Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (20)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (20)

VI

— Не вярвам! Не мога да повярвам! — повтаряше озадаченият Разумихин, стараейки се с всички сили да опровергае доводите на Расколников. Те наближаваха вече къщата на Бакалеев, където Пулхерия Александровна и Дуня отдавна ги чакаха. По пътя Разумихин непрекъснато се спираше посред разпаления разговор, смутен и развълнуван дори само от факта, че за пръв път заговориха открито за това.

— Не вярвай! — отвърна Расколников със студена и небрежна усмивка. — Ти, както обикновено, не забелязваше нищо, а аз претеглях всяка дума.

— Ти си мнителен и затова си претеглял… Хм… наистина, съгласен съм, че тонът на Порфирий беше доста странен и особено този подлец Заметов!… Ти си прав, в него имаше нещо — но защо? Защо?

— През нощта е решил.

— Напротив, напротив! Даже ако им е хрумнала тази нелепа мисъл, те с всички сили щяха да се постараят да не я издадат и да не открият картите си, за да те хванат после… А сега това е нагло и непредпазливо!

— Ако те имаха факти, тоест истински факти или поне що-годе основателни подозрения, тогава наистина биха се постарали да скрият ходовете си: с надеждата да разберат още повече (а впрочем отдавна вече щяха да направят обиск). Но те нямат факти, нито един — всичко е мираж, всичко е двусмислено, само смътна идея — и затова се и мъчат с наглост да ме объркат. А може и да се е ядосал, че няма факти, и от яд да се е изтървал. А може и някакво намерение да има… Той, изглежда, е умен човек… Може би искаше да ме сплаши с това, че знае… Тук, брат, има специална психология… Впрочем противно ми е да ти обяснявам всичко това. Стига!

— И оскърбително, оскърбително! Аз те разбирам! Но… тъй като сега вече заговорихме открито (и отлично, че заговорихме най-после открито, това ме радва!) — аз сега направо ще ти призная, че отдавна забелязах това у тях, тази мисъл през цялото това време, разбира се, едва-едва се долавяше, промъкваше се, но защо даже това! Как смеят те! Къде, къде са им основанията? Да знаеш само как се вбесявах! Как: нима заради това, че беден студент, смазан от мизерия и ипохондрия, в навечерието на жестока болест с треска, може би вече започнала (обърни внимание!), мнителен, самолюбие, съзнаващ цената си и който в течение на седем месеца не е виждал никого в своята дупка, с дрипи и с обувки без подметки — стои пред някакви си квартални надзирателчета и търпи издевателствата им; а на всичкото отгоре и дълг, просрочена полица на придворния съветник Чебаров, миризма на боя, тридесет градуса по Реомюр, спарен въздух, тълпа хора, разказ за убийство на лице, при което е бил вчера, и всичко това на гладен стомах! Че как да не припадне! И на това, на това да основаваш всичко! По дяволите! Аз разбирам, че това е обидно, но на твое място, Родка, бих им се изсмял на всички в очите или още по-добре — бих им плюл в муцуните, и то по-силничко, и бих завъртял, където ми падне, двадесетина шамара, умничко, както винаги — трябва да се бият шамари, и с това бих сложил точка. Плюй на всичко! Горе главата! Срамота е!

„Всъщност той добре изложи това“ — помисли Расколников.

— Плюй! А утре пак разпит! — проговори той с горчивина. — Нима трябва да се обяснявам с тях? Мене и на това ме е яд, че се унижих вчера в кръчмата със Заметов…

— Дявол да го вземе! Ще отида аз при Порфирий! И ще го притисна, по роднински; нека ми каже всичко докрай. А пък Заметов…

„Сети се най-после!“ — помисли си Расколников.

— Стой! — извика Разумихин, като го хвана изведнъж за рамото. — Стой! Ти излъга! Аз съобразих: ти излъга! Какво подвеждане е това? Ти казваш, че са те питали за работниците, за да те подведат? Я помисли, ако ти го беше извършил, можеше ли да се издадеш, че си видял квартирата да се боядисва… и работниците? Напротив: нищо не си виждал, даже и да си видял! Че кой ще направи признание против себе си?

— Ако аз бях извършил онова, непременно щях да кажа, че съм видял и работниците, и квартирата — неохотно и с явно отвращение продължи да отговаря Расколников.

— Но защо трябва да говориш в своя вреда?

— Затова защото само селяците или най-неопитните новаци при разпит отричат направо и всичко наред. А човек, що-годе умен и опитен, непременно и доколкото е възможно, се стреми да признае всички външни и неоспорими факти; само че им намира други причини, изведнъж им придава някакъв свой облик, особен и неочакван, който веднага променя съвсем значението им и ги показва в нова светлина. Порфирий е могъл да разчита именно на това, че аз непременно така ще отговарям, и непременно за правдоподобие ще кажа, че съм видял, и при това ще вмъкна нещо за обяснение…

— Но той веднага би ти казал, че два дни по-рано работници там не е могло да има и че следователно ти си бил именно в деня на убийството, към осем часа. С дребно нещо би те хванал!

— Той на това и разчиташе, че няма да успея да съобразя и ще побързам да отговарям именно по-правдоподобно и ще забравя, че два дни по-рано работници не е могло изобщо да има.

— Как така да забравиш?

— Това е най-лесното! С такива незначителни неща най-лесно се объркват хитрите хора. Колкото е по-хитър човек, толкова по-малко подозира, че ще го объркат с някоя глупост. Най-хитрият човек трябва именно с най-незначително да се обърка. Порфирий съвсем не е толкова глупав, колкото ти мислиш…

— Подлец е тогава!

Расколников не можа да не се засмее. Но в същата минута му се видяха странни собственото му оживление и охотата, с която изрече последното обяснение, докато целия предшестващ разговор бе поддържал с мрачно отвращение, явно с цел, по необходимост.

„Започва да ми прави удоволствие в някои отношения!“ — помисли си той.

Но почти в същата минута някак изведнъж започна да става неспокоен, сякаш го бе поразила неочаквана и тревожна мисъл. Безпокойството му растеше. Те бяха стигнали вече до входа на къщата на Бакалеев.

— Върви сам — каза изведнъж Расколников, — аз сега ще се върна.

Къде отиваш? Че ние вече стигнахме!

— Трябва, трябва, имам работа… ще дойда след половин час… Кажи им.

— Както искаш, но аз ще дойда с тебе!

— И ти ли ще ме мъчиш? — извика той с такова горчиво раздразнение, с такова отчаяние в погледа, че Разумихин отстъпи. Той стоя известно време до входа и гледа как Расколников бързо крачи към своята улица. Най-после, като стисна зъби и сви юмруци, и се закле, че още днес ще изстиска Порфирий като лимон, се качи горе да успокоява Пулхерия Александровна.

Когато Расколников стигна до дома си, слепоочията му бяха мокри от пот, дишаше тежко. Той бързо се изкачи по стълбите, влезе в отключената си квартира и веднага сложи куката. После изплашено и безумно се втурна към ъгъла, към същата онази дупка в тапета, в която остави тогава вещите, пъхна ръка в нея — няколко минути старателно претърсва дупката, опипвайки всички ъгълчета и всички гънки на тапета. Като не намери нищо, стана и дълбоко си пое дъх. Одеве, когато вече наближаваха къщата на Бакалеев, той изведнъж си представи, че някоя вещ, някоя верижка, някое копче за ръкавели или дори хартийка, в която са били увити, надписана от ръката на старицата, е могла тогава някак да се изплъзне и да се загуби в някоя цепнатина, та после изведнъж да се появи пред него като неочаквана и неоспорима улика.

Той стоеше сякаш в размисъл и странна, унизена, полубезсмислена усмивка блуждаеше на устните му. Най-после взе фуражката си и бавно излезе от стаята. Мислите му се заплитаха. Слезе до изхода замислен.

— Ето го и него! — извика висок глас; той вдигна глава. Портиерът стоеше до вратата на стаичката си и го сочеше направо на някакъв невисок човек с вид на занаятчия, облечен в нещо като халат, по жилетка, който отдалече много приличаше на жена. Главата му с омазана фуражка висеше надолу и той целият беше сякаш прегърбен. Повехналото му сбръчкано лице говореше, че е над петдесетте; малките, плувнали в мас очички гледаха мрачно, строго и с неудоволствие.

— Какво има? — попита Расколников, приближавайки се към портиера.

Занаятчията го погледна косо изпод вежди и го измери втренчено и внимателно, без да бърза; после бавно се обърна и без да каже нито дума, излезе през входа на улицата.

— Но какво има? — извика Расколников.

— Ами ето, този човек пита за вас, тука ли живее студентът, вашето име каза, у кого живее. В това време вие слязохте аз ви показах, а той взе, че си отиде. Ама че работа!

Портиерът също беше донякъде озадачен, но впрочем не много, и като помисли още малко, обърна се и се вмъкна обратно в стаичката си.

Расколников се втурна подир занаятчията и веднага го видя, че върви по другата страна на улицата с предишната равномерна и бавна крачка, със забит в земята поглед, сякаш обмисляше нещо. Той бързо го настигна, но известно време вървя подире му; най-после се изравни с него и надникна отстрани в лицето му. Онзи веднага го забеляза, бързо го огледа, но пак сведе очи и те вървяха така близо минута един до друг, без да си кажат дума.

— Вие сте питали за мене… портиера? — каза най-после Расколников, но някак много тихо.

Занаятчията не отговори нищо и дори не погледна. Пак помълчаха.

— Какво е това… идвате да питате… а мълчите… какво значи това? — Гласът на Расколников пресекваше и думите някак не искаха да се изговарят ясно.

Занаятчията този път вдигна очи и погледна Расколников със зловещ, мрачен поглед.

— Убиец! — изрече той изведнъж с тих, но ясен и отчетлив глас.

Расколников вървеше до него. Краката му изведнъж се подкосиха, по гърба му полазиха тръпки и сърцето му за миг сякаш замря; после изведнъж се разтуптя, сякаш бе паднало отнякъде. Изминаха така стотина крачки, един до друг и пак в пълно мълчание.

Занаятчията не го гледаше.

— Какво говорите… какво… кой е убиец? — измърмори Расколников едва чуто.

— Ти си убиец — произнесе онзи още по-отчетливо и натъртено, с някаква усмивка на тържествуваща омраза и пак погледна Расколников право в бледото му лице и в изцъклените му очи. В този момент двамата стигнаха до ъгъла. Занаятчията сви по улицата вляво и тръгна, без да се оглежда.

Расколников се спря и дълго гледа подире му. Той видя как онзи, след като бе изминал вече петдесетина крачки, се обърна и погледна дали той продължава да стои неподвижно на същото място. Не можеше да се различи ясно, но на Расколников му се стори, че онзи и сега се усмихна със своята студено-ненавистна и тържествуваща усмивка.

С бавна, отмаляла крачка, с треперещи колене и сякаш ужасно премръзнал, Расколников се върна и се качи в стаичката си. Той свали фуражката, сложи я на масата и десетина минути стоя до нея неподвижно. После изтощен легна на дивана и болезнено, със слаб стон се изтегна на него; очите му бяха затворени. Лежа така близо половин час.

Не мислеше за нищо. В съзнанието му имаше наистина мисли или откъслеци от мисли, някакви представи, без последователност и връзка — лица на хора, които бе виждал още в детството си или бе срещал някъде веднъж и за които никога не би си спомнил; камбанарията на В-ата черква, билярда в една кръчма и някакъв офицер до него, миризмата на пури в някакво подземно дюкянче за тютюн, кръчма, задна стълба, съвсем тъмна, цялата залята с помия и в черупки от яйца, а отнякъде долита неделен камбанен звън… Предметите се сменяха и се въртяха като вихър. Някои дори му харесваха и той се залавяше с тях, но те изчезваха, и изобщо нещо вътре го притискаше, но не много. От време на време му беше дори хубаво. Леката треска не минаваше и му беше почти приятно да усеща и това.

Той чу бързите стъпки на Разумихин и гласа му, затвори очи и се престори на заспал. Разумихин отвори вратата и известно време стоя на прага, като да размисляше. После тихо влезе в стаята и внимателно се доближи до кушетката. Чу се шепотът на Настася.

— Не го бутай; нека се наспи; после ще хапне.

— Вярно — отговори Разумихин.

Двамата тихо излязоха и притвориха вратата. Мина още близо половин час. Расколников отвори очи и се обърна пак по гръб с ръце под главата…

„Кой е той? Кой е този изскочил изпод земята човек? Къде е бил и какво е видял? Той е видял всичко, това е несъмнено. Но къде е бил тогава и откъде е гледал? Защо едва сега излиза от неизвестността! И как е могъл да види — нима това е възможно?… Хм… — продължаваше Расколников, изтръпвайки и потрепервайки — а кутийката, която Николай е намерил зад вратата: нима това също е възможно? Улики? Една стохилядна от подробност да изпуснеш — и ето ти улика, колкото египетска пирамида! Муха прелетяла, та видяла! Нима е възможно това?“ И той с отвращение почувства изведнъж колко е отпаднал, физически отпаднал.

„Аз трябваше да зная това — мислеше той с горчива усмивка, — и как посмях, когато познавах себе си, предчувствах себе си, да хвана брадва и да се цапам с кръв. Аз бях длъжен отнапред да зная… Е, нали и отнапред знаех!…“ — прошепна той в отчаяние. От време на време се спираше неподвижно на някоя мисъл: „Не, онези хора иначе са направени; истинският властелин, комуто всичко е позволено, разгромява Тулон, извършва клане в Париж, забравя си армията в Египет, губи половин милион души в московския поход и се отървава с каламбур във Вилно; и на същия човек след смъртта му издигат паметник — а следователно и всичко му е позволено. Не, такива хора явно не са от плът, а от бронз!“

Една внезапна странична мисъл почти го развесели: „Наполеон, пирамиди, Ватерло — и хилавата противна вдовица на регистратора, бабичка, лихварка, с червено сандъче под кревата — е, как да асимилира това един Порфирий Петрович например!… Как могат те да го асимилират… Естетиката ще им попречи: Ще вземе ли, значи, Наполеон да се пъха под леглото на «бабичката»! Ех, гадна работа!…“

Понякога чувстваше, че сякаш бълнува; изпадаше в трескаво-възторжено настроение.

„Бабичката е глупост! — мислеше той разпалено и поривисто. — Старицата може и да е грешка, не е там работата! Старицата беше само болест… аз исках час по-скоро да престъпя… аз не човека убих, аз принципа убих! Принципа убих, а да престъпя не можах, останах си на отсамната страна… Само това съумях — да убия. Но излиза, че и това дори не съм съумял… Принцип? Защо глупчото Разумихин руга одеве социалистите? Трудолюбиви хора и с търговски усет; с «всеобщото щастие» се занимават… Не, един път ми се дава на мене животът и никога вече: не искам да чакам «всеобщото щастие». Искам да живея и аз самият, иначе по-добре изобщо да не живея. Всъщност какво? Аз просто не поисках да отминавам гладната си майка, стиснал в джоба своята рубла, в очакване на «всеобщото щастие». «Нося, значи, тухличка за всеобщото щастие и затова сърцето ми е спокойно.» Ха-ха! И защо именно мене пропуснахте? Та аз само веднъж живея, аз също искам… Ех, естетическа въшка съм аз — и нищо повече — добави той и се разсмя изведнъж като луд. — Да, наистина съм въшка — продължи той, като се улови със злорадство за тази мисъл, взе да я човърка, да си играе и да се забавлява с нея, — та само затова дори, че, първо, сега разсъждавам, че съм въшка; второ, затова, че цял месец тревожих всеблагото провидение, призовавайки го за свидетел, че не заради собствената си, тъй да се каже, плът и похот го правя, а преследвам великолепна и приятна цел — ха-ха! Трето, затова, че реших при изпълнението да спазвам възможната справедливост, чувството за тегло и мярка и да приложа аритметиката: от всички въшки избрах най-безполезната и след като я убих, реших да взема от нея точно толкова, колкото ми е необходимо за първата крачка, нито повече, нито по-малко (а останалото, значи би си отишло за манастира, според завещанието — ха-ха!)… Затова, затова аз безспорно съм въшка — добави той, скърцайки със зъби, — защото аз самият съм може би още по-противен и гаден от убитата въшка и отнапред предчувствах, че ще си кажа това вече след като убия! Но нима съществува нещо, което може да се сравни с този ужас! О, пошлост! О, подлост!… О, как разбирам «пророка», със сабя, на кон: аллах заповядва — и ти се подчинявай, «трепереща» твар! Прав, прав е «пророкът», когато поставя някъде сред улицата ху-у-ба-ва батарея и удря и по виновния, и по невинния, без да си дава труд поне да каже защо! Покорявай се, трепереща твар, и не пожелавай, защото — не е твоя работа това!… О, за нищо, за нищо на света няма да простя на бабичката!“

Косите му бяха мокри от пот, потрепващите устни се бяха спекли, неподвижният поглед беше устремен в тавана.

„Майка ми, сестра ми, колко ги обичах! Защо сега ги мразя? Да, мразя ги, физически ги мразя, присъствието им не мога да понасям… Одеве се приближих и целунах майка си, помня… Да я прегръщам и да мисля, че ако научи… дали… тогава да й кажа? Аз съм способен на това… Хм, тя трябва да е същата като мене — добави той, мислейки с усилие, сякаш се бореше с треската, която го обземаше. — О, как мразя сега бабичката! Струва ми се, че втори път бих я убил, ако се съживеше! Бедната Лизавета! Защо се случи тя там!… Но странно защо за нея почти не мисля, сякаш не съм я убил?… Лизавета! Соня! Нещастни, кротки, с кротки очи… Милите!… Защо те не плачат? Защо не стенат?… Те всичко дават… гледат кротко и спокойно Соня, Соня! Тихата Соня!…“

Той се унесе; странно му се стори, че не помни как е могъл да се озове на улицата. Беше вече късна вечер. Здрачът се сгъстяваше, пълната луна светеше все по-ярко и по-ярко; но въздухът беше някак особено задушен. Хората вървяха по улиците на тълпи; занаятчиите и заетите хора се разотиваха по домовете си, други се разхождаха; миришеше на вар, прах, застояла вода. Расколников вървеше тъжен и загрижен: той много добре помнеше, че бе излязъл с някаква цел, че трябваше нещо да направи и да побърза, но какво именно — забрави. Изведнъж се спря и видя, че на другата страна на улицата, на тротоара, стои човек и му маха с ръка. Той тръгна към него през улицата, но човекът изведнъж се обърна и си тръгна просто така, отпуснал глава, без да се обръща и без да дава вид, че го е викал. „Дали наистина ме викаше?“ — помисли Расколников, но все пак тръгна да го настигне. На десетина крачки от него той изведнъж го позна и се изплаши: това беше одевешният занаятчия, със същия халат и пак така прегърбен. Расколников го следваше отдалеч; сърцето му биеше; свиха в пресечката — онзи все не се обръщаше. „Знае ли, че вървя подире му?“ — мислеше Расколников. — Занаятчията влезе във входа на една голяма къща. Расколников бързо отиде до входа и се загледа: дали няма да се обърне и да го повика. И наистина, преминал входа и влизайки вече в двора, онзи изведнъж се обърна и сякаш пак му махна. Расколников веднага прекоси входа, но занаятчията вече го нямаше в двора. Значи, беше свил веднага в първия вход. Расколников се втурна подире му. Наистина две стълбища по-горе още се чуваха нечии равномерни бавни стъпки. Странно, стълбището му беше сякаш познато! Ето прозореца на първия етаж; лунната светлина преминаваше тъжно и тайнствено през стъклата; ето и втория етаж. А! Та това е същата квартира, в която боядисваха работниците… Как не я позна веднага! Стъпките на човека пред него затихнаха: „Значи, той се е спрял или се е скрил някъде.“ Ето и третия етаж; да върви ли по-нататък? И колко тихо е там, страшно даже… Но той тръгна. Звукът на собствените му стъпки го плашеше и тревожеше. Боже, колко е тъмно! Занаятчията навярно се е притаил тук някъде. А! Квартирата е широко отворена към стълбите; той помисли и влезе. В антрето беше много пусто и тъмно, нямаше жива душа, изглежда беше изнесено всичко; тихичко, на пръсти мина в гостната. Цялата стая беше залята с ярка лунна светлина; всичко тук беше, както преди: столовете, огледалото, жълтият диван и картинките в рамки. Огромният, кръгъл, медночервен месец гледаше право в прозореца. „От месеца е така тихо — помисли Расколников, — той навярно сега казва гатанки.“ Той стоеше и чакаше, дълго чакаше, и колкото по-тих беше месецът, толкова по-силно биеше сърцето му, чак до болка. И пак тишина. Изведнъж се чу мигновено сухо изпращяване, сякаш се беше счупила тресчица. И отново всичко утихна. Една събудила се муха изведнъж с все сила се удари в стъклото и жално забръмча. В същата минута в ъгъла, между малкия шкаф и прозореца, той различи нещо като окачено на стената женско палто. „Защо е тук това палто? — помисли си той. — Нали преди го нямаше…“ Приближи се полекичка и се сети, че зад палтото май някой се крие. Предпазливо отдръпна палтото с ръка и видя, че там има стол, а на стола, в ъгълчето, седи бабичка, цялата свита и с наведена глава, така че му беше невъзможно да види лицето, но това беше тя. Той постоя над нея. „Страхува се!“ — помисли си, освободи полека брадвата от гайката и удари старицата по темето — един път, втори. Но странно: тя дори не се помръдна от ударите, сякаш беше дървена. Той се уплаши, наведе се още повече и я заразглежда: но и тя наведе глава още по-ниско. Тогава той се наведе съвсем до пода и надникна в лицето и отдолу, надникна и се вцепени: старицата седеше и се смееше — просто се заливаше в тих, беззвучен смях, като се сдържаше с всички сили да не я чуе. Изведнъж му се стори, че вратата към спалнята се открехва едва-едва и там като че също се чува смях и шепот. Обзе го бяс: заудря старицата с все сила по главата, но с всеки удар на брадвата смехът и шепотът в спалнята се чуваха все по-силно и по-ясно, а старицата просто се тресеше от смях. Той се втурва да бяга, но цялото антре е вече пълно с хора, вратата към стълбите е широко отворена и на площадката, на стълбите и там, долу — е пълно с хора, глава до глава, всички гледат, но са притихнали и чакат, мълчат!… Сърцето му замира, краката му не се помръдват, сякаш са враснали в земята… Поиска да извика — и се събуди.

Тежко си пое дъх, но странно, сънят сякаш още продължаваше: вратата му беше широко отворена, а на прага стоеше съвсем непознат човек и втренчено го разглеждаше.

Расколников не бе успял още да отвори добре очи и пак ги затвори. Лежеше по гръб и не се помръдна. „Сънят ли продължава или не?“ — мислеше той и едва-едва отново приповдигна незабележимо клепки, за да погледне: непознатият стоеше на същото място и продължаваше да се взира в него. Изведнъж той бавно престъпи прага, притвори внимателно вратата, доближи се до масата, почака около минута — като през цялото време не го изпускаше от очи — и тихо, безшумно седна на стола до кушетката; шапката си остави отстрани, на пода, а с двете си ръце се опря на бастуна, като опря брадичка върху ръцете си. Личеше, че се е приготвил дълго да чака. Доколкото можеше да се види през трепкащите клепки, това беше немлад човек, набит и с гъста, светла, почти бяла брада…

Минаха около десет минути. Беше още светло, но вече се свечеряваше. В стаята беше съвсем тихо. Дори от стълбите не долиташе нито звук. Само бръмчеше някаква голяма муха, удряйки се с все сила в стъклото. Най-накрая това стана непоносимо. Расколников изведнъж се приповдигна и седна на кушетката.

— Казвайте, какво искате?

— Знаех си, че не спите, а само се преструвате — отговори странно непознатият и спокойно се разсмя. — Позволете да ви се представя, Аркадий Иванович Свидригайлов…

VI

— …Не верю! Не могу верить! — повторял озадаченный Разумихин, стараясь всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова. Они подходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давно поджидали их. Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора, смущенный и взволнованный уже тем одним, что они в первый раз заговорили об этом ясно.

— Не верь! — отвечал Раскольников с холодною и небрежною усмешкой, — ты, по своему обычаю, не замечал ничего, а я взвешивал каждое слово.

— Ты мнителен, потому и взвешивал… Гм… действительно, я согласен, тон Порфирия был довольно странный, и особенно этот подлец Заметов!… Ты прав, в нем что-то было, — но почему? Почему?

— За ночь передумал.

— Но напротив же, напротив! Если б у них была эта безмозглая мысль, так они бы всеми силами постарались ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать… А теперь — это нагло и неосторожно!

— Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постарались скрыть игру в надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж обыск сделали!). Но у них нет факта, ни одного, — всё мираж, всё о двух концах, одна идея летучая — вот они и стараются наглостью сбить. А может, и сам озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и намерение какое имеет… Он человек, кажется, умный… Может, напугать меня хотел тем, что знает… Тут, брат, своя психология… А впрочем, гадко это всё объяснять. Оставь!

— И оскорбительно, оскорбительно! Я понимаю тебя! Но… так как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили наконец ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль, во всё это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где, где у них эти корни таятся? Если б ты знал, как я бесился! Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену, и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве лица, у которого был накануне, и всё это — на голодное брюхо! Да как тут не случиться обмороку! И на этом-то, на этом всё основать! Черт возьми! Я понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!

«Он, однако ж, это хорошо изложил», — подумал Раскольников.

— Плюнь? А завтра опять допрос! — проговорил он с горечью, — неужели ж мне с ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизился в трактире до Заметова…

— Черт возьми! Пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я его, по-родственному; пусть выложит мне всё до корней! А уж Заметова…

«Наконец-то догадался!» — подумал Раскольников.

— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?

— Если б я то дело сделал, то уж непременно бы сказал, что видел и работников и квартиру, — с неохотою и с видимым отвращением продолжал отвечать Раскольников.

— Да зачем же против себя говорить?

— А потому, что только одни мужики, иль уж самые неопытные новички, на допросах прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и бывалый, непременно и по возможности старается сознаться во всех внешних и неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, черту такую свою, особенную и неожиданную ввернет, которая совершенно им другое значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий мог именно рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…

— Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и быть не могло и что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!

— Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить, и именно поспешу отвечать правдоподобнее да и забуду, что за два дня работников быть не могло.

— Да как же это забыть?

— Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче и сбиваются хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать. Порфирий совсем не так глуп, как ты думаешь…

— Подлец же он после этого!

Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странными показались ему его собственное одушевление и охота, с которыми он проговорил последнее объяснение, тогда как весь предыдущий разговор он поддерживал с угрюмым отвращением, видимо из целей, по необходимости.

«Во вкус вхожу в иных пунктах!» — подумал он про себя.

Но почти в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как будто неожиданная и тревожная мысль поразила его. Беспокойство его увеличивалось. Они дошли уже до входа в нумера Бакалеева.

— Ступай один, — сказал вдруг Раскольников, — я сейчас ворочусь.

— Куда ты? Да мы уж пришли!

— Мне надо, надо; дело… приду через полчаса… Скажи там.

— Воля твоя, я пойду за тобой!

— Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.

Когда Раскольников пришел к своему дому, виски его были смочены потом и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел в незапертую квартиру свою и тотчас же заперся на крюк. Затем, испуганно и безумно, бросился к углу, к той самой дыре в обоях, в которой тогда лежали вещи, засунул в нее руку и несколько минут тщательно обшаривал дыру, перебирая все закоулки и все складки обой. Не найдя ничего, он встал и глубоко перевел дыхание. Подходя давеча уже к крыльцу Бакалеева, ему вдруг вообразилось, что какая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже бумажка, в которую они были завернуты, с отметкою старухиною рукой, могла как-нибудь тогда проскользнуть и затеряться в какой-нибудь щелочке, а потом вдруг выступить перед ним неожиданною и неотразимою уликой.

Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная, полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял наконец фуражку и тихо вышел из комнаты. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.

— Да вот они сами! — крикнул громкий голос; он поднял голову.

Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие, заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.

— Что такое? — спросил Раскольников, подходя к дворнику.

Мещанин скосил на него глаза исподлобья и оглядел его пристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не сказав, вышел из ворот дома на улицу.

— Да что такое! — вскричал Раскольников.

— Да вот какой-то спрашивал, здесь ли студент живет, вас называл, у кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, а он и пошел. Вишь ведь.

Дворник тоже был в некотором недоумении, а впрочем не очень, и капельку подумав еще, повернулся и полез обратно в свою каморку.

Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его, идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поровнялся с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.

— Вы меня спрашивали… у дворника? — проговорил наконец Раскольников, но как-то очень негромко.

Мещанин не дал никакого ответа и даже не поглядел. Опять помолчали.

— Да что вы… приходите спрашивать… и молчите… да что же это такое? — Голос Раскольникова прерывался, и слова как-то не хотели ясно выговариваться.

Мещанин на этот раз поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Раскольникова.

— Убивец! — проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом…

Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало, точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов сотню, рядом и опять совсем молча.

Мещанин не глядел на него.

— Да что вы… что… кто убийца? — пробормотал Раскольников едва слышно.

— Ты убивец, — произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли тогда к перекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь. Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед. Он видел, как тот, пройдя уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него, всё еще стоявшего неподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но Раскольникову показалось, что тот и в этот раз улыбнулся своею холодно-ненавистною и торжествующею улыбкой.

Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глаза его были закрыты. Так пролежал он с полчаса.

Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В — й церкви; биллиард в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов… Предметы сменялись и крутились, как вихрь. Иные ему даже нравились, и он цеплялся за них, но они погасали, и вообще что-то давило его внутри, но не очень. Иногда даже было хорошо… Легкий озноб не проходил, и это тоже было почти хорошо ощущать.

Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл глаза и притворился спящим. Разумихин отворил дверь и некоторое время стоял на пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул в комнату и осторожно подошел к дивану. Послышался шепот Настасьи:

— Не замай; пущай выспится; опосля поест.

— И впрямь, — отвечал Разумихин.

Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще с полчаса. Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки за голову…

«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел всё, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть — разве это возможно?… Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»

И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел, физически ослабел.

«Я это должен был знать, — думал он с горькою усмешкой, — и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться! Я обязан был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!…» — прошептал он в отчаянии.

Порою он останавливался неподвижно перед какою-нибудь мыслию:

«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому всё разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и всё разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»

Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его:

«Наполеон, пирамиды, Ватерлоо — и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, — ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!… Где ж им переварить!… Эстетика помешает: полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к „старушонке“! Эх, дрянь!…»

Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал в лихорадочно-восторженное настроение.

«Старушонка вздор! — думал он горячо и порывисто, — старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается… Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый, „общим счастием“ занимаются… Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет, я не хочу дожидаться „всеобщего счастья“. Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании „всеобщего счастия“. „Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца“. Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу… Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, — прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный. — Да, я действительно вошь, — продолжал он, с злорадством прицепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, — и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха-ха!)… Потому, потому я окончательно вошь, — прибавил он, скрежеща зубами, — потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! О, подлость!… О, как я понимаю „пророка“, с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся „дрожащая“ тварь! Прав, прав „пророк“, когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и — не желай, потому — не твое это дело!… О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!»

Волосы его были смочены потом, вздрагивавшие губы запеклись, неподвижный взгляд был устремлен в потолок.

«Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить… Давеча я подошел и поцеловал мать, я помню… Обнимать и думать, что если б она узнала, то… разве сказать ей тогда? От меня это станется… Гм! она должна быть такая же, как и я, — прибавил он, думая с усилием, как будто борясь с охватывавшим его бредом. — О, как я ненавижу теперь старушонку! Кажется, бы другой раз убил, если б очнулась! Бедная Лизавета! Зачем она тут подвернулась!… Странно, однако ж, почему я об ней почти и не думаю, точно и не убивал?… Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими… Милые!… Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?… Они всё отдают… глядят кротко и тихо… Соня, Соня! Тихая Соня!…»

Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как мог он очутиться на улице. Был уже поздний вечер. Сумерки сгущались, полная луна светлела всё ярче и ярче; но как-то особенно душно было в воздухе. Люди толпой шли по улицам; ремесленники и занятые люди расходились по домам, другие гуляли; пахло известью, пылью, стоячею водой. Раскольников шел грустный и озабоченный: он очень хорошо помнил, что вышел из дому с каким-то намерением, что надо было что-то сделать и поспешить, но что именно — он позабыл. Вдруг он остановился и увидел, что на другой стороне улицы, на тротуаре, стоит человек и машет ему рукой. Он пошел к нему через улицу, но вдруг этот человек повернулся и пошел как ни в чем не бывало, опустив голову, не оборачиваясь и не подавая вида, что звал его. «Да полно, звал ли он?» — подумал Раскольников, однако ж стал догонять. Не доходя шагов десяти, он вдруг узнал его и — испугался; это был давешний мещанин, в таком же халате и так же сгорбленный. Раскольников шел издали; сердце его стукало; повернули в переулок — тот всё не оборачивался. «Знает ли он, что я за ним иду?» — думал Раскольников. Мещанин вошел в ворота одного большого дома. Раскольников поскорей подошел к воротам и стал глядеть: не оглянется ли он и не позовет ли его? В самом деле, пройдя всю подворотню и уже выходя во двор, тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему. Раскольников тотчас же прошел подворотню, но во дворе мещанина уж не было. Стало быть, он вошел тут сейчас на первую лестницу. Раскольников бросился за ним. В самом деле, двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные, неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая! Вон окно в первом этаже; грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный свет; вот и второй этаж. Ба! Это та самая квартира, в которой работники мазали… Как же он не узнал тотчас? Шаги впереди идущего человека затихли: «стало быть, он остановился или где-нибудь спрятался». Вот и третий этаж; идти ли дальше? И какая там тишина, даже страшно… Но он пошел. Шум его собственных шагов его пугал и тревожил. Боже, как темно! Мещанин, верно, тут где-нибудь притаился в углу. А! квартира отворена настежь на лестницу; он подумал и вошел. В передней было очень темно и пусто, ни души, как будто всё вынесли; тихонько, на цыпочках прошел он в гостиную: вся комната была ярко облита лунным светом; всё тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и картинки в рамках. Огромный, круглый, медно-красный месяц глядел прямо в окна. «Это от месяца такая тишина, — подумал Раскольников, — он, верно, теперь загадку загадывает». Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось. И всё тишина. Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку, и всё опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, и углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. «Зачем тут салоп? — подумал он, — ведь его прежде не было…» Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется. Осторожно отвел он рукою салоп и увидал, что тут стоит стул, а на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она. Он постоял над ней: «боится!» — подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, — так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались всё сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз — всё люди, голова с головой, все смотрят, — но все притаились и ждут, молчат… Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и — проснулся.

Он тяжело перевел дыхание, — но странно, сон как будто всё еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал.

Раскольников не успел еще совсем раскрыть глаза и мигом закрыл их опять. Он лежал навзничь и не шевельнулся. «Сон это продолжается или нет», — думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть: незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться. Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу, подождал с минуту, — всё это время не спуская с него глаз, — и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок. Видно было, что он приготовился долго ждать. Сколько можно было разглядеть сквозь мигавшие ресницы, человек этот был уже немолодой, плотный и с густою, светлою, почти белою бородой…

Прошло минут с десять. Было еще светло, но уже вечерело. В комнате была совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. Наконец это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел на диване.

— Ну, говорите, чего вам надо?

— А ведь я так и знал, что вы не спите, а только вид показываете, — странно ответил незнакомый, спокойно рассмеявшись. — Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться…