нетърпеливо Дунечка.

— После каза, че самият той не е богат и всички имоти остават на децата му, които сега са при леля си. После, че живее някъде наблизо до мене, но къде — не зная, не попитах…

— Но какво, какво иска той да предложи на Дунечка? — попита изплашената Пулхерия Александровна. — Каза ли ти?

— Да, каза ми.

— Е, какво?

— После ще кажа. — Расколников млъкна и започна да пие чая си.

Пьотр Петрович извади часовника си и го погледна.

— Трябва да вървя по работа, така че няма да попреча — добави той малко докачен и понечи да стане от стола.

— Останете, Пьотр Петрович — каза Дуня, — нали имахте намерение да прекарате вечерта с нас. Освен това вие сам писахте, че желаете да се разберете за нещо с мама.

— Точно така, Авдотя Романовна — внушително изговори Пьотр Петрович, като пак седна на стола, но все още държеше шапката си в ръце, — аз наистина желаех да се обясня и с вас, и с многоуважаемата ви майка, и даже по твърде важни пунктове. Но както вашият брат не може в мое присъствие да се обясни относно известни предложения на господин Свидригайлов, така и аз не желая и не мога да се обясня… в присъствието на други хора… относно някои твърде-твърде важни пунктове. При това моята основна и най-настойчива молба не беше изпълнена…

Лужин си даде вид на огорчен и важно замълча.

— Молбата ви моят брат да не присъства на срещата ни не е изпълнена единствено по мое настояване — каза Дуня. — Вие писахте, че сте били оскърбен от брат ми; аз мисля, че това трябва незабавно да се изясни и вие трябва да се помирите. И ако Родя наистина ви е оскърбил, той е длъжен и непременно ще ви поиска извинение.

Пьотр Петрович веднага доби кураж:

— Има известни оскърбления, Авдотя Романовна, които човек въпреки добрата си воля не може да забрави. Във всяко нещо има граница, която е опасно да се престъпва; защото, престъпиш ли я веднъж, невъзможно е да се върнеш назад.

— Аз всъщност не исках това да ви кажа, Пьотр Петрович — с известно нетърпение го прекъсна Дуня. — Разберете добре, че цялото ни бъдеще зависи сега от това дали ще се изясни и уреди всичко това колкото може по-скоро или не. Аз направо, веднага ви казвам, че не мога да гледам иначе на това и ако вие поне малко държите на мене, то, макар и да е трудно, цялата тази история трябва още днес да свърши. Повтарям ви, ако брат ми е виновен, той ще ви поиска извинение.

— Учудвам се, че вие поставяте така въпроса, Авдотя Романовна — все повече и повече губеше самообладание Лужин. — Като ви ценя и като ви обожавам, така да се каже, в същото време спокойно мога да не обичам някого от вашите близки. Като се стремя към щастието да получа ръката ви, аз не мога в същото време да поема задължения, несъвместими…

— Ах, оставете цялата тази докачливост, Пьотр Петрович — разпалено го прекъсна Дуня, — и бъдете такъв умен и благороден човек, за какъвто винаги съм ви смятала и искам да ви смятам. Аз ви дадох сериозно обещание; аз съм ваша годеница; доверете ми се в тази работа и вярвайте, аз ще мога да реша безпристрастно. Това, че поемам ролята на съдник, е също такава изненада за брат ми, каквато и за вас. Когато аз го поканих днес, след вашето писмо, непременно да дойде на нашата среща, нищо не му казах за намеренията си. Разберете, че ако вие не се одобрите, аз ще трябва да избирам между двама ви: или вие, или той. Така е поставен въпросът и от негова, и от ваша страна. Аз не искам и не трябва да сбъркам в избора. Заради вас трябва да скъсам с брат си; заради брат си трябва да скъсам с вас. Аз искам и мога да разбера сега със сигурност: брат ли ми е той? А за вас: скъпа ли съм ви, цените ли ме: съпруг ли сте за мене?

— Авдотя Романовна — с неприязън произнесе Лужин, — вашите думи са прекалено многозначителни за мене, ще кажа нещо повече, дори обидни, предвид на положението, което имам честта да заемам по отношение на вас. Без да кажа нито дума за това, че вие така обидно и странно поставяте на една дъска мене… и дръзкия младеж, с вашите думи вие допускате възможността да нарушите даденото ми обещание. Ви казвате: „или вие, или той“, следователно с това ми показвате колко малко знача за вас… аз не мога да допусна това при отношенията и… задълженията, съществуващи между нас.

— Как! — избухна Дуня. — Аз поставям вашите интереси наравно с всичко, което досега ми е било скъпо в живота, което досега е представлявало целият ми живот, а вие се обиждате, че ви давам малка цена!

Расколников мълчаливо и язвително се усмихна, Разумихин цял потрепери; но Пьотр Петрович не прие възражението, напротив, с всяка дума ставаше все по-свадлив и раздразнителен, сякаш това бе започнало да му доставя удоволствие.

— Любовта към бъдещия спътник в живота, към съпруга, трябва да е по-силна от любовта към брата — произнесе той сентенциозно, — и във всеки случай аз не мога да стоя на една дъска… Макар и да настоявах одеве, че в присъствието на брат ви не желая и не мога да изясня всичко, за което съм дошъл, все пак имам намерение още сега да се обърна към многоуважаемата ви майка за необходимото обяснение по един твърде основен и обиден за мене пункт. Синът ви — обърна се той към Пулхерия Александровна, — вчера, в присъствието на господин Разсудкин (или… мисля, че така беше? — извинете, забравих ви името — поклони се той любезно на Разумихин), ме обиди, като изопачи мисълта ми, която бях споделил с вас тогава в частен разговор, на чашка кафе, а именно, че женитбата с бедна девойка, изпитала вече горчивината на живота, според мене е по-изгодна в съпружеско отношение, отколкото женитбата с девойка, живяла в охолство, защото това е по-полезно за нравствеността. Вашият син умишлено преувеличи до нелепост значението на думите ми и според мене, основавайки се на вашата собствена кореспонденция. Ще се смятам щастлив, ако вие, Пулхерия Александровна, бъдете в състояние да ме убедите в противното и с това значително да ме успокоите. Кажете с какви именно изрази предадохте моите думи в писмото си до Родион Романович?

— Не помня — обърка се Пулхерия Александровна, — а ги предадох, както ги бях разбрала. Не зная как ви ги е предал Родя… Може би той нещо е преувеличил.

— Без ваше внушение той не е могъл да ги преувеличи.

— Пьотр Петровия — с достойнство произнесе Пулхерия Александровна, — доказателство за това, че ние с Дуня не сме възприели думите ви в много лош смисъл, е това, че сме тук.

— Точно така, майко! — одобрително каза Дуня.

— Излиза, че аз и за това съм виновен! — обиди се Лужин.

— Ето, Пьотр Петрович, вие все обвинявате Родион, а и вие самият написахте одеве за него в писмото си нещо, което не е вярно — добави окуражена Пулхерия Александровна.

— Не помня да съм писал нещо невярно.

— Вие сте писали — рязко каза Расколников, без да се обръща към Лужин, — че аз вчера съм дал парите не на вдовицата на прегазения, както действително беше, а на неговата дъщеря (която до вчера никога не бях виждал). Вие сте писали това, за да ме скарате с близките ми, и затова сте добавили, с гнусни изрази неща за поведението на една девойка, която не познавате. Всичко това е клюка и низост.

— Извинете, господине — разтреперан от злоба, отговори Лужин, — в моето писмо аз се спрях на вашите качества и постъпки единствено в отговор на молбата на сестра ви и на майка ви да им опиша как съм ви заварил и какво впечатление сте ми направили. А що се отнася до казаното в моето писмо, то намерете поне един ред, който да не отговаря на истината, тоест, че вие не сте похарчили парите и че в онова семейство, макар и нещастно, няма недостойни хора!

— А според мене вие с всички ваши достойнства не струвате колкото малкото пръстче на тази нещастна девойка, по която хвърляте камък.

— Значи вие бихте се решили и да я въведете в обществото на майка си и сестра си?

— Това аз вече направих, ако искате да знаете. Аз я сложих днес да седне до мама и Дуня.

— Родя — извика Пулхерия Александровна.

Дунечка се изчерви; Разумихин се намръщи. Лужин язвително и високомерно се усмихна.

— Сама виждате, Авдотя Романовна — каза той, — възможно ли е тук примирение. Надявам се сега, че този въпрос е приключен и изяснен веднъж завинаги. А аз ще си отида, за да не преча на по-нататъшната приятна семейна среща и на споделянето на тайните (той стана от стола и взе шапката си). Но като си отивам, ще си позволя да отбележа, че занапред се надявам да бъда избавен от подобни срещи и, тъй да се каже, компромиси. А вас особено ще моля, многоуважаема Пулхерия Александровна, за същото, още повече че и писмото ми беше адресирано до вас и до никой друг.

Пулхерия Александровна малко се обиди.

— Вие май много се разпореждате с нас, Пьотр Петрович. Дуня ви каза причината, поради която не е изпълнено желанието ви: тя имаше добри намерения. Пък и писмото ви е така написано, като че ми заповядвате. Нима трябва всяко ваше желание да приемаме като заповед? А аз, напротив, ще ви кажа, че сега вие трябва да бъдете особено деликатен и снизходителен към нас, защото ние оставихме всичко и доверявайки се на вас, дойдохме тук, та, значи, и без това сме във ваша власт.

— Това не е съвсем вярно, Пулхерия Александровна, и особено в настоящия момент, когато вече се знае за завещаните от Марфа Петровна три хиляди, което, струва ми се, идва много навреме, ако се съди по новия тон, с който заговорихте с мене — добави той язвително.

— Съдейки по тази забележка, може наистина да се предположи, че вие сте разчитали на нашата безпомощност — ядно вметна Дуня.

— Но сега вече не мога да разчитам на това и особено не желая да попреча на съобщаването на тайните предложения на Аркадий Иванович Свидригайлов, с които той е упълномощил вашия брат и които, както виждам, имат за вас огромно, а може би и твърде приятно значение.

— Ах, Боже мой! — възкликна Пулхерия Александровна. Разумихин едва се сдържаше на стола си.

— Не се ли срамуваш сега, сестро? — попита Расколников.

— Срамувам се, Родя! — каза Дуня. — Пьотр Петрович, махайте се! — обърна се тя към него, пребледняла от гняв.

Пьотр Петрович, изглежда, съвсем не беше очаквал такъв край. Той прекалено разчиташе на себе си, на властта си и на безпомощността на своите жертви. Не повярва и сега. Той пребледня и устните му затрепериха.

— Авдотя Романовна, ако аз изляза сега от тази врата при такова заявление, то — знайте това — вече никога няма да се върна. Обмислете добре! Думата ми е категорична.

— Що за наглост! — извика Дуня, ставайки бързо от мястото си. — Та аз и не искам да се връщате!

— Как? Ето какво било-о-о! — извика Лужин, който съвсем не предполагаше, до последния миг, такава развръзка и затова сега окончателно загуби пусулата. — Така, значи! Но знаете ли Авдотя Романовна, че аз бих могъл и да протестирам.

— Какво право имате вие да говорите така с нея! — горещо се застъпи Пулхерия Александровна. — За какво можете да протестирате? И какво право имате? Мога ли да я дам на такъв, моята Дуня! Махайте се, оставете ни завинаги! Ние сами сме си виновни, че се решихме на такава несправедливост, а най-много аз…

— Но, Пулхерия Александровна — горещеше се побеснелият Лужин, — вие ме обвързахте с дадената дума, от която сега се отричате… и, най-после… най-после, аз бях въвлечен, така да се каже, в разноски…

Тази последна претенция беше така характерна за Пьотър Петрович, че Расколников, който бледнееше от гняв и от усилие да се сдържа, изведнъж не издържа и се разсмя. Но Пулхерия Александровна излезе от кожата си: — Разноски? Какви разноски? Да не би за нашия сандък да говорите? Че нали кондукторът без пари го докара. Господи, били сме ви обвързали! Опомнете се, Пьотр Петрович, вие нас обвързахте, а не ние вас, съвсем ни обвързахте!

— Стига, майко, моля ви се, стига! — увещаваше я Авдотя Романовна. — Пьотр Петрович, бъдете така добър, вървете си.

— Ще си отида, но само една последна дума! — каза той, вече почти без да се владее. — Вашата майка, изглежда, съвсем е забравила, че аз реших да ви взема, така да се каже, след мълвата в града, която се беше разнесла по цялата околия относно вашата репутация. Пренебрегвайки заради вас общественото мнение и възстановявайки репутацията ви, аз, разбира се, можех твърде много да се надявам на възмездие и дори да изисквам от вас благодарност… Но едва сега ми се отвориха очите! Виждам сам, че може би съм постъпил твърде, твърде необмислено, пренебрегвайки гласа на обществото…

— Абе той мисли ли какво може да го сполети! — извика Разумихин, скачайки от стола и вече готов да се нахвърли върху него.

— Вие сте долен и зъл човек! — каза Дуня.

— Нито дума! Нито жест! — извика Расколников, възпирайки Разумихин; и се доближи плътно до Лужин.

— Моля да напуснете! — каза той тихо и отчетливо. — И нито дума повече, инак…

Пьотр Петрович няколко секунди го гледа с бледо и изкривено от злоба лице, после се обърна, излезе и, разбира се, рядко някой е отнасял в сърцето си толкова много злобна ненавист срещу друг човек, колкото изпитваше той спрямо Расколников. Него и само него обвиняваше той за всичко. Интересно, че вече слизайки по стълбите, той все още си въобразяваше, че работата може би съвсем не е загубена и що се отнася само до дамите, е дори твърде, твърде поправима.

II

Было уж почти восемь часов; оба спешили к Бакалееву, чтобы прийти раньше Лужина.

— Ну, кто ж это был? — спросил Разумихин, только что вышли на улицу.

— Это был Свидригайлов, тот самый помещик, в доме которого была обижена сестра, когда служила у них гувернанткой. Через его любовные преследования она от них вышла, выгнанная его женой, Марфой Петровной. Эта Марфа Петровна просила потом у Дуни прощения, а теперь вдруг умерла. Это про нее давеча говорили. Не знаю почему, я этого человека очень боюсь. Он приехал тотчас после похорон жены. Он очень странный и на что-то решился… Он как будто что-то знает… От него надо Дуню оберегать… вот это я и хотел сказать тебе, слышишь?

— Оберегать! Что ж он может против Авдотьи Романовны? Ну, спасибо тебе, Родя, что мне так говоришь… Будем, будем оберегать!… Где живет?

— Не знаю.

— Зачем не спросил? Эх, жаль! Впрочем, узнаю!

— Ты его видел? — спросил Раскольников после некоторого молчания.

— Ну да, заметил; твердо заметил.

— Ты его точно видел? Ясно видел? — настаивал Раскольников.

— Ну да, ясно помню; из тысячи узнаю, я памятлив на лица.

Опять помолчали.

— Гм… то-то… — пробормотал Раскольников. — А то знаешь… мне подумалось… мне всё кажется… что это может быть и фантазия.

— Да про что ты? Я тебя не совсем хорошо понимаю.

— Вот вы все говорите, — продолжал Раскольников, скривив рот в улыбку, — что я помешанный; мне и показалось теперь, что, может быть, я в самом деле помешанный и только призрак видел!

— Да что ты это?

— А ведь кто знает! Может, я и впрямь помешанный, и всё, что во все эти дни было, всё, может быть, так только, в воображении…

— Эх, Родя! Расстроили тебя опять!… Да что он говорил, с чем приходил?

Раскольников не отвечал, Разумихин подумал с минуту.

— Ну, слушай же мой ответ, — начал он. — Я к тебе заходил, ты спал. Потом обедали, а потом я пошел к Порфирию. Заметов всё у него. Я было хотел начать, и ничего не вышло. Всё не мог заговорить настоящим образом. Они точно не понимают и понять не могут, но вовсе не конфузятся. Отвел я Порфирия к окну и стал говорить, но опять отчего-то не так вышло: он смотрит в сторону, и я смотрю в сторону. Я, наконец, поднес к его роже кулак и сказал, что размозжу его, по-родственному. Он только посмотрел на меня. Я плюнул и ушел, вот и всё. Очень глупо. С Заметовым я ни слова. Только видишь: я думал, что подгадил, а мне, сходя с лестницы, мысль одна пришла, так и осенила меня: из чего мы с тобой хлопочем? Ведь если б тебе опасность была, или там что-нибудь, ну конечно. А ведь тебе что! Ты тут ни при чем, так наплевать на них; мы же над ними насмеемся потом, а я бы на твоем месте их еще мистифировать стал. Ведь как им стыдно-то потом будет! Плюнь; потом и поколотить можно будет, а теперь посмеемся!

— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!…

В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не глядя друг на друга и не кланяясь. Молодые люди прошли вперед, а Петр Петрович, для приличия, замешкался несколько в прихожей, снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же вышла встретить его на пороге. Дуня здоровалась с братом.

Петр Петрович вошел и довольно любезно, хотя и с удвоенною солидностью, раскланялся с дамами. Впрочем, смотрел так, как будто немного сбился и еще не нашелся. Пульхерия Александровна, тоже как будто сконфузившаяся, тотчас же поспешила рассадить всех за круглым столом, на котором кипел самовар. Дуня и Лужин поместились напротив друг друга по обоим концам стола. Разумихин и Раскольников пришлись напротив Пульхерии Александровны — Разумихин ближе к Лужину, а Раскольников подле сестры.

Наступило мгновенное молчание. Петр Петрович не спеша вынул батистовый платок, от которого понесло духами, и высморкался с видом хотя и добродетельного, но всё же несколько оскорбленного в своем достоинстве человека, и притом твердо решившегося потребовать объяснений. Ему еще в передней пришла было мысль: не снимать пальто и уехать и тем строго и внушительно наказать обеих дам, так чтобы разом дать всё почувствовать. Но он не решился. Притом этот человек не любил неизвестности, а тут надо было разъяснить: если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да есть, а стало быть, лучше наперед узнать; наказать же всегда будет время, да и в его руках.

— Надеюсь, путешествие прошло благополучно? — официально обратился он к Пульхерии Александровне.

— Слава богу, Петр Петрович.

— Весьма приятно-с. И Авдотья Романовна тоже не устали?

— Я-то молода и сильна, не устану, а мамаше так очень тяжело было, — ответила Дунечка.

— Что делать-с; наши национальные дороги весьма длинны. Велика так называемая «матушка Россия»… Я же, при всем желании, никак не мог вчера поспешить к встрече. Надеюсь, однако, что всё произошло без особых хлопот?

— Ах, нет, Петр Петрович, мы были очень обескуражены, — с особой интонацией поспешила заявить Пульхерия Александровна, — и если б сам бог, кажется, не послал нам вчера Дмитрия Прокофьича, то мы просто бы так и пропали. Вот они, Дмитрий Прокофьич Разумихин, — прибавила она, рекомендуя его Лужину.

— Как же, имел удовольствие… вчера, — пробормотал Лужин, неприязненно покосившись на Разумихина, затем нахмурился и примолк. Да и вообще Петр Петрович принадлежал к разряду людей, по-видимому чрезвычайно любезных в обществе и особенно претендующих на любезность, но которые, чуть что не по них, тотчас же и теряют все свои средства и становятся похожими скорее на мешки с мукой, чем на развязных и оживляющих общество кавалеров. Все опять примолкли: Раскольников упорно молчал, Авдотья Романовна до времени не хотела прерывать молчания, Разумихину нечего было говорить, так что Пульхерия Александровна опять затревожилась.

— Марфа Петровна умерла, вы слышали? — начала она, прибегая к своему капитальному средству.

— Как же, слышал-с. По первому слуху был уведомлен и даже приехал вам теперь сообщить, что Аркадий Иванович Свидригайлов, немедленно после похорон супруги, отправился поспешно в Петербург. Так, по крайней мере, по точнейшим известиям, которые я получил.

— В Петербург? Сюда? — тревожно спросила Дунечка и переглянулась с матерью.

— Точно так-с, и уж, разумеется, не без целей, приняв во внимание поспешность выезда и, вообще, предшествовавшие обстоятельства.

— Господи! Да неужели он и тут не оставит Дунечку в покое? — вскрикнула Пульхерия Александровна.

— Мне кажется, особенно тревожиться нечего, ни вам, ни Авдотье Романовне, конечно если сами не пожелаете входить в какие бы то ни было с ним отношения. Что до меня касается, я слежу, и теперь разыскиваю, где он остановился…

— Ах, Петр Петрович, вы не поверите, до какой степени вы меня теперь испугали! — продолжала Пульхерия Александровна. — Я его всего только два раза видела, и он мне показался ужасен, ужасен! Я уверена, что он был причиною смерти покойницы Марфы Петровны.

— Насчет этого нельзя заключить. Я имею известия точные. Не спорю, может быть, он способствовал ускоренному ходу вещей, так сказать, нравственным влиянием обиды; но что касается поведения и, вообще нравственной характеристики лица, то я с вами согласен. Не знаю, богат ли он теперь и что именно оставила ему Марфа Петровна; об этом мне будет известно в самый непродолжительный срок; но уж, конечно, здесь, в Петербурге, имея хотя бы некоторые денежные средства, он примется тотчас за старое. Это самый развращенный и погибший в пороках человек, из всех подобного рода людей! Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь лет назад, послужила ему еще и в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено было, в самом начале, уголовное дело, с примесью зверского и, так сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться в Сибирь. Вот каков этот человек, если хотите знать.

— Ах, господи! — вскричала Пульхерия Александровна. Раскольников внимательно слушал.

— Вы правду говорите, что имеете об этом точные сведения? — спросила Дуня, строго и внушительно.

— Я говорю только то, что слышал сам, по секрету, от покойницы Марфы Петровны. Надо заметить, что с юридической точки зрения дело это весьма темное. Здесь жила, да и теперь, кажется, проживает некоторая Ресслих, иностранка и сверх того мелкая процентщица, занимающаяся и другими делами. С этою-то Ресслих господин Свидригайлов находился издавна в некоторых весьма близких и таинственных отношениях. У ней жила дальняя родственница, племянница кажется, глухонемая, девочка лет пятнадцати и даже четырнадцати, которую эта Ресслих беспредельно ненавидела и каждым куском попрекала; даже бесчеловечно била. Раз она найдена была на чердаке удавившеюся. Присуждено, что от самоубийства. После обыкновенных процедур тем дело и кончилось, но впоследствии явился, однако, донос, что ребенок был… жестоко оскорблен Свидригайловым. Правда, всё это было темно, донос был от другой же немки, отъявленной женщины и не имевшей доверия; наконец, в сущности, и доноса не было, благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны; всё ограничилось слухом. Но, однако, этот слух был многознаменателен. Вы, конечно, Авдотья Романовна, слышали тоже у них об истории с человеком Филиппом, умершим от истязаний, лет шесть назад, еще во время крепостного права.

— Я слышала, напротив, что этот Филипп сам удавился.

— Точно так-с, но принудила или, лучше сказать, склонила его к насильственной смерти беспрерывная система гонений и взысканий господина Свидригайлова.

— Я не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.

— Я вижу, что вы, Авдотья Романовна, как-то стали вдруг наклонны к его оправданию, — заметил Лужин, скривя рот в двусмысленную улыбку. — Действительно, он человек хитрый и обольстительный насчет дам, чему плачевным примером служит Марфа Петровна, так странно умершая. Я только хотел послужить вам и вашей мамаше своим советом, ввиду его новых и несомненно предстоящих попыток. Что же до меня касается, то я твердо уверен, что этот человек несомненно исчезнет опять в долговом отделении. Марфа Петровна отнюдь никогда не имела намерения что-нибудь за ним закрепить, имея в виду детей, и если и оставила ему нечто, то разве нечто самое необходимое, малостоящее, эфемерное, чего и на год не хватит человеку с его привычками.

— Петр Петрович, прошу вас, — сказала Дуня, — перестанемте о господине Свидригайлове. На меня это наводит тоску.

— Он сейчас приходил ко мне, — сказал вдруг Раскольников, в первый раз прерывая молчание.

Со всех сторон раздались восклицания, все обратились к нему. Даже Петр Петрович взволновался.

— Часа полтора назад, когда я спал, он вошел, разбудил меня и отрекомендовался, — продолжал Раскольников. — Он был довольно развязен и весел и совершенно надеется, что я с ним сойдусь. Между прочим, он очень просит и ищет свидания с тобою, Дуня, а меня просил быть посредником при этом свидании. У него есть к тебе одно предложение; в чем оно, он мне сообщил. Кроме того, он положительно уведомил меня, что Марфа Петровна за неделю до смерти, успела оставить тебе, Дуня, по завещанию три тысячи рублей, и деньги эти ты можешь теперь получить в самом скором времени.

— Слава богу! — вскричала Пульхерия Александровна и перекрестилась. — Молись за нее, Дуня, молись!

— Это действительная правда, — сорвалось у Лужина.

— Ну-ну, что же дальше? — торопила Дунечка.

— Потом он сказал, что он сам не богат и всё имение достается его детям, которые теперь у тетки. Потом, что остановился где-то недалеко от меня, а где? — не знаю, не спросил…

— Но что же, что же он хочет предложить Дунечке? — спросила перепуганная Пульхерия Александровна. — Сказал он тебе?

— Да, сказал.

— Что же?

— Потом скажу. — Раскольников замолчал и обратился к своему чаю.

Петр Петрович вынул часы и посмотрел.

— Необходимо отправиться по делу, и таким образом не помешаю, — прибавил он с несколько пикированным видом и стал вставать со стула.

— Останьтесь, Петр Петрович, — сказала Дуня, — ведь вы намерены были просидеть вечер. К тому же вы сами писали, что желаете об чем-то объясниться с маменькой.

— Точно так-с, Авдотья Романовна, — внушительно проговорил Петр Петрович, присев опять на стул, но всё еще сохраняя шляпу в руках, — я действительно желал объясниться и с вами, и с многоуважаемою вашею мамашей, и даже о весьма важных пунктах. Но, как и брат ваш не может при мне объясниться насчет некоторых предложений господина Свидригайлова, так и я не желаю и не могу объясниться… при других… насчет некоторых, весьма и весьма важных пунктов. К тому же капитальная и убедительнейшая просьба моя не была исполнена…

Лужин сделал горький вид и осанисто примолк.

— Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить, и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.

Петр Петрович тотчас же закуражился.

— Есть некоторые оскорбления, Авдотья Романовна, которые, при всей доброй воле, забыть нельзя-с. Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.

— Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что всё наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли всё это как можно скорей или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то, хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.

— Удивляюсь, что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался всё более и более Лужин. — Ценя и, так сказать, обожая вас, я в то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь из ваших домашних. Претендуя на счастье вашей руки, не могу в то же время принять на себя обязательств несогласимых…

— Ах, оставьте всю эту обидчивость, Петр Петрович, — с чувством перебила Дуня, — и будьте тем умным и благородным человеком, каким я вас всегда считала и считать хочу. Я вам дала великое обещание, я ваша невеста; доверьтесь же мне в этом деле, и поверьте, я в силах буду рассудить беспристрастно. То, что я беру на себя роль судьи, это такой же сюрприз моему брату, как и вам. Когда я пригласила его сегодня, после письма вашего, непременно прийти на наше свидание, я ничего ему не сообщила из моих намерений. Поймите, что если вы не помиритесь, то я должна же выбирать между вами: или вы, или он. Так стал вопрос и с его, и с вашей стороны. Я не хочу и не должна ошибиться в выборе. Для вас я должна разорвать с братом; для брата я должна разорвать с вами. Я хочу и могу узнать теперь наверно: брат ли он мне? А про вас: дорога ли я вам, цените ли вы меня: муж ли вы мне?

— Авдотья Романовна, — закоробившись произнес Лужин, — ваши слова слишком многозначительны для меня, скажу более, даже обидны, ввиду того положения, которое я имею честь занимать в отношении к вам. Не говоря уже ни слова об обидном и странном сопоставлении, на одну доску, между мной и… заносчивым юношей, словами вашими вы допускаете возможность нарушения данного мне обещания. Вы говорите: «или вы, или он»?, стало быть, тем самым показываете мне, как немного я для вас значу… я не могу допустить этого при отношениях и… обязательствах, существующих между нами.

— Как! — вспыхнула Дуня, — я ставлю ваш интерес рядом со всем, что до сих пор было мне драгоценно в жизни, что до сих пор составляло всю мою жизнь, и вдруг вы обижаетесь за то, что я даю вам мало цены!

Раскольников молча и язвительно улыбнулся, Разумихина всего передернуло; но Петр Петрович не принял возражения; напротив, с каждым словом становился он всё привязчивее и раздражительнее, точно во вкус входил.

— Любовь к будущему спутнику жизни, к мужу должна превышать любовь к брату, — произнес он сентенциозно, — а во всяком случае, я не могу стоять на одной доске… Хоть я и настаивал давеча, что в присутствии вашего брата не желаю и не могу изъяснить всего, с чем пришел, тем не менее я теперь же намерен обратиться к многоуважаемой вашей мамаше для необходимого объяснения по одному весьма капитальному и для меня обидному пункту. Сын ваш, — обратился он к Пульхерии Александровне, — вчера, в присутствии господина Рассудкина (или… кажется так? извините, запамятовал вашу фамилию, — любезно поклонился он Разумихину), обидел меня искажением мысли моей, которую я сообщил вам тогда в разговоре частном, за кофеем, именно, что женитьба на бедной девице, уже испытавшей жизненное горе, по-моему, выгоднее в супружеском отношении, чем на испытавшей довольство, ибо полезнее для нравственности. Ваш сын умышленно преувеличил значение слов до нелепого, обвинив меня в злостных намерениях и, по моему взгляду, основываясь на вашей собственной корреспонденции. Почту себя счастливым, если вам, Пульхерия Александровна, возможно будет разубедить меня в противном отношении и тем значительно успокоить. Сообщите же мне, в каких именно терминах передали вы слова мои в вашем письме к Родиону Романовичу?

— Я не помню, — сбилась Пульхерия Александровна, — а передала, как сама поняла. Не знаю, как передал вам Родя… Может, он что-нибудь и преувеличил.

— Без вашего внушения он преувеличить не мог.

— Петр Петрович, — с достоинством произнесла Пульхерия Александровна, — доказательство тому, что мы с Дуней не приняли ваших слов в очень дурную сторону, это то, что мы здесь.

— Хорошо, маменька! — одобрительно сказала Дуня.

— Стало быть, я и тут виноват! — обиделся Лужин.

— Вот, Петр Петрович, вы всё Родиона вините, а вы и сами об нем давеча неправду написали в письме, — прибавила, ободрившись, Пульхерия Александровна.

— Я не помню, чтобы написал какую-нибудь неправду-с.

— Вы написали, — резко проговорил Раскольников, не оборачиваясь к Лужину, — что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, как это действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда не видал). Вы написали это, чтобы поссорить меня с родными, и для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Всё это сплетня и низость.

— Извините, сударь, — дрожа со злости, ответил Лужин, — в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнение тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я вас нашел и какое вы на меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц?

— А по-моему, так вы, со всеми вашими достоинствами, не стоите мизинца этой несчастной девушки, в которую вы камень бросаете.

— Стало быть, вы решились бы и ввести ее в общество вашей матери и сестры?

— Я это уж и сделал, если вам хочется знать. Я посадил ее сегодня рядом с маменькой и с Дуней.

— Родя! — вскричала Пульхерия Александровна.

Дунечка покраснела; Разумихин сдвинул брови. Лужин язвительно и высокомерно улыбнулся.

— Сами изволите видеть, Авдотья Романовна, — сказал он, — возможно ли тут соглашение? Надеюсь теперь, что дело это кончено и разъяснено, раз навсегда. Я же удалюсь, чтобы не мешать дальнейшей приятности родственного свидания и сообщению секретов (он встал со стула и взял шляпу). Но, уходя, осмелюсь заметить, что впредь надеюсь быть избавлен от подобных встреч и, так сказать, компромиссов. Вас же особенно буду просить, многоуважаемая Пульхерия Александровна, на эту же тему, тем паче что и письмо мое было адресовано вам, а не кому иначе.

Пульхерия Александровна немного обиделась.

— Что-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы всё бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.

— Это не совсем справедливо, Пульхерия Александровна, и особенно в настоящий момент, когда возвещено о завещанных Марфой Петровной трех тысячах, что, кажется, очень кстати, судя по новому тону, которым заговорили со мной, — прибавил он язвительно.

— Судя по этому замечанию, можно действительно предположить, что вы рассчитывали на нашу беспомощность, — раздражительно заметила Дуня.

— Но теперь, по крайней мере, не могу так рассчитывать и особенно не желаю помешать сообщению секретных предложений Аркадия Ивановича Свидригайлова, которыми он уполномочил вашего братца и которые, как я вижу, имеют для вас капитальное, а может быть, и весьма приятное значение.

— Ах боже мой! — вскрикнула Пульхерия Александровна.

Разумихину не сиделось на стуле.

— И тебе не стыдно теперь, сестра? — спросил Раскольников.

— Стыдно, Родя, — сказала Дуня, — Петр Петрович, подите вон! — обратилась она к нему, побледнев от гнева.

Петр Петрович, кажется, совсем не ожидал такого конца. Он слишком надеялся на себя, на власть свою и на беспомощность своих жертв. Не поверил и теперь. Он побледнел, и губы его затряслись.

— Авдотья Романовна, если я выйду теперь в эту дверь, при таком напутствии, то — рассчитайте это — я уж не ворочусь никогда. Обдумайте хорошенько! Мое слово твердо.

— Что за наглость! — вскричала Дуня, быстро подымаясь с места, — да я и не хочу, чтобы вы возвращались назад!

— Как? Так вот ка-а-к-с! — вскричал Лужин, совершенно не веровавший, до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявший теперь нитку, — так так-то-с! Но знаете ли, Авдотья Романовна, что я мог бы и протестовать-с.

— Какое право вы имеете так говорить с ней! — горячо вступилась Пульхерия Александровна, — чем вы можете протестовать? И какие это ваши права? Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем! Мы сами виноваты, что на несправедливое дело пошли, а всех больше я…

— Однако ж, Пульхерия Александровна, — горячился в бешенстве Лужин, — вы связали меня данным словом, от которого теперь отрекаетесь… и наконец… наконец, я вовлечен был, так сказать, через то в издержки…

Эта последняя претензия до того была в характере Петра Петровича, что Раскольников, бледневший от гнева и от усилий сдержать его, вдруг не выдержал и — расхохотался. Но Пульхерия Александровна вышла из себя:

— В издержки? В какие же это издержки? Уж не про сундук ли наш вы говорите? Да ведь вам его кондуктор задаром перевез. Господи, мы же вас и связали! Да вы опомнитесь, Петр Петрович, это вы нас по рукам и по ногам связали, а не мы вас!

— Довольно, маменька, пожалуйста, довольно! — упрашивала Авдотья Романовна. — Петр Петрович, сделайте милость, уйдите!

— Уйду-с, но одно только последнее слово! — проговорил он, уже почти совсем не владея собою, — ваша мамаша, кажется, совершенно забыла, что я решился вас взять, так сказать, после городской молвы, разнесшейся по всему околотку насчет репутации вашей. Пренебрегая для вас общественным мнением и восстановляя репутацию вашу, уж, конечно, мог бы я, весьма и весьма, понадеяться на возмездие и даже потребовать благодарности вашей… И только теперь открылись глаза мои! Вижу сам, что, может быть, весьма и весьма поступил опрометчиво, пренебрегая общественным голосом…

— Да он о двух головах, что ли! — крикнул Разумихин, вскакивая со стула и уже готовясь расправиться.

— Низкий вы и злой человек! — сказала Дуня.

— Ни слова! Ни жеста! — вскрикнул Раскольников, удерживая Разумихина; затем, подойдя чуть не в упор к Лужину:

— Извольте выйти вон! — сказал он тихо и раздельно, — и ни слова более, иначе…

Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом, затем повернулся, вышел, и уж, конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он всё еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.