Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (14)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (14)

VII

Посред улицата стоеше каляска, елегантна, богаташка, впрегната в чифт буйни сиви коне; тя беше празна, а кочияшът, слязъл от капрата, стоеше до нея; конете ги държаха за юздите. Наоколо се тълпеше много народ, най-отпред — стражари. Един от тях държеше в ръка запалено фенерче, с което, навеждайки се, осветяваше нещо на улицата, точно до колелата. Всички говореха, викаха, ахкаха; кочияшът изглеждаше объркан и от време на време повтаряше:

— Какъв грях! Господи, какъв грях!

Расколников си проби път колкото можа и видя най-после причината за това суетене и любопитство. На земята лежеше току-що прегазен от конете човек, в безсъзнание, явно много бедно облечен, но в „благородно“ облекло, целият в кръв. От лицето му, от главата течеше кръв; лицето му беше цялото в рани, изподраскано и обезобразено. Личеше си, че са го премазали здравата.

— Божичко! — нареждаше кочияшът. — Как да го предвардиш! Че то да карах бързо или да не му бях викнал, а то бавно карах, равномерно. Всички видяха: хората ако лъжат — и аз лъжа. Пияният свещ няма да запали — то се знае!… Гледам го — прекосява улицата, залита, едва не пада — викнах веднъж, втори път, трети и позапрях конете; а той взе, че им падна право под краката! Нарочно ли беше, кой го знае, ама съвсем нетрезвен беше… Пък кончетата са млади, плашливи — дръпнаха се, а той изкрещя — те още повече… и стана белята.

— Точно така беше! — разчу се нечий свидетелски глас от тълпата.

— Че викаше, вярно е, три пъти му извика — обади се друг глас.

— Баш три пъти, всички чухме! — извика трети.

Впрочем кочияшът не беше много унил и изплашен. Личеше си, че каляската принадлежи на богат и влиятелен човек, който я чакаше някъде; стражарите също бяха много загрижени как да уредят това последно обстоятелство. Премазаният трябваше да бъде занесен в участъка и в болницата. Никой не знаеше името му.

В това време Расколников се промъкна и се наведе още повече. Изведнъж фенерчето ярко освети лицето на нещастника и той го позна.

— Аз го познавам, познавам го! — завика той, като си пробиваше път напред. — Той е чиновник, бивш, титулярен съветник, Мармеладов! Живее тук наблизо, в дома на Козел… По-бързо лекар! Аз ще платя, ето! — Извади от джоба си пари и ги показваше на стражаря. Беше необикновено развълнуван.

Стражарите бяха доволни, че са научили кой е премазаният. Расколников каза и своето име, даде адреса си и най-настойчиво, като че се отнасяше за собствения му баща, ги увещаваше да пренесат по-скоро загубилия съзнание Мармеладов в квартирата му.

— Ето тук, през три къщи — разпореждаше се той, — домът на Козел, на немеца, богаташа… Навярно тъкмо се е прибирал пиян вкъщи. Познавам го… Той е пияница… Семейство има, жена, деца, дъщеря има. Къде ще го карате в болницата сега, а там в къщата навярно има лекар! Аз ще платя, ще платя!… все пак свои хора веднага ще му помогнат, а до болницата ще умре…

Той дори успя да мушне незабелязано пари на стражаря; работата впрочем беше ясна и законна и във всеки случай тук по-скоро можеше да получи помощ. Вдигнаха премазания и го понесоха; помагачи се намериха. Къщата на Козел беше на тридесетина крачки. Расколников вървеше отзад, крепеше внимателно главата и показваше пътя.

— Насам, насам! По стълбите трябва да го качваме с главата нагоре; обърнете се… така! Ще ви платя, ще ви се отблагодаря — мърмореше той.

Катерина Ивановна, както винаги, щом намереше свободна минута, веднага започваше да ходи напред-назад по малката си стаичка, от прозореца до печката и обратно, със здраво скръстени на гърдите ръце, като си приказваше сама и кашляше. Напоследък тя започна все по-често и продължително да разговаря с по-голямото си момиченце, десетгодишната Полинка, която макар още да не разбираше много неща, затова пък много добре беше разбрала, че е необходима на майка си, и винаги я следеше с големите си умни очички и всякак хитруваше, за да се прави, че уж всичко разбира. Този път Полинка събличаше малкото си братче, на което целия ден не му беше добре, за да го сложи да спи. Докато чакаше да му сменят ризката, която трябваше същата нощ да бъде изпрана, момченцето седеше мълчаливо на стола със сериозен израз, изправено и неподвижно, с изпънати напред прилепени едно до друго крачета, с петички към присъстващите, а с пръстите встрани. То слушаше какво си говорят майка му и сестричето, надуло устнички, широко разтворило очички и без да шавне, точно както обикновено трябва да седят всички умни момченца, когато ги събличат, за да ги сложат да спят. Другото момиченце, още по-малко от него, в дрипи, стоеше до паравана и чакаше реда си. Вратата към стълбите беше отворена, за да се защитят, поне донякъде, от облаците тютюнев дим, които нахлуваха от другите стаи и от които нещастната туберкулозна жена непрекъснато кашляше дълго и мъчително. Катерина Ивановна сякаш бе отслабнала още повече през тази седмица и червените петна по бузите й пламтяха още по-ярко.

— Няма да ми повярваш, ти не можеш да си представиш, Полянка — говореше тя, като се разхождаше по стаята, — колко весело и богато живеехме вкъщи при баща ми и как този пияница погуби мене и вас всички ще погуби! Баща му беше статски полковник и вече почти губернатор; оставаше му да направи една само крачка и затова всички, които идваха у нас, му казваха: „Ние, Иван Михайлович, вече ви имаме за наш губернатор.“ Когато аз… кха! Когато аз… кха-кха-кха… триж проклет живот! — извика тя, като изплю храчките и се хвана за гърдите. — Когато аз… ах, когато на последния бал у предводителя на дворянството… ме видя княгиня Безземелна — която после, когато се омъжих за баща ти, Поля, ми даде благословия — веднага попитала: „Не е ли това същата мила девойка, която танцува с шал при завършване на пансиона?…“ (Разпраното трябва да се зашие; да беше взела иглата да го закърпиш още сега, както съм те учила, иначе утре… кха! — утре… кха-кха-кха!… още повече ще го скъса — извика тя, като се дереше от кашлицата.) Тогава от Петербург току-що беше пристигнал камерюнкерът княз Шчеголски… танцува с мене мазурка и още на другия ден искаше да дойде да поиска ръката ми; но аз му благодарих най-учтиво и казах, че сърцето ми отдавна принадлежи на друг. Този друг беше твоят баща, Полинка; татко ужасно се ядоса… А водата готова ли е? Хайде, дай ризката; ами чорапките?… Лида — обърна се тя към малката дъщеря, — ти тази нощ тъй спи, без ризка; все някак… и чорапките си сложи при ризката… Заедно да ги изпера… Къде се бави този дрипльо, пияница! Захабил си е ризата, на пачавра я е направил, изпокъсал я е цялата… Поне всичко наведнъж, да не се мъча две нощи? Господи! Кха-кха-кха! Пак! Какво е това? — извика тя, като видя тълпата в коридора и хората, които влизаха в стаята й, понесли нещо. — Какво е това? Какво носят? Господи!

— Ами къде да го сложим? — попита стражарят, оглеждайки се, след като вече бяха внесли в стаята окървавения и в безсъзнание Мармеладов.

— На дивана! Сложете го направо на дивана, ето с главата насам — нареждаше Расколников.

— Прегазиха го на улицата! Пиян! — извика някой от коридора. Катерина Ивановна стоеше цяла пребледняла и дишаше тежко. Децата се изплашиха. Малката Лидочка извика, спусна се към Полинка, прегърна я и цялата се разтрепери.

След като настани Мармеладов, Расколников се спусна към Катерина Ивановна.

— За Бога, успокойте се, не се страхувайте! — приказваше забързано той. — Пресичал улицата, прегазила го каляска, не се безпокойте, ще се съвземе, аз ги накарах да го донесат тук… идвал съм у вас, помните ли… Той ще се свести, аз ще платя!

— Намери си го! — отчаяно извика Катерина Ивановна и се хвърли към мъжа си.

Расколников скоро разбра, че тя не е от онези жени, които веднага припадат. В миг под главата на нещастника бе сложена възглавница, за което още никой не бе помислил. Катерина Ивановна започна да го съблича, да го оглежда, въртеше се около него и не губеше присъствие на духа, забравила себе си, прехапала треперещите си устни и сподавила воплите, готови да се изтръгнат от гърдите й.

Расколников в това време склони някого да изтича за лекар. Оказа се, че лекарят живее през една къща.

— Изпратих да викнат лекар — повтаряше той на Катерина Ивановна, — не се безпокойте, аз ще платя. Няма ли вода?… И дайте кърпа, пешкир, нещо, по-скоро; още не се знае как е ранен… Той е ранен, а не убит, вярвайте… Какво ли ще каже докторът?

Катерина Ивановна се спусна към прозореца; там в ъгъла, на продънен стол имаше голям глинен леген с вода, сложен, за да се изпере през нощта бельото на децата и съпруга. С това нощно пране се занимаваше самата Катерина Ивановна, собственоръчно, най-малко два пъти седмично, а понякога и по-често, защото бяха стигнали дотам, че вече почти нямаха бельо за смяна и всеки член на семейството имаше само по един кат, а Катерина Ивановна не можеше да понася нечистотата и предпочиташе да се измъчва през нощта непосилно, докато всички спят, за да успее до сутринта да изсуши мокрото бельо на опънатото въже и да им го даде чисто, отколкото да вижда в къщата си мръсотия. Тя се опита да вдигне легена, за да го пренесе, както искаше Расколников, но едва не падна с него. Расколников вече беше успял да намери пешкир, намокри го и взе да мие обляното в кръв лице на Мармеладов. Катерина Ивановна стоеше до него, с болка си поемаше дъх и се държеше за гърдите. Самата тя се нуждаеше от помощ. Расколников започна да разбира, че може би е направил зле, като настоя да пренесат тук прегазения. Стражарят също стоеше в недоумение.

— Поля! — извика Катерина Ивановна. — Тичай при Соня, по-скоро. Дори да не я завариш вкъщи, кажи, че баща й са го прегазили коне и веднага да дойде тук… като се върне. По-скоро, Поля! На, завий се с шала!

— Се сила тицай! — извика изведнъж момченцето от стола й, както преди, продължи да седи мълчаливо и изпънато на стола, с широко разтворени очички, с петите напред и пръстчетата встрани.

Междувременно стаята така се изпълни, че нямаше къде игла да падне. Стражарите си отидоха, с изключение на един, който остана за малко и се мъчеше да изгони хората вън на стълбището. Затова пък от вътрешните стаи наизлязоха едва ли не всички квартиранти на госпожа Липевехзел и отначало уж се блъскаха само край вратите, но после на тълпа нахлуха в самата стая. Катерина Ивановна изпадна в изстъпление.

— Оставете човека поне спокойно да умре! — развика се тя срещу цялата тълпа. — Намерили си зрелище! И пушат! Кха-кха-кха! И с шапки да бяхте влезли! Един даже е с шапка… Вън! Поне към мъртвото тяло имайте уважение!

Кашлицата я задуши, но заплахата подейства. От Катерина Ивановна очевидно дори се страхуваха; квартирантите един след друг се запътиха обратно към вратата с онова странно вътрешно чувство на задоволство, което винаги се забелязва дори у най-близките хора, когато внезапно нещастие сполети ближния им, и от което не се е избавил нито един човек, без изключение, независимо и от най-искреното чувство на съжаление и съчувствие.

Впрочем зад вратата се чуха гласове за болница и че не бива да бъдат безпокоени излишно хората, които живеят тук.

— И да умре не бива! — извика Катерина Ивановна и се спусна да отвори вратата, за да изсипе гръм и мълнии върху главите им, но се сблъска на вратата със самата госпожа Липевехзел, която току-що беше успяла да научи за нещастието и дотича да въдвори ред. Тя беше изключително заядлива и безредна немкиня.

— Ах, Боже мой! — плесна тя с ръце. — Ваш мъж пиян сгазил кон. Трябва в болница! Аз тук хазайка!

— Амалия Людвиговна! Моля ви да мислите какво говорите — започна високомерно Катерина Ивановна (с хазайката тя винаги говореше с високомерен тон, та онази „да си знае стото“, и дори сега не можеше да си откаже това удоволствие) — Амалия Людвиговна…

— Аз на вас казал веднъж завинаги, че вие не смеете казвате мене Амал Людвиговна; аз Амал Иван!

— Не сте Амал Иван, а Амалия Людвиговна, и тъй като аз не принадлежа към вашите долни подлизурковци като господин Лебезятников, който сега се смее зад вратата (зад вратата наистина се чу смях и възклицанието: „Сдърпаха се!“), то винаги ще ви наричам Амалия Людвиговна, макар че никак не мога да разбера защо на вас това име не ви харесва. Вие виждате какво се е случило със Семьон Захарович; той умира. Моля ви веднага да заключите тази врата и да не пускате тук никого. Оставете го поне да умре спокойно! Иначе, уверявам ви, още утре постъпката ви ще стане известна на самия генерал-губернатор. Князът ме познава още от девойка и много добре помни Семьон Захарович, на когото е правил много благодеяния. Всички знаят, че Семьон Захарович имаше много приятели и покровители, които той сам изостави от благородна гордост, защото познаваше нещастната си слабост, но сега (тя посочи Расколников) ни помага един великодушен млад човек със средства и връзки, когото Семьон Захарович познава от дете, и бъдете уверена, Амалия Людвиговна…

Всичко това се изговори на скоропоговорка, все по-забързано, но кашлицата изведнъж пресече красноречието на Катерина Ивановна. В тази минута умиращият дойде на себе си и изстена и тя се спусна към него. Болният отвори очи и още без да разпознава, без да разбира, се загледа в застаналия над него Расколников. Дишаше тежко, дълбоко и нарядко; в ъгълчетата на устата му се изцеди кръв, пот изби по челото му. Не познал Расколников, той неспокойно се заоглежда. Катерина Ивановна го гледаше с тъжен, но строг поглед, а от очите й капеха сълзи.

— Боже мой! Гърдите му целите са премазани! И колко кръв! — проговори тя отчаяно. — Трябва да му съблечем всички горни дрехи! Семьон Захарович, обърни се малко, ако можеш — извика му тя.

Мармеладов я позна.

— Свещеник! — проговори той с хриптящ глас. Катерина Ивановна се дръпна към прозореца, опря чело на рамката и с отчаяние възкликна:

— О, триж проклет живот!

— Свещеник! — проговори пак умиращият след минута мълчание.

— Отидоха! — му подвикна Катерина Ивановна; той послуша подвикването й и замълча. Търсеше я с плахи, тъжни очи; тя пак се върна при него и застана до главата му. Той се поуспокои малко, но не за дълго. Скоро погледът му се спря на мъничката Лидочка (неговата любимка), която трепереше в ъгъла като припадничава и го гледаше с учудените си детски втренчени очи.

— А… а… — сочеше я той разтревожен. Искаше да каже нещо.

— Какво има? — извика Катерина Ивановна.

— Босичка е! Босичка! — изговори той, сочейки с безумен поглед босите крачета на момиченцето.

— Мълчи-и-и! — извика нервно Катерина Ивановна. — Знаеш защо е босичка!

— Слава Богу, докторът — извика зарадван Расколников.

Влезе докторът — спретнато старче, немец, озърна се недоверчиво; приближи се към болния, измери пулса му, внимателно опипа главата и с помощта на Катерина Ивановна разкопча напоената с кръв риза и оголи гърдите на болния. Гърдите му бяха целите обезобразени, премазани и разкъсани; няколко ребра от дясната страна бяха счупени. Отляво, точно над сърцето, имаше зловещо, голямо жълтеникавочервено петно — жесток удар с копито. Докторът се намръщи. Стражарят му разказа, че колелото е закачило премазания и го е влачило и въртяло по улицата тридесетина крачки.

— Чудно, че изобщо е дошъл в съзнание — пошепна тихо докторът на Расколников.

— Какво ще кажете? — запита го той.

— Сега ще умре.

— Няма ли никаква надежда?

— Ни най-малка! Предсмъртни мигове… При това и главата е много опасно ранена… Хм. Може да му се пусне кръв… но… безполезно ще бъде. След пет-десет минути непременно ще умре.

— Тогава по-добре му пуснете кръв!

— Добре… Впрочем, предупреждавам ви, че ще е съвсем безполезно.

В това време пак се чуха стъпки, тълпата в коридора направи път и на прага се появи свещеникът със светите дарове побеляло старче. Още от улицата беше отишъл да го извика един стражар. Докторът веднага му отстъпи мястото си и те си размениха многозначителни погледи. Расколников помоли доктора да почака още малко. Той сви рамене и остана.

Всички се отстраниха. Изповедта беше съвсем кратка. Умиращият едва ли разбираше нещо; а можеше да произнася само откъслечни неясни звуци. Катерина Ивановна взе Лидочка, свали момченцето от стола и като отиде в ъгъла до печката, коленичи, а децата накара да коленичат пред нея. Момиченцето само потреперваше, а момченцето, застанало на голите си коленца, отмерено вдигаше ръчичка, кръстеше се широко и правеше поклони до земята, удряйки чело, което явно му доставяше особено удоволствие. Катерина Ивановна хапеше устни и сдържаше сълзите си; тя също се молеше, от време на време оправяше ризичката на детето и успя да намести върху прекалено разголените рамене на момиченцето кърпата, която извади от скрина, без да стане и без да прекъсне молитвата си. В това време вратите на вътрешните стаи пак започнаха да се отварят от любопитни. А в коридора зрителите — квартирантите от цялото стълбище, ставаха все повече и повече, но не престъпваха прага на стаята. Само една свещ осветяваше цялата сцена.

В тази минута от коридора през тълпата бързо се промъкна Полинка, която беше ходила да вика сестра си. Тя влезе, като едва си поемаше дъх от бързото тичане, свали шала, намери с поглед майка си, приближи се до нея и каза: „Иде, навън я срещнах!“ Майка й я сложи на колене до себе си. През тълпата безшумно и плахо се промъкна девойка и внезапната й поява в тази стая, сред нищетата, дрипите, смъртта и отчаянието бе странна. Тя също беше в дрипи; дрехите й бяха от най-евтините, но натруфени по уличен вкус, според правилата, установени в този специален свят, с ярко и позорно подчертана цел. Соня се спря в коридора пред прага, но не го прекрачваше и гледаше като зашеметена, сякаш без нищо да съзнава, и забравила за своята купена на вехто копринена, неприлична тук пъстра рокля с прекалено дълъг и смешен шлейф и извънредно широк кринолин, който запречваше цялата врата, и за светлите си обувки, и за омбрелката^[1], непотребна нощем, но която тя бе взела със себе си, и за смешната кръгла сламена шапчица с ярко огненочервено перо.

Изпод тази момчешки накривена шапчица се показваше слабо, бледо и изплашено личице с разтворена уста и със застинали от ужас очи Соня беше дребна на ръст, към осемнадесетгодишна, слабичка, но доста хубавичка блондинка, с прекрасни сини очи. Тя гледаше втренчено леглото, свещеника; тя също беше задъхана от бързане. Най-после шушукането, някои думи, казани в тълпата, навярно стигнаха до нея. Тя сведе очи, прекрачи прага и застана в стаята, но пак до вратата.

Изповедта и причестяването свършиха. Катерина Ивановна пак отиде до леглото на мъжа си. Свещеникът се отдръпна и на излизане се обърна, за да каже на Катерина Ивановна няколко напътствени и утешителни думи.

— Ами тези какво ще ги правя! — рязко и нервно го прекъсна тя, сочейки децата.

— Бог е милостив; надявайте се на помощта на Всевишния — започна свещеникът.

— Е-ех! Милостив е, но не за нас!

— Това е грях, грях, госпожо — каза свещеникът, клатейки глава.

— А това не е ли грях? — извика Катерина Ивановна и посочи умиращия.

— Може би онези, които са станали неволна причина, ще се съгласят да ви обезщетят поне за доходите, които губите.

— Не ме разбирате! — извика ядосана Катерина Ивановна и махна с ръка. — Пък и защо ще ме обезщетяват? Че той, пиян, сам се е наврял под конете! И какви доходи? От него не доходи, а само мъка виждах. Че той, пияницата, всичко проливаше. От нас крадеше и го носеше в кръчмата; и техния, и моя живот в кръчмата пропи! И слава Богу, че умира! Ще ни олекне!

— В предсмъртния му час трябва да му простите, а това е грях, госпожо, такива чувства са голям грях!

Катерина Ивановна сновеше около болния, даваше му вода, изтриваше потта и кръвта около главата му, оправяше му възглавниците и разговаряше със свещеника, когато успяваше да се обърне към него от време на време, докато се занимаваше с всичко това. Но сега изведнъж му се нахвърли почти в изстъпление:

— Ех, отче! Приказки, празни приказки са това! Да му простя! Ето на, ако не бяха го прегазили, щеше да си дойде днес пиян; има само една риза, съвсем износена, дрипава, и той щеше да се просне да спи, а пък аз до сутринта щях да пера парцалите — неговите и на децата, после щях да ги изсуша на прозореца, а като се поразсъмне, щях да седна да ги изкърпя — така ми минават нощите!… За каква прошка ми говорите! И без това съм му простила!

Дълбока, страшна кашлица прекъсна думите й. Тя се изплю в кърпичката си и я пъхна под носа на свещеника, като се държеше, сгърчила лице, с другата ръка за гърдите. Кърпичката беше цялата в кръв…

Свещеникът наведе глава и не каза нищо.

Мармеладов беше в предсмъртна агония; той не сваляше очи от лицето на Катерина Ивановна, която пак се наведе над него. Все искаше да й каже нещо; понечи да заговори, движейки с усилие езика си и изговаряйки неясно думите, но Катерина Ивановна, разбрала, че иска да я моли за прошка, веднага заповеднически викна:

— Мълчи-и-и! Няма нужда!… Зная какво искаш да кажеш!… — И болният млъкна; но в същата минута блуждаещият му поглед се спря на вратата и той видя Соня.

Досега не беше я забелязал; тя стоеше в ъгъла и в сянка.

— Кой е това? Кой е това? — проговори той изведнъж с хриптящ задъхан глас, страшно разтревожен, сочейки ужасен с очи към вратата, където стоеше дъщеря му, и правейки усилия да се надигне.

— Лежи! Лежи-и-и! — извика Катерина Ивановна.

Но той с нечовешко усилие успя да се опре на ръката си. Безумно и втренчено гледа известно време дъщеря си, сякаш не можеше да я познае. А и никога досега не беше я виждал така облечена. Изведнъж я позна унизена, смазана, натруфена и засрамена, смирено чакаща своя ред да се прости с умиращия си баща. Безкрайно страдание се изписа на лицето му.

— Соня! Дъще! Прости ми! — извика той и поиска да простре ръце към нея, но, загубил опора, се олюля и се строполи от дивана по лице; спуснаха се да го вдигат, сложиха го да легне, но той вече издъхваше. Соня тихо изстена, хвърли се, прегърна го и замря в тази прегръдка. Той издъхна в ръцете й.

— Той се подреди! — извика Катерина Ивановна пред трупа на мъжа си. — Ами аз сега какво да правя! С какви пари ще го погреба! А тях, тях утре с какво ще нахраня!

Расколников отиде при нея.

— Катерина Ивановна — започна той, — миналата седмица вашият покоен съпруг ми разказа целия си живот и всички обстоятелства… Уверявам ви, той говореше за вас с възторжено уважение. От тази вечер, когато научих колко предан беше той на всички тук и колко много уважаваше и обичаше особено вас, Катерина Ивановна, въпреки своята нещастна слабост, от тази вечер ние станахме приятели… Затова позволете ми сега… да ви помогна… с това ще изпълня един дълг към моя покоен приятел. Ето тук са… мисля, двадесет рубли — и ако можете да си помогнете с тях, то… аз… с една дума, ще намина, непременно ще намина… може би още утре ще намина… Довиждане!

И той бързо излезе от стаята, гледайки колкото може по-бързо да си пробие път през тълпата към стълбите; но в тълпата изведнъж се сблъска с Никодим Фомич, който бе научил за нещастието и бе пожелал лично да се разпореди. След сцената в участъка те не бяха се виждали, но Никодим Фомич веднага го позна.

— А, това сте вие? — обърна се той към него.

— Умря — отговори Расколников. — Идва докторът и свещеникът, всичко е наред. Не тревожете много нещастната жена, тя и без това е туберкулозна. Окуражете я, ако можете, с нещо… Защото, зная, вие сте добър човек… — добави той с насмешка, като го гледаше право в очите.

— Как само сте се изцапали с кръв — каза Никодим Фомич, забелязал при светлината на фенера няколко влажни петна върху жилетката на Расколников.

— Да, изцапах се… целият съм в кръв! — каза с особен израз Расколников, после се усмихна, кимна и заслиза по стълбите.

Той слизаше полека, без да бърза, целият разтреперан, но без да съзнава това, изпълнен с ново, необятно чувство на изведнъж нахлул бликащ и могъщ живот. Това чувство можеше да се сравни с чувството на осъдения на смърт, комуто изведнъж неочаквано се съобщава, че е помилван. На средата на стълбите го настигна свещеникът, който си отиваше вкъщи. Расколников мълчаливо му направи път да мине; те безмълвно се поздравиха. Но когато слизаше вече по последните стъпала, той чу изведнъж зад себе си бързи крачки. Някой искаше да го настигне. Беше Полинка; тя тичаше подире му и го викаше: „Чакайте! Чакайте!“

Той се обърна към нея. Тя се спусна надолу по последните стъпала и се спря точно пред него, едно стъпало по-горе. От двора проникваше мътна светлина. Расколников различи слабичкото, но мило личице на момиченцето, което му се усмихваше и весело, по детски, го гледаше. То беше дотичало с поръчка, която явно и на него самото му харесваше.

— Чакайте, как се казвате? И още: къде живеете? — попита Поля забързано, със задъхано гласче.

Той сложи двете си ръце на раменете й и я загледа някак щастливо. Така приятно му беше да я гледа — и той не знаеше защо.

— А кой ви изпрати?

— Ами изпрати ме сестра ми Соня — отговори момиченцето, като се усмихна още повече.

— Сигурен бях, че ви е изпратила сестра ви Соня.

— Мене и мама ме изпрати. Когато сестра ми Соня ме изпращаше, мама също дойде и ми каза: „Тичай по-скоро, Полинка!“

— Вие обичате ли сестра си Соня?

— Нея най-много я обичам! — някак особено уверено каза Полинка и усмивката й изведнъж стана по-сериозна.

— А мен ще ме обичате ли?

Вместо отговор той видя приближаващото се към него личице на момиченцето и пълните устнички, наивно протегнати, за да го целунат. Изведнъж тъничките като клечици ръце го прегърнаха силно, силно, главата се склони на рамото му и момиченцето тихо заплака, притискайки все повече и повече лицето си към него.

— За татенцето ми е мъчно! — проговори то след минута, вдигайки разплаканото си личице и изтривайки сълзите с ръце. — Напоследък все такива нещастия ни се случват! — добави тя неочаквано с онзи особено важен вид, който усърдно си придават децата, когато поискат изведнъж да заговорят като „големите“.

— А татко обичаше ли ви?

— Лидочка обичаше най-много — продължи то много сериозно и без да се усмихва, вече съвсем както приказват големите, — обичаше я, защото е малка, и още, защото е болна, и на нея винаги й носеше подарък, а нас ни учеше да четем, а мене по граматика и закон Божий ме учеше — добави с достойнство, — а мама нищо не казваше, но ние знаехме, че тя обича това, и татенцето знаеше, а мама иска френски да ме учи, защото е вече време да получа образование.

— А да се молите знаете ли?

— О, разбира се, че знаем! Още отдавна; аз, защото съм вече голяма, се моля сама, наум, а Коля и Лидочка — заедно с мама и на глас; първо казват „Богородице“, а после още една молитва: „Боже, прости и благослови сестра ни Соня“, а после още: „Боже, прости и благослови нашия втори татко“, защото по-старият ни татко вече е умрял, а пък този ни е втори, а ние и за онзи се молим.

— Поличка, аз се казвам Родион; помолете се някой път и за мен: „и за раба Родион“ — нищо повече.

— Целия ми бъдещ живот ще се моля за вас — каза разпалено момиченцето и изведнъж пак се засмя, хвърли се към него и пак силно го прегърна.

Расколников му каза името си, даде му адреса и обеща на другия ден непременно да дойде. Момиченцето се прибра в пълен възторг от него. Наближаваше единадесет, когато той излезе на улицата. Пет минути по-късно стоеше на моста, точно на същото място, от което се беше хвърлила жената.

„Стига! — произнесе той решително и тържествено. — Край на миражите, край на лъжливия страх, край на привиденията!… Съществува живот! Нима сега не живях? Не е умрял още животът ми заедно със старицата! Царство й небесно и стига, миличка, време ти беше да си починеш! Сега ще настъпи царството на разсъдъка и светлината, и… и на волята, и на силата… и ще видим сега! Сега ще се преборим! — Добави той предизвикателно, сякаш се обръщаше към някаква тъмна сила и я предизвикваше. — А пък аз вече бях готов да живея на метър пространство!

… Слаб съм много сега, но… струва ми се, че болестта мина окончателно. Аз си знаех, че ще ми мине, когато излязох одеве. Аха, домът на Починков, на две крачки съм. Непременно при Разумихин, и да не беше на две крачки… нека спечели баса!… Нека ми се подиграе и той — нищо, нека!… Сила, сила е нужна; без сила нищо не се постига; а силата трябва да се печели пак със сила, ето това не го знаят“ — добави той гордо и самоуверено и, едва движейки крака, си тръгна от моста. Гордостта и самоувереността нарастваха в него от минута на минута; всяка следваща минута той се превръщаше в човек, различен от онзи, който беше в предишната. Но всъщност какво толкова особено се бе случило, че така го бе преобразило? И той не знаеше; на него, като на улавящия се за сламка, изведнъж му се стори, че и той „може да живее, че има още живот, че не е умрял животът му заедно със старата старица“. Може би прекалено бе избързал със заключението си, но за това не мислеше.

„И все пак помолих да споменат раба Родион — мина му изведнъж през ума, — но то е… за всеки случай!“ — добави той и веднага се засмя на детинската си шега. Беше в прекрасно настроение.

Лесно намери Разумихин; в дома на Починков вече познаваха новия квартирант и портиерът веднага му посочи откъде да мине. Още от средата на стълбите можеше да се долови шум и оживен разговор на много хора. Вратата към стълбите беше широко отворена; чуваха се викове и спорове. Стаята на Разумихин беше доста голяма; бяха се събрали петнадесетина души. Расколников спря в антрето. Тук, зад една преградка, двете слугини на хазайката шетаха около два големи самовара, около бутилките, чиниите и подносите с пирог и закуски, донесени от кухнята на хазайката. Расколников изпрати да извикат Разумихин. Той дотича цял във възторг. От пръв поглед личеше, че е пил извънредно много и въпреки че никога не се наливаше, този път го беше хванало.

— Слушай — веднага каза Расколников, — дойдох само да ти кажа, че спечели баса и че наистина никой не знае какво може да му се случи. А да вляза не мога: толкова слаб се чувствам, че сега ще падна. И затова здравей и сбогом! А утре ела у дома…

— Знаеш ли какво, ще те изпратя до вас! Щом ти казваш, че се чувстваш слаб, значи…

— Ами гостите? Кой е този къдравият, дето ей сега надникна?

— Този? Дявол го знае! Чичов познат навярно, а може и сам да е дошъл… При тях ще оставя чичо; той е безценен човек; жалко, че не можеш да се запознаеш сега с него. Впрочем, да вървят по дяволите всичките! Никак не съм им дотрябвал сега, пък и аз имам нужда да се поосвежа; затова, брат, ти тъкмо навреме дойде; още две минути и щях да се сбия, ей Богу! Такива врели-некипели приказват… Ти не можеш да си представиш докъде може да стигне човек в лъжите си) Впрочем, как да не си представяш? Ние самите да не би да не лъжем? А и нека лъжат: затова пък после няма да лъжат… Почакай минутка, ще доведа Зосимов.

Зосимов се нахвърли върху Расколников просто с някаква жадност; у него личеше едно особено любопитство; скоро лицето му се проясни.

— Веднага в леглото — реши той, след като прегледа, доколкото беше възможно, пациента, — а за през нощта да бяхте глътнали едно нещо. Ще го глътнете ли? Аз още одеве го приготвих… едно прахче.

— Две дори — отговори Расколников. Прахчето бе глътнато веднага.

— Много добре, че ще го заведеш — каза Зосимов на Разумихин, — как ще е утре, ще видим, а за днес никак не е зле: значителна промяна от одеве. Човек се учи, докато е жив…

— Знаеш ли какво ми пошепна ей сега Зосимов на излизане? — изтърси Разумихин веднага щом излязоха на улицата. — Аз, брат, ще ти кажа всичко направо, защото те са глупаци. Зосимов ме караше да бъбря с тебе из пътя и да те карам и тебе да бъбриш и после да му разкажа, защото му е влязла една мисъл… че ти… си луд или почти луд. Моля ти се! Първо, ти си три пъти по-умен от него, второ, ако не си побъркан, ще плюеш на това, че му минават такива идиотщини през ума, а, трето, това шкембе и хирург по специалност сега се е побъркало на тема душевни болести, а за тебе го е убедил окончателно днешният ти разговор със Заметов.

— Заметов всичко ли ти разказа?

— Всичко и отлично направи. Аз сега абсолютно всичко разбрах и Заметов разбра… Е, с една дума, Родя… работата е там… Сега аз съм малко пиян, но нищо… Работата е там, че тази мисъл… разбираш ли — действително се загнездва у тях… разбираш ли? Тоест никой от тях не е смеел да я изрече гласно, защото е най-нелепа дивотия, и особено след като арестуваха онзи бояджия, всичко това се пръсна като сапунен мехур и изчезна навеки. Но защо са такива глупаци? Аз тогава понатупах Заметов — това, брат, нека между нас да си остане; моля ти се да не загатваш даже, че знаеш; забелязах, че той е честолюбив; у Лавиза беше — но днес, днес всичко стана ясно. Най-важното е този Иля Петрович! Той тогава се възползва от припадъка ти в участъка, а после сам се засрами; нали знам…

Расколников жадно слушаше. Пияният Разумихин се бе разбъбрал.

— Тогава припаднах, защото беше задушно и миришеше на блажна боя — каза Расколников.

— И обяснява! И не само от боята: възпалението се е подготвяло през целия месец; Зосимов е свидетел! А колко смачкано се чувства сега това момченце, просто не можеш да си представиш! „Аз, — казва, — не струвам колкото кутрето на този човек!“ Колкото твоето, тоест. Той, брат, понякога проявява добри чувства. Но урокът, урокът, който си му дал днес в „Кристалният дворец“, това е връх на съвършенството! Че ти отначало така си го изплашил, просто си го раздрусал! Та ти почти си го накарал отново да повярва в цялата тази безобразна измислица и после изведнъж си му се изплезил. „На — значи, — ядец!“ Страшно! Той сега е смазан, унищожен! Майстор си, ей Богу, заслужават си го. Ех, защо не съм бил там! Сега ужасно те чакаше. Порфирий също иска да се запознае с тебе…

— А… и той ли вече… Ами защо ме обявиха за луд?

— Тоест не за луд. Аз, брат, май много се раздрънках пред тебе… Поразило го е, разбираш ли, одеве това, че тебе единствено този въпрос те интересува; сега е ясно защо те интересува; предвид всички обстоятелства… и как това ти е подействало тогава и се е смесило с болестта… Аз, брат, съм малко пиян, само че, дявол го знае, той си има там някаква своя мисъл… Нали ти казвам: побъркал се е на тема душевни болести. Но ти плюй на това…

Около половин минута и двамата мълчаха.

— Слушай, Разумихин — заговори Расколников, — искам да ти кажа направо: сега бях при мъртвец, един чиновник умря… дадох там всичките си пари… и освен това мене ей сега ме целуна едно същество, което, дори ако наистина бях убил някого, пак щеше… с една дума, видях там и друго едно същество… с огнено перо… но впрочем започвам да дрънкам глупости; много съм слаб, подкрепи ме… сега и стълбите…

— Какво ти е? Какво ти е? — питаше разтревожен Разумихин.

— Свят ми се вие малко, но не е там работата, а в това, че ми е така тъжно, така тъжно! Като на жена… вярно! Погледни, какво значи това? Погледни! Погледни!

— Какво има?

— Не виждаш ли? В стаята ми свети, виждаш ли? През пролуката…

Те вече стояха на предпоследната площадка, пред вратата на хазайката и отдолу наистина се виждаше, че в стаичката на Расколников свети.

— Странно! Може би е Настася — предположи Разумихин.

— По това време тя никога не влиза при мене и после отдавна вече спи, но… все ми е едно! Сбогом!

— Какво приказваш? Ще те изпратя, заедно ще влезем!

— Зная, че ще влезем заедно, но ми се ще тук да ти стисна ръката и тук да се сбогувам с тебе. Хайде, дай си ръката, сбогом!…

— Какво ти става, Родя?

— Нищо: да вървим; ще бъдеш свидетел…

Те се заизкачваха по стълбите и на Разумихин му мина през ума, че Зосимов всъщност може би е прав. „Ех! Разстроих го аз с дърдоренето си!“ — каза си той. Изведнъж, приближавайки към вратата, те чуха в стаята гласове.

— Но какво става тук? — извика Разумихин.

Расколников пръв стигна до вратата и широко я отвори, отвори я и замръзна на прага.

Майка му и сестра му седяха на дивана и го чакаха вече от час и половина. А защо той най-малко за тях бе помислил и най-малко тях очакваше да види, макар днес повторно да научи, че те са тръгнали, на път са и всеки момент ще пристигнат? През целия този час и половина те в надпревара бяха разпитвали Настася, която и сега стоеше пред тях и вече беше успяла да им разкаже всичко от игла до конец. Загубиха ума и дума от страх, когато чуха, че днес е „избягал“, болен и, както пролича от разказа, сигурно трескав! „Божичко, какво става с него!“ И двете бяха плакали, и двете бяха изтърпели кръстни мъки през този час и половина очакване.

Радостно, възторжено възклицание посрещна появата на Расколников. И двете се спуснаха към него. Но той стоеше като мъртъв; внезапна непоносима мисъл го порази като гръм. И ръцете му не се повдигнаха да ги прегърне; не можеха. Майка му и сестра му го притискаха в обятията си, целуваха го, смееха се, плачеха… Той пристъпи, олюля се и се строполи на пода в безсъзнание.

Уплаха, ужасени викове, стонове… Разумихин, който стоеше на прага, се втурна в стаята, сграбчи болния със силните си ръце и веднага го сложи на дивана.

— Няма нищо, няма нищо! — викаше той на майката и сестрата. — Това е припадък, това е дребна работа! Докторът току-що каза, че вече е по-добре, че е съвсем здрав! Вода! Ето той вече идва на себе си, ето свести се!…

И като хвана Дунечка за ръката, така че насмалко да й я изкълчи, заведе я да види, че „ето той вече се е свестил“. И майката, и сестрата гледаха на Разумихин като на провидение, с умиление и благодарност; те вече бяха чули от Настася какво е бил за техния Родя през цялото време на болестта му този „пъргав младеж“, както го нарече същата вечер в интимен разговор с Дуня самата Пулхерия Александровна Расколникова.

VII

Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:

— Экой грех! Господи, грех-то какой!

Раскольников протеснился, по возможности, и увидал наконец предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было всё избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.

— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!… Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он, аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.

— Это так как есть! — раздался чей-то свидетельский отзыв в толпе.

— Кричал-то он, это правда, три раза ему прокричал, — отозвался другой голос.

— В акурат три раза, все слышали! — крикнул третий.

Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что экипаж принадлежал богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь его прибытия; полицейские, уж конечно, немало заботились, как уладить это последнее обстоятельство. Раздавленного предстояло прибрать в часть и в больницу. Никто не знал его имени.

Между тем Раскольников протеснился и нагнулся еще ближе. Вдруг фонарик ярко осветил лицо несчастного; он узнал его.

— Я его знаю, знаю! — закричал он, протискиваясь совсем вперед, — это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле, в доме Козе-ля… Доктора поскорее! Я заплачу, вот! — Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому. Он был в удивительном волнении.

Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.

— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!… Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…

Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем, было ясное и законное, и во всяком случае тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.

— Сюда, сюда! На лестницу надо вверх головой вносить; оборачивайте… вот так! Я заплачу, я поблагодарю, — бормотал он.

Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с собой и кашляя. В последнее время она стала всё чаще и больше разговаривать с своею старшею девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя и многого еще не понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна матери, и потому всегда следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила, чтобы представиться всё понимающею. В этот раз Поленька раздевала маленького брата, которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его спать. В ожидании, пока ему переменят рубашку, которую предстояло ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле молча, с серьезною миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками, плотно вместе сжатыми, пяточками к публике, а носками врозь. Он слушал, что говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать. Еще меньше его девочка, в совершенных лохмотьях, стояла у ширм и ждала своей очереди. Дверь на лестницу была отворена, чтобы хоть сколько-нибудь защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из других комнат и поминутно заставлявших долго и мучительно кашлять бедную чахоточную. Катерина Ивановна как будто еще больше похудела в эту неделю, и красные пятна на щеках ее горели еще ярче, чем прежде.

— Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, — говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит! Папаша был статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и говорили: «Мы вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора». Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?»… (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а то завтра… кхе! завтра… кхе-кхе-кхе!… пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь)… — Тогда еще из Петербурга только что приехал камер-юнкер князь Щегольской… протанцевал со мной мазурку и на другой же день хотел приехать с предложением; но я сама отблагодарила в лестных выражениях и сказала, что сердце мое принадлежит давно другому. Этот другой был твой отец, Поля; папенька ужасно сердился… А вода готова? Ну, давай рубашечку; а чулочки?… Лида, — обратилась она к маленькой дочери, — ты уж так, без рубашки, эту ночь поспи; как-нибудь… да чулочки выложи подле… Заодно вымыть… Что этот лохмотник нейдет, пьяница! Рубашку заносил, как обтирку какую-нибудь, изорвал всю… Всё бы уж заодно, чтобы сряду двух ночей не мучиться! Господи! Кхе-кхе-кхе-кхе! Опять! Что это? — вскрикнула она, взглянув на толпу в сенях и на людей, протеснявшихся с какою-то ношей в ее комнату. — Что это? Что это несут? Господи!

— Куда ж тут положить? — спрашивал полицейский, осматриваясь кругом, когда уже втащили в комнату окровавленного и бесчувственного Мармеладова.

— На диван! Кладите прямо на диван, вот сюда головой, — показывал Раскольников.

— Раздавили на улице! Пьяного! — крикнул кто-то из сеней.

Катерина Ивановна стояла вся бледная и трудно дышала. Дети перепугались. Маленькая Лидочка вскрикнула, бросилась к Поленьке, обхватила ее и вся затряслась.

Уложив Мармеладова, Раскольников бросился к Катерине Ивановне:

— Ради бога, успокойтесь, не пугайтесь! — говорил он скороговоркой, — он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести… я у вас был, помните… Он очнется, я заплачу!

— Добился! — отчаянно вскрикнула Катерина Ивановна и бросилась к мужу.

Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка, о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.

Раскольников уговорил меж тем кого-то сбегать за доктором. Доктор, как оказалось, жил через дом.

— Я послал за доктором, — твердил он Катерине Ивановне, — не беспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?… И дайте салфетку, полотенце, что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а не убит, будьте уверены… Что скажет доктор!

Катерина Ивановна бросилась к окну; там, на продавленном стуле, в углу, установлен был большой глиняный таз с водой, приготовленный для ночного мытья детского и мужниного белья. Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме. Она схватилась было за таз, чтобы нести его по требованию Раскольникова, но чуть не упала с ношей. Но тот уже успел найти полотенце, намочил его водою и стал обмывать залитое кровью лицо Мармеладова. Катерина Ивановна стояла тут же, с болью переводя дух и держась руками за грудь. Ей самой нужна была помощь. Раскольников начал понимать, что он, может быть, плохо сделал, уговорив перенести сюда раздавленного. Городовой тоже стоял в недоумении.

— Поля! — крикнула Катерина Ивановна, — беги к Соне, скорее. Если не застанешь дома, всё равно, скажи, что отца лошади раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!

— Сто есь духу беги! — крикнул вдруг мальчик со стула и, сказав это, погрузился опять в прежнее безмолвное прямое сиденье на стуле, выпуча глазки, пятками вперед и носками врозь.

Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть было негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы госпожи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.

— Хоть бы умереть-то дали спокойно! — закричала она на всю толпу, — что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите еще!… И то в шляпе один… Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!

Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились обратно к двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним, и от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления и участия.

За дверью послышались, впрочем, голоса про больницу и что здесь не след беспокоить напрасно.

— Умирать-то не след! — крикнула Катерина Ивановна и уже бросилась было растворить дверь, чтобы разразиться на них целым громом, но столкнулась в дверях с самою госпожой Липпевехзель, которая только что успела прослышать о несчастии и прибежала производить распорядок. Это была чрезвычайно вздорная и беспорядочная немка.

— Ах, бог мой! — всплеснула она руками, — ваш муж пьян лошадь изтопталь. В больниц его! Я хозяйка!

— Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы говорите, — высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место», и даже теперь не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…

— Я вам сказал раз-на-прежде, что вы никогда не смель говориль мне Амаль Людвиговна; я Амаль-Иван!

— Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится. Вы видите сами, что случилось с Семеном Захаровичем; он умирает. Прошу вас сейчас запереть эту дверь и не впускать сюда никого. Дайте хоть умереть спокойно! Иначе, уверяю вас, завтра же поступок ваш будет известен самому генерал-губернатору. Князь знал меня еще в девицах и очень хорошо помнит Семена Захаровича, которому много раз благодетельствовал. Всем известно, что у Семена Захаровича было много друзей и покровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя несчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает один великодушный молодой человек, имеющий средства и связи, и которого Семен Захарович знал еще в детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна…

Всё это произнесено было чрезвычайною скороговоркой, чем дальше, тем быстрей, но кашель разом перервал красноречие Катерины Ивановны. В эту минуту умирающий очнулся и простонал, и она побежала к нему. Больной открыл глаза и, еще не узнавая и не понимая, стал вглядываться в стоявшего над ним Раскольникова. Он дышал тяжело, глубоко и редко; на окраинах губ выдавилась кровь; пот выступил на лбу. Не узнав Раскольникова, он беспокойно начал обводить глазами. Катерина Ивановна смотрела на него грустным, но строгим взглядом, а из глаз ее текли слезы.

— Боже мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то, крови! — проговорила она в отчаянии. — Надо снять с него всё верхнее платье! Повернись немного, Семен Захарович, если можешь, — крикнула она ему.

Мармеладов узнал ее.

— Священника! — проговорил он хриплым голосом.

Катерина Ивановна отошла к окну, прислонилась лбом к оконной раме и с отчаянием воскликнула:

— О треклятая жизнь!

— Священника! — проговорил опять умирающий после минутного молчания.

— Пошли-и-и! — крикнула на него Катерина Ивановна; он послушался окрика и замолчал. Робким, тоскливым взглядом отыскивал он ее глазами; она опять воротилась к нему и стала у изголовья. Он несколько успокоился, но ненадолго. Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке (его любимице), дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими удивленными, детски пристальными глазами.

— А… а… — указывал он на нее с беспокойством. Ему что-то хотелось сказать.

— Чего еще? — крикнула Катерина Ивановна.

— Босенькая! Босенькая! — бормотал он, полоумным взглядом указывая на босые ножки девочки.

— Молчи-и-и! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, — сам знаешь, почему босенькая!

— Слава богу, доктор! — крикнул обрадованный Раскольников.

Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с недоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову и, с помощию Катерины Ивановны, отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил грудь больного. Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано. С левой стороны, на самом сердце, было зловещее, большое, желтовато-черное пятно, жестокий удар копытом. Доктор нахмурился. Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо и тащило, вертя, шагов тридцать по мостовой.

— Удивительно, как он еще очнулся, — шепнул потихоньку доктор Раскольникову.

— Что вы скажете? — спросил тот.

— Сейчас умрет.

— Неужели никакой надежды?

— Ни малейшей! При последнем издыхании… К тому же голова очень опасно ранена… Гм. Пожалуй, можно кровь отворить… но… это будет бесполезно. Через пять или десять минут умрет непременно.

— Так уж отворите лучше кровь!

— Пожалуй… Впрочем, я вас предупреждаю, это будет совершенно бесполезно.

В это время послышались еще шаги, толпа в сенях раздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами, седой старичок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас же уступил ему место и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора подождать хоть немножко. Тот пожал плечами и остался.

Все отступили. Исповедь длилась очень недолго. Умирающий вряд ли хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые, неясные звуки. Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и, отойдя в угол к печке, стала на колени, а детей поставила на колени перед собой. Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на голых коленочках, размеренно подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в землю, стукаясь лбом, что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие. Катерина Ивановна закусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась, изредка оправляя рубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные плечи девочки косынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь. Между тем двери из внутренних комнат стали опять отворяться любопытными. В сенях же всё плотнее и плотнее стеснялись зрители, жильцы со всей лестницы, не переступая, впрочем, за порог комнаты. Один только огарок освещал всю сцену.

В эту минуту из сеней, сквозь толпу, быстро протеснилась Поленька, бегавшая за сестрой. Она вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! на улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя. Из толпы, неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное появление в этой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она была тоже в лохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью. Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв и о своем перекупленном из четвертых рук, шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этой надетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганное личико с раскрытым ртом и с неподвижными от ужаса глазами. Соня была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами. Она пристально смотрела на постель, на священника; она тоже задыхалась от скорой ходьбы. Наконец шушуканье, некоторые слова в толпе, вероятно, до нее долетели. Она потупилась, переступила шаг через порог и стала в комнате, но опять-таки в самых дверях.

Исповедь и причащение кончились. Катерина Ивановна снова подошла к постели мужа. Священник отступил и, уходя, обратился было сказать два слова в напутствие и утешение Катерине Ивановне.

— А куда я этих-то дену? — резко и раздражительно перебила она, указывая на малюток.

— Бог милостив; надейтесь на помощь всевышнего, — начал было священник.

— Э-эх! Милостив, да не до нас!

— Это грех, грех, сударыня, — заметил священник, качая головой.

— А это не грех? — крикнула Катерина Ивановна, показывая на умирающего.

— Быть может, те, которые были невольною причиной, согласятся вознаградить вас, хоть бы в потере доходов…

— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, всё пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!

— Простить бы надо в предсмертный час, а это грех, сударыня, таковые чувства большой грех!

Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему пить, обтирала пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему между делом. Теперь же она вдруг набросилась на него почти в исступлении.

— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!… Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!

Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другою рукой грудь. Платок был весь в крови…

Священник поник головой и не сказал ничего.

Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему всё хотелось что-то ей сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него:

— Молчи-и-и! Не надо!… Знаю, что хочешь сказать!… — И больной умолк; но в ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и он увидал Соню…

До сих пор он не замечал ее: она стояла в углу и в тени.

— Кто это? Кто это? — проговорил он вдруг хриплым задыхающимся голосом, весь в тревоге, с ужасом указывая глазами на дверь, где стояла дочь, и усиливаясь приподняться.

— Лежи! Лежи-и-и! — крикнула было Катерина Ивановна.

Но он с неестественным усилием успел опереться на руке. Он дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не узнавая ее. Да и ни разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.

— Соня! Дочь! Прости! — крикнул он и хотел было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь; бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.

— Добился своего! — крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа, — ну, что теперь делать! Чем я похороню его! А чем их-то, их-то завтра чем накормлю?

Раскольников подошел к Катерине Ивановне.

— Катерина Ивановна, — начал он ей, — на прошлой неделе ваш покойный муж рассказал мне всю свою жизнь и все обстоятельства… Будьте уверены, что он говорил об вас с восторженным уважением. С этого вечера, когда я узнал, как он всем вам был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями… Позвольте же мне теперь… способствовать к отданию долга моему покойному другу. Вот тут… двадцать рублей, кажется, — и если это может послужить вам в помощь, то… я… одним словом, я зайду — я непременно зайду… я, может быть, еще завтра зайду… Прощайте!

И он быстро вышел из комнаты, поскорей протесняясь через толпу на лестницу; но в толпе вдруг столкнулся с Никодимом Фомичом, узнавшим о несчастии и пожелавшим распорядиться лично. Со времени сцены в конторе они не видались, но Никодим Фомич мигом узнал его.

— А, это вы? — спросил он его.

— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник, всё в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.

— А как вы, однако ж, кровью замочились, — заметил Никодим Фомич, разглядев при свете фонаря несколько свежих пятен на жилете Раскольникова.

— Да, замочился… я весь в крови! — проговорил с каким-то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул головой и пошел вниз по лестнице.

Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение. На половине лестницы нагнал его возвращавшийся домой священник; Раскольников молча пропустил его вперед, разменявшись с ним безмолвным поклоном. Но уже сходя последние ступени, он услышал вдруг поспешные шаги за собою. Кто-то догонял его. Это была Поленька; она бежала за ним и звала его: «Послушайте! Послушайте!»

Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет проходил со двора. Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось.

— Послушайте, как вас зовут?… а еще: где вы живете? — спросила она торопясь, задыхающимся голоском.

Он положил ей обе руки на плечи и с каким-то счастьем глядел на нее. Ему так приятно было на нее смотреть, — он сам не знал почему.

— А кто вас прислал?

— А меня прислала сестрица Соня, — отвечала девочка, еще веселее улыбаясь.

— Я так и знал, что вас прислала сестрица Соня.

— Меня и мамаша тоже прислала. Когда сестрица Соня стала посылать, мамаша тоже подошла и сказала: «Поскорей беги, Поленька!»

— Любите вы сестрицу Соню?

— Я ее больше всех люблю! — с какою-то особенною твердостию проговорила Поленька, и улыбка ее стала вдруг серьезнее.

— А меня любить будете?

Вместо ответа он увидел приближающееся к нему личико девочки и пухленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его. Вдруг тоненькие, как спички, руки ее обхватили его крепко-крепко, голова склонилась к его плечу, и девочка тихо заплакала, прижимаясь лицом к нему всё крепче и крепче.

— Папочку жалко! — проговорила она через минуту, поднимая свое заплаканное личико и вытирая руками слезы, — всё такие теперь несчастия пошли, — прибавила она неожиданно, с тем особенно солидным видом, который усиленно принимают дети, когда захотят вдруг говорить как «большие».

— А папаша вас любил?

— Он Лидочку больше всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и не улыбаясь, уже совершенно как говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка ничего не говорила, а только мы знали, что она это любит, и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.

— А молиться вы умеете?

— О, как же, умеем! Давно уже; я, как уж большая, то молюсь сама про себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва «Богородицу» прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, прости и благослови сестрицу Соню», а потом еще: «Боже, прости и благослови нашего другого папашу», потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об том тоже молимся.

— Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обо мне: «и раба Родиона» — больше ничего.

— Всю мою будущую жизнь буду об вас молиться, — горячо проговорила девочка и вдруг опять засмеялась, бросилась к нему и крепко опять обняла его.

Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.

«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!… Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!

…Слаб я очень в эту минуту, но… кажется, вся болезнь прошла. Я и знал, что пройдет, когда вышел давеча. Кстати: дом Починкова, это два шага. Уж непременно к Разумихину, хоть бы и не два шага… пусть выиграет заклад!… Пусть и он потешится, — ничего, пусть!… Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой же, вот этого-то они и не знают», — прибавил он гордо и самоуверенно и пошел, едва переводя ноги, с моста. Гордость и самоуверенность нарастали в нем каждую минуту; уже в следующую минуту это становился не тот человек, что был в предыдущую. Что же, однако, случилось такого особенного, что так перевернуло его? Да он и сам не знал; ему, как хватавшемуся за соломинку, вдруг показалось, что и ему «можно жить, что есть еще жизнь, что не умерла его жизнь вместе с старою старухой». Может быть, он слишком поспешил заключением, но он об этом не думал.

«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, — мелькнуло вдруг в его голове, — ну да это… на всякий случай!» — прибавил он, и сам тут же засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был в превосходнейшем расположении духа.

Он легко отыскал Разумихина; в доме Починкова нового жильца уже знали, и дворник тотчас указал ему дорогу. Уже с половины лестницы можно было различить шум и оживленный говор большого собрания. Дверь на лестницу была отворена настежь; слышались крики и споры. Комната Разумихина была довольно большая, собрание же было человек в пятнадцать. Раскольников остановился в прихожей. Тут, за перегородкой, две хозяйские служанки хлопотали около двух больших самоваров, около бутылок, тарелок и блюд с пирогом и закусками, принесенных с хозяйской кухни. Раскольников послал за Разумихиным. Тот прибежал в восторге. С первого взгляда заметно было, что он необыкновенно много выпил, и хотя Разумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на этот раз что-то было заметно.

— Слушай, — поспешил Раскольников, — я пришел только сказать, что ты заклад выиграл и что действительно никто не знает, что с ним может случиться. Войти же я не могу: я так слаб, что сейчас упаду. И потому здравствуй и прощай! А завтра ко мне приходи…

— Знаешь что, провожу я тебя домой! Уж когда ты сам говоришь, что слаб, то…

— А гости? Кто этот курчавый, вот что сейчас сюда заглянул?

— Этот? А черт его знает! Дядин знакомый, должно быть, а может, и сам пришел… С ними я оставлю дядю; это драгоценнейший человек; жаль, что ты не можешь теперь познакомиться. А впрочем, черт с ними со всеми! Им теперь не до меня, да и мне надо освежиться, потому, брат, ты кстати пришел: еще две минуты, и я бы там подрался, ей-богу! Врут такую дичь… Ты представить себе не можешь, до какой степени может изовраться наконец человек! Впрочем, как не представить? Мы-то сами разве не врем? Да и пусть врут: зато потом врать не будут… Посиди минутку, я приведу Зосимова.

Зосимов с какою-то даже жадностию накинулся на Раскольникова; в нем заметно было какое-то особенное любопытство; скоро лицо его прояснилось.

— Немедленно спать, — решил он, осмотрев, по возможности, пациента, — а на ночь принять бы одну штучку. Примете? Я еще давеча заготовил… порошочек один.

— Хоть два, — отвечал Раскольников.

Порошок был тут же принят.

— Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, — заметил Зосимов Разумихину; — что завтра будет, увидим, а сегодня очень даже недурно: значительная перемена с давешнего. Век живи, век учись…

— Знаешь, что мне сейчас Зосимов шепнул, как мы выходили, — брякнул Разумихин, только что они вышли на улицу. — Я, брат, тебе всё прямо скажу, потому что они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобою дорогой и тебя заставить болтать, и потом ему рассказать, потому что у него идея… что ты… сумасшедший или близок к тому. Вообрази ты это себе! Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей — хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым.

— Заметов всё тебе рассказал?

— Всё, и отлично сделал. Я теперь всю подноготную понял, и Заметов понял… Ну, да одним словом, Родя… дело в том… Я теперь пьян капельку… Но это ничего… дело в том, что эта мысль… понимаешь? действительно у них наклевывалась… понимаешь? То есть они никто не смели ее вслух высказать, потому дичь нелепейшая, и особенно когда этого красильщика взяли, всё это лопнуло и погасло навеки. Но зачем же они дураки? Я тогда Заметова немного поколотил, — это между нами, брат; пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь; я заметил, что он щекотлив; у Лавизы было, — но сегодня, сегодня всё стало ясно. Главное, этот Илья Петрович! Он тогда воспользовался твоим обмороком в конторе, да и самому потом стыдно стало; я ведь знаю…

Раскольников жадно слушал. Разумихин спьяну пробалтывался.

— Я в обморок оттого тогда упал, что было душно и краской масляною пахло, — сказал Раскольников.

— Еще объясняет! Да и не одна краска: воспаление весь месяц приготовлялось; Зосимов-то налицо! А только как этот мальчишка теперь убит, так ты себе представить не можешь! «Мизинца, говорит, этого человека не стою!» Твоего, то есть. У него, иногда, брат, добрые чувства. Но урок, урок ему сегодняшний в «Хрустальном дворце», это верх совершенства! Ведь ты его испугал сначала, до судорог довел! Ты ведь почти заставил его опять убедиться во всей этой безобразной бессмыслице и потом, вдруг, — язык ему выставил: «На, дескать, что, взял!» Совершенство! Раздавлен, уничтожен теперь! Мастер ты, ей-богу, так их и надо. Эх, не было меня там! Ждал он тебя теперь ужасно, Порфирий тоже желает с тобой познакомиться…

— А… уж и этот… А в сумасшедшие-то меня почему записали?

— То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только, черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…

С полминуты оба помолчали.

— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо… с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…

— Что с тобой? Что с тобой? — спрашивал встревоженный Разумихин.

— Голова немного кружится, только не в том дело, а в том, что мне так грустно, так грустно! точно женщине… право! Смотри, это что? Смотри! смотри!

— Что такое?

— Разве не видишь? Свет в моей комнате, видишь? В щель…

Они уже стояли перед последнею лестницей, рядом с хозяйкиною дверью, и действительно заметно было снизу, что в каморке Раскольникова свет.

— Странно! Настасья, может быть, — заметил Разумихин.

— Никогда ее в это время у меня не бывает, да и спит она давно, но… мне всё равно! Прощай!

— Что ты? Да я провожу тебя, вместе войдем!

— Знаю, что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать тебе руку и здесь с тобой проститься. Ну, давай руку, прощай!

— Что с тобой, Родя?

— Ничего; пойдем; ты будешь свидетелем…

Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали в комнате голоса.

— Да что тут такое? — вскричал Разумихин.

Раскольников первый взялся за дверь и отворил ее настежь, отворил и стал на пороге как вкопанный.

Мать и сестра его сидели у него на диване и ждали уже полтора часа. Почему же он всего менее их ожидал и всего менее о них думал, несмотря на повторившееся даже сегодня известие, что они выезжают, едут, сейчас прибудут? Все эти полтора часа они наперебив расспрашивали Настасью, стоявшую и теперь перед ними и уже успевшую рассказать им всю подноготную. Они себя не помнили от испуга, когда услышали, что он «сегодня сбежал», больной и, как видно из рассказа, непременно в бреду! «Боже, что с ним!» Обе плакали, обе вынесли крестную муку в эти полтора часа ожидания.

Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.

Тревога, крики ужаса, стоны… Разумихин, стоявший на пороге, влетел в комнату, схватил больного в свои мощные руки, и тот мигом очутился на диване.

— Ничего, ничего! — кричал он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал, что ему гораздо лучше, что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!…

И схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во всё время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.