Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (10)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (10)

III

Той все пак не беше напълно в безсъзнание през цялото време на болестта: това беше трескаво състояние с бълнуване и в полусъзнание. Впоследствие си спомняше много неща. Ту му се струваше, че около него се събират много хора и искат да го вземат и да го изнесат някъде, дълго спорят за него и се карат. Ту изведнъж се оказва сам в стаята, всички са си отишли и се страхуват от него и само от време на време едва открехват вратата, за да го видят, заплашват го, стоварят се за нещо, смеят се и му се присмиват. Помнеше, че Настася често бе до него; различаваше и още един човек, уж много познат, но кой именно изобщо не можеше да си спомни, и се измъчваше от това, дори плачеше. Понякога му се струваше, че вече месец лежи; друг път — че е все същият ден. Но за онова — за онова той съвсем беше забравил; ала в замяна на това всеки миг помнеше, че е забравил нещо, което не бива да забравя — терзаеше се, измъчваше се, напрягайки се да си спомни, стенеше, изпадаше в бяс или в ужасен, непоносим страх. Тогава искаше да стане, да избяга, но винаги някой го спираше насила и той пак изпадаше в безумие и безсъзнание. Най-после той се съвзе напълно.

Това стана една сутрин в десет часа. В този час в ясни дни слънцето винаги минаваше по дясната му стена с дълга ивица и осветяваше ъгъла до вратата. До леглото му стояха Настася и още един човек, който с голямо любопитство го разглеждаше, съвсем непознат. Беше млад човек с кафтан, с брадичка, приличаше на търговец. През полуотворената врата надничаше хазайката. Расколников се надигна.

— Кой е този, Настася? — запита той, сочейки момъка.

— Я го виж ти, свести се! — каза тя.

— Свести се — обади се търговецът.

Като разбра, че се е свестил, хазайката, която поглеждаше от вратата, веднага я затвори и се скри. Тя изобщо беше стеснителна и с мъка понасяше разговорите и разправиите; беше към четиридесетгодишна, мазна и тлъста, черновежда и черноока, добра поради дебелината и мързела си; а дори и доста привлекателна. Но прекалено срамежлива.

— Вие… кой сте? — продължи той да разпитва, като се обърна направо към търговеца. Но в този момент вратата пак се отвори широко и като се приведе малко, защото беше висок, влезе Разумихин.

— Ама че параходна каюта — завика той, влизайки, — все си удрям главата; и това ми било квартира! А ти, брат, си се свестил? Току-що разбрах от Пашенка.

— Ей сега се свести — каза Настася.

— Ей сега се свести — повтори пак след нея търговецът с лека усмивка.

— Ами вие кой сте? — обърна се изведнъж към него Разумихин. — Аз например, с ваше разрешение, съм Вразумихин; не Разумихин, както се обръщат към мене всички, а Вразумихин, студент, дворянски син, а той е мой приятел. Е, а вие кой сте?

— Ами аз съм служител в нашата кантора; от името на търговеца Шелопаев, по работа съм тука.

— Моля, седнете на този стол. — Самият Разумихин седна на другия от другата страна на масичката. — Ти, брат, добре направи, че се свести — продължи той, обръщайки се към Расколников. — Четвърти ден едва ядеш и пиеш. Ами да, с лъжичка ти давахме чая. Два пъти ти довеждах Зосимов. Помниш ли го Зосимов? Прегледа те внимателно и веднага каза, че е дребна работа — някак те е блъснала главата. Нервно разстройство някакво си, дажбата, казва, е била малка, бира и хрян и малко са му отпускали, от това е болестта, но нищо, ще му мине и ще се забрави. Браво на Зосимов! Бива го вече да лекува. Та, значи, да не ви задържам — обърна се той пак към търговеца, — ще бъдете ли така добър да обясните за какво сте дошли? Забележи, Родя, от кантората им вече втори път идват; само че преди идва не този, а друг, ние с него се разговаряхме. Кой беше оня, дето идва тук преди вас?

— Ами трябва да е било онзи ден, нали, да, точно тъй. Това ще да е Алексей Семьонович; и той служи в нашата кантора.

— Ами той май че е по-умен от вас, как мислите?

— Да, вярно, той някак е по-солиден…

— Похвално е, продължавайте.

— Ами чрез Афанасий Иванович Вахрушин, за когото смятам, неведнъж сте благоволили да слушате, по молба на вашта майчица, чрез нашата кантора имате да получите една сума — започна търговецът, обръщайки се направо към Расколников. — В случай че вие сте съвсем на себе си — да ви връча тридесет и пет рубли, тъй като Семьон Семьонович от Афанасий Иванович, по молба на вашта майчица, по предишния маниер е получила известие за същото. Знаете ли за това?

— Да… помня… Вахрушин… — проговори Расколников замислен.

— Чувате ли: познава ли търговеца Вахрушин! — извика Разумихин. — Как да не е в съзнание! Впрочем сега забелязвам, че и вие сте разумен човек. Да. Приятно е да слушаш умни приказки.

— Та той самият, значи, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по молба на вашта майчица, която чрез него по същия начин вече ви е изпращала веднъж, той и този път не е отказал и е известил на Семьон Семьонович тия дни от своя си град да ви предаде тридесет и пет рубли, с надеждата за оправяне.

— Ето туй „с надеждата за оправяне“ ви се получи най-добре; и „вашта майчица“ не беше лошо. Е как според вас: в пълно или в непълно съзнание е той, а?

— Ами според мен какво. Само, значи, разписчица ще трябва.

— Ще я надраска! Вие тефтер ли носите, а?

— Тефтер, ето.

— Дайте го. Хайде, Родя, вдигай се. Аз ще те придържам; драсни му там едно „Расколников“, вземай писалката, защото за нас, брат, парите сега са от петмез по-сладки.

— Няма нужда — каза Расколников, отблъсквайки писалката.

— Какво няма нужда?

— Няма да подпиша.

— Брей, дяволе, че как без разписка?

— Не ми трябват… пари…

— Не му трябвали пари! Не, сега, брат, излъга, аз съм свидетел! Не се безпокойте, моля ви се, той само така… пак вояжира^[1]. Впрочем с него това и наяве се случва… Вие сте човек разумен и ние ще го ръководим, тоест просто ръката му ще водим и той ще подпише. Хайде…

— А впрочем аз мога и друг път да мина.

— Не, не; защо да си правите труд. Вие сте човек разумен… Хайде, Родя, не задържай госта… Виждаш — чака. — И той сериозно се приготви да направлява ръката на Расколников.

— Остави, аз сам… — проговори Расколников, взе писалката и се разписа на тефтера. Търговецът даде парите и си отиде.

— Браво! А сега, брат, искаш ли да ядеш?

— Искам — отвърна Расколников.

— Имате ли супа?

— Вчерашна — отговори Настася, която през цялото време бе стояла там.

— С картофи и ориз?

— С картофи и ориз.

— Наизуст я знам. Дай супата и чай дай.

— Ще донеса.

Расколников гледаше всичко с дълбоко учудване и тъп, безсмислен страх. Той реши да мълчи и да чака какво ще стане по-нататък. „Изглежда, не бълнувам — мислеше той, — изглежда, наистина е…“

След две минути Настася се върна със супата и съобщи, че и чаят ще стане веднага. Със супата се появиха две лъжици, две чинии и всичко необходимо: сол, черен пипер, горчица за говеждото и пр. — нещо, което отдавна не бе ставало. Покривката бе чиста.

— Не ще е зле, Настасюшка, Прасковя Павловна да ни отпусне две бутилчици бирица. Да си пийнем.

— Брей, пък много си бил бърз! — промърмори Настася и отиде да изпълни разпореждането.

Расколников продължаваше да гледа диво и напрегнато. В това време Разумихин се премести при него на дивана, непохватно, като мечок, обхвана с лявата си ръка главата му, макар че той сам можеше да се вдигне, а с дясната поднесе към устата му лъжица супа, след като духна предварително няколко пъти, за да не го опари. Но супата беше едва топла. Расколников жадно глътна една лъжица, после втора, трета. Но след като му даде няколко лъжици, Разумихин изведнъж спря и заяви, че останалото трябва да се посъветва със Зосимов. Влезе Настася с две бутилки бира.

— А чай искаш ли?

— Искам.

— Домъквай по-скоро и чая, Настася, защото чай сигурно мога да му давам и без да съм завършил медицина. Ето и бирицата! — Той седна пак на стола си, премести към себе си супата, говеждото и заяде с такъв апетит, сякаш три дни не беше ял.

— Аз, братко Родя, сега тук, у вас, всеки ден така обядвам — изговори той, доколкото му позволяваше натъпканата с говеждо уста, — и все пак Пашенка, хазайката ти, домакинства, от все сърце ме гощава. Аз, разбира се, не настоявам, но и не протестирам. А ето я и Настася с чая. Каква е чевръста! Настасенка, искаш ли бирица?

— Я ме остави бе, щурчо!

— А чаец?

— Чаец може.

— Налей си. Почакай, аз ще ти налея. Седни на масата.

Той веднага се разшета, наля й, после наля още една чаша, заряза си яденето и седна пак на дивана. Както преди, обхвана с лявата си ръка главата на болния, привдигна го и взе да му дава чай с лъжичка, като пак непрекъснато и особено усърдно духаше, като че ли този процес на духане именно беше най-важното и спасително условие за оздравяването. Расколников мълчеше и не се съпротивляваше, въпреки че чувстваше в себе си достатъчно сили, за да се вдигне и да седи на дивана без всякаква помощ и не само да владее ръцете си дотолкова, че да удържи лъжицата или чашката, но дори може би и да ходи. Но от някаква странна, едва ли не животинска хитрост изведнъж му дойде наум да крие засега силите си, да се спотаи, да се престори, ако трябва, че още не всичко разбира, а същевременно Да слухти и да разбере какво става тук. Впрочем не можа да овладее отвращението си: като сръбна десетина лъжички чай, той изведнъж освободи главата си, блъсна капризно лъжичката и пак се повали на възглавницата. Под главата му сега действително имаше истински възглавници — пухени и с чисти калъфки; Той и това забеляза и го взе предвид.

— Пашенка трябва още днес да ни изпрати сладко от малини, сироп да му направим — каза Разумихин, като седна на мястото си и се залови пак за супата и бирата.

— Ами откъде ще ти вземе малини? — попита Настася, като държеше на разперените си пет пръста чинийката и сърбаше чая през захарта.

— Малини, мила моя, ще вземе от бакалницата. Слушай, Родя, тук, ти не знаеш, стана цяла история. Когато офейка от мен така мошенически и не каза къде живееш, изведнъж така ме хвана яд, че реших да те намеря и да те накажа. И още същия ден се заех с това. Ходих, ходих, разпитвах, разпитвах! Тази, сегашната ти квартира, я бях забравил; впрочем никога не съм я помнил, защото не съм я знаел. А аз предишната квартира помня само, че е на Петте кьошета — в Харламовата къща. Търсих, търсих тази Харламова къща — пък после излезе, че съвсем не била Харламова, ами на Бух — как обърква човек понякога звуковете! Ядосах се и на другия ден да става каквото ще, отидох в адресната служба и представи си: за две минути те намериха. Записан си там.

— Записан!

— Разбира се; а, виж, генерал Кобелев просто не можаха да го открият, докато бях там. Е, дълго е за разправяне. И щом нахълтах тука, веднага разбрах всичките ти работи, всичките, братче, всичките, всичко зная; ето и тя видя: и с Никодим Фомич се запознах, И Иля Петровия ми го показаха, и с портиера, и с господин Заметов, Александър Григориевич, деловодителя в тукашния участък, а най-после и с Пашенка — това беше вече върхът; ето и тя знае…

— Влезе и под кожата — измърмори Настася с лукава усмивка.

— Да си бяхте сложили захарта в чая, Настася Никифоровна.

— Ей, куче! — викна изведнъж Настася и прихна да се смее. — Петрова съм, не Никифорова — добави тя изведнъж, когато престана да се смее.

— Ще го имаме предвид. Та така, брат, вместо излишни приказки исках най-напред да пусна тук повсеместно електрическа струя, тъй че наведнъж да изкореня всички предразсъдъци в това място; но Пашенка победи. Аз, брат, никак не съм очаквал, че тя е толкова… авенантничка^[2], а! Ти как мислиш?

Расколников мълчеше, макар че нито за миг не откъсваше от него тревожния си поглед, и сега упорито продължаваше да го гледа.

— Много дори — продължаваше Разумихин, без ни най-малко да се смущава от мълчанието, а сякаш се съгласяваше с получения отговор — и съвсем всичко даже й е наред, във всяко отношение.

— Ей, че чешит! — извика пак Настася, на която този разговор явно доставяше неописуемо блаженство.

— Лошото е, брат, че ти от самото начало не си съумял да подхванеш тази работа. С нея е трябвало по-другояче. Това е, тъй да се каже, най-неочакван характер! Но за характера после… Но как например си могъл да докараш работите дотам, че тя да смее и обяд да не ти праща? Или например тази полица? Че ти луд ли си полици да подписваш! Или например този проектиран брак, когато дъщерята, Наталия Егоровна, е била жива… Аз всичко зная! Но впрочем виждам, че това е чувствителна струна и че съм магаре; ти прощавай. Но за глупостта: как мислиш, нали Прасковя Павловна, брат, съвсем не е толкова глупава, колкото може да се предположи от пръв поглед, а?

— Да… — процеди Расколников, гледайки встрани, но разбирайки, че е по-изгодно да поддържа разговора.

— Нали? — извика Разумихин, явно зарадван, че са му отговорили. — Но и умна не е, а? Съвсем, съвсем неочакван характер! Аз, брат, донякъде се обърквам, уверявам те… Четиридесет сигурно има. Тя казва — тридесет и шест — и има пълно право. Впрочем кълна ти се, че съдя за нея предимно умствено, метафизически само; то, брат, между нас такава задача се оплете, цяла алгебра! Нищо не разбирам! Но всичко това са глупости, само че тя, като видяла, че вече не си студент, че уроците и костюма ти вече ги няма и че след смъртта на своята госпожица вече няма защо да те държи на роднински начала, изведнъж се изплашила; а тъй както ти от своя страна си се заврял в дупката си, престанал си да поддържаш предишните отношения, намислила да те изгони от квартирата. И отдавна вече таяла това намерение, но за полицата и било жал. Освен това ти си я уверявал, че майка ти ще плати…

— Това от подлост го казах… Майка ми самата едва не проси милостиня… а пък аз лъжех, за да ме държат в квартирата и… да ме хранят — изрече високо и ясно Расколников.

— Да, това е било благоразумно. Но цялата работа е там, че се е намерил господин Чебаров, висш съветник и делови човек. Пашенка без него нищо не би измислила, прекалено срамежлива е; да, но деловият човек не е срамежлив и веднага, разбира се, й задал въпроса има ли надежда да си получи парите? Отговор: има, защото има такава една майчица, дето със сто двадесет и пет рублевата си пенсия, макар тя гладна да стои, но на Роденка ще помогне, пък и сестричка такава има, че е готова за братчето си да се зароби. На това именно се надявал и той… Какво се размърда? Аз, брат, сега и най-съкровените ти тайни научих, нали си откровеничил с Пашенка още докато сте били на роднински начала, аз сега от любов към тебе ти го казвам… Така е то: честният и чувствителен човек откровеничи, а деловият човек слуша и си прави сметката как да те налапа. Та отстъпила тя тази полица, уж срещу задължение, на този Чебаров, а той я представил в участъка, не се посвенил. Като научих всичко това, исках, за да ми е чиста съвестта, също да му скроя номер, но по това време между нас с Пашенка настъпи хармония и аз заповядах да се сложи край на цялата тази работа още в самия й зародиш, като гарантирах, че ти ще платиш. Аз, брат, гарантирах за тебе, чуваш ли? Повикахме Чебаров, хвърлихме му десет рубли в муцуната, а документа си взехме и ето, имам чест да ви го представя — сега ви имат вяра, ето, вземете, скъсах го, както следва.

Разумихин сложи полицата на масата; Расколников я погледна и без да каже нито дума, се обърна към стената. А на Разумихин чак му стана неприятно.

— Виждам, брат — каза той след минута, — че пак направих глупост. Исках да те развлека, да те развеселя с бъбренето си, но май само те озлобих.

— Тебе ли не можех да позная, докато бях в безсъзнание? — попита Расколников, след като също помълча малко и без да си обръща главата.

— Мене, и дори по тази причина стигаше до изстъпление, особено веднъж, когато бях довел Заметов.

— Заметов?… Деловодителя?… Защо? — Расколников бързо се обърна и впи очи в Разумихин.

— Но ти защо така… Какво се разтревожи? Пожела да се запознае с тебе; сам пожела, защото ние с него много говорихме за тебе… Иначе от кого бих научил толкова неща за тебе? Славно момче е той, брат, чудесно… По свой начин, разбира се. Сега сме приятели; едва ли не всеки ден се виждаме. Аз нали се преместих в този квартал. Ти не знаеш ли още? Току-що се преместих. У Лавиза ходихме с него два пъти. Ти, Лавиза помниш ли я, Лавиза Ивановна?

— Бълнувах ли нещо?

— Че как не! В безсъзнание беше.

— За какво бълнувах?

— Я виж ти! За какво бълнувал? За каквото всички бълнуват. Е, брат, сега да не губя време и да си гледам работата.

Той стана от стола и посегна към фуражката си.

— За какво бълнувах?

— Като се хванеш за нещо! Да не би за някоя тайна да се страхуваш? Не бой се: за графинята нищо не си казвал. Но, виж, за булдог някакъв и за обички, и верижки някакви, и за Крестовския остров, и за портиер някакъв, и за Николай Фомич, и за Иля Петрович, помощник-полицейския, много приказва. Да, и освен това от собствения си чорап благоволихте много да се интересувате, много! Молехте се: дайте ми го, значи, и толкоз! Заметов лично по всички кьошенца търси чорапите ти и със собствените си, измити с парфюм и окичени с пръстени ръчички ви подаде тази мръсотия. Чак тогава се успокоихте и цяло денонощие държахте тази мръсотия в ръцете си, невъзможно беше да я издърпаме. Сигурно и сега е някъде под одеялото. Освен това за изрезки от панталон се моли, и то със сълзи! Ние дори взехме да разпитваме: какви ли ще са пък тия изрезки? Но нищо не можахме да разберем… А сега гледай! Ето тук са тридесет и пет рубли: вземам десет, а след около два часа ще ти представя отчет за тях. Същевременно ще се обадя и на Зосимов, макар че той и без това отдавна трябваше да е тук, защото минава единадесет. А вие, Настенка, по-често го наглеждайте, докато ме няма, ако поиска вода или нещо друго… А на Пашенка аз ще й кажа каквото трябва. Довиждане!

— Пашенка я нарича! Ах ти, хитра муцуно! — измърмори подире му Настася. После отвори вратата и взе да подслушва, но не изтърпя и също изтича долу. Много интересно й беше да разбере за какво говори той там с хазайката; и въобще личеше си, че е съвсем пленена от Разумихин.

Едва се затвори вратата зад гърба й, и болният отметна одеялото и като безумен скочи от леглото. С парещо, конвулсивно нетърпение чакаше по-скоро да си отидат, за да може насаме веднага да се залови за работа. Но за какво именно, за каква работа — това сега за проклетия забрави. „Господи, само едно ми кажи: знаят ли те всичко или още не знаят? Ами ако вече знаят и само се преструват, подиграват ми се, докато съм болен, а после изведнъж влязат и кажат, че всичко е отдавна известно и те само така… Какво да правя сега? Ето че забравих за проклетия; изведнъж забравих, ей сега помнех!…“

Той стоеше сред стаята и в мъчително недоумение се оглеждаше; приближи се до вратата, отвори я, вслуша се; не, не беше това. Изведнъж, сякаш сетил се, се спусна към ъгъла, където имаше дупка в тапета, взе да оглежда всичко, пъхна ръката в дупката, пошари, но не беше и това. Отиде до печката, отвори я и взе да рови в пепелта; изрезките от панталона и парцалите от разкъсания джоб се търкаляха тъй, както ги бе хвърлил тогава, значи, никой не е поглеждал! Тогава си спомни за чорапа, за който Разумихин току-що разправяше. Вярно, ето го на дивана, под юргана, но вече толкова изтрит и изцапан, че, разбира се, Заметов нищо не е могъл да забележи.

„Аха, Заметов!… Участъкът!… А защо ме викат в участъка? Къде е призовката? Но не… объркал съм се: преди ме викаха! Тогава аз пак оглеждах чорапа, а сега… сега бях болен. Ами Заметов защо е идвал? Защо го е довеждал Разумихин?… — мърмореше той в безсилие, сядайки пак на дивана. — Какво значи това? Бълнуването ли продължава или всичко е наяве? Май че е наяве… А, сетих се: да бягам! По-скоро да бягам, непременно, непременно да бягам! Да… а къде? А къде са ми дрехите? Обувките ги няма! Прибрали са ги! Скрили са ги! Разбирам! А палтото са забравили! Ето и парите са на масата, слава Богу! Ето и полицата… Ще взема парите и ще се махна, друга квартира ще наема; те няма да ме намерят!… Да, ами адресната служба? Ще ме намерят! Разумихин ще ме намери. По-добре съвсем да избягам… далече… в Америка и да плюя на тях! И полицата да взема… тя там ще ми потрябва. Какво още да взема? Те мислят, че съм болен! Те и не подозират, че мога да ходя, хе-хе-хе!… Аз по очите им познах, че всичко знаят! Само да мога да сляза по стълбите! Ами ако са поставили там пазачи, полицаи! Какво е това, чай? А, и бира е останала, половин бутилка, студена!“

Той сграбчи бутилката, в която имаше още цяла чаша бира, и с наслада я изпи на един дъх, сякаш за да потуши огъня в гърдите си. Но не мина и минута, и бирата го удари в главата, а по гърба му запълзяха леки и дори приятни тръпки. Легна и се зави с юргана. Мислите му, и без това болезнени и несвързани, взеха да се оплитат все повече и повече и скоро той се унесе в лек и приятен сън. С наслада си намери удобно място върху възглавницата, зави се хубаво с мекия юрган, с който беше покрит сега вместо с предишния скъсан шинел, тихо въздъхна и заспа дълбок, здрав, целебен сън.

Събуди се, когато чу, че някой влезе при него, отвори очи и видя Разумихин, който беше отворил широко вратата и стоеше на прага в колебание: да влезе или не? Расколников бързо се надигна на дивана и го загледа, сякаш се напрягаше нещо да си спомни.

— А, ти не спиш, ето ме и мене! Настася, я давай вързопа! — викна Разумихин надолу. — Сега ще ти се отчета…

— Колко е часът? — попита Расколников, като се озърташе тревожно.

— Добре си поспа, брат; навън се стъмни, към шест часа ще да е. Повече от шест часа си спал…

— Господи! Как съм могъл!…

— Че какво от това? Спи си, колкото щеш! Закъде има да бързаш? Да не би за среща? Всичкото време сега е наше. Аз вече от три часа те чакам; на два пъти надничах — спиш. У Зосимов два пъти се отбивах: няма го и толкоз! Но нищо, ще дойде… И по свои работи ходих. Нали днес се преместих, окончателно се преместих, с чичо. Нали сега си имам чичо… Както и да е, хайде!… Дай насам вързопа, Настасенка. Ей сегичка… Но как се чувстваш, брат?

— Здрав съм, не съм болен… Разумихин, ти отдавна ли си тук?

— Нали ти казвам, от три часа чакам.

— Не, а преди?

— Какво преди?

— Откога идваш тук?

— Че нали ти разправях одеве; не помниш ли?

Расколников се замисли. Одевешното му се мержелееше като насън. Самичък не можеше да си спомни и въпросително гледаше Разумихин.

— Хм! — каза Разумихин. — Забравил си! На мене още одеве ми се струваше, че още не си съвсем с всичкия си… Сега, след съня, си се оправил… Вярно, много по-добре изглеждаш! Браво! Е, хайде да почваме! Ей сега ще си спомниш. Я погледни насам, приятелю драги.

Той взе да развързва вързопа, който явно извънредно много го занимаваше.

— Това, брат, ще повярваш ли, особено ми тежеше на сърцето. Та нали трябва човек да те направим! Да пристъпим; да почнем отгоре. Виждаш ли този каскет? — започна той, изваждайки от вързопа доста хубав, но същевременно съвсем обикновен и евтин каскет. — Позволи ми да ти го премеря.

— После, после — изрече Расколников, като се дърпаше с погнуса.

— Не, братко Родя, не се противи, после ще е късно; пък и аз цяла нощ няма да заспя, защото купувах без мерки, наслуки. Точно! — възкликна той тържествено, след като го премери. — Като по мярка! Шапката, това, брат, е най-важната част от облеклото, нещо като препоръка. Толстяков, моят приятел, е принуден всеки път да си сваля похлупака, като влиза на обществено място, където всички останали си стоят с шапки и фуражки. Всички мислят, че го прави от раболепие, а той го прави просто защото се срамува от своето птиче гнездо: срамежлив човечец! Е, Настенка, ето сега двете шапки: този палмерстон (той измъкна от ъгъла разкривената кръгла шапка на Расколников, която, кой знае защо, нарече палмерстон) или тази скъпоценност? Оцени я, Родя, как мислиш, колко съм платил? А, Настасюшка? — обърна се той към нея, като видя, че Расколников мълчи.

— Все си дал двайсет копейки — отговори Настася.

— Двадесет копейки, глупачка! — извика той обиден. — Сега за двайсет копейки човек и тебе не може да те купи — осемдесет копейки! И то защото е поизносена. Вярно, че го взех с условие: като износиш тоя, догодина ще ти дадат друг без пари, ей Богу! Е, да пристъпим сега към Съединените американски щати, както се наричаше това в нашата гимназия. Предупреждавам: с панталона се гордея! — И той просна пред Расколников сив панталон от лек летен вълнен плат. — Нито дупчица, нито петънце, а при това твърде приличен, макар и поизносен. И същата жилетка, в същия цвят, както го изисква модата. А че са носени, те всъщност само стават по-хубави — по-меки, по-нежни. Знаеш ли, Родя, за да направиш в живота кариера, според мен е достатъчно винаги да се съобразяваш със сезона; ако не държиш на аспержи през януари, ще спестиш няколко рубли в портмонето си; същото важи и за тази покупка. Сега сме в летния сезон и аз направих лятна покупка, защото наесен сезонът и без туй ще изисква по-топъл плат и ще се наложи да хвърлиш това… още повече че дотогава всичко ще се разпадне от само себе си — ако не от порасналите възможности, то поне от вътрешните дефекти. Хайде оценявай! Колко според тебе? Две рубли и двадесет и пет копейки! И забележи, пак с предишното условие: като износиш този, следващата година вземаш друг без пари! В дюкянчето на Федяев само така продават: платиш ли веднъж, за цял живот ти стига, защото втори път няма да стъпиш. Но да пристъпим сега към обувките — бива ли ги? Личи, разбира се, че са поизносени, но два месеца ще вършат работа, защото са чуждестранна изработка, чуждестранна стока: секретарят на английското посолство ги е продал миналата седмица на битпазар; само шест дни ги е носил, но много му трябвали пари. Цена: рубла и петдесет копейки. Късмет, а?

— Ами ако не му станат? — обади се Настася.

— Да не му станат? Ами това какво е? — И той измъкна от джоба си старата, напукана, цялата в засъхнала кал съдрана обувка на Расколников. — Аз празен не отидох, по това чудовище ми дадоха нужния номер. Цялата тази работа с душа я върших. За бельото се споразумяхме с хазайката. Ето ти, първо, три ризи от платно, но с модерни нагръдници… И тъй: осемдесет копейки за каскета, две рубли и двадесет и пет копейки — останалите одежди, всичко три рубли и пет копейки; рубла и петдесет за обувките — защото са много хубави — всичко четири рубли и петдесет и пет копейки, и пет рубли за всичкото бельо — на едро се спазарихме, всичко девет рубли и петдесет и пет копейки. Четиридесет и пет копейки ресто — все медни петачета, ето, благоволете да си ги вземете. И по такъв начин, Родя, сега целият ти гардероб е възстановен, защото според мене палтото не само че може още да се използва, но дори и носи печата на особено благородство: какво значи да си шиеш при Шармер! Що се отнася до чорапите и всичко останало, предоставям го на теб самия; ще ни останат двадесет и пет рублички, а за Пашенка и за наема не се безпокой; аз ти казах: най-неограничен кредит. А сега, брат, позволи да ти сменим бельото, защото болестта сега вече е само в ризата…

— Стига! Не искам! — дърпаше се Расколников, който с отвращение слушаше напрегнато-игривия доклад на Разумихин за купуването на дрехите…

— Така, брат, не може; че аз защо си хабих подметките? — настояваше Разумихин. — Настасюшка, не се срамувайте, ами помогнете, ето така! — И въпреки съпротивата на Расколников те все пак му смениха бельото. Той се отпусна на възглавницата и близо две минути не каза нито дума.

„Скоро няма да се махнат оттук!“ — мислеше той.

— С какви пари е купено всичко това? — запита най-после, гледайки в стената.

— Пари? Я виж ти! Че с твоите собствени. Одеве идва един търговец по поръка на Вахрушин, майка ти го пратила; и това ли си забравил?

— Сега си спомням… — каза Расколников след дълго и мрачно замисляне. Разумихин, намръщен, го поглеждаше с безпокойство.

Вратата се отвори и влезе висок набит човек, като че ли също донякъде вече познат на Расколников.

— Зосимов! Най-после! — извика Разумихин зарадван.

III

Он, однако ж, не то чтоб уж был совсем в беспамятстве во всё время болезни: это было лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием. Многое он потом припомнил. То казалось ему, что около него собирается много народу и хотят его взять и куда-то вынести, очень об нем спорят и ссорятся. То вдруг он один в комнате, все ушли и боятся его, и только изредка чуть-чуть отворяют дверь посмотреть на него, грозят ему, сговариваются об чем-то промеж себя, смеются и дразнят его. Настасью он часто помнил подле себя; различал и еще одного человека, очень будто бы ему знакомого, но кого именно — никак не мог догадаться и тосковал об этом, даже и плакал. Иной раз казалось ему, что он уже с месяц лежит; в другой раз — что всё тот же день идет. Но об том — об том он совершенно забыл; зато ежеминутно помнил, что об чем-то забыл, чего нельзя забывать, — терзался, мучился, припоминая, стонал, впадал в бешенство или в ужасный, невыносимый страх. Тогда он порывался с места, хотел бежать, но всегда кто-нибудь его останавливал силой, и он опять впадал в бессилие и беспамятство. Наконец он совсем пришел в себя.

Произошло это утром, в десять часов. В этот час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.

— Это кто, Настасья? — спросил он, указывая на парня.

— Ишь ведь, очнулся! — сказала она.

— Очнулись, — отозвался артельщик. Догадавшись, что он очнулся, хозяйка, подглядывавшая из дверей, тотчас же притворила их и спряталась. Она и всегда была застенчива и с тягостию переносила разговоры и объяснения; ей было лет сорок, и была она толста и жирна, черноброва и черноглаза, добра от толстоты и от лености; и собою даже очень смазлива. Стыдлива же сверх необходимости.

— Вы… кто? — продолжал он допрашивать, обращаясь к самому артельщику. Но в эту минуту опять отворилась дверь настежь, и, немного наклонившись, потому что был высок, вошел Разумихин.

— Экая морская каюта, — закричал он, входя, — всегда лбом стукаюсь; тоже ведь квартирой называется! А ты, брат, очнулся? Сейчас от Пашеньки слышал.

— Сейчас очнулся, — сказала Настасья.

— Сейчас очнулись, — поддакнул опять артельщик с улыбочкой.

— А вы кто сами-то изволите быть-с? — спросил, вдруг обращаясь к нему, Разумихин. — Я вот, изволите видеть, Вразумихин; не Разумихин, как меня все величают, а Вразумихин, студент, дворянский сын, а он мой приятель. Ну-с, а вы кто таковы?

— А я в нашей конторе артельщиком, от купца Шелопаева-с, и сюда по делу-с.

— Извольте садиться на этот стул, — сам Разумихин сел на другой, с другой стороны столика. — Это ты, брат, хорошо сделал, что очнулся, — продолжал он, обращаясь к Раскольникову. — Четвертый день едва ешь и пьешь. Право, чаю с ложечки давали. Я к тебе два раза приводил Зосимова. Помнишь Зосимова? Осмотрел тебя внимательно и сразу сказал, что всё пустяки, — в голову, что ли, как-то ударило. Нервный вздор какой-то, паек был дурной, говорит, пива и хрену мало отпускали, оттого и болезнь, но что ничего, пройдет и перемелется. Молодец Зосимов! Знатно начал полечивать. Ну-с, так я вас не задерживаю, — обратился он опять к артельщику, — угодно вам разъяснить вашу надобность? Заметь себе, Родя, из ихней конторы уж второй раз приходят; только прежде не этот приходил, а другой, и мы с тем объяснялись. Это кто прежде вас-то сюда приходил?

— А надо полагать, это третьегодни-с, точно-с. Это Алексей Семенович были; тоже при конторе у нас состоит-с.

— А ведь он будет потолковее вас, как вы думаете?

— Да-с; они точно что посолиднее-с.

— Похвально; ну-с, продолжайте.

— А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, через нашу контору вам перевод-с, — начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. — В случае если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублев вам вручить-с, так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о том уведомление получили. Изволите знать-с?

— Да… помню… Вахрушин… — проговорил Раскольников задумчиво.

— Слышите: купца Вахрушина знает! — вскричал Разумихин. — Как же не в понятии? А впрочем, я теперь замечаю, что и вы тоже толковый человек. Ну-с! Умные речи приятно и слушать.

— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером вам уже пересылала однажды, они и на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича на сих днях уведомили из своих мест, чтобы вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.

— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу». Ну, так как же по-вашему: в полной он или не в полной памяти, а?

— По мне что же-с. Вот только бы насчет расписочки следовало бы-с.

— Нацарапает! Что у вас, книга, что ль?

— Книга-с, вот-с.

— Давайте сюда. Ну, Родя, подымайся. Я тебя попридержу; подмахни-ка ему Раскольникова, бери перо, потому, брат, деньги нам теперь пуще патоки.

— Не надо, — сказал Раскольников, отстраняя перо.

— Чего это не надо?

— Не стану подписывать.

— Фу, черт, да как же без расписки-то?

— Не надо… денег…

— Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует. С ним, впрочем, это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, то есть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…

— А впрочем, я и в другой раз зайду-с.

— Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы человек рассудительный… Ну, Родя, не задерживай гостя… видишь, ждет, — и он серьезно приготовился водить рукой Раскольникова.

— Оставь, я сам… — проговорил тот, взял перо и расписался в книге. Артельщик выложил деньги и удалился.

— Браво! А теперь, брат, хочешь есть?

— Хочу, — отвечал Раскольников.

— У вас суп?

— Вчерашний, — отвечала Настасья, всё это время стоявшая тут же.

— С картофелем и с рисовой крупой?

— С картофелем и крупой.

— Наизусть знаю. Тащи суп, да и чаю давай.

— Принесу.

Раскольников смотрел на всё с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет дальше? «Кажется, я не в бреду, — думал он, — кажется, это в самом деле…»

Через две минуты Настасья воротилась с супом и объявила, что сейчас и чай будет. К супу явились две ложки, две тарелки и весь прибор: солонка, перечница, горчица для говядины и прочее, чего прежде, в таком порядке, уже давно не бывало. Скатерть была чистая.

— Не худо, Настасьюшка, чтобы Прасковья Павловна бутылочки две пивца откомандировала. Мы выпьем-с.

— Ну уж ты, востроногий! — пробормотала Настасья и пошла исполнять повеление.

Дико и с напряжением продолжал приглядываться Раскольников. Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на то что он и сам бы мог приподняться, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся. Но суп был только что теплый. Раскольников с жадностию проглотил одну ложку, потом другую, третью. Но поднеся несколько ложек, Разумихин вдруг приостановился и объявил, что насчет дальнейшего надо посоветоваться с Зосимовым.

Вошла Настасья, неся две бутылки пива.

— А чаю хочешь?

— Хочу.

— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но вот и пивцо! — он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и стал есть с таким аппетитом, как будто три дня не ел.

— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, — и это всё Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем. Эка проворная! Настенька, хошь пивца?

— И, ну те к проказнику!

— А чайку?

— Чайку пожалуй.

— Наливай. Постой, я тебе сам налью; садись за стол.

Он тотчас же распорядился, налил, потом налил еще другую чашку, бросил свой завтрак и пересел опять на диван. По-прежнему обхватил он левою рукой голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления. Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то что чувствовал в себе весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку, но даже, может быть, и ходить. Но по какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться, прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушать и выведать, что такое тут происходит? Впрочем, он не совладал с своим отвращением: схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою голову, капризно оттолкнул ложку и повалился опять на подушку. Под головами его действительно лежали теперь настоящие подушки — пуховые и с чистыми наволочками; он это тоже заметил и взял в соображение.

— Надо, чтобы Пашенька сегодня же нам малинового варенья прислала, питье ему сделать, — сказал Разумихин, усаживаясь на свое место и опять принимаясь за суп и за пиво.

— А где она тебе малины возьмет? — спросила Настасья, держа на растопыренных пяти пальцах блюдечко и процеживая в себя чай «через сахар».

— Малину, друг мой, она возьмет в лавочке. Видишь, Родя, тут без тебя целая история произошла. Когда ты таким мошенническим образом удрал от меня и квартиры не сказал, меня вдруг такое зло взяло, что я положил тебя разыскать и казнить. В тот же день и приступил. Уж я ходил, ходил, расспрашивал, расспрашивал! Эту-то, теперешнюю квартиру я забыл; впрочем, я ее никогда и не помнил, потому что не знал. Ну, а прежнюю квартиру, — помню только, что у Пяти Углов, Харламова дом. Искал, искал я этот Харламов дом, — а ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха, — как иногда в звуках-то сбиваешься! Ну я и рассердился. Рассердился да и пошел, была не была, на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали. Ты там записан.

— Записан!

— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, всё знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…

— Усахарил, — пробормотала Настасья, плутовски усмехаясь.

— Да вы бы внакладочку, Настасья Никифоровна.

— Ну ты, пес! — вдруг крикнула Настасья и прыснула со смеху. — А ведь я Петрова, а не Никифорова, — прибавила она вдруг, когда перестала смеяться.

— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая… а? Как ты думаешь?

Раскольников молчал, хотя ни на минуту не отрывал от него своего встревоженного взгляда, и теперь упорно продолжал глядеть на него.

— И очень даже, — продолжал Разумихин, нисколько не смущаясь молчанием и как будто поддакивая полученному ответу, — и очень даже в порядке, во всех статьях.

— Ишь тварь! — вскрикнула опять Настасья, которой разговор этот доставлял, по-видимому, неизъяснимое блаженство.

— Скверно, брат, то, что ты с самого начала не сумел взяться за дело. С ней надо было не так. Ведь это, так сказать, самый неожиданный характер! Ну, да об характере потом… А только как, например, довести до того, чтоб она тебе обеда смела не присылать? Или, например, этот вексель? Да ты с ума сошел, что ли, векселя подписывать! Или, например, этот предполагавшийся брак, когда еще дочка, Наталья Егоровна, жива была… Я всё знаю! А впрочем, я вижу, что это деликатная струна и что я осел; ты меня извини. Но кстати о глупости: как ты думаешь, ведь Прасковья Павловна совсем, брат, не так глупа, как с первого взгляда можно предположить, а?

— Да… — процедил Раскольников, смотря в сторону, но понимая, что выгоднее поддержать разговор.

— Не правда ли? — вскричал Разумихин, видимо, обрадовавшись, что ему ответили, — но ведь и не умна, а? Совершенно, совершенно неожиданный характер! Я, брат, отчасти теряюсь, уверяю тебя… Сорок-то ей верных будет. Она говорит — тридцать шесть и на это полное право имеет. Впрочем, клянусь тебе, что сужу об ней больше умственно, по одной метафизике; тут, брат, у нас такая эмблема завязалась, что твоя алгебра! Ничего не понимаю! Ну, да всё это вздор, а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать. И давно она это намерение питала, да векселя стало жалко. К тому же ты сам уверял, что мамаша заплатит…

— Это я по подлости моей говорил… Мать у меня сама чуть милостыни не просит… а я лгал, чтоб меня на квартире держали и… кормили, — проговорил громко и отчетливо Раскольников.

— Да, это ты благоразумно. Только вся штука в том, что тут и подвернись господин Чебаров, надворный советник и деловой человек. Пашенька без него ничего бы не выдумала, уж очень стыдлива; ну а деловой человек не стыдлив и первым делом, разумеется, предложил вопрос: есть ли надежда осуществить векселек? Ответ: есть, потому такая мамаша есть, что из стадвадцатипятирублевой своей пенсии, хоть сама есть не будет, а уж Роденьку выручит, да сестрица такая есть, что за братца в кабалу пойдет. На этом-то он и основался… Что шевелишься-то? Я, брат, теперь всю твою подноготную разузнал, недаром ты с Пашенькой откровенничал, когда еще на родственной ноге состоял, а теперь любя говорю… То-то вот и есть: честный и чувствительный человек откровенничает, а деловой человек слушает да ест, а потом и съест. Вот и уступила она сей векселек якобы уплатою сему Чебарову, а тот формально и потребовал, не сконфузился. Хотел было я ему, как узнал это всё, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, я и повелел это дело всё прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь. Я, брат, за тебя поручился, слышишь? Позвали Чебарова, десять целковых ему в зубы, а бумагу назад, и вот честь имею ее вам представить, — на слово вам теперь верят, — вот, возьмите, и надорвана мною как следует.

Разумихин выложил на стол заемное письмо; Раскольников взглянул на него и, не сказав ни слова, отворотился к стене. Даже Разумихина покоробило.

— Вижу, брат, — проговорил он через минуту, — что опять из себя дурака свалял. Думал было тебя развлечь и болтовней потешить, а, кажется, только желчь нагнал.

— Это тебя я не узнавал в бреду? — спросил Раскольников, тоже помолчав с минуту и не оборачивая головы.

— Меня, и даже в исступление входили по сему случаю, особенно когда я раз Заметова приводил.

— Заметова?… Письмоводителя?… Зачем? — Раскольников быстро оборотился и уперся глазами в Разумихина.

— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе, от кого ж бы я про тебя-то столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?

— Бредил я что-нибудь?

— Еще бы! Себе не принадлежали-с.

— О чем я бредил?

— Эвося! О чем бредил? Известно о чем бредит… Ну, брат, теперь, чтобы времени не терять, за дело.

Он встал со стула и схватился за фуражку.

— О чем бредил?

— Эк ведь наладит! Уж не за секрет ли какой боишься? Не беспокойся: о графине ничего не было сказано. А вот о бульдоге каком-то, да о сережках, да о цепочках каких-то, да о Крестовском острове, да о дворнике каком-то, да о Никодиме Фомиче, да об Илье Петровиче, надзирателя помощнике, много было говорено. Да кроме того, собственным вашим носком очень даже интересоваться изволили, очень! Жалобились: подайте, дескать, да и только. Заметов сам по всем углам твои носки разыскивал и собственными, вымытыми в духах, ручками, с перстнями, вам эту дрянь подавал. Тогда только и успокоились, и целые сутки в руках эту дрянь продержали; вырвать нельзя было. Должно быть, и теперь где-нибудь у тебя под одеялом лежит. А то еще бахромы на панталоны просил, да ведь как слезно! Мы уж допытывались: какая там еще бахрома? Да ничего разобрать нельзя было… Ну-с, так за дело! Вот тут тридцать пять рублей; из них десять беру, а часика через два в них отчет представлю. Тем временем дам знать и Зосимову, хоть и без того бы ему следовало давно здесь быть, ибо двенадцатый час. А вы, Настенька, почаще без меня наведывайтесь, насчет там питья али чего-нибудь прочего, что пожелают… А Пашеньке я и сам сейчас, что надо, скажу. До свидания!

— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! т— проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.

Едва только затворилась за ней дверь, больной сбросил с себя одеяло и как полоумный вскочил с постели. Со жгучим, судорожным нетерпением ждал он, чтоб они поскорее ушли, чтобы тотчас же без них и приняться за дело. Но за что же, за какое дело? — он как будто бы теперь, как нарочно, и забыл. «Господи! скажи ты мне только одно: знают они обо всем или еще не знают? А ну как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что всё давно уж известно и что они только так… Что же теперь делать? Вот и забыл, как нарочно; вдруг забыл, сейчас помнил!…»

Он стоял среди комнаты и в мучительном недоумении осматривался кругом; подошел к двери, отворил, прислушался; но это было не то. Вдруг, как бы вспомнив, бросился он к углу, где в обоях была дыра, начал всё осматривать, запустил в дыру руку, пошарил, но и это не то. Он пошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись, как он их тогда бросил, стало быть, никто не смотрел! Тут вспомнил он про носок, про который Разумихин сейчас рассказывал. Правда, вот он на диване лежит, под одеялом, но уж до того затерся и загрязнился с тех пор, что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.

«Ба, Заметов!… контора!… А зачем меня в контору зовут? Где повестка? Ба!… я смешал: это тогда требовали! Я тогда тоже носок осматривал, а теперь… теперь я был болен. А зачем Заметов заходил? Зачем приводил его Разумихин?… — бормотал он в бессилии, садясь опять на диван. — Что ж это? Бред ли это всё со мной продолжается или взаправду? Кажется, взаправду… А, вспомнил: бежать! скорее бежать, непременно, непременно бежать! Да… а куда? А где мое платье? Сапогов нет! Убрали! Спрятали! Понимаю! А, вот пальто — проглядели! Вот и деньги на столе, слава богу! Вот и вексель… Я возьму деньги и уйду, и другую квартиру найму, они не сыщут!… Да, а адресный стол? Найдут! Разумихин найдет. Лучше совсем бежать… далеко… в Америку, и наплевать на них! И вексель взять… он там пригодится. Чего еще-то взять? Они думают, что я болен! Они и не знают, что я ходить могу, хе-хе-хе!… Я по глазам угадал, что они всё знают! Только бы с лестницы сойти! А ну как у них там сторожа стоят, полицейские! Что это, чай? А, вот и пиво осталось, полбутылки, холодное!»

Он схватил бутылку, в которой еще оставалось пива на целый стакан, и с наслаждением выпил залпом, как будто потушая огонь в груди. Но не прошло и минуты, как пиво стукнуло ему в голову, а по спине пошел легкий и даже приятный озноб. Он лег и натянул на себя одеяло. Мысли его, и без того больные и бессвязные, стали мешаться всё больше и больше, и вскоре сон, легкий и приятный, обхватил его. С наслаждением отыскал он головой место на подушке, плотнее закутался мягким ватным одеялом, которое было теперь на нем вместо разорванной прежней шинели, тихо вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном.

Проснулся он, услыхав, что кто-то вошел к нему, открыл глаза и увидал Разумихина, отворившего дверь настежь и стоявшего на пороге, недоумевая: входить или нет? Раскольников быстро привстал на диване и смотрел на него, как будто силясь что-то припомнить.

— А, не спишь, ну вот и я! Настасья, тащи сюда узел! — крикнул Разумихин вниз. — Сейчас отчет получишь…

— Который час? — спросил Раскольников, тревожно озираясь.

— Да лихо, брат, поспал: вечер на дворе, часов шесть будет. Часов шесть с лишком спал…

— Господи! Что ж это я!…

— А чего такого? На здоровье! Куда спешишь? На свидание, что ли? Всё время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!… По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да, к черту, за дело!… Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?

— Я здоров! я не болен… Разумихин, ты здесь давно?

— Говорю, три часа дожидаюсь.

— Нет, а прежде?

— Что прежде?

— С какого времени сюда ходишь?

— Да ведь я же тебе давеча пересказывал; аль не помнишь?

Раскольников задумался. Как во сне ему мерещилось давешнее. Один он не мог припомнить и вопросительно смотрел на Разумихина.

— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось, что ты всё еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да, к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.

Он стал развязывать узел, которым, видимо, чрезвычайно интересовался.

— Это, брат, веришь ли, у меня особенно на сердце лежало. Потому, надо же из тебя человека сделать. Приступим: сверху начнем. Видишь ли ты эту каскетку? — начал он, вынимая из узла довольно хорошенькую, но в то же время очень обыкновенную и дешевую фуражку. — Позволь-ка примерить?

— Потом, после, — проговорил Раскольников, отмахиваясь брюзгливо.

— Нет уж, брат Родя, не противься, потом поздно будет; да и я всю ночь не засну, потому без мерки, наугад покупал. Как раз! — воскликнул он торжественно, примерив, — как раз по мерке! Головной убор, это, брат, самая первейшая вещь в костюме, своего рода рекомендация. Толстяков, мой приятель, каждый раз принужден снимать свою покрышку, входя куда-нибудь в общее место, где все другие в шляпах и фуражках стоят. Все думают, что он от рабских чувств, а он просто оттого, что своего гнезда птичьего стыдится: стыдливый такой человек! Ну-с, Настенька, вот вам два головные убора: сей пальмерстон (он достал из угла исковерканную круглую шляпу Раскольникова, которую, неизвестно почему, назвал пальмерстоном) или сия ювелирская вещица? Оцени-ка, Родя, как думаешь, что заплатил? Настасьюшка? — обратился он к ней, видя, что тот молчит.

— Двугривенный, небось, отдал, — отвечала Настасья.

— Двугривенный, дура! — крикнул он, обидевшись, — нынче за двугривенный и тебя не купишь, — восемь гривен! Да и то потому, что поношенный. Оно, правда, с уговором: этот износишь, на будущий год другой даром дают, ей-богу! Ну-с, приступим теперь к Соединенным Американским Штатам, как это в гимназии у нас называли. Предупреждаю — штанами горжусь! — и он расправил перед Раскольниковым серые, из легкой летней шерстяной материи панталоны, — ни дырочки, ни пятнышка, а между тем весьма сносные, хотя и поношенные, таковая же и жилетка, одноцвет, как мода требует. А что поношенное, так это, по правде, и лучше: мягче, нежнее… Видишь, Родя, чтобы сделать в свете карьеру, достаточно, по-моему, всегда сезон наблюдать; если в январе спаржи не потребуешь, то несколько целковых в кошельке сохранишь; то же в отношении и к сей покупке. Нынче летний сезон, я и покупку летнюю сделал, потому к осени сезон и без того более теплой материи потребует, так придется ж бросать… тем более что всё это тогда уж успеет само разрушиться, если не от усилившейся роскоши, так от внутренних неустройств. Ну, цени! Сколько, по-твоему? Два рубля двадцать пять копеек! И помни, опять с прежним условием: эти износишь, на будущий год другие даром берешь! В лавке Федяева иначе не торгуют: раз заплатил, и на всю жизнь довольно, потому другой раз и сам не пойдешь. Ну-с, приступим теперь к сапогам — каковы? Ведь уж видно, что поношенные, а ведь месяца на два удовлетворят, потому что заграничная работа и товар заграничный: секретарь английского посольства прошлую неделю на Толкучем спустил; всего шесть дней и носил, да деньги очень понадобились. Цена один рубль пятьдесят копеек. Удачно?

— Да може, не впору! — заметила Настасья.

— Не впору! А это что? — и он вытащил из кармана старый, закорузлый, весь облепленный засохшею грязью, дырявый сапог Раскольникова, — я с запасом ходил, мне и восстановили по этому чудищу настоящий размер. Всё это дело сердечно велось. А насчет белья с хозяйкой столковались. Вот, во-первых, три рубашки, холстинные, но с модным верхом… Ну-с, итак: восемь гривен картуз, два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубль пятьдесят сапоги — потому что уж очень хорошие — итого четыре рубля пятьдесят пять копеек, да пять рублей всё белье — оптом сторговались, — итого ровно девять рублей пятьдесят пять копеек. Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, — и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать! Насчет носков и прочего остального предоставляю тебе самому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке и об уплате за квартиру не беспокойся; я говорил: кредит безграничнейший. А теперь, брат, позволь тебе белье перемелить, а то, пожалуй, болезнь в рубашке-то только теперь и сидит…

— Оставь! Не хочу! — отмахивался Раскольников, с отвращением слушавший напряженно-игривую реляцию Разумихина о покупке платья…

— Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.

«Долго же не отвяжутся!» — думал он. — Из каких денег это всё куплено? — спросил он наконец, глядя в стену.

— Денег? Вот тебе на! Да из твоих же собственных. Давеча артельщик был, от Вахрушина, мамаша прислала; аль и это забыл?

— Теперь помню… — проговорил Раскольников, после долгой и угрюмой задумчивости. Разумихин, нахмурясь, с беспокойством на него посматривал.

Дверь отворилась, и вошел высокий и плотный человек, как будто тоже уже несколько знакомый с виду Раскольникову.

— Зосимов! Наконец-то! — крикнул Разумихин, обрадовавшись.