Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (36)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (36)

V

Расколников тръгна след него.

— Какво значи това! — извика Свидригайлов, обръщайки се. — Аз казах, струва ми се…

— Това значи, че сега няма да се отделя от вас.

— Какво-о-о?

И двамата се спряха, и двамата около минута се гледаха в мълчалив двубой.

— От всички ваши полупиянски разкази — отсече рязко Расколников, — аз заключих със сигурност, че вие не само не сте се отказали от подлите си замисли срещу моята сестра, но дори сте зает с тях повече от когато и да било. Известно ми е, че тази сутрин сестра ми е получила някакво писмо. Вас през цялото време не ви сдържаше на мястото ви… Да допуснем, че сте могли да намерите между другото някаква съпруга, но това нищо не значи. Аз желая да се убедя лично…

Расколников едва ли сам би могъл да определи какво именно искаше сега и в какво именно желаеше да се убеди лично.

— Така, значи! А искате ли да извикам сега полиция?

— Викай!

Те пак постояха около минута един срещу друг.

Най-после лицето на Свидригайлов се промени. Като се увери, че Расколников не се е изплашил от заканата, той прие изведнъж най-весел и приятелски израз.

— Виж го ти! Аз нарочно не заговорих с вас за вашата работа, въпреки че мене, разбира се, ме измъчва любопитство, фантастична работа. Мислех да оставя за друг път, но вие наистина сте способен и мъртвия да ядосате… Хайде да вървим, само че предварително ще ви кажа: сега само за минутка ще се отбия вкъщи, за да взема пари; после заключвам квартирата, наемам файтон и отивам да прекарам вечерта на Островите. Къде ще вървите с мен?

— Засега ще дойда до квартирата, и то не при вас, а при София Семьоновна, да се извиня, че не бях на погребението.

— Както искате, но София Семьоновна не си е вкъщи. Тя заведе всички деца при една дама, една знатна стара дама, моя някогашна, отдавнашна позната, която ръководи някакви сиропиталища. Аз очаровах тази дама, като й внесох пари и за трите пиленца на Катерина Ивановна, освен това пожертвах още пари и за сиропиталището; накрая й разказах историята на София Семьоновна, дори с всички подробности, без да скривам нищо. Ефектът беше неописуем. Ето защо на София Семьоновна й беше казано да се яви още днеска направо в — ия хотел, където живее, временно, след завръщането си от курорт, моята дама.

— Няма значение, аз все пак ще се отбия.

— Както искате, само че нямам нищо общо с вас; но ми е все едно! Ей сега ще стигнем у дома. Кажете, не съм ли прав: гледате ме подозрително, защото аз самият бях достатъчно деликатен и досега не ви безпокоих с разпитвания… разбирате ли? На вас това ви се е сторило необичайно; хващам се на бас, че е така! Как да бъдеш деликатен човек след това.

— И да подслушваш зад вратите!

— А, вие за това ли! — засмя се Свидригайлов. — Да, щях да се учудя, ако, след всичко казано се бяхте въздържали да направите бележка. Ха, ха! Макар и да разбрах нещичко от онова, което тогава… там… сте извършили и за което сам разказахте на София Семьоновна, все пак какво е това? Аз може би съм съвсем изостанал човек и вече не съм способен да разбера. Обяснете, за Бога, миличък! Запознайте ме с най-новите принципи.

— Вие нищо не сте могли да чуете, вие само лъжете!

— Но аз не онова, не онова имам предвид (макар че впрочем чух някои работи), не, аз говоря за това, че вие все ахкате, охкате! Шилер във вас се бунтува непрекъснато. А сега пък — и зад вратата не бивало да се подслушва. Ако е така, вървете и заявете на началството, че ето, значи, така и така, случи ми се еди-какъв си казус: в теорията се откри малка грешчица. Ако пък сте убеден, че не бива да се подслушва зад вратата, а стариците могат да се ликвидират с каквото ви падне, за собствено удоволствие, тогава заминавайте по-скоро някъде за Америка! Бягайте, млади човече! Може би още има време. Аз искрено ви говоря. Пари ли нямате? Ще ви дам за път.

— Аз изобщо не мисля за това — прекъсна го Расколников с отвращение.

— Разбирам (вие впрочем не се затруднявайте: ако искате, не говорете много); разбирам какви въпроси разрешавате сега: нравствени може би? Въпроси на гражданина и човека? Но зарежете ги; защо са ви те сега? Хе, хе! Защото все още сте и гражданин, и човек? А щом е така, не е трябвало да се врете; няма защо да се залавяте за нещо, което не ви е работа. Хайде застреляйте се; какво, не ви ли се ще?

— Вие, изглежда, нарочно искате да ме ядосате, само и само да ви оставя сега…

— Ама че чешит, та ние вече стигнахме, моля, качвайте се. Виждате ли, ето тук е вратата на София Семьоновна, погледнете, няма никого! Не вярвате? Попитайте Капернаумов; тя им оставя ключа. Ето я и на нея самата, madame de Капернаумов, а? Какво? (Тя малко недочува.) Излязла? Къде? Е, сега чувате ли? Няма я и няма да се върне може би до късно. Хайде сега да отидем в моята квартира. Нали искахте и у дома да дойдете? Ето ни вече у дома. Madame Реслих не е вкъщи. Тази жена вечно има грижи, но е добра жена, уверявам ви… тя може би щеше да ви бъде полезна, ако бяхте малко по-благоразумен. Ето, вижте: аз вземам от бюрото тази петпроцентова облигация (вижте колко много още имам!), а тази днес ще бъде осребрена. Е, видяхте ли? Няма защо да губя повече време. Бюрото се заключва, квартирата се заключва и ние сме отново на стълбите. Хайде, искате ли да наемем файтон? Нали отивам на Островите. Не искате ли да се поразходите? Ето аз наемам този файтон до Елагин.

Какво? Отказвате се? Не издържахте ли? Нищо, да се поразходим. Май че ще вали дъжд, нищо, ще вдигнем гюрука…

Свидригайлов беше вече във файтона. Расколников реши, че подозренията му, поне в този момент, са неоснователни. Без да отвръща нито дума, той се завъртя и тръгна обратно по посока към Сенния. Ако се беше обърнал поне веднъж по пътя, щеше да успее да види как Свидригайлов, след като отмина не повече от сто крачки, плати на файтонджията и също тръгна пеша. Но той не можеше да види вече нищо и бе свил вече зад ъгъла. Дълбоко отвращение го тласкаше далеч от Свидригайлов. „И аз можах даже за миг да очаквам нещо от този груб злодей, от този сладострастен развратник и подлец!“ — извика той неволно. Наистина Расколников изрече тази присъда прекалено прибързано и лекомислено. Имаше нещо около Свидригайлов, което му придаваше най-малкото известна оригиналност, ако не тайнственост. А що се отнасяше до сестра му, Расколников си оставаше все пак напълно убеден, че Свидригайлов няма да я остави на мира. Но му ставаше вече прекалено тежко и непоносимо да мисли и премисля всичко това!

По навик, останал сам, той след двадесет крачки дълбоко се замисли. Като се качи на моста, спря до перилата и се загледа във водата. А в същото време над него стоеше Авдотя Романовна.

Той се размина с нея в началото на моста, но отмина, без да я забележи. Дунечка никога не беше го срещала такъв на улицата и се изненада до ужас. Тя се спря и не знаеше: да го извика или не? Изведнъж забеляза приближаващия се бързо откъм Сенния Свидригайлов. Но оня се приближаваше някак тайнствено и предпазливо. Той не се качи на моста, а се спря встрани, на тротоара, като всякак се мъчеше Расколников да не го види. Той отдавна бе забелязал Дуня и започна да й прави знаци. На нея й се стори, че със своите знаци той я умолява да не се обажда на брат си и я вика да отиде при него.

Дуня така и направи. Тя безшумно заобиколи брат си и отиде при Свидригайлов.

— Да вървим, по-бързо — прошепна Свидригайлов. — Не желая Родион Романович да знае за нашата среща. Предупреждавам ви, че ние седяхме с него тук, наблизо, в една кръчма, където той ме намери, и едва се отървах от него. Той знае отнякъде за писмото ми до вас и нещо подозира. Разбира се, вие не сте му казали? Но ако не сте вие, кой тогава?

— Ето вече свихме зад ъгъла — прекъсна го Дуня, — сега брат ми няма да ни види. Заявявам ви, че няма да дойда с вас по-нататък. Кажете ми всичко тук; всичко това може да се каже на улицата.

— Първо, невъзможно е да се каже на улицата; второ, вие трябва да изслушате и София Семьоновна; трето, аз ще ви покажа някои документи… Да, и в крайна сметка, ако вие не се съгласите да влезете вкъщи, аз се отказвам от всякакви обяснения и веднага си отивам. При това ще ви моля да не забравяте, че една твърде любопитна тайна на вашия възлюбен брат е напълно в мои ръце.

Дуня се спря нерешително и с пронизващ поглед загледа Свидригайлов.

— От какво се страхувате! — обади се той спокойно. — Това е град, не е село. Всъщност и на село вие ми напакостихте повече, отколкото аз на вас, а тук…

— София Семьоновна предупредена ли е?

— Не, не съм й казвал нито дума и дори не съм съвсем сигурен дали си е вкъщи сега. Впрочем навярно си е вкъщи. Тя днес погреба своя сродница: не й е до гости. Засега никому не искам да говоря за това и дори се разкайвам донякъде, че ви казах. Тук най-малката непредпазливост се равнява вече на донос. Аз живея ето тук, в тази къща, ето вече сме близо. Това е портиерът на нашата къща; той ме познава много добре; ето, поздравява ме; той вижда, че вървя с дама и, разбира се, е успял да запомни вашето лице, а това ще ви потрябва, ако много се боите и ме подозирате. Извинете, че говоря така грубо. Аз пренаемам квартирата. София Семьоновна живее през една стена от мене и също пренаема. В целия етаж живеят наематели. Защо трябва да се страхувате като дете? Или съм толкова страшен?

Лицето на Свидригайлов се изкриви в снизходителна усмивка; но вече не му беше до усмивка. Сърцето му биеше и дъхът му спираше. Той нарочно говореше по-високо, за да скрие нарастващото си вълнение; но Дуня не успя да забележи това особено вълнение; прекалено много я беше ядосала забележката, че се бои от него като дете и че той е толкова страшен за нея.

— Макар и да зная, че сте човек… без чест, аз никак не се боя от вас. Минете напред — каза тя привидно спокойно, но лицето й беше много бледо.

Свидригайлов се спря пред квартирата на Соня.

— Позволете да проверя дали си е вкъщи. Няма я. Не ни върви! Но аз зная, че тя може много скоро да си дойде. Ако е излязла, могла е да отиде само при една дама във връзка със своите сирачета. Майка им умря. Аз също се намесих тук и се разтичах. Ако София Семьоновна не се върне след десет минути, аз ще я изпратя при вас лично, ако искате още днес, а ето и моята квартира. Ето моите две стаи. В съседната живее хазайката ми госпожа Реслих. Сега погледнете насам, ще ви покажа най-важните си документи: от моята спалня ето тази врата води към две съвсем празни стаи, които се дават под наем. Ето ги… огледайте се малко по-внимателно…

Свидригайлов живееше в две доста широки мебелирани стаи. Дунечка недоверчиво се оглеждаше, но не забеляза нищо особено нито в наредбата, нито в разположението на стаите, макар че имаше какво да се забележи, например, че квартирата на Свидригайлов се намираше някак между две почти необитаеми квартири. При него се влизаше не направо от коридора, а през двете почти празни стаи на хазайката. А от спалнята, като отвори заключената врата, Свидригайлов показа на Дунечка пак празна квартира, която се даваше под наем. Дунечка се спря на прага, без да разбира защо я кара да гледа, но Свидригайлов побърза да обясни:

— Ето погледнете насам, във втората голяма стая. Забележете тази врата, тя е заключена. До вратата има стол, един-единствен в двете стаи. Аз го донесох от моята квартира, за да слушам по-удобно. Оттатък, точно зад вратата, е масата на София Семьоновна; там седеше тя и разговаряше с Родион Романич, А аз подслушвах тук, седнал на стола, две вечери подред и двата пъти около два часа — и, разбира се, могъл съм да понауча нещо, как мислите?

— Вие сте подслушвали?

— Да, аз подслушвах; сега да отидем оттатък; тук дори няма къде да се седне.

Той заведе Авдотя Романовна пак в предната стая, която му служеше за хол, и я покани да седне на един стол. А той седна на другия край на масата, поне на един метър от нея, но навярно в очите му вече блестеше същият пламък, който някога толкова беше изплашил Дунечка. Тя потръпна и още веднъж недоверчиво се огледа. Жестът й беше неволен: явно не искаше да показва недоверие. Но усамотеното положение на квартирата на Свидригайлов окончателно я порази. Искаше да попита вкъщи ли си е поне хазайката, но не попита… от гордост. При това и друго, несравнимо по-голямо страдание от страха за себе си изпълваше сърцето й. Тя нетърпимо се измъчваше.

— Ето вашето писмо — започна тя, като го сложи на масата. — Нима е възможно това, което пишете? Вие загатвате за престъпление, което бил извършил брат ми. Вие прекалено ясно загатвате, няма сега да отричате. Знайте, че аз и преди вас чух за тази глупава измислица и не вярвам на нито една дума от нея. Това е гнусно и смешно подозрение. На мене ми е известна историята и как и защо е била измислена. Вие не можете да имате никакви доказателства. Обещахте да ми докажете: хайде, говорете! Но знайте предварително, че не ви вярвам! Не вярвам!…

Дуня изрече това на един дъх, бързайки, и за миг лицето й се изчерви.

— Ако не вярвате, би ли било възможно да рискувате да дойдете при мене сама? Тогава защо дойдохте? Само от любопитство?

— Не ме измъчвайте, говорете, говорете!

— Дума да не става, че сте храбра девойка. Ей богу, аз мислех, че ще помолите господин Разумихин да ви придружи дотук. Но го нямаше нито с вас, нито наоколо, добре огледах; това е смело, значи, искали сте да пощадите Родион Романович. Впрочем всичко във вас е божествено… А що се отнася до вашия брат, какво мога да ви кажа? Сама го видяхте сега. Как го намирате?

— Вие не се основавате само на това, нали?

— Не, не на това, а на неговите собствени думи. Две вечери наред той идва тук, при София Семьоновна. Аз ви показах къде седяха те. Той й се изповяда изцяло. Той е убиец. Убил е една старица, вдовица на чиновник, лихварка, у която той самият е залагал вещи; убил е и сестра й, търговка, на име Лизавета, влязла случайно, когато е убивал сестра й. Той ги е убил и двете с брадва, която донесъл със себе си. Убил ги е, за да ги ограби, и ги е ограбил, взел е пари и някои вещи… Той сам каза всичко това на София Семьоновна дума по дума, тя единствена знае тайната, но в убийството не е участвала нито с дума, нито с дело, а, напротив, се ужаси, също както вие сега. Бъдете спокойна, тя няма да го издаде.

— Не може да бъде! — шепнеше Дунечка с бледи, изстинали устни; тя се задъхваше. — Не може да бъде, няма никаква, ни най-малка причина, никакъв повод… това е лъжа! Лъжа!

— Той е ограбил, ето цялата причина. Той е взел пари и вещи. Наистина, според собственото му признание, не се е възползвал нито от парите, нито от вещите, а ги е скрил някъде под един камък, където те били и досега. Но то е, защото не е посмял да се възползва.

— Но нима е възможно той да открадне, да ограби? Да може дори да помисли за това? — извика Дуня и скочи от стола. — Та вие го познавате, виждали сте го! Нима той може да бъде крадец?

Тя сякаш умоляваше Свидригайлов; беше забравила целия си страх.

— В тези неща, Авдотя Романовна, има хиляди и милиони комбинации и категории. Крадецът краде, но затова пък знае, че е подлец; обаче съм чувал за един благороден човек, че бил ограбил пощата; та, кой го знае, той може и наистина да е мислил, че е извършил благородно дело! Разбира се, и аз самият не бих повярвал, също като вас, ако някой друг ми го беше казал. Но на своите собствени уши повярвах. Той обясни на София Семьоновна и всички причини; а тя и на ушите си отначало не повярва, но най-после повярва на очите си, на своите собствени очи. Нали лично той й каза.

— Но какви са… причините!

— Това е дълга история, Авдотя Романовна. Тук, как да ви обясня, има своего рода теория, същите причини, по които аз намирам например, че единичното злодейство е допустимо, ако главната цел е добра. Едно-единствено зло и сто добри дела! То и наистина е обидно за млад човек с достойнства и безпределно самолюбие да знае, че да имаше например само три хиляди, цялата му кариера, цялото му бъдеще, такова, каквото той го желае, ще се очертае съвсем иначе, но ето че ги няма тези три хиляди. Добавете към това раздразнението от глада, от тясната квартира, от дрипите, от яркото съзнание за своето прекрасно социално положение, а също и за положението на сестрата и майката. И най-вече тщеславието, гордостта и тщеславието, а впрочем, Господ знае, може и при добри наклонности… Та аз не го обвинявам, да не помислите, моля ви се, пък и не е моя работа. Той има и една собствена теорийка — посредствена теорийка — според която хората се разделят, така да се каже, разбирате ли, на материал и на особени хора, тоест на такива хора, за които поради високото им положение закони не съществуват и които, напротив, създават закони за останалите хора за материала, за боклука тоест. Нищо особено, посредствена теорийка; une théorie comme une autre^[1].

Наполеон ужасно го е увлякъл, тоест всъщност увлякло го е това, че много гениални хора не са се спирали пред единичното зло, а са го прекрачвали без да се замислят. Той, изглежда, си е въобразил, че също е гениален човек — тоест, бил е известно време уверен в това. Много е страдал и сега страда при мисълта, че да създаде теория е съумял, а да прекрачи злото, без да се замисли, не е в състояние и следователно не е гениален човек. А това за млад човек със самолюбие е унизително, особено в наше време…

— А угризенията на съвестта? Вие, значи, отричате всякакво нравствено чувство у него? Нима той е такъв?

— Ах, Авдотя Романовна, сега всичко се е объркало, впрочем никога не е било особено в ред. Руските хора изобщо са широки хора, Авдотя Романовна, широки като земята им и извънредно склонни към фантастичното, към безредното; но беда е да си широк, без да си особено гениален. А помните ли за колко подобни неща и на същата тема сме говорили с вас вечер на терасата в градината винаги след вечеря? И дори именно за тая широта вие ме упреквахте. Кой знае, може би сме говорили именно в това време, когато той е лежал тука и е обмислял своя план. Нашето образовано общество няма особено здрави традиции, Авдотя Романовна: освен ако някой не си ги създаде по книгите… или не изрови нещо от летописите. Но това са най-често учени и те, знаете ли, в известен смисъл са все нищожества, тъй че за светски човек това е даже неприлично. Впрочем вие знаете моите схващания; аз никога никого не обвинявам. Самият аз не обичам да се меся и спазвам това. Но ние вече неведнъж сме говорили за това. Аз дори имах щастието да ви заинтересувам с разсъжденията си… Много сте бледа, Авдотя Романовна!

— Аз зная тази негова теория. Четох в едно списание статията му за хората, на които всичко е позволено… Донесе ми я Разумихин…

— Господин Разумихин? Статия на вашия брат? В списание? Има такава статия? Не съм знаел. Това трябва наистина да е интересно! Но къде отивате, Авдотя Романовна?

— Искам да видя София Семьоновна — проговори със слаб глас Дунечка. — Откъде да мина при нея? Може да си е дошла; непременно искам веднага да я видя. Нека тя…

Авдотя Романовна не можа да проговори; дъхът и буквално секна.

— София Семьоновна ще се върне чак през нощта. Така предполагам. Тя трябваше да си дойде много скоро или щом не, тогава вече много късно…

— А, значи лъжеш! Аз виждам… ти си лъгал… през цялото време си лъгал!… Не ти вярвам! Не вярвам! Не вярвам! — викаше Дунечка в истинско изстъпление, губейки съвсем присъствие на духа.

Тя се отпусна почти в припадък на стола, който побърза да й подаде Свидригайлов.

— Авдотя Романовна, какво ви е, опомнете се! Ето ви вода. Пийнете една глътка…

Той я пръсна с вода. Дунечка потрепери и се съвзе.

— Силно ви подейства! — мърмореше си Свидригайлов намръщен. — Авдотя Романовна, успокойте се! Знайте, че той има приятели. Ние ще го спасим, ще го отървем. Искате ли да го закарам в чужбина? Имам пари; за три дни ще му извадят паспорт. А колкото до това, че е убил — той ще направи още много добри дела, тъй че всичко ще се заглади; успокойте се. Може и велик човек да стане. Е, как сте? Как се чувствате?

— Лош човек! На всичко отгоре се подиграва. Пуснете ме…

— Къде? Къде отивате?

— При него. Къде е той? Вие знаете ли? Защо тази врата е заключена? Ние влязохме през нея, а сега е заключена. Кога успяхте да я заключите?

— Нали не биваше да крещим тъй, че всички да чуят това, за което говорихме тук. Аз съвсем не се подигравам; само ми омръзна да говоря с този език. Къде ще вървите в такова състояние? Или искате да го предадете? Вие ще го докарате до изстъпление и той сам ще се предаде. Знайте, че вече го следят, вече са хванали диря. Вие само ще го издадете. Почакайте; аз го видях и говорих с него преди малко. Той още може да бъде спасен. Почакайте, седнете, ще обмислим заедно. Затова ви извиках — да поговорим насаме и добре да обмислим. Но седнете!

— Как може вие да го спасите? Нима той може да бъде спасен?

Дуня седна. Свидригайлов седна до нея.

— Всичко зависи от вас, от вас, само от вас — започна той с искрящи очи, почти шепнешком, като се объркваше и дори от вълнение не доизговаряше някои думи.

Дуня, уплашена, се отдръпна по-далеч от него. Той също целият трепереше.

— Вие… една ваша дума, и той е спасен! Аз… аз ще го спася. Аз имам и пари, и приятели. Веднага ще го изпратя в чужбина, аз самият ще взема паспорт, два паспорта. Единият — за него, другият — за мене. Аз имам приятели; имам делови хора… Искате ли? Ще взема паспорт и за вас… за вашата майка… защо ви е Разумихин? Аз ви обичам не по-малко… Безкрайно ви обичам. Дайте ми да целуна края на вашата рокля, дайте, дайте! Не мога да слушам как шумоли… Кажете ми: направи това — и аз ще го направя! Всичко ще направя. Невъзможното ще направя. В каквото вярвате вие, в това ще вярвам и аз. Всичко, всичко ще направя! Не ме гледайте, не ме гледайте така! Знаете ли, че вие ме убивате…

Той не знаеше какво говори. Изведнъж му стана нещо, сякаш съзнанието му внезапно се зашемети. Дуня скочи и се хвърли към вратата.

— Отворете! Отворете! — крещеше тя пред вратата, викайки някого и разтърсвайки вратата с удари. Злобна и насмешлива усмивка бавно изкривяваше треперещите му още устни.

— Вкъщи няма никого — проговори той тихо и прекъслечно, — хазайката излезе и напразен труд е да крещите така: само напразно се вълнувате.

— Къде е ключът? Отвори веднага вратата, веднага, долен човек!

— Загубил съм ключа и не мога да го намеря.

— А! Значи, насилие! — извика Дуня, пребледняла като мъртвец, и се хвърли към ъгъла, където бързо се прикри с масичката, която й попадна подръка. Тя не викаше, но впи поглед в своя мъчител и зорко следеше всяко негово движение. Свидригайлов също не мърдаше от мястото си и стоеше срещу нея, на другия край на стаята. Той дори се овладя, поне външно. Но лицето му беше бледо, както преди. Насмешливата усмивка не слизаше от устните му.

— Вие казахте сега „насилие“, Авдотя Романовна. Ако е насилие, сама можете да съобразите, че съм взел мерки. София Семьоновна не си е вкъщи; Капернаумови са много далече, през пет заключени стаи. Най-после аз съм поне два пъти по-силен от вас и освен това няма от какво да се страхувам, защото вие и после не можете да се оплачете: нали няма да поискате да предадете брат си? Пък и никой няма да ви повярва: от къде на къде девойка ще влезе сама в квартирата на сам човек? Тъй че дори ако пожертвате брат си, пак нищо няма да докажете: насилие е много трудно да се докаже, Авдотя Романовна.

— Подлец! — прошепна Дуня с негодувание.

— Както искате, но забележете, че аз изказах само едно предположение. А според моето лично убеждение вие сте съвсем права: насилието е мерзост. Аз го казах само защото на съвестта ви няма да тежи нищо, дори ако… дори ако поискате да спасите вашия брат доброволно, както аз ви предлагам. Вие, значи, просто сте се подчинили на обстоятелствата, на силата най-после, ако наистина не може да се мине без тази дума. Помислете за това; съдбата на брат ви и на майка ви е във ваши ръце. А аз ще ви бъда роб… цял живот… ето тука ще чакам…

Свидригайлов седна на дивана, на около осем крачки от Дуня. Тя вече ни най-малко не се съмняваше, че решението му е непоколебимо. При това го познаваше…

Изведнъж тя извади от джоба си револвер, вдигна спусъка и отпусна ръката си с револвера върху масичката. Свидригайлов скочи от мястото си.

— Аха! Така, значи! — извика той учуден, но със злобна усмивка. — Е, това съвсем изменя хода на нещата! Вие самата извънредно облекчавате работата ми, Авдотя Романовна! Но откъде сте взели револвер? Да не би от господин Разумихин?… А! Че револверът е мой! Стар познайник! А как го търсих тогава!… Нашите уроци по стрелба на село, които имах честта да ви давам, не са били напразно.

— Не е твой револверът, а на Марфа Петровна, която ти уби, злодей! Ти нямаше нищо свое в нейния дом. Аз го взех, когато започнах да подозирам на какво си способен. Посмей да направиш само една крачка и, кълна се, ще те убия!

Дуня беше в изстъпление. Тя държеше револвера готов.

— А брат ви? От любопитство питам — попита Свидригайлов, все още без да мръдне от мястото си.

— Предай го, ако искаш! Не мърдай от мястото си! Нито крачка! Ще стрелям! Ти отрови жена си, аз зная, ти самият си убиец!

— А вие твърдо ли сте уверена, че аз съм отровил Марфа Петровна?

— Ти! Ти си ми загатвал; ти ми говореше за отрова… аз зная ти ходи да я купуваш… ти беше приготвил… Това положително е твоя работа… подлец!

— Дори ако беше истина, пак заради тебе… все пак ти щеше да си причината.

— Лъжеш! Аз винаги съм те ненавиждала, винаги…

— Ехе, Авдотя Романовна! Забравили сте, явно, как в разгара на пропагандата вече бяхте започнали да се доближавате до мене и тръпнехте… по очичките ви виждах; помните ли: вечер, луна и славей пееше?

— Лъжеш! (Ярост заблестя в очите на Дуня.) Лъжеш, клеветнико!

— Лъжа? Е, нека лъжа. Излъгах. На жените не бива да им се напомня за тези нещица. (Той се усмихна.) Зная, че ще стреляш, хубаво зверче. Е, хайде, стреляй!

Дуня вдигна револвера и мъртвобледа, с побеляла, трепереща долна устна, с пламтящи като огън големи черни очи, го гледаше, решена, като се прицелваше и го чакаше да направи само едно движение. Никога не беше я виждал толкова прекрасна. Огънят, който светна в очите й в минутата, когато тя вдигаше револвера, сякаш го огорчи и сърцето му се сви от болка. Той пристъпи и изстрелът прокънтя. Куршумът се плъзна по косата му и се удари в стената зад него. Той се спря и тихо се засмя.

— Ужили ме оса! Право в главата се цели… Какво е това? Кръв! — Той извади кърпа, за да изтрие кръвта, която на тънка струйка се стичаше по дясното му слепоочие; навярно куршумът бе одраскал малко кожата на черепа. Дуня отпусна револвера и гледаше Свидригайлов не със страх, а с някакво лудо недоумение. Като че тя самата вече не разбираше какво е направила и какво става!

— Е, нищо, не улучихте! Стреляйте пак, аз чакам — тихо проговори Свидригайлов, все още усмихвайки се, но някак мрачно, — иначе аз ще успея да ви сграбча, преди да вдигнете спусъка!

Дунечка потрепери, бързо зареди револвера и пак го вдигна.

— Оставете ме! — проговори тя в отчаяние. — Кълна се, че пак ще стрелям… Аз… ще ви убия!…

— Разбира се… от три крачки не може да не ме убиете. А пък ако не ме убиете… тогава… — Очите му заблестяха и той пристъпи още една крачка.

Дуня стреля. Засечка!

— Лошо сте заредили. Нищо! Имате още една капсула. Нагласете я, аз ще почакам.

Той стоеше на две крачки от нея, чакаше я и гледаше с безумна решителност, с възпалено-страстен, тежък поглед. Дуня разбра, че той по-скоро ще умре, но няма да я пусне. „И… и, разбира се, сега ще го убие, от две крачки!…“

Изведнъж тя хвърли револвера.

— Хвърли го! — с учудване проговори Свидригайлов и дълбоко си пое дъх. Сякаш изведнъж му олекна и може би не само от тежестта на смъртния страх; той едва ли го беше изпитал в тази минута. Това беше избавление от друго, по-скръбно и мрачно чувство, което и самият той не би могъл да определи с цялата му сила.

Той се приближи до Дуня и бавно я прегърна през кръста. Тя не се съпротивляваше, но, разтреперана цялата като лист, го гледаше с умоляващи очи. Той искаше да каже нещо, но устата му само се кривяха и не можеха да произнесат нищо.

— Пусни ме! — каза Дуня умоляващо. Свидригайлов потрепери: това ти беше изговорено някак не както преди малко.

— Значи, не ме обичаш? — тихо попита той. Дуня отрицателно поклати глава.

— И… не можеш?… Никога? — с отчаяние прошепна той.

— Никога! — прошепна Дуня.

Измина миг на ужасна безмълвна борба в душата на Свидригайлов. С неописуем поглед я гледаше той. Изведнъж отдръпна ръката си, обърна се, бързо отиде при прозореца и застана пред него.

Мина още миг.

— Ето ключа. (Той го извади от левия джоб на пардесюто и го сложи зад себе си на масата, без да гледа и без да се обръща към Дуня.) Вземете; вървете си по-скоро!…

Той упорито гледаше през прозореца.

Дуня се приближи до масата, за да вземе ключа.

— По-бързо! По-бързо! — повтори Свидригайлов, все още без да се помръдне и без да се обръща. Но в това „по-бързо“ очевидно прозвуча някаква страшна нотка. Дуня я долови, сграбчи ключа, втурна се към вратата, бързо я отключи и излетя от стаята. След минута, като безумна, не на себе си, стигна на канала и хукна в посока към — ия мост.

Свидригайлов постоя до прозореца още около три минути; най-после бавно се обърна, огледа се наоколо и леко прокара ръка по челото си. Странна усмивка изкриви лицето му — жалка, печална, слаба усмивка, усмивка на отчаяние. Кръвта, вече засъхваща, изцапа дланта му; той злобно погледна кръвта, после намокри пешкир и си избърса слепоочието. Револверът, хвърлен от Дуня и паднал до вратата, изведнъж привлече погледа му. Той го вдигна и го огледа. Това беше малък джобен револвер, за три куршума, стара система; в него имаше още два заряда и една капсула. Можеше да се стреля още един път. Той помисли, пъхна револвера в джоба си, взе си шапката и излезе.

V

Раскольников пошел вслед за ним.

— Это что! — вскричал Свидригайлов, оборачиваясь, — я ведь, кажется, сказал…

— Это значит то, что я от вас теперь не отстану.

— Что-о-о?

Оба остановились, и оба с минуту глядели друг на друга, как бы меряясь.

— Из всех ваших полупьяных рассказов, — резко отрезал Раскольников, — я заключил положительно, что вы не только не оставили ваших подлейших замыслов на мою сестру, но даже более чем когда-нибудь ими заняты. Мне известно, что сегодня утром сестра моя получила какое-то письмо. Вам всё время не сиделось на месте… Вы, положим, могли откопать по дороге какую-нибудь жену; но это ничего не значит. Я желаю удостовериться лично…

Раскольников вряд ли и сам мог определить, чего ему именно теперь хотелось и в чем именно желал он удостовериться лично.

— Вот как! А хотите, я сейчас полицию кликну?

— Кличь!

Они опять постояли с минуту друг пред другом. Наконец лицо Свидригайлова изменилось. Удостоверившись, что Раскольников не испугался угрозы, он принял вдруг самый веселый и дружеский вид.

— Ведь этакой! Я нарочно о вашем деле с вами не заговаривал, хоть меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое. Отложил было до другого раза, да, право, вы способны и мертвого раздразнить… Ну пойдемте, только заранее скажу: теперь только на минутку домой, чтобы денег захватить; потом запираю квартиру, беру извозчика и на целый вечер на Острова. Ну куда же вам за мной?

— Я покамест на квартиру, да и то не к вам, а к Софье Семеновне, извиниться, что на похоронах не был.

— Это как вам угодно, но Софьи Семеновны дома нет. Она всех детей отвела к одной даме, к одной знатной даме-старушке, к моей прежней давнишней знакомой и распорядительнице в каких-то сиротских заведениях. Я очаровал эту даму, внеся ей деньги за всех трех птенцов Катерины Ивановны, кроме того, и на заведения пожертвовал еще денег; наконец, рассказал ей историю Софьи Семеновны, даже со всеми онерами, ничего не скрывая. Эффект произвело неописанный. Вот почему Софье Семеновне и назначено было явиться сегодня же, прямо в — ую отель, где временно, с дачи, присутствует моя барыня.

— Нужды нет, я все-таки зайду.

— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это делом необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.

— И подслушивайте у дверей!

— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это без замечания. Ха-ха! Я хоть нечто и понял из того, что вы тогда… там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.

— Ничего вы не могли слышать, врете вы всё!

— Да я не про то, не про то (хоть я, впрочем, кое-что и слышал), нет, я про то, что вы вот всё охаете да охаете! Шиллер-то в вас смущается поминутно. А теперь вот и у дверей не подслушивай. Если так, ступайте да и объявите по начальству, что вот, дескать, так и так, случился со мной такой казус: в теории ошибочка небольшая вышла. Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку! Бегите, молодой человек! Может, есть еще время. Я искренно говорю. Денег, что ли, нет? Я дам на дорогу.

— Я совсем об этом не думаю, — перервал было Раскольников с отвращением.

— Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если хотите, то много и не говорите); понимаю, какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе-хе! Затем, что всё еще и гражданин и человек? А коли так, так и соваться не надо было; нечего не за свое дело браться. Ну застрелитесь; что, аль не хочется?

— Вы, кажется, нарочно хотите меня раздразнить, чтоб я только от вас теперь отстал…

— Вот чудак-то, да мы уж пришли, милости просим на лестницу. Видите, вот тут вход к Софье Семеновне, смотрите, нет никого! Не верите? Спросите у Капернаумова; она им ключ отдает. Вот она и сама madame de Капернаумов, а? Что? (она глуха немного) ушла? Куда? Ну вот, слышали теперь? Нет ее и не будет до глубокого, может быть, вечера. Ну, теперь пойдемте ко мне. Ведь вы хотели и ко мне? Ну вот, мы и у меня. Madame Ресслих нет дома. Эта женщина вечно в хлопотах, но хорошая женщина, уверяю вас… может быть, она бы вам пригодилась, если бы вы были несколько рассудительнее. Ну вот, извольте видеть: я беру из бюро этот пятипроцентный билет (вот у меня их еще сколько!), а этот сегодня побоку у менялы пойдет. Ну, видели? Более мне терять времени нечего. Бюро запирается, квартира запирается, и мы опять на лестнице. Ну, хотите, наймемте извозчика! Я ведь на Острова. Не угодно ли прокатиться? Вот я беру эту коляску на Елагин, что? Отказываетесь? Не выдержали? Прокатимтесь, ничего. Кажется, дождь надвигается, ничего, спустим верх…

Свидригайлов сидел уже в коляске. Раскольников рассудил, что подозрения его, по крайней мере в эту минуту, несправедливы. Не отвечая ни слова, он повернулся и пошел обратно по направлению к Сенной. Если б он обернулся хоть раз дорогой, то успел бы увидеть, как Свидригайлов, отъехав не более ста шагов, расплатился с коляской и сам очутился на тротуаре. Но он ничего уже не мог видеть и зашел уже за угол. Глубокое отвращение влекло его прочь от Свидригайлова. «И я мог хоть мгновение ожидать чего-нибудь от этого грубого злодея, от этого сладострастного развратника и подлеца!» — вскричал он невольно. Правда, что суждение свое Раскольников произнес слишком поспешно и легкомысленно. Было нечто во всей обстановке Свидригайлова, что, по крайней мере, придавало ему хоть некоторую оригинальность, если не таинственность. Что же касалось во всем этом сестры, то Раскольников оставался все-таки убежден наверно, что Свидригайлов не оставит ее в покое. Но слишком уж тяжело и невыносимо становилось обо всем этом думать и передумывать!

По обыкновению своему, он, оставшись один, с двадцати шагов впал в глубокую задумчивость. Взойдя на мост, он остановился у перил и стал смотреть на воду. А между тем над ним стояла Авдотья Романовна.

Он повстречался с нею при входе на мост, но прошел мимо, не рассмотрев ее. Дунечка еще никогда не встречала его таким на улице и была поражена до испуга. Она остановилась и не знала: окликнуть его или нет? Вдруг она заметила поспешно подходящего со стороны Сенной Свидригайлова.

Но тот, казалось, приближался таинственно и осторожно. Он не взошел на мост, а остановился в стороне, на тротуаре, стараясь всеми силами, чтоб Раскольников не увидал его. Дуню он уже давно заметил и стал делать ей знаки. Ей показалось, что знаками своими он упрашивал ее не окликать брата и оставить его в покое, а звал ее к себе.

Так Дуня и сделала. Она потихоньку обошла брата и приблизилась к Свидригайлову.

— Пойдемте поскорее, — прошептал ей Свидригайлов. — Я не желаю, чтобы Родион Романыч знал о нашем свидании. Предупреждаю вас, что я с ним сидел тут недалеко, в трактире, где он отыскал меня сам, и насилу от него отвязался. Он знает почему-то о моем к вам письме и что-то подозревает. Уж, конечно, не вы ему открыли? А если не вы, так кто же?

— Вот мы уже поворотили за угол, — перебила Дуня, — теперь нас брат не увидит. Объявляю вам, что я не пойду с вами дальше. Скажите мне всё здесь; всё это можно сказать и на улице.

— Во-первых, этого никак нельзя сказать на улице; во-вторых, вы должны выслушать и Софью Семеновну; в-третьих, я покажу вам кое-какие документы… Ну да, наконец, если вы не согласитесь войти ко мне, то я отказываюсь от всяких разъяснений и тотчас же ухожу. При этом попрошу вас не забывать, что весьма любопытная тайна вашего возлюбленного братца находится совершенно в моих руках.

Дуня остановилась в нерешительности и пронзающим взглядом смотрела на Свидригайлова.

— Чего вы боитесь! — заметил тот спокойно, — город не деревня. И в деревне вреда сделали больше вы мне, чем я вам, а тут…

— Софья Семеновна предупреждена?

— Нет, я не говорил ей ни слова и даже не совсем уверен, дома ли она теперь? Впрочем, вероятно, дома. Она сегодня похоронила свою родственницу: не такой день, чтобы по гостям ходить. До времени я никому не хочу говорить об этом и даже раскаиваюсь отчасти, что вам сообщил. Тут малейшая неосторожность равняется уже доносу. Я живу вот тут, вот в этом доме, вот мы и подходим. Вот это дворник нашего дома; дворник очень хорошо меня знает; вот он кланяется; он видит, что я иду с дамой, и уж, конечно, успел заметить ваше лицо, а это вам пригодится, если вы очень боитесь и меня подозреваете. Извините, что я так грубо говорю. Сам я живу от жильцов. Софья Семеновна живет со мною стена об стену, тоже от жильцов. Весь этаж в жильцах. Чего же вам бояться, как ребенку? Или я уж так очень страшен?

Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не успела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание о том, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.

— Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я вас нисколько не боюсь. Идите вперед, — сказала она, по-видимому спокойно, но лицо ее было очень бледно.

Свидригайлов остановился у квартиры Сони.

— Позвольте справиться, дома ли. Нету. Неудача! Но я знаю, что она может прийти очень скоро. Если она вышла, то не иначе как к одной даме, по поводу своих сирот. У них мать умерла. Я тут также ввязался и распоряжался. Если Софья Семеновна не воротится через десять минут, то я пришлю ее к вам самое, если хотите, сегодня же; ну вот и мой нумер. Вот мои две комнаты. За дверью помещается моя хозяйка, госпожа Ресслих. Теперь взгляните сюда, я вам покажу мои главные документы: из моей спальни эта вот дверь ведет в совершенно пустые две комнаты, которые отдаются внаем. Вот они… на это вам нужно взглянуть несколько внимательнее…

Свидригайлов занимал две меблированные, довольно просторные комнаты. Дунечка недоверчиво осматривалась, но ничего особенного не заметила ни в убранстве, ни в расположении комнат, хотя бы и можно было кой-что заметить, например, что квартира Свидригайлова приходилась как-то между двумя почти необитаемыми квартирами. Вход к нему был не прямо из коридора, а через две хозяйкины комнаты, почти пустые. Из спальни же Свидригайлов, отомкнув дверь, запертую на ключ, показал Дунечке тоже пустую, отдающуюся внаем квартиру. Дунечка остановилась было на пороге, не понимая, для чего ее приглашают смотреть, но Свидригайлов поспешил с разъяснением:

— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?

— Вы подслушивали?

— Да, я подслушивал; теперь пойдемте ко мне; здесь и сесть негде.

Он привел Авдотью Романовну обратно в свою первую комнату, служившую ему залой, и пригласил ее сесть на стул. Сам сел на другом конце стола, по крайней мере от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его уже блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку. Она вздрогнула и еще раз недоверчиво осмотрелась. Жест ее был невольный; ей, видимо, не хотелось выказывать недоверчивости. Но уединенное положение квартиры Свидригайлова наконец ее поразило. Ей хотелось спросить, дома ли по крайней мере его хозяйка, но она не спросила… из гордости. К тому же и другое, несоразмерно большее страдание, чем страх за себя, было в ее сердце. Она нестерпимо мучилась.

— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!…

Дунечка проговорила это скороговоркой, торопясь, и на мгновение краска бросилась ей в лицо.

— Если бы вы не верили, то могло ли сбыться, чтобы вы рискнули прийти одна ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?

— Не мучьте меня, говорите, говорите!

— Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я думал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с вами, ни кругом вас не было, я-таки смотрел: это отважно, хотели, значит, пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас всё божественно… Что же касается до вашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?

— Не на этом же одном вы основываете?

— Нет, не на этом, а на его собственных словах. Вот сюда два вечера сряду он приходил к Софье Семеновне. Я вам показывал, где они сидели. Он сообщил ей полную свою исповедь. Он убийца. Он убил старуху чиновницу, процентщицу, у которой и сам закладывал вещи; убил тоже сестру ее, торговку, по имени Лизавету, нечаянно вошедшую во время убийства сестры. Убил он их обеих топором, который принес с собою. Он их убил, чтоб ограбить, и ограбил; взял деньги и кой-какие вещи… Он сам это всё передавал слово в слово Софье Семеновне, которая одна и знает секрет, но в убийстве не участвовала ни словом, ни делом, а, напротив, ужаснулась так же, как и вы теперь. Будьте покойны, она его не выдаст.

— Этого быть не может! — бормотала Дунечка бледными, помертвевшими губами; она задыхалась, — быть не может, нет никакой, ни малейшей причины, никакого повода… Это ложь! Ложь!

— Он ограбил, вот и вся причина. Он взял деньги и вещи. Правда, он, по собственному своему сознанию, не воспользовался ни деньгами, ни вещами, а снес их куда-то под камень, где они и теперь лежат. Но это потому, что он не посмел воспользоваться.

— Да разве вероятно, чтоб он мог украсть, ограбить? Чтоб он мог об этом только помыслить? — вскричала Дуня и вскочила со стула. — Ведь вы его знаете, видели? Разве он может быть вором?

Она точно умаливала Свидригайлова; она весь свой страх забыла.

— Тут, Авдотья Романовна, тысячи и миллионы комбинаций и сортировок. Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец; а вот я слышал про одного благородного человека, что почту разбил; так кто его знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал! Разумеется, я бы и сам не поверил, так же как и вы, если бы мне передали со стороны. Но своим собственным ушам я поверил. Он Софье Семеновне и причины все объяснял; но та и ушам своим сначала не поверила, да глазам наконец поверила, своим собственным глазам. Он ведь сам ей лично передавал.

— Какие же… причины!

— Дело длинное, Авдотья Романовна. Тут, как бы вам это выразить, своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное зло и сто добрых дел! Оно тоже, конечно, обидно для молодого человека с достоинствами и с самолюбием непомерным знать, что были бы, например, всего только тысячи три, и вся карьера, всё будущее в его жизненной цели формируется иначе, а между тем нет этих трех тысяч. Прибавьте к этому раздражение от голода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своего социального положения, а вместе с тем положения, сестры и матери. Пуще же всего тщеславие, гордость и тщеславие, а впрочем, бог его знает, может, и при хороших наклонностях… Я ведь его не виню, не думайте, пожалуйста; да и не мое дело. Тут была тоже одна собственная теорийка, — так себе теория, — по которой люди разделяются, видите ли, на материал и на особенных людей, то есть на таких людей, для которых, по их высокому положению, закон не писан, а напротив, которые сами сочиняют законы остальным людям, материялу-то, сору-то. Ничего, так себе теорийка; une théorie comme une autre.^[1]Наполеон его ужасно увлек, то есть, собственно, увлекло его то, что очень многие гениальные люди на единичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь. Он, кажется, вообразил себе, что и он гениальный человек, — то есть был в том некоторое время уверен. Он очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию-то сочинить он умел, а перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть человек не гениальный. Ну, а уж это для молодого человека с самолюбием и унизительно, в наш век-то особенно…

— А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков?

— Ах, Авдотья Романовна, теперь всё помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же тему переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после ужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может, в то же самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна: разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде всё колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я никого решительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об этом уже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими суждениями… Вы очень бледны, Авдотья Романовна!

— Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале о людях, которым всё разрешается… Мне приносил Разумихин…

— Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале? Есть такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, Авдотья Романовна?

— Я хочу видеть Софью Семеновну, — проговорила слабым голосом Дунечка. — Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я непременно, сейчас хочу ее видеть. Пусть она…

Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквально пресеклось.

— Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Она должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно…

— А, так ты лжешь! Я вижу… ты лгал… ты всё лгал!… Я тебе не верю! Не верю! Не верю! — кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершенно теряя голову.

Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей подставить Свидригайлов.

— Авдотья Романовна, что с вами, очнитесь! Вот вода. Отпейте один глоток…

Он брызнул на нее воды. Дунечка вздрогнула и очнулась.

— Сильно подействовало! — бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что всё это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну что с вами? Как вы себя чувствуете?

— Злой человек! Он еще насмехается. Пустите меня…

— Куда вы? Да куда вы?

— К нему. Где он? Вы знаете? Отчего эта дверь заперта? Мы сюда вошли в эту дверь, а теперь она заперта на ключ. Когда вы успели запереть ее на ключ?

— Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!

— Каким образом вы можете его спасти? Разве его можно спасти?

Дуня села. Свидригайлов сел подле нее.

— Всё это от вас зависит, от вас, от вас одной, — начал он с сверкающими глазами, почти шепотом, сбиваясь и даже не выговаривая иных слов от волнения.

Дуня в испуге отшатнулась от него дальше. Он тоже весь дрожал.

— Вы… одно ваше слово, и он спасен! Я… я его спасу. У меня есть деньги и друзья. Я тотчас отправлю его, а сам возьму паспорт, два паспорта. Одинего, другой мой. У меня друзья; у меня есть деловые люди… Хотите? Я возьму еще вам паспорт… вашей матери… зачем вам Разумихин? Я вас также люблю… Я вас бесконечно люблю. Дайте мне край вашего платья поцеловать, дайте! дайте! Я не могу слышать, как оно шумит. Скажите мне: сделай то, и я сделаю! Я всё сделаю. Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду веровать. Я всё, всё сделаю! Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меня убиваете…

Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.

— Отворите! отворите! — кричала она чрез дверь, призывая кого-нибудь и потрясая дверь руками. — Отворите же! Неужели нет никого?

Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбка медленно выдавливалась на дрожавших еще губах его.

— Там никого нет дома, — проговорил он тихо и с расстановками, — хозяйка ушла, и напрасный труд так кричать: только себя волнуете понапрасну.

— Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий человек!

— Я ключ потерял и не могу его отыскать.

— А! Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.

— Вы сказали сейчас «насилие», Авдотья Романовна. Если насилие, то сами можете рассудить, что я принял меры. Софьи Семеновны дома нет; до Капернаумовых очень далеко, пять запертых комнат. Наконец, я по крайней мере вдвое сильнее вас, и, кроме того, мне бояться нечего, потому что вам и потом нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в самом деле вашего брата? Да и не поверит вам никто: ну с какой стати девушка пошла одна к одинокому человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то и тут ничего не докажете: насилие очень трудно доказать, Авдотья Романовна.

— Подлец! — прошептала Дуня в негодовании.

— Как хотите, но заметьте, я говорил еще только в виде предположения. По моему же личному убеждению, вы совершенно правы: насилие — мерзость. Я говорил только к тому, что на совести вашей ровно ничего не останется, если бы даже… если бы даже вы и захотели спасти вашего брата добровольно, так, как я вам предлагаю. Вы просто, значит, подчинились обстоятельствам, ну силе, наконец, если уж без этого слова нельзя. Подумайте об этом; судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб… всю жизнь… я вот здесь буду ждать…

Свидригайлов сел на диван, шагах в восьми от Дуни. Для нее уже не было ни малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же она его знала…

Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок и опустила руку с револьвером на столик. Свидригайлов вскочил с места.

— Ага! Так вот как! — вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь, — ну, это совершенно изменяет ход дела! Вы мне чрезвычайно облегчаете дело сами, Авдотья Романовна! Да где это вы револьвер достали? Уж не господин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то мой! Старый знакомый! А я-то его тогда как искал!… Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел честь вам давать, не пропали-таки даром.

— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и клянусь, я убью тебя!

Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове.

— Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, — спросил Свидригайлов, всё еще стоя на месте.

— Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю! Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!…

— А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отравил?

— Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об яде… я знаю, ты за ним ездил… у тебя было готово… Это непременно ты… подлец!

— Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же… все-таки ты же была бы причиной.

— Лжешь! Я тебя ненавидела всегда, всегда…

— Эге, Авдотья Романовна! Видно, забыли, как в жару пропаганды уже склонялись и млели… Я по глазкам видел; помните, вечером-то, при луне-то, соловей-то еще свистал?

— Лжешь! (бешенство засверкало в глазах Дуни) лжешь, клеветник!

— Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал. Женщинам про эти вещицы поминать не следует. (Он усмехнулся). Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй!

Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:

— Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это? Кровь! — Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уже не понимала, что такое она сделала и что это делается!

— Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду, — тихо проговорил Свидригайлов, всё еще усмехаясь, но как-то мрачно, — этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведете курок!

Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла револьвер.

— Оставьте меня! — проговорила она в отчаянии, — клянусь, я опять выстрелю… Я… убью!…

— Ну что ж… в трех шагах и нельзя не убить. Ну а не убьете… тогда… — Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.

Дунечка выстрелила, осечка!

— Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там еще есть капсюль. Поправьте, я подожду.

Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. «И… и уж, конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!…»

Вдруг она отбросила револьвер.

— Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.

Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.

— Отпусти меня! — умоляя сказала Дуня. Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее.

— Так не любишь? — тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

— И… не можешь?… Никогда? — с отчаянием прошептал он.

— Никогда! — прошептала Дуня.

Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он на нее. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну и стал пред ним.

Прошло еще мгновение.

— Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне). Берите; уходите скорей!…

Он упорно смотрел в окно.

Дуня подошла к столу взять ключ.

— Скорей! Скорей! — повторил Свидригайлов, всё еще не двигаясь и не оборачиваясь. Но в этом «скорей», видно, прозвучала какая-то страшная нотка.

Дуня поняла ее, схватила ключ, бросилась к дверям, быстро отомкнула их и вырвалась из комнаты. Чрез минуту, как безумная, не помня себя, выбежала она на канаву и побежала по направлению к — му мосту.

Свидригайлов простоял еще у окна минуты три; наконец медленно обернулся, осмотрелся кругом и тихо провел ладонью по лбу. Странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния. Кровь, уже засыхавшая, запачкала ему ладонь; он посмотрел на кровь со злобою; затем намочил полотенце и вымыл себе висок. Револьвер, отброшенный Дуней и отлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял и осмотрел его. Это был маленький, карманный трехударный револьвер, старого устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел.