Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (19)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (19)

V

Расколников вече влизаше в стаята. Той влезе с такъв израз, сякаш с всички сили се сдържаше да не прихне от смях. След него, със съвсем разстроена и свирепа физиономия, червен като божур, непохватно и тромаво влезе засраменият Разумихин. Лицето му и цялата му фигура наистина бяха в тази минута смешни и оправдаваха смеха на Расколников. Расколников, още непредставен, се поклони на домакина, който стоеше посред стаята и въпросително ги гледаше, протегна и му стисна ръка все още с явно огромно усилие да сподави веселостта си и да изговори поне две-три думи, за да се представи. Но едва успя да добие сериозен вид и да измърмори нещо — и изведнъж, сякаш неволно, погледна пак към Разумихин и този път вече не можа да се сдържи: сподавяният смях избликна толкова по-неудържимо, колкото по-силно го бе сдържал досега. Необикновената свирепост, с която Разумихин посрещаше този „задушевен смях“, правеше цялата тази сцена най-искрено весела и, най-важното, естествена. Разумихин, без да иска, още повече спомогна за това.

— Уф, дявол! — зарева той, като махна с ръка и удари по малката кръгла масичка, на която стоеше недопита чаша чай. Всичко се разлетя и зазвънтя.

— Но защо да се чупят столовете, господа, та това е в ущърб за държавата! — завика весело Порфирий Петрович.

Сцената изглеждаше така: Расколников вече се успокояваше, забравил ръката си в ръката на стопанина, но имайки чувство за мярка, изчака удобен момент, колкото може по-скоро и по-естествено да я изтегли. Разумихин, съвсем сконфузен от падането на масичката и счупването на чашата, мрачно погледна парчетата, плю, рязко се обърна към прозореца, където и застана с гръб към присъстващите, със страшно намръщено лице, и се загледа през прозореца, без да вижда нищо. Порфирий Петрович се смееше и искаше да се смее, но очевидно беше, че трябва да му се обясни. В ъгъла седеше на стол Заметов, който при влизането на гостите стана, разтеглил уста в усмивка, но той наблюдаваше цялата сцена с недоумение и дори сякаш с недоверие, а Расколников — дори с някакво объркване. Неочакваното присъствие на Заметов неприятно изненада Расколников. „Ще трябва да се съобразя и с това!“ — помисли той.

— Моля да ме извините — започна той, като се преструваше на засрамен. — Расколников…

— Моля ви се, много ми е приятно, пък и вие така приятно влязохте… Той и добър ден ли вече не иска да каже? — кимна Порфирий Петрович към Разумихин.

— Ей, Богу, не зная защо ми се разсърди толкова. Аз само му казах по пътя, че прилича на Ромео и… и го доказах, и нищо повече, струва ми се, нямаше.

— Свиня! — обади се, без да се обръща, Разумихин.

— Значи е имал много сериозни причини, за да се разсърди така от една думичка — разсмя се Порфирий.

— Стига и ти, следовател!… Вървете всички по дяволите! — отсече Разумихин и изведнъж се разсмя и с разведрено лице, сякаш нищо не бе ставало, се приближи към Порфирий Петрович.

— Край! Всички сте глупаци; малко по-сериозно: ето приятеля ми, Родион Романович Расколников, първо, слушал е много за тебе и пожела да се запознае и, второ, има малко работа с тебе. А, Заметов! Ти по какъв случай си тук! Че нима вие се познавате? Отдавна ли сте близки?

„Това пък какво значи!“ — тревожно помисли Расколников. Заметов сякаш се смути, но не много.

— Ами точно вчера у вас се запознахме — каза той нагло.

— Значи, една грижа по-малко: миналата седмица, Порфирий, той ужасно ме моли някак да ти го представя, но вие и без мене сте се надушили… Къде ти е тютюнът?

Порфирий Петрович беше облечен по домашному, в халат, с доста чиста риза и разкривени пантофи. Той беше около тридесет и пет годишен човек, под среден ръст, пълен и дори с коремче, нямаше нито брада, нито мустаци, нито бакенбарди, голямата му кръгла глава, някак особено издуто закръглена на тила, беше ниско подстригана. Широкото му, кръгло и малко чипоносо лице имаше болнав възжълт цвят, но беше доста бодро и дори насмешливо. То би било дори и добродушно, ако не беше изразът на очите с някакъв измит, воднист блясък, прикрити с почти бели, трепкащи, сякаш намигащи някому мигли. Погледът на тези очи някак странно не хармонираше с цялата фигура, в която имаше дори нещо женско, и й придаваше нещо много по-сериозно, отколкото можеше да се очаква от нея на пръв поглед.

Веднага щом чу, че гостът има с него „малко работа“, Порфирий Петрович го покани да седне на канапето, самият той седна на другия край и впери поглед в него в очакване незабавно да му изложи работата, с онова усилено и прекалено сериозно внимание, което дори стеснява и смущава от пръв път, особено от непознат човек и особено ако това, което излагате, според собственото ви мнение, далеч не съответства на особено голямото внимание, което ви се оказва. Но Расколников накратко и свързано, ясно и точно обясни работата и остана така. Доволен от себе си, че дори успя доста добре да огледа Порфирий. Порфирий Петрович също през цялото време нито веднъж не свали поглед от него. Разумихин, седнал насреща, до същата маса, горещо и нетърпеливо следеше изложението на работата, като непрекъснато местеше поглед от единия на другия и обратно, което вече беше малко прекалено. „Глупак!“ — изруга наум Расколников.

— Вие трябва да подадете заявление до полицията — с най-делови израз отговори Порфирий, — че научавайки за еди-кое си произшествие, тоест за това убийство, вие на свой ред молите да бъде уведомен следователят, комуто е поверено делото, че еди-кои си вещи са ваши и желаете да ги откупите… или там… впрочем ще ви го напишат.

— Там е работата, че аз в момента — Расколников се постара да изглежда колкото може по-засрамен, — не разполагам с достатъчно пари… и дори такава дреболия не мога… аз, разбирате ли, бих желал сега само да заявя, че тези вещи са мои, но че когато имам пари…

— Това няма значение — отвърна Порфирий Петрович, приемайки студено разяснението за финансите, — а впрочем можете да напишете, ако искате, и направо до мене в същия смисъл че ето, научавайки за еди-какво си и заявявайки, че еди-кои си вещи са мои, моля…

— На необгербвана хартия, нали? — побърза да го прекъсне Расколников, интересувайки се пак от финансовата страна на въпроса.

— О, на най-обикновена! — И изведнъж Порфирий Петрович някак явно насмешливо го погледна, като присви очи и сякаш му смигна. Впрочем може би просто така му се стори на Расколников, защото трая само миг. Но нещо такова всеки случай имаше. Расколников би се заклел, че той, дявол знае защо, му смигна.

„Знае!“ — премина като мълния през ума му.

— Извинете, че ви обезпокоих за такава дреболия — продължи той малко объркан, — вещите ми струват всичко пет рубли, но те са ми особено скъпи като спомен за тези, които са ми ги подарили, и, да си призная, когато научих, много се изплаших…

— Затова, значи, подскочи така, когато издрънках на Зосимов, че Порфирий разпитва ония, които са заложили! — вмъкна Разумихин явно с цел.

Това вече беше непоносимо. Расколников не издържа и злобно го стрелна с пламналите си от гняв черни очи. Но веднага се опомни.

— Ти, брат, май че ми се подиграваш? — обърна се той към него, като ловко се престори на ядосан. — Съгласен съм, че може би прекалено се безпокоя за такива боклуци според тебе, но нали за това не мога да бъда считан нито за егоист, нито за алчен; тези две нищожни вещи за мене може съвсем да не са боклук. Аз вече ти казах преди малко, че този сребърен часовник, който почти нищо не струва, е единственото нещо, останало от баща ми. Смей ми се, ако щеш, но сега пристигна на гости майка ми — обърна се той изведнъж към Порфирий, — и ако тя разбере — обърна се той бързо пак към Разумихин, като се стараеше особено гласът му да затрепери, — че часовникът е загубен, то, кълна се, би изпаднала в отчаяние! Жени!

— Но съвсем не! Аз съвсем не в този смисъл! Аз точно обратното! — викаше огорченият Разумихин.

„Добре ли беше? Естествено ли беше? Не пресилих ли? — трепереше вътрешно Расколников. — Защо казах: «Жени»?“

— А, пристигнала е майка ви? — осведоми се кой знае защо Порфирий Петрович.

— Да.

— Че кога?

— Снощи. — Порфирий помълча, като да съобразяваше нещо.

— В никакъв случай вещите ви не можеха да се загубят — спокойно и студено продължи той. — Та аз отдавна вече ви чакам да дойдете.

И сякаш нищо не бе казал, грижливо подаде пепелник на Разумихин, който безпощадно изтърсваше цигарата си върху килима. Расколников потрепери, но Порфирий сякаш не го и поглеждаше, все още загрижен за цигарата на Разумихин.

— Какво-о? Чакал си го? Ти нима знаеше, че и той е залагал там? — извика Разумихин.

Порфирий Петрович се обърна направо към Расколников:

— Вашите две вещи, пръстенът и часовникът, тя беше загънала в книжка, а на книжката беше четливо написано с молив името ви, както и датата, и месецът, когато ги е получила от вас…

— Как можете да бъдете толкова наблюдателен!… — неловко се усмихна Расколников, като особено се стараеше да го гледа право в очите; но не издържа и изведнъж добави. — Аз затова направих сега тази забележка, че навярно е имало много заложили… тъй че би ви било трудно да помните всичките… А вие, напротив, така добре помните всички… и…

„Глупаво! Слабо! Защо добавих това!“

— Вече почти всички заложили са известни, така че само вие още не бяхте благоволили да дойдете — отговори Порфирий с едва доловим оттенък на подигравка.

— Не бях съвсем здрав.

— И това чух. Чух даже, че дори много сте били разстроен от нещо. Вие и сега сякаш сте бледен?

— Съвсем не съм бледен… напротив, съвсем здрав съм! — грубо и злобно отсече Расколников, като изведнъж промени тона. Злобата накипяваше в него и той не можеше да я сподави. „А в злобата си ще взема да се издам! — мина му пак през ума.

— Но защо ме измъчват!…“

— Не бил съвсем здрав! — подхвана Разумихин. — Ама че го рече! До вчера беше почти в безсъзнание… Ще повярваш ли, Порфирий, вчера едва се държеше на краката си, а щом само ние, аз и Зосимов, излязохме за малко, се облякъл и тихичко офейкал и скитал някъде кажи-речи до полунощ, и всичко това, ще знаеш, в много силна треска, можеш ли да си представиш! Забележителен случай!

— А, в много силна треска? Виж ти! — с някак женско движение поклати глава Порфирий.

— Е, глупости! Не му вярвайте! Но впрочем, вие нали и без това не вярвате! — изтърси Расколников с прекалено явна злоба.

Но Порфирий Петрович сякаш не дочу тези странни думи.

— Нима би излязъл, ако не беше трескав? — разгорещи се изведнъж Разумихин. — Защо излезе? За какво?… И защо именно тайно? Че беше ли с ума си тогава? Сега, когато опасността мина, аз вече направо ти го казвам!

— Те много ми омръзнаха вчера — обърна се изведнъж Расколников към Порфирий с нахално предизвикателна усмивка, — и избягах от тях да си търся квартира, където да не могат да ме открият, и взех със себе си цял куп пари. Ето, господин Заметов видя парите. Е, какво, господин Заметов, на себе си ли бях вчера, или трескав, хайде разрешете спора!

Струваше му се, че в тази минута просто би задушил Заметов. Никак не му харесваха погледът и мълчанието му.

— Според мен вие говорехте твърде разумно и дори хитро, само че бяхте прекалено нервен — сухо заяви Заметов.

— А днес Никодим Фомич ми каза — вметна Порфирий Петрович, — че ви е срещнал снощи, много късно, в дома на един премазан от коне чиновник…

— Да, ето например този чиновник! — подхвана Разумихин.

— Е, не си ли бил луд у чиновника! Последните си пари си дал на вдовицата за погребението! Добре, искал си да й помогнеш — дай петнадесет, дай двадесет, но поне три рубли си остави, а ти всичките двадесет и пет си й дал!

— Че може имане да съм намерил някъде, а ти да не знаеш! И затова съм бил толкова щедър вчера… Ето, господин Заметов знае, че съм намерил имане!… Извинете, моля — обърна се той с треперещи устни към Порфирий, — че ви безпокоим от половин час с такива глупави разправии. Омръзнахме ви, нали?

— Моля ви се, напротив, напро-о-тив! Да знаете само как ме интересувате! Интересно ми е и да гледам, и да слушам… и, признавам си, така се радвам, че благоволихте най-после да дойдете…

— Че поне чай ни дай! Гърлото ми пресъхна! — извика Разумихин.

— Прекрасна идея! Може би всички ще пием? Но не искаш ли преди чая нещо по-силничко, а?

— Махай ми се от главата!

Порфирий Петрович излезе да каже да донесат чай.

Мислите се въртяха като вихър в главата на Расколников. Той беше ужасно раздразнен.

„Главното е, че дори не крият и не желаят да се церемонят! А по какъв случай, щом съвсем не ме познаваш, си говорил за мене с Никодим Фомич? Значи, вече не искат и да крият, че ме следят като глутница кучета! Открито ми плюят в муцуната! — трепереше той от бяс. — Хайде, удряйте открито, а не си играйте както котка с мишка. Та това е неучтиво, Порфирий Петрович, а може би аз няма и да позволя!… Ще стана и ще им изтърся на всички в муцуната цялата истина; и ще разберете колко ви презирам!… — Той с мъка си пое дъх. — Ами ако само така ми се струва? Ами ако това е мираж и аз във всичко се лъжа, от неопитност се озлобявам, не мога да играя отвратителната си роля? Може би всичко това е преднамерено? Всичките им думи са обикновени, но нещо има в тях… Всичко това винаги може да се каже, но нещо има. Защо той каза направо «у нея»? Защо Заметов добави, че съм говорил хитро? Защо те говорят с такъв тон? Да… тонът… Разумихин също е тук, но защо на него нищо не му се струва? На този невинен дръвник никога нищо не му се струва! Пак ме тресе!… Смигна ли ми одеве Порфирий или не? Наистина глупости; защо ще ми смига? Нервите ми ли искат да разстроят или ме дразнят! Или всичко е мираж, или знаят!… Дори Заметов е дързък… Дързък ли е Заметов? Заметов е решил нещо тази нощ. Аз го предчувствах, че ще реши нещо! Той е тук като у дома си, а уж идвал за пръв път Порфирий не го смята за гостенин, седи с гръб към него! Надушили са се! Сигурно покрай мене са се надушили! Положително за мене са говорили, преди да дойдем!… Знаят ли за квартирата? По-скоро да свършва!… Когато казах, че съм избягал вчера да си търся квартира, той не обърна внимание, не се залови за това… Ловко вмъкнах това за квартирата; по-късно ще свърши работа!… В трескаво състояние, значи!… Ха, ха, ха! Той за цялата вчерашна вечер знае! За пристигането на майка ми не знаел!… А вещицата и датата написала с молив!… Лъжете се, няма да се дам! Та това още не са факти, това е само мираж! Не, вие факти дайте! И квартирата не, а факт, а бълнуване; аз зная какво да им приказвам… Дали знаят за квартирата? Няма да си отида, без да науча! Защо дойдох? Но че се ядосвам сега, това май вече е факт! Пфу, колко съм раздразнителен! А това може би е добре; болезнена роля… Той ме изпитва. Ще гледа да ме обърка! Защо дойдох!…“ Всичко това като мълния мина през ума му.

Порфирий Петрович веднага се върна. Той изведнъж някак се развесели.

— След вчерашното у вас, брат, главата ми… И целият някак съм разглобен, — обърна се със съвсем друг тон, смеейки се, към Разумихин.

— Е, как, интересно ли беше? Нали вчера ви оставих в най-интересния момент. Кой победи?

— Никой, разбира се. Към вечните въпроси преминахме, в небесата витаехме.

— Представи си, Родя, докъде стигнаха вчера: съществува ли или не престъпление? Нали ти казах, че дявол знае какво започнаха да плещят!

— Какво чудно има? Обикновен социален въпрос — разсеяно отвърна Расколников.

— Въпросът не беше формулиран така — вметна Порфирий.

— Не съвсем така, вярно е — веднага се съгласи Разумихин, като бързаше и се горещеше, както винаги. — Виж какво, Родион: слушай и си кажи мнението. Аз искам. Те вече ме изкараха от кожата, но тебе чаках; аз и на тях им казвах за тебе, че ще дойдеш… Започна се от възгледа на социалистите. Познат възглед: престъплението е протест срещу ненормалността на социалния строй — и толкоз, и нищо повече, и никакви други причини не се допускат — толкоз!…

— Ето че излъга! — извика Порфирий Петрович. Той явно се оживяваше и непрекъснато се смееше, гледайки Разумихин, с което още повече го разпалваше.

— Н-нищо не се допуска! — с жар го прекъсна Разумихин. — Не лъжа!… Аз книжките им ще ти покажа: всичко обясняват с това, че „средата го тласнала“ — и нищо повече! Любимата им фраза! Оттук следва, че ако обществото се устрои нормално, всички престъпления веднага ще изчезнат, защото няма да има причини да се протестира и всички в един миг ще станат праведни. Природата не се взема предвид, природата се изгонва, няма природа! Според тях не човечеството, развило се по исторически, жив път докрай, само ще се превърне най-после в нормално общество, а обратното, социалната система, излизайки от нечия математическа глава, тутакси ще преустрои цялото човечество и в един миг ще го направи праведно и безгрешно, преди да се е извършил живият процес, без всякакъв исторически и жив път! И затова именно те така инстинктивно не обичат историята: „Само безобразия има в нея и глупости!“ — и всичко само с глупостта се обяснява! Затова така не обичат живия процес на живота: няма нужда от жива душа! Живата душа иска да живее, живата душа няма да се подчини на механиката, живата душа е подозрителна, живата душа е ретроградна! А това, макар и да намирисва на мъртвило, може от каучук да се направи — затова пък не е живо, затова пък няма воля, затова пък е робско, няма да се разбунтува! И излиза в резултат, че всичко се свежда само до начина, по който се зидат тухличките, и до разположението на коридорите и на стаите във фаланстера! Фаланстерът може вече и да е готов, но природата ви все още не е готова за фаланстера, тя иска живот, още не е завършила жизнения си процес, рано е да се погребва! С гола логика не можеш да отминеш природата! Логиката ще предугади три случая, а те са милион! Да се отреже целият милион и да се сведе всичко единствено до въпроса за удобствата! Най-лесното разрешение на задачата! Примамливо ясно и няма нужда да се мисли! Главното е, че няма нужда да се мисли! Цялата тайна на живота се събира на два печатни листа!

— Ама че се раздрънка, кречетало! Все трябва да го спираш, смееше се Порфирий. — Представете си — обърна се той към Расколников, — същото беше снощи, в една стая, на шест гласа, и на всичкото отгоре всички напоени предварително с пунш — можете ли да си представите? Не, брат, лъжеш се, „средата“ има голямо значение при престъплението; аз ще ти докажа това.

— Знам, че е голямо, но ти ми кажи: четиридесетгодишен изнасилва десетгодишно момиченце — да не би средата да го е подтикнала към това?

— Че защо, в строгия смисъл на думата именно средата — с удивителна важност отбеляза Порфирий, — престъплението с момиченцето до голяма степен даже може да се обясни със средата.

Разумихин едва не побесня.

— Искаш ли ей сега да ти докажа — зарева той, — че ти имаш бели мигли само защото Иван Велики е висок седемдесет и пет метра и ще ти го докажа ясно, точно, напредничаво и дори с либерален оттенък? Наемам се! Хайде, хващаш ли се на бас?

— Хващам се! Да чуем, моля ви се, как ще го докаже!

— Той все се преструва, дяволът! — извика Разумихин, скочи и махна с ръка. — Струва ли си да говоря с тебе! Та той всичко това нарочно го прави, ти още не го познаваш, Родион! И вчера взе тяхната страна само за да обърка всички. И какво говори той вчера, Господи! А те му се зарадваха!… Та той по две седмици издържа така. Миналата година ни увери, кой знае защо, че ще става монах: два месеца все това говореше! Наскоро му хрумна да ни убеждава, че ще се жени, че вече всичко е готово за сватбата. Даже нови дрехи си уши. Ние вече започнахме да му честитим. Ни годеница, ни дявол: всичко било мираж!

— Ето, че сбърка! Аз дрехите преди това ги бях ушил. И по повод новите дрехи ми дойде наум да ви поразиграя.

— Вие наистина ли се преструвате така? — попита небрежно Расколников.

— А вие мислехте, че не? Почакайте, аз и вас ще изиграя — ха, ха, ха! Не, вижте какво, ще ви кажа цялата истина. По повод всички тези въпроси, престъпления, среда, момиченца се сетих сега — впрочем тя винаги ме е интересувала — за една ваша статийка: „За престъплението“… или как беше, забравих заглавието, не помня. Преди два месеца имах удоволствието да я прочета в „Периодическа реч“.

— Моя статия? В „Периодическа реч“? — учудено попита Расколников. — Наистина преди половин година, когато напуснах университета, написах статия по повод една книга, но я занесох тогава във вестник „Ежеседмична реч“, а не в „Периодическа“.

— А е отишла в „Периодическа“.

— Но „Ежеседмична реч“ спря да излиза, затова тогава не я напечатаха…

— Това е вярно, но „Ежеседмична реч“ се сля с „Периодическа реч“ и затова статийката ви преди два месеца излезе в „Периодическа реч“. А вие не знаехте ли?

Расколников наистина нищо не знаеше.

— Но моля ви се, че вие можете да им поискате пари за статията! Чуден характер сте наистина! Живеете така усамотено, че не научавате дори неща, които пряко ви засягат, факт.

— Браво, Родка! И аз нищо не знаех! — извика Разумихин.

— Още днес ще се отбия в читалнята и ще поискам броя! Преди два месеца? На коя дата? Все едно, ще я намеря! Виж ти! И не казва!

— А вие как разбрахте, че статията е моя? Тя е подписана с инициали.

— Случайно, и то тия дни. От редактора; аз го познавам… Много ме заинтересува.

— Аз разглеждах, доколкото си спомням, психологическото състояние на престъпника през цялото време на извършване на престъплението.

— Да, и настоявате, че актът на извършване на престъплението се придружава винаги от болест. Много, много оригинално, но… мене всъщност не тази част от вашата статийка ме заинтересува, а една мисъл, прокарана накрая, която обаче вие за съжаление изразявате само с намек, неясно… С една дума, ако си спомняте, прави се известен намек, че имало на света някои такива лица, които могат… тоест не че могат, а имат пълно право да извършват всякакви безчинства и престъпления, и че за тях и закони не съществували.

Расколников се усмихна на подчертаното и умишлено изопачаване на неговата мисъл.

— Как? Какво? Право на престъпление? Но не защото го е „съсипала средата“? — някак дори уплашено се осведоми Разумихин.

— Не, не, не точно затова — отговори Порфирий. — Цялата работа е там, че в неговата статия всички хора някак се делят на „обикновени“ и „необикновени“. Обикновените са длъжни да живеят в послушание и нямат право да престъпват закона, защото те, видите ли, са обикновени. А необикновените имат право да вършат всякакви престъпления и всякак да нарушават закона поради това именно, че са необикновени. Така, струва ми се, сте го казали, ако не се лъжа?

— Но как така! Не може да бъде — мърмореше Разумихин в недоумение.

Расколников се усмихна пак. Той веднага разбра каква е работата и накъде се бие; помнеше статията си. Реши да отговори на предизвикателството.

— Не съм го казал точно така — започна той просто и скромно. — Впрочем, признавам, вие почти вярно я изложихте, дори ако щете, съвсем вярно… (На него сякаш му беше приятно да се съгласи, че е съвсем вярно.) Разликата е единствено в това, че аз изобщо не твърдя необикновените хора непременно да трябва и да се длъжни да вършат непрекъснато всякакви безчинства, както вие казвате. Струва ми се дори, че такава статия не биха напечатали. Аз чисто и просто намекнах, че „необикновеният“ човек има право… тоест не официално право, а сам има право да разреши на своята съвест да прекрачи… през известни препятствия, и то само в случай, че осъществяването на неговата идея (понякога спасителна може би за цялото човечество) наложи това. Вие благоволихте да кажете, че статията ми е неясна; готов съм да ви я разясня, доколкото мога. Аз може би не греша, като предполагам, че вие, изглежда, тъкмо това искате; моля. Според мене, ако Кеплеровите и Нютоновите открития вследствие на някакви комбинации в никакъв случай не биха могли да станат достояние на хората, освен да се пожертва животът на едного, на десет, на сто и тъй нататък души, които пречат на това откритие или са застанали като препятствие на пътя му, то Нютон би имал право и дори би бил задължен… да отстрани тези десет или сто души, за да направи своите открития достояние на цялото човечество. От това впрочем съвсем не следва, че Нютон има право да убива, когато му хрумне, или да краде всеки ден на пазара. По-нататък, доколкото си спомням, аз говоря в статията си, че всички… е, например, да речем, законодатели и водачи на човечеството, като се започне от най-древните и се продължи с ликурговци, солоновци, мохамедовци, наполеоновци и тъй нататък, всички до един са били престъпници само с това вече, че установявайки нов закон, са нарушавали древния, свято спазван от обществото и наследен от бащите, и, разбира се, не са се спирали и пред кръв, ако кръвта (понякога съвсем невинно и доблестно пролята за древния закон) е можела да им помогне. За отбелязване е даже, че по-голямата част от тези благодетели и водачи на човечеството са проливали особено много кръв. С една дума, аз правя извода, че и всички не само велики, но поне малко излизащи извън границите на посредственото хора, тоест способни поне малко да кажат нещо ново, по силата на природата си са непременно престъпници — повече или по-малко, разбира се. Иначе им е трудно да излязат от границите, а да останат в тях те, разбира се, не могат да се съгласят пак поради природата си, а според мене дори са длъжни да не се съгласят. С една дума, виждате, че досега тук няма нищо особено ново. Това хиляди пъти е било писано и четено. А що се отнася до моето делене на хората на обикновени и необикновени, съгласен съм, че то е донякъде произволно, но аз не претендирам за точни цифри. Аз само вярвам в основната си мисъл. Тя се състои именно в това, че хората по закона на природата се разделят въобще на два вида: на низши (обикновени), тоест, така да се каже, на материал, който служи единствено за зараждане на себеподобни, и на хора в истинския смисъл на думата, тоест притежаващи дарбата или таланта да кажат в своята среда нова дума. Подразделенията тук, разбира се, са безкрайни, но отличителните черти на двата вида са доста резки: първият вид, тоест материалът, това са, общо казано, хора по природата си консервативни, почтителни, живеят в послушание и обичат да бъдат послушни. Според мене те са и длъжни да бъдат послушни, защото това е предназначението им и в това безспорно няма нищо унизително за тях. Всички от втория вид престъпват закона, те рушат или са склонни към това в зависимост от способностите си. Престъпленията на тези хора, разбира се, са относителни и най-различни; в повечето случаи те изискват, в най-различни форми, да се разруши настоящето в името на по-доброто. Но ако му е необходимо за своята идея да прекрачи дори и през труп, през кръв, той, вътре в себе си, по съвест, може според мене да си разреши да прекрачи през кръв — впрочем в зависимост от идеята и нейния размах — забележете това. Само в този смисъл говоря в моята статия за тяхното право на престъпление. (Спомнете си, нали започнахме от юридическия въпрос.) Впрочем няма за какво много да се тревожим: масата почти никога не им признава това право, убива ги и ги беси (повече или по-малко) и по този начин съвсем естествено изпълнява консервативното си предназначение, като при това обаче при следващите поколения същата тази маса поставя убитите на пиедестал и им се покланя (повече или по-малко). Първият вид винаги е господар на настоящето, вторият вид — господар на бъдещето. Първите запазват човечеството и го увеличават количествено; вторите движат света и го водят към целта. И едните, и другите имат съвсем еднакво право на съществуване. С една дума, според статията ми всички имат еднакво право и — vive la guerre éternelle^[1] — до Новия Йерусалим, разбира се!

— Значи, вие все пак вярвате в Новия Йерусалим?

— Вярвам — твърдо отговори Расколников; казвайки това, както и в продължение на цялата си дълга тирада, той гледаше в земята, избрал една точка на килима.

— И-и-и в Бога ли вярвате? Извинете, че така любопитствам.

— Вярвам — повтори Расколников и вдигна очи към Порфирий.

— И-и във възкресението на Лазар ли вярвате?

— В-вярвам. Защо питате всичко това?

— В буквалния смисъл вярвате?

— В буквалния.

— Виж ти… така просто полюбопитствах. Извинете. Но позволете — връщам се към одевешното, — та нали тях невинаги ги убиват, някои, напротив…

— Тържествуват приживе? О, да, някои постигат това приживе и тогава…

— Самите те започват да убиват?

— Ако е необходимо, и знаете ли, даже в повечето случаи. Изобщо забележката ви е остроумна.

— Благодаря ви. Но кажете: как да различаваме тези необикновени от обикновените? С някакви знамения ли е придружено раждането им? Искам да кажа, че тук би трябвало да има по-голяма точност, тъй да се каже, по-голяма външна определеност; извинете, в мене говори естествената загриженост на практика и благонамерения човек, но не може ли да се въведат за целта специални дрехи например, или да се носи нещо, клеймо някакво, да речем? — Защото, съгласете се, ако стане бъркотия и някой от единия вид си въобрази, че принадлежи към другия вид и започне „да отстранява всички препятствия“, както вие твърде сполучливо се изразихте, тогава…

— О, това се случва твърде често! Тази ваша забележка е дори още по-остроумна от предишната…

— Благодаря ви…

— Няма защо; но имайте предвид, че грешката е възможно само от страна на първия вид, тоест на „обикновените“ хора (както аз може би много несполучливо ги нарекох). Въпреки вродената им склонност към послушание по някаква игра на природата, която може да се случи дори с една крава, мнозина от тях обичат да си въобразяват, че са напредничави хора, „разрушители“, и да се натрапват да кажат „нова дума“, и то съвсем искрено. А действително новите те същевременно твърде често не забелязват и дори презират като изостанали и примитивно разсъждаващи хора. Но според мене в това не може да има сериозна опасност и вие наистина няма защо да се безпокоите, защото те никога не отиват далече. За увлечението им може, разбира се, от време на време да се понатупват, за да им се напомни къде им е мястото, но нищо повече; тук и изпълнител даже не е нужен: те сами ще се натупат, защото са много благонравни; някои си правят взаимно тази услуга, а други сами себе си… собственоръчно… Разни публични покаяния си налагат при това — излиза красиво и назидателно, с една дума, вие няма защо да се безпокоите… Съществува такъв закон.

— Е, поне от тази страна вие донякъде ме успокоихте; но ето друга беда: кажете, моля ви се, много ли са тези хора, които имат право да колят другите, тоест „необикновените“? Аз, разбира се, съм готов да се покоря, но, съгласете се, все пак страшно е, ако бъдат много, нали?

— О, не се безпокойте и за това — със същия тон продължи Расколников. — Изобщо хора с нова мисъл, дори съвсем малко способни да кажат поне нещо ново, се раждат необикновено малко, даже учудващо малко. Ясно е само едно, че редът на появяването на тези хора от всички тези видове и подразделения трябва да е определен твърде вярно и точно от някакъв закон на природата. Този закон, разбира се, сега е неизвестен, но аз вярвам, че той съществува и впоследствие може и да бъде открит. Огромната маса от хора, материалът, затова и съществува на света, за да може най-после, с някакво усилие, чрез някакъв тайнствен засега процес, чрез някакво кръстосване на видове и породи, да се напъне и да роди най-после, макар и на хилядата един поне що-годе самостоятелен човек. С още по-широка самостоятелност се ражда може би на десет хиляди един (аз говоря примерно, нагледно). С още по-широка — на сто хиляди един. Гениалните хора — на милиони, а великите гении, върховете на човечеството, може би едва след като преминат много хиляди милиони хора на Земята. С една дума, в ретортата, в която става всичко това, не съм надничал. Но някакъв закон непременно има и трябва да има; тук не може да има случайност.

— Абе вие и двамата шегувате ли се? — извика най-после Разумихин. — Надлъгвате ли се? Седят и се подиграват един другиму! Ти сериозно ли говориш, Родя?

Расколников мълчаливо вдигна към него бледото си и почти тъжно лице и не отговори нищо. И странна се стори на Разумихин, редом с това тихо и тъжно лице, нескриваната, натрапчива, дразнеща и невежлива язвителност на Порфирий.

— Е, брат, ако това наистина е сериозно, то… Ти, разбира се, си прав, като казваш, че това не е ново и прилича на всичко, което ние хиляди пъти сме чели и слушали; но истински оригиналното във всичко това — и което наистина принадлежи само на тебе, за мой ужас — то е, че все пак разрешаваш кръв по съвест, и, прости ми, с такъв фанатизъм дори… В това, значи, се и заключава основната мисъл на статията ти. Та това разрешаване на кръвта по съвест, това… това според мене е по-страшно от официалното разрешение да се пролива кръв, от законното.

— Съвсем вярно, по-страшно е — обади се Порфирий.

— Не, ти някак си се увлякъл! Тук има грешка. Аз ще прочета… Ти си се увлякъл! Ти не може да мислиш така… Ще прочета.

— В статията тези неща ги няма, има само намеци — каза Расколников.

— Така, така — не го сдържаше на едно място Порфирий, — на мене сега почти ми стана ясно как гледате вие на престъплението, но… моля, простете, че ви досаждам (много ви досаждам, чак ми е неудобно!) — виждате ли: вие много ме успокоихте одеве относно погрешните случаи на смесване на двата вида, но… мене тук все разни практически случаи пак ме безпокоят! Ами ако някой мъж или младеж си въобрази, че той е Ликург или Мохамед… — бъдещ, разбира се — и се залови да разчиства всички препятствия към това?… Предстои му, значи, далечен поход, а за похода трябват пари… е, и започне да се готви за похода… знаете!

Заметов изведнъж прихна в ъгъла. Расколников дори не го погледна.

— Трябва да се съглася — спокойно отговори той, — че такива случаи наистина трябва да има. Глупчовците и славолюбивите особено се хващат на тази въдица; младежта най-вече.

— Ето, виждате ли? И какво тогава?

— Такова — усмихна се Расколников, — не съм аз виновен за това. Така е и винаги ще бъде така. Ето той (той кимна към Разумихин) каза сега, че аз оправдавам кръвта. Какво от това? Та нали обществото е прекалено добре подсигурено със заточения, затвори, съдебни следователи, каторги — защо тогава да се безпокоим? И — търсете мошеника!…

— Ами ако го намерим?

— Така му се пада.

— Вие все пак сте логичен. Ами относно съвестта му?

— Че какво ви интересува тя вас?

— Така просто, от хуманност.

— Който я има, нека страда, ако съзнава грешката си. Това му е и наказанието — освен каторгата.

— Ами истински гениалните — запита намръщен Разумихин, — онези, на които е дадено правото да колят, те, значи, трябва изобщо да не страдат, дори за пролятата кръв?

— Защо е тук думата трябва? Тук няма нито позволение, нито забрана. Нека страда, ако му е жал за жертвата… Страданието и болката винаги са задължителни за широкото съзнание и за дълбоко чувстващото сърце. Истински великите хора, струва ми се, трябва да изпитват на този свят велика скръб — добави той изведнъж замислено, дори не в тон с разговора.

Вдигна очи, замислено погледна всички, усмихна се и си взе фуражката. Беше прекалено спокоен в сравнение с одеве, когато влезе, и чувстваше това. Всички станаха.

— Е, ако щете, ругайте ме, ако щете, сърдете ми се, но не мога да се стърпя — обади се пак Порфирий Петрович, — позволете ми още едно въпросче (прекалено много ви досаждам), само една мъничка идейка исках да споделя, колкото да не я забравя…

— Добре, кажете вашата идейка. — Расколников стоеше пред него в очакване, сериозен и блед.

— Ето нали… наистина не зная как по-добре да се изразя… идейката е прекалено игривичка… психологическа… Ето, когато сте съчинявали статийката си — това просто не може да бъде, хе, хе! — вие самият сте се смятали — е, поне мъничко — също за човек „необикновен“, човек, който казва нова дума — във вашия смисъл тоест… Нали така?

— Много е възможно — презрително отговори Расколников. Разумихин се раздвижи.

— А щом е така, то нима вие самият бихте се решили — да речем, поради житейски някакви неуспехи и лишения или за да помогнете някак на цялото човечество — да прекрачите препятствието?… Например да убиете и ограбите?…

И някак изведнъж пак му смигна с лявото око и се разсмя беззвучно — съвсем както одеве.

— И да престъпех, то, разбира се, на вас не бих казал — с предизвикателно надменно презрение отговори Расколников.

— Не, аз просто така се интересувам, всъщност за да разбера вашата статия, само в литературно отношение…

„Пфу, колко явно и нагло е това!“ — с отвращение помисли Расколников.

— Позволете да отбележа — отговори той сухо, — че за Мохамед или за Наполеон не се смятам… нито за каквото и да било подобно лице, следователно и не мога, щом не съм като тях, да ви обясня добре как бих постъпил.

— Хайде, стига, че кой у нас в Русия сега не се смята за Наполеон? — страшно фамилиарно произнесе изведнъж Порфирий. Дори в интонацията на гласа му имаше този път нещо, вече особено ясно.

— Да не би някой бъдещ Наполеон да е клъцнал с брадвата и нашата Альона Ивановна миналата седмица? — изтърси изведнъж, както си седеше в ъгъла, Заметов.

Расколников мълчеше и втренчено, твърдо гледаше Порфирий. Разумихин мрачно се навъси. Още преди това бе започнал сякаш нещо да се досеща. Той гневно се огледа. Измина цяла минута в мрачно мълчание. Расколников тръгна да си върви.

— Вече си отивате! — мило проговори Порфирий, като протягаше любезно ръка. — Много, много се радвам, че се запознахме. А що се отнася до вашата молба, не се съмнявайте. Напишете точно така, както ви казах. И най-добре отбийте се при мене… тия дни… още утре дори. Аз ще съм там към единадесет навярно. И всичко ще уредим… ще поговорим… А вие, като един от последните, които са били там, може би бихте могли да ни кажете нещо… — добави той с най-добродушен вид.

— Вие искате официално да ме разпитвате, в съответната обстановка? — рязко попита Расколников.

— Но защо? Засега всичко това не е нужно. Криво сте ме разбрали. Аз, виждате ли, не изпускам случай и… и с всички заложили вече говорих… от някои взех показания… а вие, като последен… Да, впрочем! — извика той, внезапно зарадван от нещо. — Добре си спомних, ама че съм и аз!… — обърна се той към Разумихин. — Ето ти нали за този Николашка тогава ми проби тъпанчетата… вярно, и сам зная — обърна се той към Расколников, — че момъкът е невинен, но какво да правя, ето на, и Митка се наложи да обезпокоим… ето каква е работата, ето каква е същината на въпроса: като сте минавали тогава по стълбите… моля ви се: нали към осем часа сте били?

— Към осем — отговори Расколников, като почувства неприятно още в същата секунда, че можеше и да не го казва.

— Та когато сте минавали към осем часа по стълбите, не видяхте ли, вие поне — на втория етаж, в отворената квартира, помните ли? — двама работници или поне единия от тях? Те са боядисвали там, не сте ли ги забелязали? Това е много, много важно за тях!…

— Бояджии? Не, не съм виждал… — бавно и все едно спомняйки си, отговори Расколников, напрегнат в същия миг с цялото си същество и замрял от усилието по-скоро да отгатне къде именно е капанът и да не пропусне нещо. — Не, не съм виждал, пък и такава квартира, отключена, май че не забелязах… а, вижте, на четвъртия етаж (той вече добре разбра къде е капанът и тържествуваше) — помня, че чиновник някакъв се местеше от квартирата… срещу Альона Ивановна… помня… това ясно помня… войници изнасяха някакъв диван и ме притиснаха към стената… а бояджии — не, не помня да е имало бояджии… и отключена квартира, струва ми се, нямаше. Да, нямаше…

— Абе какво говориш! — извика изведнъж Разумихин, като че беше се опомнил и съобразил. — Че нали бояджиите са мазали в самия ден на убийството, а пък той три дни преди това е бил там? Какво го разпитваш?

— Уф, обърках се! — удари се по челото Порфирий. — Дявол да го вземе, полудявам с това дело! — обърна се той, някак дори извинявайки се, към Расколников. — За нас е толкова важно да разберем не ги ли е видял някои към осем часа в квартирата, та си въобразих сега, че вие също бихте могли да кажете… съвсем се обърках!

— Затова трябва да бъдеш по-внимателен — навъсен отбеляза Разумихин.

Последните думи бяха казани вече в антрето. Порфирий Петрович ги изпрати чак до вратата извънредно любезно.

И двамата излязоха мрачни и намръщени на улицата и няколко крачки не си казаха нито дума. Расколников дълбоко си пое дъх.

V

Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно были в эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников, еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему руку всё еще с видимым чрезвычайным усилием подавить свою веселость и по крайней мере хоть два-три слова выговорить, чтоб отрекомендовать себя. Но едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать — вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался. Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности. Разумихин, как нарочно, еще помог делу.

— Фу, черт! — заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Всё полетело и зазвенело.

— Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! — весело закричал Порфирий Петрович.

Сцена представлялась таким образом: Раскольников досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом, смотря в окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова неприятно поразило Раскольникова.

«Это еще надо сообразить!» — подумал он.

— Извините, пожалуйста, — начал он, усиленно законфузившись, — Раскольников…

— Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так вошли… Что ж, он и здороваться уж не хочет? — кивнул Порфирий Петрович на Разумихина.

— Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему только дорогой, что он на Ромео похож, и… и доказал, и больше ничего, кажется, не было.

— Свинья! — отозвался, не оборачиваясь, Разумихин.

— Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно словечко так рассердиться, — рассмеялся Порфирий.

— Ну, ты! следователь!… Ну, да черт с вами со всеми! — отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.

— Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись?

«Это что еще!» — тревожно подумал Раскольников.

Заметов как будто законфузился, но не очень.

— Вчера у тебя же познакомились, — сказал он развязно.

— Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно просил меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без меня снюхались… Где у тебя табак?

Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.

Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так, что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни разу не свел с него глаз во всё время. Разумихин, поместившись напротив, за тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.

«Дурак!» — ругнул про себя Раскольников.

— Вам следует подать объявление в полицию, — с самым деловым видом отвечал Порфирий, — о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.

— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги…

— Это всё равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…

— Это ведь на простой бумаге? — поспешил перебить Раскольников, опять интересуясь финансовой частью дела.

— О, на самой простейшей-с! — и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего.

«Знает!» — промелькнуло в нем как молния.

— Извините, что такими пустяками беспокоил, — продолжал он, несколько сбившись, — вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался…

— То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул, что Порфирий закладчиков опрашивает! — ввернул Разумихин, с видимым намерением.

Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и опомнился.

— Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? — обратился он к нему, с ловко выделанным раздражением. — Я согласен, что, может быть, уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и, на мои глаза, эти две ничтожные вещицы могут быть вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, — повернулся он вдруг к Порфирию, — и если б она узнала, — отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал голос, — что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!

— Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно напротив! — кричал огорченный Разумихин.

«Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли? — трепетал про себя Раскольников. — Зачем сказал: „женщины“?»

— А к вам матушка приехала? — осведомился для чего-то Порфирий Петрович.

— Да.

— Когда же это-с?

— Вчера вечером.

Порфирий помолчал, как бы соображая.

— Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, — спокойно и холодно продолжал он. — Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.

И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий как будто и не глядел, всё еще озабоченный папироской Разумихина.

— Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там закладывал? — крикнул Разумихин.

Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:

— Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку завернуты, и на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от вас получила…

— Как это вы так заметливы?… — неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза; но не смог утерпеть и вдруг прибавил:— Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…

«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»

— А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы только одни и не изволили пожаловать, — ответил Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости.

— Я не совсем был здоров.

— И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?

— Совсем не бледен… напротив, совсем здоров! — грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он не мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! — промелькнуло в нем опять. — А зачем они меня мучают!…»

— Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись — оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!

— И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! — с каким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий.

— Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! — слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто не расслышал этих странных слов.

— Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для чего?… И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!

— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор?

Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишком уж взгляд его и молчание ему не нравились.

— По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны были уж слишком, — сухо заявил Заметов.

— А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, — ввернул Порфирий Петрович, — что встретил вас вчера, уж очень поздно, в квартире одного, раздавленного лошадьми, чиновника…

— Ну вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!

— А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!… Вы извините, пожалуйста, — обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?

— Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали, как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть, и слушать… и я, признаюсь, так рад, что вы изволили, наконец, пожаловать…

— Да дай хоть чаю-то! Горло пересохло! — вскричал Разумихин.

— Прекрасная идея! Может, и все компанию сделают. А не хочешь ли… посущественнее, перед чаем-то?

— Убирайся!

Порфирий Петрович вышел приказать чаю.

Мысли крутились как вихрь в голове Раскольникова. Он был ужасно раздражен.

«Главное, даже и не скрываются, и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичом? Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как стая собак! Так откровенно в рожу и плюют! — дрожал он от бешенства. — Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Порфирий Петрович, ведь я еще, может быть, не позволю-с!… Встану, да и брякну всем в рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!… — Он с трудом перевел дыхание. — А что, если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может быть, это всё без намерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть… Всё это всегда можно сказать, но что-то есть. Почему он сказал прямо „у ней“? Почему Заметов прибавил, что я хитро говорил? Почему они говорят таким тоном? Да… тон… Разумихин тут же сидел, почему ж ему ничего не кажется? Этому невинному болвану никогда ничего не кажется! Опять лихорадка!… Подмигнул мне давеча Порфирий аль нет? Верно, вздор; для чего бы подмигивать? Нервы, что ль, хотят мои раздражить али дразнят меня? Или всё мираж, или знают!… Даже Заметов дерзок… Дерзок ли Заметов? Заметов передумал за ночь. Я и предчувствовал, что передумает! Он здесь как свой, а сам в первый раз. Порфирий его за гостя не считает, к нему задом сидит. Снюхались! Непременно из-за меня снюхались! Непременно до нас обо мне говорили!… Знают ли про квартиру-то? Поскорей бы уж!… Когда я сказал, что квартиру нанять вчера убежал, он пропустил, не поднял… А это я ловко про квартиру ввернул: потом пригодится!… В бреду, дескать!… Ха-ха-ха! Он про весь вечер вчерашний знает! Про приезд матери не знал!… А ведьма и число прописала карандашом!… Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю, что им говорить… Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел? А вот что я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как я раздражителен! А может, и хорошо; болезненная роль… Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришел?»

Всё это, как молния, пронеслось в его голове.

Порфирий Петрович мигом воротился. Он вдруг как-то повеселел.

— У меня, брат, со вчерашнего твоего голова… Да и весь я как-то развинтился, — начал он совсем другим тоном, смеясь, к Разумихину.

— А что, интересно было? Я ведь вас вчера на самом интересном пункте бросил? Кто победил?

— Да никто, разумеется. На вековечные вопросы съехали, на воздусех парили.

— Вообрази, Родя, на что вчера съехали: есть или нет преступление? Говорил, что до чертиков доврались!

— Что ж удивительного? Обыкновенный социальный вопрос, — рассеянно ответил Раскольников.

— Вопрос был не так формулирован, — заметил Порфирий.

— Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!…

— Вот и соврал! — крикнул Порфирий Петрович. Он видимо оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более поджигал его.

— Н-ничего не допускается! — с жаром перебил Разумихин, — не вру!… Я тебе книжки ихние покажу: всё у них потому, что «среда заела», — и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» — и всё одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, — зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходит в результате, что всё на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и всё на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное — думать не надо! Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается!

— Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, — смеялся Порфирий. — Вообразите, — обернулся он к Раскольникову, — вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоил предварительно, — можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу.

— И сам знаю, что много, да ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, — среда, что ль, его на это понудила?

— А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и среда, — с удивительною важностью заметил Порфирий, — преступление над девочкой очень и очень даже можно «средой» объяснить.

Разумихин чуть в бешенство не пришел.

— Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу, — заревел он, — что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком? Берусь! Ну, хочешь пари!

— Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет!

— Да ведь всё притворяется, черт! — вскричал Разумихин, вскочил и махнул рукой. — Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он это всё нарочно, ты еще не знаешь его, Родион! И вчера их сторону принял, только чтобы всех одурачить. И что ж он говорил вчера, господи! А они-то ему обрадовались!… Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем! Недавно вздумал уверять, что женится, что всё уж готово к венцу Платье даже новое сшил. Мы уж стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: всё мираж!

— А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового платья и пришло в голову вас всех поднадуть.

— В самом деле вы такой притворщик? — спросил небрежно Раскольников.

— А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу — ха-ха-ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка: «О преступлении»… или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.

— Моя статья? В «Периодической речи»? — с удивлением спросил Раскольников, — я действительно написал, полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги, одну статью, но я снес ее тогда в газету «Еженедельная речь», а не в «Периодическую».

— А попала в «Периодическую».

— Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать, потому тогда и не напечатали…

— Это правда-с; но, переставая существовать, «Еженедельная речь» соединилась с «Периодическою речью», а потому и статейка ваша, два месяца назад, явилась в «Периодической речи». А вы не знали?

Раскольников действительно ничего не знал.

— Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с.

— Браво, Родька! И я тоже не знал! — вскричал Разумихин. — Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа? Всё равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет!

— А вы почему узнали, что статья моя? Она буквой подписана.

— А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком… Весьма заинтересовался.

— Я рассматривал, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления.

— Да-с, и настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию. Очень, очень оригинально, но… меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно… Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.

Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи.

— Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому, что «заела среда»? — с каким-то даже испугом осведомился Разумихин.

— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Всё дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?

— Да как же это? Быть не может, чтобы так! — в недоумении бормотал Разумихин.

Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов.

— Это не совсем так у меня, — начал он просто и скромно. — Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно… (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно). Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы изволите говорить, что статья моя неясна; я готов ее вам разъяснить, по возможности. Я, может быть, не ошибусь, предполагая, что вам, кажется, того и хочется; извольте-с. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут нет ничего особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, — смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, — это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление. (Вы припомните, у нас ведь с юридического вопроса началось). Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда — господин настоящего, второй разряд — господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и — vive la guerre éternelle,^[1] —до Нового Иерусалима, разумеется!

— Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?

— Верую, — твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.

— И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.

— Верую, — повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

— И-и в воскресение Лазаря веруете?

— Ве-верую. Зачем вам всё это?

— Буквально веруете?

— Буквально.

— Вот как-с… так полюбопытствовал. Извините-с. Но позвольте, — обращаюсь к давешнему, — ведь их не всегда же казнят; иные напротив…

— Торжествуют при жизни? О да, иные достигают и при жизни, и тогда…

— Сами начинают казнить?

— Если надо и, знаете, даже большею частию. Вообще замечание ваше остроумно.

— Благодарю-с. Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?… Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…

— О, это весьма часто бывает! Это замечание ваше еще даже остроумнее давешнего…

— Благодарю-с…

— Не стоит-с; но примите в соображение, что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны; иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно… Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, — выходит красиво и назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего… Такой закон есть.

— Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?

— О, не беспокойтесь и в этом, — тем же тоном продолжал Раскольников. — Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою — из ста тысяч один. Гениальные люди — из миллионов, а великие гении, завершители человечества, — может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой всё это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая.

— Да что вы оба, шутите, что ль? — вскричал наконец Разумихин. — Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя?

Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.

— Ну, брат, если действительно это серьезно, то… Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на всё, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…

— Совершенно справедливо, — страшнее-с, — отозвался Порфирий.

— Нет, ты как-нибудь да увлекся! Тут ошибка. Я прочту… Ты увлекся! Ты не можешь так думать… Прочту.

— В статье всего этого нет, там только намеки, — проговорил Раскольников.

— Так-с, так-с, — не сиделось Порфирию, — мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но… уж извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) — видите ли-с: успокоили вы меня давеча очень-с насчет ошибочных-то случаев смешения обоих разрядов, но… меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Магомет… — будущий, разумеется, — да и давай устранять к тому все препятствия… Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… ну и начнет добывать себе для похода… знаете?

Заметов вдруг фыркнул из своего угла. Раскольников даже глаз на него не поднял.

— Я должен согласиться, — спокойно отвечал он, — что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности.

— Вот видите-с. Ну так как же-с?

— Да и так же, — усмехнулся Раскольников, — не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, — чего же беспокоиться? И ищите вора!…

— Ну, а коль сыщем?

— Туда ему и дорога.

— Вы-таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то?

— Да какое вам до нее дело?

— Да так уж, по гуманности-с.

— У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, — опричь каторги.

— Ну а действительно-то гениальные, — нахмурясь, спросил Разумихин, — вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?

— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.

Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали.

— Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, — заключил опять Порфирий Петрович, — позвольте еще вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только чтобы не забыть-с…

— Хорошо, скажите вашу идейку, — серьезный и бледный стоял перед ним в ожидании Раскольников.

— Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, — ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, — тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, — в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?

— Очень может быть, — презрительно ответил Раскольников.

Разумихин сделал движение.

— А коль так-с, то неужели вы бы сами решились — ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству— перешагнуть через препятствие-то?… Ну, например, убить и ограбить?…

И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и рассмеялся неслышно, — точь-в-точь как давеча.

— Если б я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не сказал, — с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.

— Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…

«Фу, как это явно и нагло!» — с отвращением подумал Раскольников.

— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.

— Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? — с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

— Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? — брякнул вдруг из угла Заметов.

Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на Порфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-то казаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания. Раскольников повернулся уходить.

— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Всё и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.

— Вы хотите меня официально допрашивать, со всею обстановкой? — резко спросил Раскольников.

— Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками уже разговаривал… от иных отбирал показания… а вы, как последний… Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!… — повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?

— В восьмом, — отвечал Раскольников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.

— Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной — помните? — двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!…

— Красильщиков? Нет, не видал… — медленно и как бы роясь в воспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем существом своим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и не просмотреть бы чего? — Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не заметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и торжествовал) — так помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротив Алены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали… а красильщиков — нет, не помню, чтобы красильщики были… да и квартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да; не было…

— Да ты что же! — крикнул вдруг Разумихин, как бы опомнившись и сообразив, — да ведь красильщики мазали в самый день убийства, а ведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то?

— Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. — Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом-то часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!

— Так надо быть внимательнее, — угрюмо заметил Разумихин.

Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…