Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (4)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (4)

IV

Писмото на майка му го измъчи. Но относно най-главния основния въпрос, не се усъмни нито за миг дори още докато четеше писмото. Най-същественото беше решил в себе си, и го беше решил окончателно: „Няма да го бъде този брак, докато съм жив, и по дяволите господин Лужин!“

„Защото тази работа е очевидна“ — говореше сам на себе си подсмихваше се и предварително злобно тържествуваше от успеха на своето решение. — Не, майко, не, Дуня, не можете да ме измамите!… И на всичко отгоре се извиняват, че не ме питали за съвет и без мене решили работата! Разбира се! Мислят, че сега вече не може да се развали, но ще видим — може ли или не може! И какъв важен предлог: „Толкова зает човек бил Пьотр Петрович, толкова зает човек, че и да се ожени можел само в движение, едва ли не във влака.“ Не, Дунечка, всичко виждам и знам за какво се каниш така много да говориш с мене; знам за какво си мислила цялата нощ, като си кръстосвала стаята, и за какво си се молила пред иконата на Казанската света Богородица, дето е в мамината спалня. Да, тежък е пътят към Голгота. Хм… Така, вече окончателно е решено: за делови и рационален човек се омъжвате значи, Авдотя Романовна, със собствен капитал (вече със собствен капитал, това е по-солидно, по-внушително), на две места работи и споделя убежденията на най-младото поколение (както пише мама), и, „изглежда, е добър“, както отбелязва самата Дунечка. Това изглежда е най-великолепното! И същата тази Дунечка за същото това изглежда се омъжва!… Великолепно! Великолепно!…

… Интересно все пак защо ми пише мама за „нашето най-младо поколение“? Дали само за характеристика на лицето, или с по-далечна цел; да ме спечели на страната на господин Лужин? О, какви сте хитри! Интересно би било да се изясни още едно обстоятелство: до каква степен те двете са били откровени една пред друга през онзи ден и през онази нощ и през цялото време след това? Дали са си казали направо всички думи, или и двете са разбрали, че и едната, и другата чувстват и мислят едно и също и няма защо гласно да изказват всичко и да говорят излишни неща. Сигурно отчасти е било точно така; от писмото личи: на мама и се сторил рязък, мъничко, и наивната ми майка веднага споделила с Дуня своите впечатления. А тя, естествено, се разсърдила и отговорила ядосано. Ами да! Всеки ще побеснее, след като работата е ясна и без наивни въпроси и след като е решено, че няма смисъл повече да се обсъжда. И защо ми пише: „Родя, обичай Дуня, а тя те обича повече от себе си“; дали не я измъчват вътрешно угризения на съвестта, че се е съгласила да пожертва дъщеря си за сина. „Ти си нашето упование, ти си всичко за нас!“ О, майко!… Злобата кипваше в него все повече и повече и ако сега срещнеше господин Лужин, сигурно би го убил!

„Хм, това е вярно — продължи той, следвайки вихъра от мисли, който бушуваше в главата му, — вярно е, че към човека трябва «да се отнасяш с търпение и внимателно, за да го опознаеш»; но господин Лужин е ясен. Най-вече бил «делови човек и изглежда добър»; ами да, поел грижата за багажа, големия сандък ще докара на свои разноски! Как да не е добър! А те двете, годеницата и майката, се пазарят с някакъв селянин да ги откара с каруца, покрита с рогозка (аз нали така пътувах)! Какво от това! Нали са само деветдесет версти, «а оттам чудесно ще продължим в трета класа» към хиляда версти. И е благоразумно: простирай си краката според чергата; ами вие, господин Лужин? Нали ви е годеница… И не може да не знаете, че майка й изтегля за пътуването пари срещу пенсията си. Разбира се, това за вас е една взаимна търговска сделка, изгодно и за двете страни предприятие с равни дялове, значи и разходите — наполовина; приятелството си е приятелство, но сиренето е с пари — според пословицата. Но и тук деловият човек ги е поизлъгал малко: превозването на багажа струва по-евтино от пътуването им, а може и без пари да стигне. Но те двете не виждат ли всичко това или нарочно не го забелязват? Ами са доволни-предоволни! А като си помислиш, че това е само началото, другото ще дойде после! Кое е най-важното в случая: не скъперничеството, не циганията е важната, а тонът на всичко това. Та това е бъдещият тон след брака, това е пророчество… Пък и мама какво си е развързала кесията? С какви пари ще пристигне в Петербург? С три рубли или с две «банкноти», както казва онази… старица… хм! И как смята да живее после в Петербург? Нали по някакви причини вече е успяла да се досети, че няма да може да живее с Дуня след брака, дори на първо време? Младият човек сигурно се е изпуснал нещо, показал си е рогата, макар че мама го отрича с всички сили. «Тя самата щяла да се откаже.» Е, на какво разчита: на сто и двадесетте рубли пенсия, като не се смята заемът от Афанасий Иванович? Зимни шалчета плете и маншети бродира, вади си старите очи. Но шалчетата прибавят към сто и двадесетте рубли само двадесет рубли годишно. Това ми е известно. Значи, все пак се надяват на благородството на господин Лужин: «Той ще ми предложи, ще ме моли.» Надявай се! Винаги така става с тези шилеровски прекрасни души; до последния момент кичат човека с паунови пера, до последния момент очакват само хубаво, не лошо и макар да предчувстват обратната страна на медала, за нищо на света няма да си го кажат направо; само като си помислят за това, настръхват; с две ръце се бранят от истината, докато човекът, когото са идеализирали, собственоръчно не им изиграе номер. Интересно дали господин Лужин има ордени; бас държа, че носи «Ана» в петелката и че си го слага, когато ходи на обяд у разни предприемачи и търговци. Сигурно и на сватбата ще си го сложи! Впрочем да върви по дяволите!…

… Е, мама, както и да е, тя си е такава, но Дуня? Дунечка, мила, нали ви познавам! Вие бяхте на двадесет години, когато се видяхме последния път: вече ви бях разбрал характера. Ето мама пише, че «Дунечка много неща може да понесе». Това го знаех. Това още преди две години и половина го знаех и две години и половина вече мисля за това именно, че «Дунечка много неща може да понесе». Щом може да понесе господин Свидригайлов с всичките му последствия, значи, тя наистина много неща може да понесе. А сега си въобразили с мама, че може да се понесе и господин Лужин, който развива теорията за предимствата на жените, измъкнати от нищетата и облагодетелствани от мъжете си, и то я развива едва ли не на първата среща. Но, да речем, «изпуснал се е», макар да е рационален човек (така че може би хич не се е изпуснал, а напротив, точно е искал да им го обясни веднага), но Дуня, Дуня? На нея този човек й е ясен, а нали трябва да живее с този човек. Че тя само черен хляб ще яде и с вода ще го преглъща, но няма да продаде душата, няма за комфорта да си продаде нравствената свобода; за целия Шлезвиг-Холщайн няма да я продаде, камо ли за някакъв си господин Лужин. Не, Дуня не беше такава, доколкото знам, и… и, разбира се, не се е променила и сега!… Дума да не става! Трудни са Свидригайлови! Трудно е за някакви си двеста рубли да се мъкнеш цял живот като гувернантка, но все пак знам, че сестра ми по-скоро ще стане негър на някой плантатор или латвиец на някой прибалтийски немец, отколкото да си мърси душата и нравственото чувство, като се свърже с човек, когото не уважава, с когото няма нищо общо — завинаги, само заради личната си изгода! И дори господин Лужин да беше целият от най-чисто злато или от брилянт, тя и тогава не би се съгласила да стане законна наложница на господин Лужин! Защо тогава се съгласява? Каква е тази работа? Какво става? Всичко е ясно: за себе си, собствения си комфорт, за да се спаси от смъртта дори, не би се продала, но ето заради другиго се продава! Заради милия, заради обожавания човек ще се продаде! Това е цялата работа: за брат си, за майка си ще се продаде! Цялата ще се продаде! О, щом се налага, ние и нравственото си чувство ще потъпчем; свободата си, спокойствието, съвестта си дори, всичко, всичко ще изнесем на битпазар. Пропадай, живот! Само и само тези наши любими същества да са щастливи. Нещо повече, ще си измислим своя собствена казуистика, от йезуитите ще се поучим и за известно време комай и себе си дори ще успокоим, ще убедим, че така трябва, наистина трябва в името на добрата цел. Такива сме си ние и всичко е ясно като бял ден. Ясно е, че тук най-отпред и на първо място е не друг, а Родион Романович Расколников. Ами да, щом може да го направи щастлив, да го издържа в университета, да го направи съдружник в кантората, цялото му бъдеще да осигури; може след време и богат да стане, почитан, уважаван или дори да завърши живота си като прославен човек. А мама? Ами да, щом е за Родя, безценния Родя, първородния! Как за такъв първороден син да не пожертваш дори такава дъщеря! О, мили и несправедливи сърца! Да, разбира се, заради него ние не бихме се отказали дори от жребия на Сонечка! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечната Сонечка, докато свят светува! Но жертвата, жертвата преценихте ли я докрай вие, двете? Така ли трябва да бъде? Ще можете ли? Полезно ли е? Знаете ли вие, Дунечка, че жребият на Сонечка никак не е по-лош от жребия с господин Лужин? «За любов не може да се говори» — пише мама. Ами ако освен за любовта и за уважение не може да се говори, дори напротив, вече са се появили отвращение, презрение, погнуса — тогава? Тогава излиза, че все пак ще се наложи да се полагат «грижи за чистотата». Не е ли така? Разбирате ли, разбирате ли вие какво значи тази чистота? Разбирате ли, че Лужиновата чистота е същата като Сонечкината чистота, а може би дори и по-гадна, по-мръсна, по-долна, защото Дунечка, вие все пак разчитате на по-голям комфорт, а там чисто и просто става дума за гладна смърт! «Скъпо, скъпо струва, Дунечка, тази чистота!» Ами ако после разберете, че не ви е по силите и се разкаете? Колко скръб, тъга, проклятия, сълзи, скривани от всички, ще има, колко, защото вие не сте някоя Марфа Петровна, нали? Ами с мама какво ще стане тогава? Та тя още отсега е неспокойна, измъчва се; ами тогава, когато види ясно всичко? Ами с мене?… Какво, наистина, сте си помислили за мене? Не ви искам жертвата, Дунечка, не искам, майко! Няма да го бъде това, докато съм жив, няма да го бъде, няма! Не приемам!“ Той изведнъж се опомни и спря.

„Няма да го бъде? А какво ще направиш, за да не стане? Ще забраниш? Ами какво право имаш? Какво можеш да им обещаеш от своя страна, за да имаш такова право? Да им посветиш цялата си съдба, цялото си бъдеще, когато завършиш и се настаниш на работа? Чували сме го вече, но това са приказки, а сега? Сега трябва веднага да се направи нещо, разбираш ли това? А ти сега какво правиш? Пак тях обираш. Нали тези пари им идват срещу пенсията от сто рубли и от господа Свидригайлови! От Свидригайлови, от Афанасий Иванович Вахрушин как ще ги защитиш ти, бъдещи милионере, Зевсе, който се разпореждаш със съдбата им? И след десет години ли? Но за тия десет години майка ти ще ослепее от шалчетата, а може и от сълзи; от постене ще се стопи; а сестра ти? Хайде, помисли какво може да стане със сестра ти след десет години или през тези десет години. Сети ли се?“

Така измъчваше и ядосваше той сам себе си с тези въпроси, изпитвайки дори някаква наслада. Впрочем всички тези въпроси не бяха нови, нито неочаквани, а отдавна наболели, стари. Отдавна бяха започнали да го терзаят и вече бяха изтерзали сърцето му. Отдавна, много отдавна се беше зародила в него цялата тази мъка, бе нараствала, бе се натрупвала и в последно време избуя и се концентрира във формата на ужасен, луд и фантастичен въпрос, който измъчи сърцето и ума му, настойчиво искайки разрешение. А сега писмото на майка му изведнъж го порази като гръм. Беше ясно, че сега трябва не да тъгува, не да страда пасивно, само с разсъжденията, че въпросите са неразрешими, а непременно да направи нещо, и то веднага, час по-скоро. На всяка цена трябва да се реши на нещо или…

„Или съвсем да се откажа от живота! — изкрещя изведнъж в изстъпление. — Послушно да приема съдбата такава, каквато е, веднъж завинаги, да задуша в себе си всичко и да се откажа от всякакво право да действам, да живея и да обичам!“

„Разбирате ли, разбирате ли вие, уважаеми господине, какво значи това да нямаш вече къде да отидеш? — спомни си изведнъж вчерашния въпрос на Мармеладов. — Защото всеки човек трябва да може поне някъде да отиде…“

Внезапно изтръпна: една мисъл, също вчерашна, пак му мина през ума. Но не изтръпна от мисълта. Беше знаел, беше предчувствал, че тя непременно ще му „мине“, и вече я чакаше; а и тази мисъл никак не беше от вчера. Но разликата беше, че преди месец, вчера дори тя беше само мечта, а сега… сега се появи изведнъж не като мечта, а в някакъв нов, страшен и съвсем непознат за него вид, и той изведнъж го осъзна… Главата го блъсна и пред очите му притъмня.

Бързо се озърна, търсейки нещо. Искаше да седне и търсеше пейка; в момента минаваше по К-ия булевард. Видя пейка на стотина крачки. Тръгна, колкото можеше по-бързо; но по пътя му се случи едно малко приключение, което за няколко минути привлече цялото му внимание.

Оглеждайки се за пейка, беше забелязал, че на около двадесет крачки пред него върви жена, но отначало не й обърна никакво внимание, както и на всички неща, които му се мяркаха пред очите. Вече много пъти му се бе случвало например да се прибере у дома и изобщо да не помни откъде е минал, и беше вече свикнал да върви така. Но в тази вървяща жена имаше нещо така странно, което от пръв поглед се хвърляше в очи, че вниманието му започна малко по малко да се приковава към нея — отначало неохотно и сякаш с яд, а после все повече и повече. Изведнъж му се дощя да разбере какво именно е толкова странно в тази жена. Първо, тя, навярно съвсем млада девойка, вървеше в този пек гологлава, без чадър и без ръкавици и някак смешно размахваше ръце. Носеше копринена рокличка от лек плат („платнена“), но също с много особен вид, едва закопчана и отзад на талията, където започва полата, скъсана; цяло парче беше откъснато и висеше. Малко шалче беше наметнато на голата шия, но стърчеше някак накриво и встрани. На всичкото отгоре девойката стъпваше несигурно, препъваше се и дори залиташе на всички страни. Тази среща възбуди накрая цялото внимание на Расколников. Той настигна девойката точно при пейката, но тя, като стигна до пейката, направо се свлече върху нея, в единия й край, отметна глава на облегалката и затвори очи, очевидно от крайна умора. Като се вгледа в нея, той веднага разбра, че е съвсем пияна. Беше странно и ужасно да се гледа такова нещо. Дори си помисли дали не се лъже. Личицето пред него беше съвсем младо, шестнадесетгодишно, може би и само петнадесетгодишно — мъничко, русичко, хубаво, но цялото пламнало и сякаш подпухнало. Девойката, изглежда, вече почти нищо не съзнаваше; тя качи крак връз крак като го оголи много повече от допустимото и явно почти не си даваше сметка, че е на улицата.

Расколников не седна и не искаше да си върви, а стоеше пред нея в недоумение. Този булевард беше винаги пуст, а сега, към два часа, и в този пек нямаше почти никого. Но по-натам, на около петнадесет крачки, в края на булеварда, се беше спрял един господин, който, изглежда, също много искаше да дойде при девойката с някаква цел. Той сигурно също я беше видял отдалече и беше тръгнал да я настигне, но му попречи Расколников. Господинът му хвърляше злобни погледи, стараейки се впрочем Расколников да не ги забележи, и нетърпеливо си чакаше реда, когато досадният дрипльо ще си отиде. Работата беше ясна. Този господин беше към тридесетгодишен, набит, тлъст, румен, с розови устни и с мустачки, и много контешки издокаран. Расколников ужасно се ядоса; изведнъж му се дощя да оскърби някак този тлъст франт. Изостави за миг момичето и отиде при господина.

— Ей, вие, Свидригайлов! Какво търсите тука? — викна той, свил юмруци и със злобна усмивка на разпенените устни.

— Какво значи това? — попита строго господинът, като сви вежди и високомерно се учуди.

— Махайте се, ето какво!

— Как смееш, мръсник такъв!

И той замахна с камшика си. Расколников се нахвърли върху него, без да съобрази поне това, че едрият господин може да се справи и с двама такива като него. Но в този миг някой здраво го хвана отзад, между тях застана стражар.

— Моля, господа, благоволете да не се биете на публично място. Какво искате? Кой сте вие? — обърна се той строго към Расколников, като видя дрипите му.

Расколников го погледна внимателно. Стражарят имаше хубаво войнишко лице с бели мустаци и бакенбарди и с буден поглед.

— Точно вие ми трябвате — извика той, като го хвана за ръката. — Аз съм бивш студент, Расколников… Чуйте го и вие — обърна се той към господина, — а вие елате с мене, ще ви покажа нещо…

И като хвана стражаря за ръката, помъкна го към пейката.

— Ето, вижте, съвсем е пияна, сега вървеше по булеварда: кой я знае каква е, но не изглежда да е от занаята. Най-вероятно са я напили някъде и са я излъгали… за пръв път — разбирате ли? — и така са я пуснали навън. Вижте как е разкъсана роклята, вижте как е облечена: явно са я обличали, а не се е обличала сама, и са я обличали непохватни ръце, мъжки. Личи си. А сега погледнете насам: това конте, с което сега исках да се бия, не го познавам, за пръв път го виждам; но и той я видя сега пияна, зашеметена, и ужасно му се ще да иде да я вземе — щом е в такова състояние, да я замъкне някъде… Сигурен съм, че е така; вярвайте ми, не се лъжа. Видях как я наблюдаваше и дебнеше, но му попречих и сега чака да се махна. Ето сега се е поотдалечил малко, прави се, че си свива цигара… Как да му попречим? Как да я заведем у дома, помислете!

Стражарят моментално всичко видя и разбра. Тлъстият господин, разбира се, му беше ясен, оставаше момичето. Стражарят се наведе над него да го разгледа по-отблизо и на лицето му се изписа искрено състрадание.

— Ах, че жалко! — каза той, клатейки глава. — Съвсем дете още. Излъгали са я, точно така. Я чуйте, госпожице — опита се той да я заговори, — къде живеете, моля? — Девойката отвори уморените си и потъмнели очи, тъпо погледна питащите и махна с ръка да я оставят на мира.

— Чуйте — каза Расколников, — ето (той порови в джоба си и измъкна двадесет копейки — намериха му се), ето, наемете някой файтонджия и му кажете да я отведе на адреса й! Само да научим адреса!

— Госпожице, госпожице! — започна пак стражарят, като взе парите. — Ей сега ще ви наема файтон и лично ще ви изпратя. Къде ще заповядате, а? Къде живеете?

— Махай се!… Все се закачат!… — измънка момичето и отново махна с ръка.

— Ах, ах, че лошо! Ах, какъв срам, госпожице, какъв срам! Той пак заклати глава заради срама, от съчувствие и негодувание. — Ами сега! — обърна се към Расколников и същевременно пак го огледа бързо от главата до петите. И той сигурно му се видя странен: с такива дрипи, пък раздава пари!

— Далече от тука ли я намерихте? — попита го той.

— Нали ви казвам: вървеше пред мене и залиташе тук, по булеварда. Щом стигна до пейката, и се строполи.

— Ах, какви срамотии се навъдиха по света, Господи! Такава никаква и вече пияна! Излъгали са я, точно така е! Ето и рокличката и скъсана… Ах, какъв разврат се шири напоследък!… Тя май е от благородниците, от обеднелите… Напоследък много ги има такива. На вид е нежна, същинска госпожица. — И пак се наведе над нея.

Може би и той имаше такива дъщери — „същински госпожици и нежни“, с обноски на уж благовъзпитани и с разни усвоени вече модни маниери…

— Най-важното е — тревожеше се Расколников, — да попречим на този подлец! Че и той ще се погаври с нея! То си личи какво му се ще; ей, че подлец, не си отива!

Расколников говореше високо и открито го сочеше с ръка. Онзи го чу и понечи пак да се разсърди, но се отказа и се задоволи с един презрителен поглед. После бавно се отдалечи на още десетина крачки и пак спря.

— Да му попречим, то може — отговори старшината замислен. — Само да кажеше къде да я отведем, щото… Госпожице, ей, госпожице! — наведе се той пак.

Тя изведнъж съвсем отвори очи, погледна внимателно, сякаш беше разбрала нещо, стана от пейката и тръгна обратно натам, откъдето беше дошла.

— Уф, безсрамници, закачат се! — проговори и още веднъж махна с ръка да я оставят на мира. Тръгна бързо, но пак много залиташе. Контето тръгна подире й, но по другата алея, без да я изпуска из очи.

— Не се безпокойте, няма да му позволя — каза решително мустакатият и тръгна след тях.

— Ех, какъв разврат се шири напоследък! — повтори на глас и въздъхна.

В този миг сякаш нещо парна Расколников; в един миг нещо сякаш се преобрази в него.

— Чуйте, ей! — завика той подир мустакатия. Онзи се обърна.

— Оставете ги! Какво ви засяга! Зарежете ги! Нека се позабавлява (той посочи към контето). Вас какво ви засяга?

Стражарят се обърка и се втренчи в него. Расколников се засмя.

— Е-ех! — проговори той, вдигна рамене и тръгна подир контето и момичето, сигурно решил, че Расколников или е побъркан, или нещо по-лошо.

„Отмъкна ми двадесетте копейки — злобно измърмори Расколников, като остана сам. — Да вземе и от оня, пък да го остави с момичето, и толкова… Защо се намесих да помагам! Аз ли да помагам? Имам ли право да помагам? Ако щат, живи да се разкъсат, мене какво ме засяга? И как посмях да дам тези двадесет копейки? Да не би да са мои?“

Въпреки тези странни думи му стана много тежко. Седна на опустялата пейка. Мислите му се разпокъсаха… И изобщо в този миг му беше трудно да мисли за каквото и да било. Искаше му се съвсем да се унесе, всичко да забрави, после да се събуди и да започне съвсем отначало…

„Горкото момиче! — каза той, като погледна празния край на пейката. — Ще дойде на себе си, ще поплаче, после майка му ще научи… Първо ще го удари, после ще го пребие болезнено и позорно, може и да го изпъди. А и да не го изпъди, пак ще го надушат разните Дарии Францевни и ще тръгне момиченцето ми от ръка на ръка… После веднага болницата (и това все става с такива, дето майките им са много честни, а те тайно си хойкат), после… после пак болница… водка… кръчма… и пак болница… след две-три години — инвалид, и целият й живот ще е деветнадесет или даже осемнадесет години… Нали съм ги виждал такива! А как са стигнали дотам? Все така са стигнали… Тю! Ама нека! Казват, че така трябвало да бъде. Еди-какъв си процент, казват, трябвало да си отива всяка година… някъде… по дяволите, сигурно, за да освежава останалите и да не им пречи. Процент! Чудесни са наистина тези техни думички: такива успокоителни, научни. Казват ти процент, значи, няма защо да се тревожиш. Друга някоя дума да беше, тогава… може би щеше да е по-тревожно… Ами ако и Дунечка се случи някак си в този процент!… Ако не в този, в някой друг?

Но къде всъщност отивам? — помисли си той изведнъж. — Странно. Нали бях се запътил нанякъде. Като прочетох писмото, тръгнах… На Василевския остров, при Разумихин тръгнах, да, сега… знам. Само че защо? И по какъв начин мисълта да отида при Разумихин ми е дошла наум тъкмо сега? Много интересно.“ Той се чудеше на себе си. Разумихин беше един от предишните му другари от университета. Интересно, че в университета Расколников почти нямаше приятели, странеше от всички, не ходеше при никого, а и той едва приемаше гости. Впрочем и от него скоро всички се отдръпнаха. Не участваше нито в общите събрания, нито в разговорите, нито в забавленията, някак в нищо не участваше. Учеше усилено, без да жали силите си, и затова го уважаваха, но никой не го обичаше. Беше много беден и някак надменно горд и необщителен; сякаш таеше нещо в себе си. На някои от другарите му им се струваше, че гледа на всички тях като на деца, отвисоко, като че ги беше изпреварил всички и по развитие, и по знания, и по убеждения, и че на техните убеждения и интереси гледа като на нещо по-низше.

Но с Разумихин, кой знае защо, се сближи, тоест не че се сближи, но с него беше по-общителен, по-откровен. Впрочем с Разумихин човек не можеше и да бъде в други отношения. Той беше изключително весел и общителен младеж, добър до наивност. Впрочем под тази наивност се криеха и задълбоченост, и достойнство. Най-добрите измежду приятелите му разбираха това, всички го обичаха. Беше доста умен, макар и наистина понякога наивен. Външността му беше изразителна — висок, слаб, винаги лошо избръснат, чернокос. Понякога буйстваше и се славеше като много силен. Една нощ, в компания, с един удар повалил някакъв пазител на реда, висок близо два метра. Можеше да пие до безкрайност, но можеше и хич да не пие; понякога вършеше дори непозволени лудории, но можеше и хич да не лудува. Разумихин беше забележителен и с това, че никога никакви несполуки не го смущаваха и никакви тежки обстоятелства като че ли не бяха в състояние да го сломят. Можеше да живее ако ще на покрива, да издържа на адски глад и страшен студ. Беше много беден и съвсем сам, без ничия помощ се издържаше, печелейки от едно-друго. Знаеше безброй начини да спечели пари, разбира се, срещу труд. Веднъж цяла зима изобщо не пали печка и твърдеше, че така е дори по-приятно, защото на студено се спи по-добре. В момента той също беше принуден да напусне университета, но за малко, и бързаше с всички сили да си оправи положението, за да може да продължи. Расколников не беше ходил при него близо четири месеца, а Разумихин дори не знаеше къде живее. Веднъж, преди около два месеца, се бяха срещнали на улицата, но Расколников отвърна глава и дори мина на другата страна, за да не го забележи. А Разумихин, макар че го беше забелязал, отмина, за да не тревожи приятеля си.

IV

Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»

«Потому что это дело очевидное, — бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего решения. — Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня вам!… И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя! Отговорка-то какая капитальная: „уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге“. Нет, Дунечка, всё вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить. Гм… Так, значит, решено уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших поколений (как пишет мамаша) и, „кажется, доброго“, как замечает сама Дунечка. Это кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!… Великолепно! Великолепно!…

…А любопытно, однако ж, для чего мамаша о „новейших-то поколениях“ мне написала? Просто ли для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня в пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой, в тот день и в ту ночь, и во всё последующее время? Все ли слова между ними были прямо произнесены, или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться. Вероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша и полезла к Дуне с своими замечаниями. А та, разумеется, рассердилась и „отвечала с досадой“. Еще бы! Кого не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего говорить. И что это она пишет мне: „Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит“; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать. „Ты наше упование, ты наше всё!“ О мамаша!…» Злоба накипала в нем всё сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!

«Гм, это правда, — продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его голове, — это правда, что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но господин Лужин ясен. Главное, „человек деловой и, кажется, добрый“: шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет доставляет! Ну как же не добрый? А они-то обе, невеста и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего! Только ведь девяносто верст, „а там преблагополучно прокатимся в третьем классе“, верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы-то, господин Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста… И не могли же вы не знать, что мать под свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общий коммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице. Да и тут деловой-то человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж они обе не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны! И как подумать, что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество… Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С тремя целковыми аль с двумя „билетиками“, как говорит та… старуха… гм! Чем же жить-то в Петербурге она надеется потом-то? Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться, что ей с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже и в первое время? Милый-то человек, наверно, как-нибудь тут проговорился, дал себя знать, хоть мамаша и отмахивается обеими руками от этого: „Сама, дескать, откажусь“. Что ж она, на кого же надеется: на сто двадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу? Косыночки она там зимние вяжет, да нарукавнички вышивает, глаза свои старые портит. Да ведь косыночки всего только двадцать рублей в год прибавляют к ста двадцати-то рублям, это мне известно. Значит, все-таки на благородство чувств господина Лужина надеются: „Сам, дескать, предложит, упрашивать будет“. Держи карман! И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит. А любопытно, есть ли у господина Лужина ордена; об заклад бьюсь, что Анна в петлице есть и что он ее на обеды у подрядчиков и у купцов надевает. Пожалуй, и на свадьбу свою наденет! А впрочем, черт с ним!…

…Ну да уж пусть мамаша, уж бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что? Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год был тогда, как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял. Мамаша вон пишет, что „Дунечка многое может снести“. Это я знал-с. Это я два с половиной года назад уже знал и с тех пор два с половиной года об этом думал, об этом именно, что „Дунечка многое может снести“. Уж когда господина Свидригайлова, со всеми последствиями, может снести, значит, действительно, многое может снести. А теперь вот вообразили, вместе с мамашей, что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании. Ну да положим, он „проговорился“, хоть и рациональный человек (так что, может быть, и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня? Ведь ей человек-то ясен, а ведь жить-то с человеком. Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу свою не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за господина Лужина. Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и… ну да уж, конечно, не изменилась и теперь!… Что говорить! Тяжелы Свидригайловы! Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды! И будь даже господин Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда не согласится стать законною наложницей господина Лужина! Почему же теперь соглашается? В чем же штука-то? В чем же разгадка-то? Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает! Для милого, для обожаемого человека продаст! Вот в чем вся наша штука-то и состоит: за брата, за мать продаст! Всё продаст! О, тут мы, при случае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, всё, всё на толкучий рынок снесем. Пропадай жизнь! Только бы эти возлюбленные существа наши были счастливы. Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели. Таковы-то мы и есть, и всё ясно как день. Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным? „Любви тут не может быть“, — пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда? А и выходит тогда, что опять, стало быть, „чистоту наблюдать“ придется. Не так, что ли? Понимаете ли, понимаете ли вы, что значит сия чистота? Понимаете ли вы, что лужинская чистота всё равно, что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет! „Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!“ Ну, если потом не под силу станет, раскаетесь? Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скрываемых ото всех, сколько, потому что не Марфа же вы Петровна? А с матерью что тогда будет? Ведь она уж и теперь неспокойна, мучается; а тогда, когда всё ясно увидит? А со мной?… Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать! Не принимаю!»

Он вдруг очнулся и остановился.

«Не бывать? А что же ты сделаешь, чтоб этому не бывать? Запретишь? А право какое имеешь? Что ты им можешь обещать в свою очередь, чтобы право такое иметь? Всю судьбу свою, всю будущность им посвятить, когда кончишь курс и место достанешь? Слышали мы это, да ведь это буки, а теперь? Ведь тут надо теперь же что-нибудь сделать, понимаешь ты это? А ты что теперь делаешь? Обираешь их же. Ведь деньги-то им под сторублевый пенсион да под господ Свидригайловых под заклад достаются! От Свидригайловых-то, от Афанасия-то Ивановича Вахрушина чем ты их убережешь, миллионер будущий, Зевес, их судьбою располагающий? Через десять-то лет? Да в десять-то лет мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а сестра? Ну, придумай-ка, что может быть с сестрой через десять лет али в эти десять лет? Догадался?»

Так мучил он себя и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-то наслаждением. Впрочем, все эти вопросы были не новые, не внезапные, а старые, наболевшие, давнишние. Давно уже как они начали его терзать и истерзали ему сердце. Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Теперь же письмо матери вдруг как громом в него ударило. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или…

«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе всё, отказавшись от всякою права действовать, жить и любить!»

«Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, — ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти…»

Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.

Он поспешно огляделся, он искал чего-то. Ему хотелось сесть, и он искал скамейку; проходил же он тогда по К — му бульвару. Скамейка виднелась впереди, шагах во ста. Он пошел сколько мог поскорее; но на пути случилось с ним одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло к себе всё его внимание.

Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя, шагах в двадцати, идущую женщину, но сначала не остановил на ней никакого внимания, как и на всех мелькавших до сих пор перед ним предметах. Ему уже много раз случалось проходить, например, домой и совершенно не помнить дороги, по которой он шел, и он уже привык так ходить. Но в идущей женщине было что-то такое странное и, с первого же взгляда, бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться — сначала нехотя и как бы с досадой, а потом всё крепче и крепче. Ему вдруг захотелось понять, что именно в этой женщине такого странного? Во-первых, она, должно быть, девушка очень молоденькая, шла по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток, как-то смешно размахивая руками. На ней было шелковое, из легкой материи («матерчатое») платьице, но тоже как-то очень чудно надетое, едва застегнутое и сзади у талии, в самом начале юбки, разорванное; целый клок отставал и висел болтаясь. Маленькая косыночка была накинута на обнаженную шею, но торчала как-то криво и боком. К довершению, девушка шла нетвердо, спотыкаясь и даже шатаясь во все стороны. Эта встреча возбудила, наконец, всё внимание Раскольникова. Он сошелся с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления. Вглядевшись в нее, он тотчас же догадался, что она совсем была пьяна. Странно и дико было смотреть на такое явление. Он даже подумал, не ошибается ли он. Пред ним было чрезвычайно молоденькое личико, лет шестнадцати, даже, может быть, только пятнадцати, — маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но всё разгоревшееся и как будто припухшее. Девушка, кажется, очень мало уж понимала; одну ногу заложила за другую, причем выставила ее гораздо больше, чем следовало, и, по всем признакам, очень плохо сознавала, что она на улице.

Раскольников не сел и уйти не хотел, а стоял перед нею в недоумении. Этот бульвар и всегда стоит пустынный, теперь же, во втором часу и в такой зной, никого почти не было. И однако ж в стороне, шагах в пятнадцати, на краю бульвара, остановился один господин, которому, по всему видно было, очень бы хотелось тоже подойти к девочке с какими-то целями. Он тоже, вероятно, увидел ее издали и догонял, но ему помешал Раскольников. Он бросал на него злобные взгляды, стараясь, впрочем, чтобы тот их не заметил, и нетерпеливо ожидал своей очереди, когда досадный оборванец уйдет. Дело было понятное. Господин этот был лет тридцати, плотный, жирный, кровь с молоком, с розовыми губами и с усиками, и очень щеголевато одетый. Раскольников ужасно разозлился; ему вдруг захотелось как-нибудь оскорбить этого жирного франта. Он на минуту оставил девочку и подошел к господину.

— Эй вы, Свидригайлов! Вам чего тут надо? — крикнул он, сжимая кулаки и смеясь своими запенившимися от злобы губами.

— Это что значит? — строго спросил господин, нахмурив брови и свысока удивившись.

— Убирайтесь, вот что!

— Как ты смеешь, каналья!…

И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.

— Полно, господа, не извольте драться в публичных местах. Вам чего надо? Кто таков? — строго обратился он к Раскольникову, разглядев его лохмотья.

Раскольников посмотрел на него внимательно. Это было бравое солдатское лицо с седыми усами и бакенами и с толковым взглядом.

— Вас-то мне и надо, — крикнул он, хватая его за руку. — Я бывший студент, Раскольников… Это и вам можно узнать, — обратился он к господину, — а вы пойдемте-ка, я вам что-то покажу…

И, схватив городового за руку, он потащил его к скамейке.

— Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару: кто ее знает, из каких, а не похоже, чтоб по ремеслу. Вернее же всего где-нибудь напоили и обманули… в первый раз… понимаете? да так и пустили на улицу. Посмотрите, как разорвано платье, посмотрите, как оно надето: ведь ее одевали, а не сама она одевалась, да и одевали-то неумелые руки, мужские. Это видно. А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой, сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь… И уж это наверно так: уж поверьте, что я не ошибаюсь. Я сам видел, как он за нею наблюдал и следил, только я ему помешал, и он теперь всё ждет, когда я уйду. Вон он теперь отошел маленько, стоит, будто папироску свертывает… Как бы нам ему не дать? Как бы нам ее домой отправить, — подумайте-ка!

Городовой мигом всё понял и сообразил. Толстый господин был, конечно, понятен, оставалась девочка. Служивый нагнулся над нею разглядеть поближе, и искреннее сострадание изобразилось в его чертах.

— Ах, жаль-то как! — сказал он, качая головой, — совсем еще как ребенок. Обманули, это как раз. Послушайте, сударыня, — начал он звать ее, — где изволите проживать? — Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.

— Послушайте, — сказал Раскольников, — вот (он пошарил в кармане и вытащил двадцать копеек; нашлись), вот, возьмите извозчика и велите ему доставить по адресу. Только бы адрес-то нам узнать!

— Барышня, а барышня? — начал опять городовой, приняв деньги, — я сейчас извозчика вам возьму и сам вас препровожу. Куда прикажете? а? Где изволите квартировать?

— Пшла!… пристают!… — пробормотала девочка и опять отмахнулась рукой.

— Ах, ах как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно, и он ему показался: в таких лохмотьях, а сам деньги выдает!

— Вы далеко ль отсюда их нашли? — спросил он его.

— Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут же на бульваре. Как до скамейки дошла, так и повалилась.

— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах как разврат-то ноне пошел!… А пожалуй, что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.

Может, и у него росли такие же дочки — «словно как барышни и из нежных», с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем…

— Главное, — хлопотал Раскольников, — вот этому подлецу как бы не дать! Ну что ж он еще над ней надругается! Наизусть видно, чего ему хочется; ишь подлец, не отходит!

Раскольников говорил громко и указывал на него прямо рукой. Тот услышал и хотел было опять рассердиться, но одумался и ограничился одним презрительным взглядом. Затем медленно отошел еще шагов десять и опять остановился.

— Не дать-то им это можно-с, — отвечал унтер-офицер в раздумье. — Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а то… Барышня, а барышня! — нагнулся он снова.

Та вдруг совсем открыла глаза, посмотрела внимательно, как будто поняла что-то такое, встала со скамейки и пошла обратно в ту сторону, откуда пришла.

— Фу, бесстыдники, пристают! — проговорила она, еще раз отмахнувшись. Пошла она скоро, но по-прежнему сильно шатаясь. Франт пошел за нею, но по другой аллее, не спуская с нее глаз.

— Не беспокойтесь, не дам-с, — решительно сказал усач и отправился вслед за ними.

— Эх, разврат-то как ноне пошел! — повторил он вслух, вздыхая.

В эту минуту как будто что-то ужалило Раскольникова; в один миг его как будто перевернуло.

— Послушайте, эй! — закричал он вслед усачу.

Тот оборотился.

— Оставьте! Чего вам? Бросьте! Пусть его позабавится (он указал на франта). Вам-то чего?

Городовой не понимал и смотрел во все глаза. Раскольников засмеялся.

— Э-эх! — проговорил служивый, махнув рукой, и пошел вслед за франтом и за девочкой, вероятно приняв Раскольникова иль за помешанного, или за что-нибудь еще хуже.

«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. — Ну пусть и с того тоже возьмет да и отпустит с ним девочку, тем и кончится… И чего я ввязался тут помогать! Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем — мне-то чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»

Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, всё забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…

«Бедная девочка!… — сказал он, посмотрев в опустевший угол скамьи. — Очнется, поплачет, потом мать узнает… Сначала прибьет, а потом высечет, больно и с позором, пожалуй, и сгонит… А не сгонит, так все-таки пронюхают Дарьи Францевны, и начнет шмыгать моя девочка, туда да сюда… Потом тотчас больница (и это всегда у тех, которые у матерей живут очень честных и тихонько от них пошаливают), ну а там… а там опять больница… вино… кабаки… и еще больница… года через два-три — калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с… Разве я таких не видал? А как они делались? Да вот всё так и делались… Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего. Вот если бы другое слово, ну тогда… было бы, может быть, беспокойнее… А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет!… Не в тот, так в другой?…

А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».

Он дивился себе. Разумихин был одним из его прежних товарищей по университету. Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен; как будто что-то таил про себя. Иным товарищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее.

С Разумихиным же он почему-то сошелся, то есть не то что сошелся, а был с ним сообщительнее, откровеннее. Впрочем, с Разумихиным невозможно было и быть в других отношениях. Это был необыкновенно веселый и сообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем, под этою простотой таились и глубина, и достоинство. Лучшие из его товарищей понимали это, все любили его. Был он очень неглуп, хотя и действительно иногда простоват. Наружность его была выразительная — высокий, худой, всегда худо выбритый, черноволосый. Иногда он буянил и слыл за силача. Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков двенадцати росту. Пить он мог до бесконечности, но мог и совсем не пить; иногда проказил даже непозволительно, но мог и совсем не проказить. Разумихин был еще тем замечателен, что никакие неудачи его никогда не смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось, не могли придавить его. Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод. Был он очень беден и решительно сам, один, содержал себя, добывая кой-какими работами деньги. Он знал бездну источников, где мог почерпнуть, разумеется заработком. Однажды он целую зиму совсем не топил своей комнаты и утверждал, что это даже приятнее, потому что в холоде лучше спится. В настоящее время он тоже принужден был выйти из университета, но ненадолго, и из всех сил спешил поправить обстоятельства, чтобы можно было продолжать. Раскольников не был у него уже месяца четыре, а Разумихин и не знал даже его квартиры. Раз как-то, месяца два тому назад, они было встретились на улице, но Раскольников отвернулся и даже перешел на другую сторону, чтобы тот его не заметил. А Разумихин хоть и заметил, но прошел мимо, не желая тревожить приятеля.