Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (12)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (12)

V

Това беше господин вече в напреднала възраст, важен, представителен, с хитра и презрителна физиономия. Той се спря до вратата, озъртайки се наоколо с обидно, нескривано учудване, и сякаш питаше с поглед: „Но къде съм попаднал?“ Недоверчиво и дори с някаква привидна уплаха, едва ли не с оскърбление, той оглеждаше тясната и схлупена „корабна каюта“ на Расколников. Със същото учудване премести и впери след това поглед в самия Расколников, който лежеше разсъблечен, чорлав, немит на своята мизерна и мръсна кушетка и също го разглеждаше неподвижно. После все така бавно заразглежда раздърпаната, небръсната и чорлава фигура на Разумихин, който на свой ред го гледаше дръзко-въпросително право в очите, без да мръдне от мястото си. Напрегнатото мълчание продължи около минута и най-после, както и трябваше да се очаква, стана малка смяна на декорацията. Досетил се навярно, по някои, впрочем твърде ясни данни, че с подчертано строга осанка тук, в тази „корабна каюта“, абсолютно нищо не може да постигне, влезлият господин малко поомекна и вежливо, макар и доста сухо, произнесе, обръщайки се към Зосимов и разчленявайки всяка сричка на своя въпрос:

— Родион Романович Расколников, господин студент или бивш студент?

Зосимов бавно се помръдна и може би щеше да отговори, ако Разумихин, към когото изобщо не се бяха обърнали, не бе го изпреварил веднага:

— Ето го, лежи на дивана! А вие какво искате?

Това фамилиарно „А вие какво искате?“ сякаш удари важния господин; той дори едва не се обърна към Разумихин, но успя все пак навреме да се сдържи и бързо се обърна отново към Зосимов.

— Ето го Расколников! — измънка Зосимов, като кимна към болния, после се прозя, като някак необикновено широко си разтвори устата и необикновено дълго я държа в такова положение. После бавно бръкна в джобчето на жилетката си, извади огромен тумбест златен часовник с капак, отвори го, погледна и пак така бавно и лениво взе да си го прибира.

Самият Расколников през цялото време лежеше мълчаливо по гръб и упорито, макар и без никаква мисъл, гледаше влезлия. Лицето му, което вече не беше обърнато към занимателното цветче на тапета, беше извънредно бледо и изразяваше изключително страдание, сякаш току-що бе понесъл болезнена операция или едва-що бяха престанали да го мъчат. Но влезлият господин малко по малко започна да събужда у него все по-голямо и по-голямо внимание, после недоумение, после недоверчивост и сякаш дори страх. И когато Зосимов, посочвайки го, каза: „Ето го Расколников“, той изведнъж бързо се надигна, сякаш подскочи, седна на леглото и с почти предизвикателен, но пресеклив и слаб глас произнесе:

— Да! Аз съм Расколников! Какво искате?

Гостът го погледна внимателно и внушително изрече:

— Пьотр Петрович Лужин. Смея да се надявам, че името ми вече не ви е съвсем непознато.

Но Расколников, който очакваше съвсем друго, го погледна тъпо и замислено и не отговори нищо, като че наистина за пръв път чуваше името на Пьотр Петрович.

— Как? Нима досега не сте получили никакво известие? — запита Пьотр Петрович засегнат.

В отговор на това Расколников бавно се отпусна на възглавницата, сложи ръце под главата си и се загледа в тавана. На лицето на Лужин се изписа разочарование. Зосимов и Разумихин го заразглеждаха с още по-голямо любопитство и той накрая явно се смути.

— Аз предполагах и разчитах — замънка той, — че писмото, пуснато преди повече от десет дни, даже едва ли не преди две седмици…

— Чуйте, защо трябва да стоите на вратата? — прекъсна го изведнъж Разумихин. — Ако имате нещо да обясните, седнете, на двамата с Настася там ви е тясно. Настасюшка, дръпни се, пусни го да влезе! Влезте, ето ви стол! Хайде, влизайте!

Той дръпна стола си от масата, освободи малко място между масата и коленете си и зачака в не съвсем удобно положение гостът да влезе през тази пролука. Минутата беше такава, че бе невъзможно да се откаже, и гостът се запровира през тясното пространство, като бързаше и се препъваше. Добрал се до стола, той седна и мнително погледна Разумихин.

— Вие впрочем не се стеснявайте — изтърси Разумихин. — Родя вече пети ден е болен и три дни бълнува, а сега дойде на себе си и дори яде с апетит. Ето, това е лекарят му, току-що го прегледа, а аз съм приятел на Родка, също бивш студент, а сега се занимавам с него; така че не ни обръщайте внимание и не се стеснявайте, ами казвайте за какво сте дошли.

— Благодаря ви. Но дали няма да обезпокоя болния със своето присъствие и разговор? — обърна се Пьотр Петрович към Зосимов.

— Н-не — измънка Зосимов, — дори може да го развлечете — и пак се прозя.

— О, той отдавна вече е в съзнание, от сутринта! — продължи Разумихин, от чиято фамилиарност лъхаше такова неподправено простодушие, че Пьотр Петрович след кратък размисъл взе да се окуражава, може би отчасти и поради това, че този дрипльо и нахалник бе успял все пак да се представи за студент.

— Вашата майка… — започна Лужин.

— Хм! — произнесе високо Разумихин. Лужин го погледна въпросително.

— Нищо, просто така; продължавайте…

Лужин сви рамене.

— … Вашата майка, още когато бях при тях, започна да ви пише. След като пристигнах тук, нарочно пропуснах няколко дни и не ви потърсих, за да съм напълно уверен, че сте известен за всичко, но сега за мое учудване…

— Зная, зная! — каза изведнъж Расколников с израз на най-нетърпелива досада. — Това сте вие? Годеникът? Да, зная!… Стига вече!

Пьотр Петрович сериозно се обиди, но нищо не каза. Той усилено бързаше да съобрази какво значи това. Мълчанието продължи близо една минута.

През това време Расколников, пообърнал се малко към него, за да му отговори, се зае изведнъж отново да го разглежда внимателно и с някакво особено любопитство, като че одеве не бе успял да го разгледа напълно или като че нещо ново в него го бе поразило: той дори специално се надигна от възглавницата. Наистина като че в целия вид на Пьотр Петрович поразяваше нещо особено, а именно нещо, което оправдаваше името „годеник“, така безцеремонно дадено му преди малко. Първо, беше явно и дори прекалено забележимо, че Пьотр Петрович е побързал да се възползва от няколкото дни в столицата, за да се стегне и разкраси в очакване на годеницата, което впрочем бе твърде невинно и допустимо. Дори собственото му, може би дори прекалено самодоволно собствено съзнание за приятната промяна в живота му можеше да му бъде простено в такъв случай, защото Пьотр Петрович беше годеник. Всичките му дрехи бяха току-що взети от шивач и всичко беше хубаво освен може би това, че всичко беше прекалено ново и прекалено ясно изразяваше известна цел. Дори контешката нова-новеничка кръгла шапка свидетелстваше за тази цел: Пьотр Петрович се отнасяше към нея някак прекалено почтително и прекалено предпазливо я държеше в ръце. Дори чудесните люлякови, истински жувеновски ръкавици свидетелстваха за същото, макар и само с това, че той не ги слагаше, а само ги носеше в ръка — за важност. В дрехите на Пьотр Петрович преобладаваха ярките младежки цветове. Беше с хубаво светлокафяво лятно сако, лек светъл панталон, също такава жилетка, току-що купена фина риза, извънредно лека батистена вратовръзка на розови чертички и което беше най-хубавото: на Пьотр Петрович всичко това дори му отиваше. Лицето му, твърде свежо и дори красиво, и без това изглеждаше младо за неговите четиридесет и пет години. Тъмни бакенбарди, като два котлета, приятно го украсяваха от двете страни и твърде красиво се сгъстяваха при гладко избръснатата му блестяща брада. Дори косите, впрочем едва-едва посребрени, сресани на път и накъдрени на бръснар, поради това обстоятелство не изглеждаха никак смешно или глупаво, което е нещо обикновено при накъдрените коси, защото те неизбежно придават на лицето прилика с немец, тръгнал да се жени. И ако в това твърде красиво и сериозно лице имаше нещо наистина неприятно и отблъскващо, то се дължеше на съвсем други причини. След като разгледа безцеремонно господин Лужин, Расколников язвително се усмихна, отпусна се пак на възглавницата и отново впери поглед в тавана.

Но господин Лужин се овладя и, изглежда, реши засега да не обръща внимание на всички тези чудатости.

— Много, много съжалявам, че ви намирам в такова положение — започна той пак, прекъсвайки с усилие мълчанието. — Ако знаех за болестта ви, щях да дойда по-рано. Но нали знаете — грижи!… Имам освен това и твърде важно дело като адвокат във Върховния съд. Не споменавам дори за онези грижи за които и вие се досещате. Вашите, тоест майка ви и сестра ви, очаквам всеки момент…

Расколников се размърда и понечи да каже нещо; на лицето му се изписа известно вълнение. Пьотр Петрович спря, изчака, но тъй като нищо не последва, продължи:

— … Всеки момент. Намерих им квартира на първо време…

— Къде? — тихо попита Расколников.

— Съвсем наблизо, в дома на Бакалеев.

— Това е на Вознесенска — прекъсна го Разумихин. — Там има два етажа стаи под наем; търговецът Юшин ги държи; ходил съм…

— Да, стаи под наем…

— Страшна работа: мръсотия, смрад, пък и мястото е подозрително; разни работи са се случвали; и дявол знае какви не живеят там!… Отбивал съм се във връзка с един скандален случай. Но впрочем, евтино е.

— Аз, разбира се, не съм могъл да събера толкова сведения, защото аз самият съм нов човек тук — възрази обиден Пьотр Петрович. — Впрочем наел съм две много, много чистички стаички и тъй като е за твърде кратко време… Аз намерих вече и истинската, тоест бъдещата ни квартира — обърна се той към Расколников. — Сега я обзавеждам, а междувременно и аз самият се свирам в една мебелирана стая, на две крачки оттук, у госпожа Липевехзел, в квартирата на един мой млад приятел, Андрей Семьонович Лебезятников; той именно ми посочи дома на Бакалеев.

— Лебезятников? — бавно каза Расколников, като да си спомняше нещо.

— Да, Андрей Семьонович Лебезятников, чиновник в министерството. Познавате ли го?

— Да… не… — отговори Расколников.

— Извинете, така ми се стори, поради вашия въпрос. Аз бях някога негов настойник… Много мил млад човек… Любознателен… Аз винаги с удоволствие се срещам с младежи, от тях научаваш всичко ново — Пьотр Петрович огледа с надежда всички присъстващи.

— В какво отношение? — запита Разумихин.

— В най-сериозното, така да се каже, което се отнася до самата същност на нещата — подхвана Пьотр Петрович, като че зарадван от въпроса. — Аз, знаете ли, вече десет години, откак не съм идвал в Петербург. Всички тези наши новости, реформи, идеи — всичко това стигна и до нас в провинцията; но за да виждаш по-ясно и за да виждаш всичко, трябва да си в Петербург. Та мисълта ми е именно такава, че най-много ще забележиш и ще научиш, като наблюдаваш младото наше поколение. И да си призная, радвам се…

— На кое именно?

— Въпросът ви е обширен. Може би греша, но ми се струва, че намирам по-ясен поглед върху нещата, повече, така да се каже, критичност, повече деловитост.

— Това е вярно — процеди Зосимов.

— Глупости, деловитост няма — озъби му се Разумихин. — Деловитостта се придобива трудно, а не пада даром от небето. Ние едва ли не от двеста години сме отвикнали от всякаква работа… Идеи може и да зреят — обърна се той към Пьотр Петрович, — и стремеж към доброто има, макар и детински; и честност ще се намери, въпреки че тук се навъдиха безброй мошеници, но деловитост все пак няма! Деловитостта в ботуши крачи.

— Не мога да се съглася с вас — с явно наслаждение възрази Пьотр Петрович. — Разбира се, увлечения, отклонения има, но трябва да бъдем снизходителни: увлеченията говорят за план в работата и за онази неправилна външна обстановка, в която протича работата. И ако е направено малко, то и времето не беше много. За средствата да не говорим. А според моето лично мнение, ако щете, все пак нещо е направено: разпространени са нови, полезни мисли, разпространени са някои нови, полезни съчинения вместо предишните мечтателни и романтически; литературата придобива по-зрял характер; изкоренени са и са осмени много вредни предразсъдъци… С една дума, ние безвъзвратно се откъснахме от миналото, а това според мене вече е нещо…

— Ама че го е назубрил! Представя ни се — каза изведнъж Расколников.

— Какво? — запита Пьотр Петрович, който недочу, но не получи отговор.

— Всичко това е истина — побърза да добави Зосимов.

— Нали? — продължи Пьотр Петрович, поглеждайки любезно към Зосимов. — Съгласете се сам — обърна се той към Разумихин, но вече с оттенък на известно тържество и превъзходство, и за малко не добави „млади човече“, — че е налице преуспяване или, както казват сега, прогрес, поне в името на науката и икономическата правда…

— Общи приказки!

— Не, не са общи приказки! Ако на мене например досега ми казваха: „Обичай“ и аз обиквах, какво излизаше от това? — продължи Пьотр Петрович може би с излишна прибързаност. — Излизаше това, че аз раздирах дрехата си на две, давах едната половина на ближния си и ние и двамата си оставахме наполовина голи, според руската пословица: „Който иска да удари с един камък два заека наведнъж, не улучва нито един.“ А науката казва: обикни преди всичко самия себе си, защото всичко на този свят почива на личния интерес. Обичаш ли само себе си, и работите си ще подредиш, както трябва, и дрехата ти цяла ще остане. А икономическата правда добавя, че колкото повече са в едно общество уредените лични положения и, така да се каже, целите дрехи, толкова по-здрави са основите му и толкова по-добре се уреждат в него и обществените работи. Следователно, печелейки единствено и изключително за себе си, все едно, че печеля за всички и спомагам за това ближният да получи нещо повече от скъсаната дреха, и то не от частни, единични благодеяния, а вследствие на всеобщото преуспяване. Мисъл проста, но за нещастие твърде дълго не появила се, засенчена от възторжеността и мечтателността, а като че не е необходимо голямо остроумие, за да се досетиш…

— Извинете, аз също не съм остроумен — рязко го прекъсна Разумихин, — и затова да престанем. Аз заговорих с цел, иначе всичкото това пустословие за собствено удоволствие, всички тези непрекъснати общи приказки, това повтаряне на все едно и също, все едно и също за три години така са ми опротивели, че, ей Богу, червя се, дори когато други, не аз даже, говорят тия неща в мое присъствие. Вие, разбира се, бързате да ни се представите с познанията си, това е съвсем простимо и не ви осъждам. Но бих искал само да науча сега кой сте вие, защото, знаете ли, към общото дело напоследък се лепнаха толкова най-различни търгаши и така изопачиха всичко, до което докоснаха, в името на собствените си интереси, че просто омърсиха цялата кауза. И стига вече!

— Уважаеми господине — започна г-н Лужин, засегнат, но с изключително достойнство, — да не би да искате така безцеремонно да кажете, че и аз…

— О, моля ви се, моля ви се… Как бих могъл!… И стига вече! — отряза Разумихин, рязко се обърна към Зосимов и продължи одевешния си разговор.

Пьотр Петрович се оказа достатъчно умен да повярва веднага на обяснението. Впрочем той реши след две минути да си тръгне.

— Надявам се, че започнатото сега наше познанство — обърна се той към Расколников, — след вашето оздравяване и предвид на известните вам обстоятелства ще укрепне още повече… Най-вече ви желая здраве…

Расколников дори не обърна глава. Пьотр Петрович се надигна от стола си.

— Убил я е непременно някой от ония, които са залагали при нея! — уверено говореше Зосимов.

— Непременно някой от тях! — съгласи се Разумихин. — Порфирий не се издава какво мисли, но все пак разпитва заложителите…

— Разпитва заложителите? — запита високо Расколников.

— Да, защо?

— Нищо.

— Ами как ги намира? — попита Зосимов.

— Някои му посочва Кох; на други имената са били написани върху обвивките на предметите, а трети сами дошли, като научили.

— Ама ловък и опитен трябва да е мръсникът! Каква смелост! Каква решителност!

— Там е работата, че не е! — прекъсна го Разумихин. — И тъкмо това обърква всичките. А пък аз ви казвам, че е неумел, неопитен и че навярно това е била първата му крачка! Допусни, че е обмислено и че е бил ловък мръсник, и ще излезе невероятно. А ако предположиш, че е бил неопитен, ще излезе, че само случаят го е спасил от беда, а случайността какво не прави! Моля ти се, че той и трудностите може би не е предвидил! Ами как е действал? Взема неща за по десет-двадесет рубли, натъпква си джоба с тях, тършува в сандъчето на жената, в парцалите, а в скрина, в горното чекмедже, в една кутия са намерили само в пари около хиляда и петстотин рубли освен ценните книжа! И да ограби не е знаел, съумял е само да убие! Първата му крачка е била, казвам ти, първата крачка; объркал се е! И се е измъкнал не защото всичко е предвидил, а случайно!

— Става дума сигурно за неотдавнашното убийство на бабичката, чиновнишката вдовица — намеси се, обръщайки се към Зосимов, Пьотр Петрович, вече прав, с шапката и ръкавиците в ръка, но с желанието, преди да си отиде, да изрече още няколко мъдри думи. Той явно се стараеше да направи благоприятно впечатление и тщеславието надви над благоразумието.

— Да. Вие научихте ли?

— Как не, нали е в съседство…

— С подробности?

— Не бих казал; но мене ме интересува тук друго обстоятелство, цялостният въпрос, така да се каже. Не говоря за това, че престъпленията сред низшата класа през последните пет години се увеличиха; не говоря за повсеместните и непрекъснато и грабежи и пожари; най-странното за мене е това, че по същия начин се увеличават престъпленията и сред висшите класи, и, така да се каже, успоредно. Ту чуеш, че бивш студент ограбил насред пътя пощата; ту, че хора с добро обществено положение фалшифицират банкноти; в Москва залавят цяла група фалшификатори на облигации от последния заем с лотария — между главните съучастници е и един лектор по обща история; ту убили секретаря на наше посолство в чужбина по причина загадъчна и свързана с пари… И ако сега тази старица-лихварка е убита от някой от по-висшето общество, защото селяните не залагат златни предмети, то как да се обясни тази от една страна разпуснатост сред цивилизованата част на нашето общество?

— Станаха много икономически промени… — обади се Зосимов.

— Как да се обясни? — заяде се Разумихин. — Ами именно с вкоренената прекалена неделовитост би могло да се обясни.

— Тоест как?

— А какво отговори в Москва този ваш преподавател на въпроса защо е подправял облигации: „Всички забогатяват по най-различни начини и на мене ми се дощя по-скоро да забогатея.“ Не помня точно думите, но смисълът беше такъв: за чужда сметка, по-бързичко, без труд! Наготовичко са свикнали да живеят, за ръчичка да ги водят, храната да им сдъвкват. А като удари решителният час, всеки показва колко струва…

— Да, но нравствеността? И, тъй да се каже, правилата…

— За какво толкова сте се загрижили? — намеси се неочаквано Расколников. — Нали излезе според вашата теория!

— Как така според моята теория?

— Ами доведете до логическия му край това, което проповядвахте одеве, и ще излезе, че е позволено да се колят хората…

— Но моля ви се! — извика Лужин.

— Не, не е така! — обади се Зосимов. Расколников лежеше блед, с потреперваща горна устна и дишаше тежко.

— За всичко си има мярка — високомерно продължи Лужин, — икономическата идея все още не е покана за убийство и ако само предположим…

— А вярно ли е, че вие — прекъсна го изведнъж пак Расколников с разтреперан от злоба глас, в който звучеше някаква радост от това, че обижда, — вярно ли е, че сте казали на годеницата си… в същия час, когато сте получили съгласието й, че най-много се радвате… дето е бедна… защото е много по-изгодно да вземеш жена си от беднотията, за да я потискаш после… и да й натякваш, че си й направил благодеяние?…

— Уважаеми господине! — злобно и ядно извика Лужин, целият пламнал и объркан. — Уважаеми господине… така да се изопачи мисълта ми! Извинете, но аз съм длъжен да ви кажа, че в слуховете, които са стигнали до вас, или по-точно, които са ви били съобщени, няма нито сянка от разумно основание и аз… подозирам кой… с една дума… тази стрела… с една дума, вашата майка… Тя и без това ми се видя, впрочем при всичките си превъзходни качества, човек с до известна степен възторжен и придобит от романите начин на мислене… Но аз все пак бях на хиляди километри от предположението, че е могла в такъв изопачен от фантазията си вид да схване и представи работата… И накрая… накрая…

— Знаете ли какво? — извика Расколников, като се надигна от възглавницата и го гледаше втренчено с пронизващ, искрящ поглед. — Знаете ли какво?

— Какво? — Лужин млъкна и чакаше с обиден и предизвикателен вид. Мълчанието продължи няколко секунди.

— Това, че ако вие още веднъж… се осмелите да споменете и дума дори… за моята майка… ще ви изтърколя презглава надолу по стълбите!

— Какво ти става! — извика Разумихин.

— А-а, такава ли била работата? — Лужин пребледня и прехапа устни. — Чуйте ме, господине — започна той, като натъртваше думите и се сдържаше с всички сили, но все пак се задъхваше, — аз още одеве, от първия момент почувствах вашата неприязън, но нарочно останах тук, за да науча нещо повече. Много работи бих могъл да простя на болен и на роднина, но сега… на вас… никога…

— Аз не съм болен! — извика Расколников.

— Толкова по-зле…

— Вървете по дяволите!

Но Лужин и без това си отиваше вече, недовършил речта си, промъквайки се пак между масата и стола; Разумихин този път стана, за да му направи път. Без да поглежда никого и дори без да кимне на Зосимов, който отдавна вече му кимаше да остави на мира болния, Лужин излезе, като повдигна от предпазливост шапката си до рамото, когато, приведен, минаваше през вратата. И дори в извивката на гърба му сякаш беше изписано, че той отнася със себе си ужасното си оскърбление.

— Бива ли, бива ли така? — говореше озадачен Разумихин, клатейки глава.

— Оставете ме, оставете ме всички! — изкрещя в изстъпление Расколников. — Ще се махнете ли най-после, мъчители! Не се страхувам от вас! Сега от никого, от никого не се страхувам! Махайте се! Искам да съм сам, сам, сам!

— Да си вървим — каза Зосимов, кимайки на Разумихин.

— Но, моля ти се, как ще го оставим така!

— Да вървим! — настойчиво повтори Зосимов и излезе. Разумихин помисли, пък хукна да го настигне.

— По-лошо можеше да стане, ако не бяхме го послушали — каза Зосимов вече по стълбата. — Не бива да го дразним…

— Какво му става?

— Да може да получи някакъв благоприятен тласък, ето какво му трябва! Одеве беше добре… Знаеш ли, той мисли за нещо! Нещо неподвижно тягостно… Много се страхувам; непременно е така!

— За този господин може би, Пьотр Петрович! От разговора личи, че той ще се жени за сестра му и че Родя точно преди да се разболее, е получил писмо…

— Да, дяволът го домъкна точно сега; може би развали всичко. А ти забеляза ли, че той към всичко е равнодушен, на всичко отговаря с мълчание, с изключение на едно, от което побеснява — това убийство…

— Да, да! — подхвана Разумихин. — Много добре забелязах! Интересува се, плаши се. Наплашили са го тъкмо когато е започвала болестта, в участъка, при полицейския, припаднал е.

— Разкажи ми го по-подробно довечера и аз после ще ти кажа някои работи. Интересува ме той, много! След половин час ще намина да видя какво става… Възпаление впрочем няма да има…

— Благодаря ти! А пък аз в това време ще почакам у Пашенка и ще го наблюдавам чрез Настя…

Останал сам, Расколников с нетърпение и мъка погледна Настася; но тя още се бавеше.

— Чай ще пиеш ли сега? — попита тя.

— После! Искам да спя! Остави ме…

Той конвулсивно се обърна към стената; Настася си излезе.

V

Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова. С тем же удивлением перевел и уставил потом глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего на мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего. Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо в глаза, не двигаясь с места. Напряженное молчание длилось с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла маленькая перемена декорации. Сообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь, в этой «морской каюте», ровно ничего не возьмешь, вошедший господин несколько смягчился и вежливо, хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог своего вопроса:

— Родион Романыч Раскольников, господин студент или бывший студент?

Зосимов медленно шевельнулся и, может быть, и ответил бы, если бы Разумихин, к которому вовсе не относились, не предупредил его тотчас же:

— А вот он лежит на диване! А вам что нужно?

Это фамильярное «а вам что нужно?» так и подсекло чопорного господина; он даже чуть было не поворотился к Разумихину, но успел-таки сдержать себя вовремя и поскорей повернулся опять к Зосимову.

— Вот Раскольников! — промямлил Зосимов, кивнув на больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно долго держал его в таком положении. Потом медленно потащился в свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые часы, раскрыл, посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.

Сам Раскольников всё время лежал молча, навзничь, и упорно, хотя и без всякой мысли, глядел на вошедшего. Лицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное страдание, как будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили его сейчас из-под пытки. Но вошедший господин мало-помалу стал возбуждать в нем всё больше и больше внимания, потом недоумения, потом недоверчивости и даже как будто боязни. Когда же Зосимов, указав на него, проговорил: «вот Раскольников», он вдруг, быстро приподнявшись, точно привскочив, сел на постели и почти вызывающим, но прерывистым и слабым голосом произнес:

— Да! Я Раскольников! Что вам надо?

Гость внимательно посмотрел и внушительно произнес:

— Петр Петрович Лужин. Я в полной надежде, что имя мое не совсем уже вам безызвестно.

Но Раскольников, ожидавший чего-то совсем другого, тупо и задумчиво посмотрел на него и ничего не ответил, как будто имя Петра Петровича слышал он решительно в первый раз.

— Как? Неужели вы до сих пор не изволили еще получить никаких известий? — спросил Петр Петрович, несколько коробясь.

В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо наконец сконфузился.

— Я предполагал и рассчитывал, — замямлил он, — что письмо, пущенное уже с лишком десять дней, даже чуть ли не две недели…

— Послушайте, что ж вам всё стоять у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!

Он отодвинул свой стул от стола, высвободил немного пространства между столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы гость «пролез» в эту щелочку. Минута была так выбрана, что никак нельзя было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь и спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Разумихина.

— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.

— Благодарю вас. Не обеспокою ли я, однако, больного своим присутствием и разговором? — обратился Петр Петрович к Зосимову.

— Н-нет, — промямлил Зосимов, — даже развлечь можете, — и опять зевнул.

— О, он давно уже в памяти, с утра! — продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович подумал и стал ободряться, может быть, отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.

— Ваша мамаша… — начал Лужин.

— Гм! — громко сделал Разумихин. Лужин посмотрел на него вопросительно.

— Ничего, я так; ступайте…

Лужин пожал плечами.

— …Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему…

— Знаю, знаю! — проговорил вдруг Раскольников, с выражением самой нетерпеливой досады. — Это вы? Жених? Ну, знаю!… и довольно!

Петр Петрович решительно обиделся, но смолчал. Он усиленно спешил сообразить, что всё это значит? С минуту продолжалось молчание.

Между тем Раскольников, слегка было оборотившийся к нему при ответе, принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то особенным любопытством, как будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или как будто что-то новое в нем его поразило: даже приподнялся для этого нарочно с подушки. Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Всё платье его было только что от портного, и всё было хорошо, кроме разве того только, что всё было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: всё это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин. Рассмотрев без церемонии господина Лужина, Раскольников ядовито улыбнулся, снова опустился на подушку и стал по-прежнему глядеть в потолок.

Но господин Лужин скрепился и, кажется, решился не примечать до времени всех этих странностей.

— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!… Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…

Раскольников пошевелился и хотел было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал:

— …С часу на час. Приискал им на первый случай квартиру…

— Где? — слабо выговорил Раскольников.

— Весьма недалеко отсюда, дом Бакалеева…

— Это на Вознесенском, — перебил Разумихин, — там два этажа под нумерами; купец Юшин содержит; бывал.

— Да, нумера-с…

— Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; штуки случались; да и черт знает кто не живет!… Я и сам-то заходил по скандальному случаю. Дешево, впрочем.

— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал…

— Лебезятникова? — медленно проговорил Раскольников, как бы что-то припоминая.

— Да, Андрей Семеныч Лебезятников, служащий в министерстве. Изволите знать?

— Да… нет… — ответил Раскольников.

— Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то опекуном его… очень милый молодой человек… и следящий… Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. — Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих.

— Это в каком отношении? — спросил Разумихин.

— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — всё это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть всё, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…

— Чему именно?

— Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но, кажется мне, нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости…

— Это правда, — процедил Зосимов.

— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.

— Не соглашусь с вами, — с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, — конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело. Если же сделано мало, то ведь и времени было немного. О средствах и не говорю. По моему же личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романических; литература принимает более зрелый оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений… Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…

— Затвердил! Рекомендуется, — произнес вдруг Раскольников.

— Что-с? — спросил Петр Петрович, не расслышав, но не получил ответа.

— Это всё справедливо, — поспешил вставить Зосимов.

— Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства, и чуть было не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…

— Общее место!

— Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться…

— Извините, я тоже неостроумен, — резко перебил Разумихин, — а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и всё то же да всё то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они всё, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно всё дело испакостили. Ну-с, и довольно!

— Милостивый государь, — начал было господин Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, — не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я…

— О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я?… Ну-с, и довольно! — отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову.

Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.

— Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, — обратился он к Раскольникову, — после вашего выздоровления и ввиду известных вам обстоятельств укрепится еще более… Особенно желаю здоровья…

Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал вставать со стула.

— Убил непременно закладчик? — утвердительно говорил Зосимов.

— Непременно закладчик! — поддакнул Разумихин. — Порфирий своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает…

— Закладчиков допрашивает? — громко спросил Раскольников.

— Да, а что?

— Ничего.

— Откуда он их берет? — спросил Зосимов.

— Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей записаны, а иные и сами пришли, как прослышали…

— Ну ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая решимость!

— Вот то-то и есть, что нет! — прервал Разумихин. — Это-то вас всех и сбивает с пути. А я говорю — неловкий, неопытный и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно. Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес, а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть, не предвидел! А как дело ведет? — берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, — а в комоде, в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе, первый шаг; потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!

— Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, — вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие.

— Да. Вы слышали?

— Как же-с, в соседстве…

— В подробности знаете?

— Не могу сказать; но меня интересует при этом другое обстоятельство, так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются и, так сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, — и в главных участниках один лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной… И если теперь эта старуха процентщица убита одним из закладчиков, то и это, стало быть, был человек из общества более высшего, — ибо мужики не закладывают золотых вещей, — то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?

— Перемен экономических много… — отозвался Зосимов.

— Чем объяснить? — прицепился Разумихин. — А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.

— То есть, как это-с?

— А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился чем смотрит…

— Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила…

— Да об чем вы хлопочете? — неожиданно вмешался Раскольников. — По вашей же вышло теории!

— Как так по моей теории?

— А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…

— Помилуйте! — вскричал Лужин.

— Нет, это не так! — отозвался Зосимов.

Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно дышал.

— На всё есть мера, — высокомерно продолжал Лужин, — экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить…

— А правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?…

— Милостивый государь! — злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, — милостивый государь… так исказить мысль! Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие или, лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я… подозреваю, кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша мамаша… Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях… Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело… И наконец… наконец…

— А знаете что? — вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, — знаете что?

— А что-с? — Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание.

— А то, что если вы еще раз… осмелитесь упомянуть хоть одно слово… о моей матери… то я вас с лестницы кувырком спущу!

— Что с тобой! — крикнул Разумихин.

— А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…

— Я не болен! — вскричал Раскольников.

— Тем паче-с…

— Убирайтесь к черту!

Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.

— Можно ли, можно ли так? — говорил озадаченный Разумихин, качая головой.

— Оставьте, оставьте меня все! — в исступлении вскричал Раскольников. — Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!

— Пойдем! — сказал Зосимов, кивнув Разумихину.

— Помилуй, да разве можно его так оставлять.

— Пойдем! — настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал догонять его.

— Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, — сказал Зосимов, уже на лестнице. — Раздражать невозможно…

— Что с ним?

— Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!

— Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…

— Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил всё дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на всё отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…

— Да, да! — подхватил Разумихин, — очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал.

— Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться… Воспаления, впрочем, не будет…

— Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через Настасью…

Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.

— Чаю-то теперь выпьешь? — спросила она.

— После! Я спать хочу! Оставь меня…

Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.