Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (39)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (39)

VIII

Когато влезе при Соня, вече започваше да се здрачава. Целия ден Соня го беше чакала в ужасно вълнение. Чакаха го заедно с Дуня. Тя беше дошла при нея още от сутринта, спомняйки си вчерашните думи на Свидригайлов, че Соня „знае за това“. Няма да разказваме подробностите на разговора, за сълзите на двете жени и за това колко се сближиха. От тази среща Дуня поне получи едно утешение — че брат й няма да бъде сам: на нея, Соня, се бе изповядал той най-напред в нея бе потърсил човека когато бе почувствал нужда от човек; и тя именно ще тръгне с него, където го изпрати съдбата. Тя не попита, но знаеше, че ще бъде така. Тя гледаше на Соня просто с някакво благоговение и отначало почти я смущаваше с това благоговейно чувство, което проявяваше към нея. Соня бе готова дори едва ли не да заплаче: тя, напротив, се смяташе недостойна дори да погледне Дуня. Прекрасният образ на Дуня, когато тя се сбогува с нея с такова внимание и уважение при първата им среща у Расколников, оттогава завинаги беше останал в душата й като едно от най-прекрасните и недосегаеми видения в живота й.

Най-после Дунечка не издържа и остави Соня, за да отиде да чака брат си в квартирата му; все й се струваше, че той ще отиде най-напред там. Останала сама, Соня веднага започна да се измъчва от страх при мисълта, че той може би наистина ще свърши със самоубийство. От същото се боеше и Дуня. Но и двете целия ден една през друга се разубеждаваха взаимно с всички доводи, че това е невъзможно, и бяха по-спокойни, докато бяха заедно. А сега, щом се разделиха, и едната, и другата започнаха да мислят само за това. Соня си спомни как вчера Свидригайлов й каза, че за Расколников има два пътя — Владимирка или… При това тя познаваше неговото тщеславие, гордост, самолюбие и неверие. „Нима само малодушието и страхът от смъртта могат да го накарат да живее?“ — помисли тя най-после в отчаяние. Слънцето вече залязваше. Тя тъжно стоеше на прозореца и втренчено гледаше през него — но от този прозорец се виждаше само задната неваросана стена на съседната къща. Обаче, когато беше вече напълно убедена, че нещастникът е умрял, той най-сетне влезе в стаята й.

Радостен вик се изтръгна от гърдите й. Но тя се вгледа внимателно в лицето му и изведнъж пребледня.

— Е, да — каза, усмихвайки се, Расколников, — идвам за твоите кръстчета, Соня! Нали ти самата ме пращаше на кръстопътя; а сега, когато дойде това време, се изплаши?

Соня го гледаше с изумление. Странен й се видя този тон; студени тръпки преминаха по тялото й, но след минута тя се сети, че и тонът, и тези думи, всичко беше само външно. Той и с нея говореше, гледайки някак в ъгъла и сякаш избягвайки да я погледне право в лицето.

— Виждаш ли, Соня, аз прецених, че така наистина ще бъде най-добре. Има едно обстоятелство… Но дълго е да се разказва, пък и няма смисъл. Знаеш ли какво само ме ядосва? Досадно ми е, че всички тези глупави, зверски муцуни ще ме наобиколят сега, ще цъклят право в мене зъркелите си, ще ми задават глупавите си въпроси, на които трябва да се отговаря, ще ме сочат с пръст… Пфу! Знаеш ли, аз не отивам при Порфирий; омръзна ми той. По-добре е да отида при моя приятел Барут, хем ще го учудя, хем ще постигна своего рода ефект. А би трябвало да бъда по-хладнокръвен; прекалено жлъчен съм станал напоследък. Ще повярваш ли: преди малко се заканих на сестра си едва ли не с юмрук само затова, че се обърна да ме види за последен път. Свинщина е такова състояние! Е, докъде стигнах! Но какво става, къде са кръстчетата?

Той сякаш не беше на себе си. Не го сдържаше на едно място дори за минута, на нито един предмет не можеше да съсредоточи вниманието си; мислите му прескачаха една през друга, не знаеше какво приказва; ръцете му леко трепереха.

Соня мълчаливо извади от чекмеджето две кръстчета, кипарисово и медно, прекръсти се, прекръсти и него и му окачи на врата кипарисовото кръстче.

Това, значи, е символ, че поемам кръста, хе, хе! Като че досега малко съм страдал! Кипарисовото, тоест простонародно; медното, Лизаветиното, взимаш за себе си — я го покажи; та, значи, тя него е носила… в онази минута? Зная още две подобни кръстчета, сребърно и с иконка. Хвърлих ги тогава върху гърдите на бабичката. Тях всъщност трябваше, тях трябваше да сложа сега… Впрочем глупости говоря, ще забравя най-важното; разсеян съм някак!… Знаеш ли, Соня, аз всъщност дойдох да те предупредя, за да знаеш… Е, това е всичко… Всъщност само затова дойдох. (Хм, впрочем мислех, че повече неща ще ти кажа.) Нали ти самата искаше да отида — и ето сега аз ще лежа в затвора, ще се сбъдне желанието ти; е, защо плачеш? И ти ли? Престани, стига; ох, колко ми е тежко всичко това!

И все пак той се разчувства; сърцето му се сви, като я гледаше. „Но тази, тази защо — мислеше си той, — какъв съм й аз? Тя защо плаче, защо ме изпраща като майка ми или като Дуня? Бавачка ще ми бъде!“

— Прекръсти се, помоли се поне веднъж — с треперещ, плах глас помоли Соня.

— О, разбира се, колкото искаш! И от душа, Соня, от душа…

Всъщност искаше да каже друго.

Той се прекръсти няколко пъти. Соня си сграбчи шала и си го намести на главата. Това беше зелен сукнен шал, навярно същият, за който споменаваше тогава Мармеладов, „семейният“. Расколников си го помисли, но не попита. Той вече започна да усеща, че е ужасно разсеян и някак безобразно разтревожен. Уплаши се от това. Изведнъж го порази и фактът, че Соня иска да излезе с него.

— Какво! Къде? Остани тук, остани тук! Аз сам — извика той в малодушно раздразнение и почти озлобен тръгна към вратата. — Че защо е нужна цяла свита! — мърмореше той, излизайки.

Соня остана насред стаята. Той дори не се сбогува, вече бе забравил за нея; едно разяждащо и негодуващо съмнение закипя в душата му.

„Но така ли е, така ли е всичко това? — помисли все пак, слизайки по стълбата. — Нима вече е невъзможно да спра и пак да променя всичко… и да не отида?“

Но въпреки това вървеше. Изведнъж почувства окончателно, че няма защо да си задава въпроси. Като излезе на улицата, си спомни, че не се сбогува със Соня, че тя остана насред стаята, със своя зелен шал, не смеейки да мръдне след вика му, и за миг се спря. В същия момент една мисъл изведнъж ярко го озари — сякаш бе чакала, за да го порази окончателно.

„За какво, защо ходих при нея сега? Аз й казах: по работа; но каква работа? Абсолютно никаква работа нямах! Да й съобщя, че отивам; какво от това? Имаше ли нужда! Да не би да я обичам? Нали не, не? Та аз ей сега я отпъдих като куче. Да не би наистина да ми бяха потрябвали кръстчетата й? О, колко низко паднах! Не — на мене ми бяха нужни сълзите й, нужно ми беше да видя уплахата й, да гледам как сърцето я боли и се измъчва! Трябваше все пак да се заловя за нещо, да се забавя, да погледам човек? И съм посмял така да се надявам на себе си, така високо да се ценя, просяк съм аз, нищожен съм, подлец съм, подлец!“

Той вървеше по крайбрежния булевард и му оставаше още малко път. Но като стигна до моста, спря и изведнъж сви и отиде на Сенния.

Той жадно се оглеждаше надясно и наляво, вглеждаше се напрегнато във всеки предмет и върху нищо не можеше да съсредоточи вниманието си; всичко му се изплъзваше. „Ето след седмица, след месец ще ме карат някъде с арестантската кола по този мост, как ли ще погледна тогава този канал — трябва да запомня това! — мина му през ума. — Ето тази табела, как ли ще прочета тогава тези букви? Ето, тук е написано: «Садружие», да запомня например това а, буквата а и да я погледна след месец, същото това а: как ли ще го погледна тогава? Какво ли ще изпитвам и мисля?… Боже, колко трябва да е долно това, всички тези мои сегашни… грижи! Разбира се, всичко това сигурно е посвоему интересно… (ха-ха-ха, за какво мисля!) аз се вдетинявам, сам пред себе си се перча; е, защо засрамвам сам себе си? Уф, как се блъскат! Ето този дебеланко — немец навярно — ме блъсна; знае ли кого е блъснал? Жена с дете проси милостиня, интересно е, че тя ме смята по-щастлив от себе си. Е, какво, да й дам ли за куриоз милостиня? А, един петак е останал в джоба ми, откъде ли? На, на… вземи, майчице!“

— Господ да те закриля! — чу се плачливият глас на просякинята.

Излезе на Сенния. Неприятно, много неприятно му беше да се блъска в тълпата, но той вървеше именно натам, където имаше най-много хора. Би дал всичко на света, за да остане сам; но самият чувстваше, че нито за минута няма да бъде сам. Сред тълпата буйстваше един пиян: той все искаше да танцува и все падаше на една страна. Наобиколиха го. Расколников си проби път през тълпата, няколко минути погледа пияния и изведнъж късо и отривисто се разсмя. След минута вече бе забравил за пияния, дори не го виждаше, въпреки че го гледаше. Най-после се махна, непомнейки дори къде се намира; но когато стигна до средата на площада, в него изведнъж нещо трепна, едно чувство го завладя моментално, завладя го цял — и тялото му, и мисълта му.

Той изведнъж си спомни думите на Соня: „Иди на кръстопътя, поклони се на народа, целуни земята, защото ти пред нея си прегрешил, и кажи високо на целия свят; «Аз съм убиец!»

Целият затрепери, като си спомни това. И до такава степен го бяха смазали безизходната мъка и тревога през цялото това време, особено през последните часове, че той просто се нахвърли върху възможността за това цялостно, ново, пълно чувство. То го обзе изведнъж, като някакъв припадък: пламна в душата му от една искра и изведнъж като огън го обхвана целия. Всичко в него изведнъж се смекчи и сълзите му бликнаха. И както стоеше, тъй падна на земята…

Той застана на колене сред площада, поклони се доземи и целуна тази мръсна земя с наслада и щастие. Стана и се поклони втори път.

— Ама се е нацепил! — обади се някакъв до него. Избухна смях.

— Този за Йерусалим тръгва, братлета, с деца, с роднини се прощава, на целия народ се покланя, целува столичния град Санкт Петербург и земята, върху която той се издига — добави някакъв пиян занаятчия.

— Младо момче още! — вмъкна трети.

— От благородните! — забеляза някой с важен глас.

— Сега не мож ги разбра кой е благороден, кой не е.

Всички тези забележки и разговори сдържаха Расколников и думите «аз убих», може би готови да се откъснат от устата му, замряха в него. Той все пак спокойно понесе всички тези викове и без да се оглежда, тръгна направо по пресечката по посока на участъка. Едно видение му се мярна по пътя, но той не се учуди; вече предчувстваше, че тъй трябва да бъде. В момента, когато за втори път се поклони на Сенния доземи, обръщайки се наляво, видя на петдесетина крачки от себе си Соня. Тя се криеше от него зад една от дървените бараки на площада, значи, го следваше в цялото му скръбно шествие! Расколников почувства и разбра в тази минута, веднъж завинаги, че сега Соня е с него навеки и ще дойде с него на края на света, където и да го захвърли съдбата. Сърцето му се преобърна… но ето че бе стигнал вече до съдбоносното място…

Доста бодро влезе в двора. Трябваше да се качи на третия етаж. «Има време, докато се изкача» — помисли той. Изобщо струваше му се, че съдбоносната минута е още далече, че още много време остава, много неща може да премисли.

Пак същата мръсотия, същите черупки по извитата стълба, вратите на квартирите пак широко отворени, пак същите кухни, от които се носи дим и смрад. Расколников не бе идвал оттогава. Краката му изтръпваха и се прегъваха, но вървяха. Той се спря за миг да си поеме дъх, да се посъвземе, за да влезе като човек. «А за какво, защо? — помисли той изведнъж осъзнал движението си. — Щом се налага да изпия тази чаша, не е ли вече все едно? Колкото по-отвратително, толкова по-добре.» Във въображението му се мярна в този миг фигурата на Иля Петрович Барут. — Нима настина отивам при него? А не може ли при друг? Не може ли при Никодим Фомич? Да се върна сега и да отида в дома на самия квартален полицейски? Поне ще мине по домашному… Не, не! При Барут, при Барут! Ако ще пия тази чаша, да я изпия поне цялата наведнъж…“

Изтръпнал и едва владеейки се, той отвори вратата на участъка. Този път имаше много малко хора: някакъв портиер и още някакъв човечец. Пазачът дори не поглеждаше иззад преградката си. Расколников влезе в съседната стая. „Може би още е възможно да не казвам“ — минаваше му през ума. Тук някаква личност — един от писарите, с цивилно сако, се гласеше да пише нещо на бюрото. В ъгъла се настаняваше още един писар. Заметов го нямаше. Никодим Фомич, разбира се, също го нямаше.

— Никого ли няма? — попита Расколников, обръщайки се към личността на бюрото.

— А вие кого търсите?

— А-а-а! Ни се чува, ни се мярка, а руският дух… как беше там в приказката… забравих! М-моите п-почитания! — извика изведнъж познат глас.

Расколников се разтрепери. Пред него стоеше Барут, той внезапно бе излязъл от третата стая. „Това е самата съдба — помисли си Расколников, — защо е тука?“

— При нас? По какъв случай? — възклицаваше Иля Петрович. (Той беше явно в превъзходно и дори малко възбудено настроение.) Ако е по работа, подранили сте. Аз самият случайно… Но впрочем с каквото мога, ще ви бъда полезен. Аз да ви призная… как, как?… Извинете…

— Расколников.

— Но, да: Расколников! Можехте ли да допуснете, че съм забравил! Вие, моля ви се, не ме смятайте за такъв… Родион Ро… Ро… Родионич, така ли беше?

— Родион Романович.

— Да, да, да! Родион Романович, Родион Романович! Точно това исках. Даже на няколко пъти съм питал. Аз, да ви призная, след това искрено съжалявах, че ние с вас тогава така… на мене после ми обясниха, аз научих, че сте млад литератор и дори учен… и, така да се каже, първи стъпки… О, Господи! Че кой от литераторите и от учените не е започнал оригинално! Аз и жена ми — и двамата уважаваме литературата, а жена ми просто страстно!… Литературата и художеството! Само да си благороден, а всичко останало може да се придобие с талант, знание, ум, гении! Шапка — е, какво значи например шапка? Шапката е мекица, мога да я купя от Цимерман; но онова, което е под шапката и се закрива от шапката, виж, него не мога да купя!… Аз, да си призная, исках даже да дойда при вас да се обясним, но мисля, че вие, може би… Но аз пък не ви питам: вие всъщност идвате за нещо? Чух, че били пристигнали роднините ви.

— Да, майка ми и сестра ми.

— Имах даже честта и щастието да срещна вашата сестра — образована и прелестна особа. Признавам си, съжалих, че така се разгорещихме тогава с вас. Казус! А това, че аз тогава по повод вашия припадък ви изгледах с подозрение — това впоследствие се изясни по най-бляскав начин! Сектантство и фанатизъм! Разбирам вашето негодувание. Може би сменяте квартирата във връзка с пристигането на семейството ви?

— Н-не, аз само така… Отбих се да попитам… мислех, че ще намеря тук Заметов.

— Ах, да! Вие сте се сприятелили; чух. Но Заметов не е при нас — не можахте да го сварите. Да, останахме без Александър Григориевич! От вчера не е в наличност; премести се… и при преместването даже се скара с всички… просто неучтиво беше… Вятърничав хлапак — и нищо повече; беше дори обещаващ; ама на, какво да се прави с тази наша блестяща младеж! Изпит някакъв май иска да държи, само че на него му дай само да говори и да се перчи, с това и ще свърши изпитът. Та това не сте вие например или, да речем, господин Разумихин, вашият приятел! Вашата кариера е учението и вас няма да ви отклонят неуспехите! За вас всички тези красоти на живота, може да се каже, nihil est^[1], аскет, монах, отшелник!… За вас — книгата, перото зад ухо, научни изследвания — ето къде витае духът ви! Аз самият отчасти… чели ли сте записките на Ливингстън?

— Не.

— Аз ги четох. Напоследък впрочем се навъдиха много нихилисти; то е понятно; в какви времена живеем, ще ви запитам. А впрочем аз с вас… вие нали, разбира се, не сте нихилист! Отговорете откровено, откровено!

— Н-не.

— Не, вижте какво, бъдете откровен с мене, не се стеснявайте, все едно, че сте насаме със себе си! Едно е службата, друго е… вие помислихте, че исках да кажа — дружбата, не, не познахте! Не дружбата, а съзнанието на гражданина и човека, чувството на хуманност и любов към Всевишния. Аз мога да бъда и официално лице, и на служба, но гражданина и човека винаги съм задължен да чувствам в себе си и да го отчитам… Ето вие заговорихте за Заметов. Той току ще вдигне някой скандал по френски маниер, в неприлично заведение, на чаша шампанско или донско — ето какво представлява вашият Заметов! А аз може би, така да се каже, изгарям от преданост и възвишени чувства и освен това имам положение, чин, заемам длъжност. Женен съм и имам деца. Изпълнявам дълга си на гражданин и човек, а кой е той, позволете да запитам! Държа се с вас като с човек, облагороден от образованието. И тия акушерки също извънредно много се навъдиха.

Расколников вдигна въпросително вежди. Думите на Иля Петрович, който очевидно току-що се беше наял, тракаха и се сипеха пред него в по-голямата си част като празни звуци. Но част от тях той все пак горе-долу разбираше; гледаше го въпросително и не знаеше как ще свърши всичко това.

— Говоря за подстриганите моми — продължи словоохотливият Иля Петрович, — нарекох ги акушерки и намирам, че прозвището е съвсем подходящо. Хе, хе! Врат се в академията, учат анатомия; е, кажете, ако аз например се разболея, ще извикам ли жена да ме лекува? Хе, хе!

Иля Петрович се разсмя, напълно доволен от своето остроумие.

— Вярно е, че жаждата за просвета е безпределна; но нали си се просветил вече — стига толкоз. Защо да се злоупотребява? Защо да се оскърбяват благородни личности, както прави този негодник Заметов? Защо ме оскърби той, ще ви запитам. Пък и колко зачестиха самоубийствата, просто не можете да си представите. Изхарчат си последните пари и току се самоубият. Момичета, момчета, старци… Ето и тази сутрин за някакъв неотдавна пристигнал господин. Нил Павлич, хей, Нил Павлич! Как му беше името на оня джентълмен, за когото съобщиха одеве, че се е застрелял на Петербургска?

— Свидригайлов — дрезгаво и безучастно отговори някой от другата стая.

Расколников потръпна.

— Свидригайлов! Свидригайлов се е застрелял! — извика той.

— Как! Вие познавате Свидригайлов?

— Да… познавам го… Той пристигна наскоро.

— Да, да, пристигнал е наскоро, жена му умряла, човек с шумно поведение — и изведнъж се застрелял, и то така скандално, че не можете да си представите по-скандално нещо… оставил в бележника си няколко думи, че умира в здрав разум и моли никой да не бъде обвиняван за смъртта му. Казват, че имал пари. А вие откъде го познавате?

— Аз… го познавам… моята сестра беше гувернантка у тях…

— Я виж, я виж… Значи, можете да ни дадете сведения за него. И даже не сте подозирали?

— Аз го видях вчера… той пиеше вино… нищо не знаех.

Расколников се чувстваше, като че върху него бе паднало нещо и го бе притиснало.

— Вие сякаш пак пребледняхте. Тук е толкова задушно…

— Да, време е да си вървя — измърмори Расколников. — Извинете, обезпокоих ви…

— О, моля ви се, няма нищо! Удоволствие ми доставихте и аз съм щастлив да ви заявя…

Иля Петровия дори му протегна ръка.

— Аз исках само… аз при Заметов…

— Разбирам, разбирам и ми доставихте удоволствие.

— Аз… много се радвам… довиждане… — усмихваше се Расколников.

Той излезе; олюляваше се. Виеше му се свят. Не чувстваше дали стои на краката си. Заслиза по стълбището, опирайки се с дясната си ръка о стената. Стори му се, че някакъв портиер с тефтер в ръка го блъсна, изкачвайки се срещу него към участъка; че някакво кученце се скъсваше от лай някъде на долния етаж и че някаква жена хвърли подире му лъжица и завивка. Слезе долу и излезе на двора. На двора, недалеч от изхода стоеше бледа, цялата изтръпнала, Соня и диво го погледна. Той се спря пред нея. Нещо болезнено и измъчено се изписа на лицето й, нещо отчаяно. Тя плесна с ръце. Безобразна, безпомощна усмивка изкриви устните му. Той постоя, усмихна се и се върна пак горе в участъка.

Иля Петрович беше седнал и ровеше в някакви книжа. Пред него стоеше същият онзи селянин, който току-що беше блъснал Расколников по стълбите.

— А-а-а, вие пак идете! Забравили сте нещо?… Но какво ви е?

Расколников с пребледнели устни, с неподвижен поглед, бавно се приближи към него, отиде до масата, опря се на нея с ръка, поиска да каже нещо, но не можа: чуваха се само някакви несвързани звуци.

— На вас ви е лошо! Дайте стол! Ето, седнете на стола, седнете! Вода!

Расколников се отпусна на стола, но не сваляше очи от лицето на твърде неприятно изненадания Иля Петрович. И двамата около минута се гледаха и чакаха. Донесоха вода.

— Аз… — започна Расколников.

— Пийнете вода.

Расколников отстрани с ръка водата и тихо, с прекъсвания, но ясно произнесе:

— Аз убих тогава старицата — чиновнишката вдовица, и сестра й Лизавета с брадва и ги ограбих.

Иля Петрович зина. Струпаха се хора. Расколников повтори показанието си.

VIII

Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь день Соня прождала его в ужасном волнении. Они ждали вместе с Дуней. Та пришла к ней еще с утра, вспомнив вчерашние слова Свидригайлова, что Соня «об этом знает». Не станем передавать подробностей разговора и слез обеих женщин, и насколько сошлись они между собой. Дуня из этого свидания, по крайней мере, вынесла одно утешение, что брат будет не один: к ней, Соне, к первой пришел он со своею исповедью; в ней искал он человека, когда ему понадобился человек; она же и пойдет за ним, куда пошлет судьба. Она и не спрашивала, но знала, что это будет так. Она смотрела на Соню даже с каким-то благоговением и сначала почти смущала ее этим благоговейным чувством, с которым к ней относилась. Соня готова была даже чуть не заплакать: она, напротив, считала себя недостойною даже взглянуть на Дуню. Прекрасный образ Дуни, когда та откланялась ей с таким вниманием и уважением во время их первого свидания у Раскольникова, с тех пор навеки остался в душе ее, как одно из самых прекрасных и недосягаемых видений в ее жизни.

Дунечка наконец не вытерпела и оставила Соню, чтобы ждать брата в его квартире; ей всё казалось, что он туда прежде придет. Оставшись одна, Соня тотчас же стала мучиться от страха при мысли, что, может быть, действительно он покончит самоубийством. Того же боялась и Дуня. Но обе они весь день наперерыв разубеждали друг друга всеми доводами в том, что этого быть не может, и были спокойнее, пока были вместе. Теперь же, только что разошлись, и та и другая стали об одном этом только и думать. Соня припоминала, как вчера Свидригайлов сказал ей, что у Раскольникова две дороги — Владимирка или… Она знала к тому же его тщеславие, заносчивость, самолюбие и неверие. «Неужели же одно только малодушие и боязнь смерти могут заставить его жить?» — подумала она, наконец, в отчаянии. Солнце между тем уже закатывалось. Она грустно стояла пред окном и пристально смотрела в него, — но в окно это была видна только одна капитальная небеленая стена соседнего дома. Наконец, когда уж она дошла до совершенного убеждения в смерти несчастного, — он вошел в ее комнату.

Радостный крик вырвался из ее груди. Но, взглянув пристально в его лицо, она вдруг побледнела.

— Ну да! — сказал, усмехаясь, Раскольников, — я за твоими крестами, Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала; что ж теперь, как дошло до дела, и струсила?

Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон, и слова эти — всё было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.

— Я, видишь, Соня, рассудил, что этак, пожалуй, будет и выгоднее. Тут есть обстоятельство… Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Меня только, знаешь, что злит? Мне досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас, будут пялить на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, — будут указывать пальцами… Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелю Пороху пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну. А надо бы быть хладнокровнее; слишком уж я желчен стал в последнее время. Веришь ли: я сейчас погрозил сестре чуть ли не кулаком за то только, что она обернулась в последний раз взглянуть на меня. Свинство — этакое состояние! Эх, до чего я дошел! Ну, что же, где кресты?

Он был как бы сам не свой. Он даже и на месте не мог устоять одной минуты, ни на одном предмете не мог сосредоточить внимания; мысли его перескакивали одна через другую, он заговаривался; руки его слегка дрожали.

Соня молча вынула из ящика два креста, кипарисный и медный, перекрестилась сама, перекрестила его и надела ему на грудь кипарисный крестик.

— Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе-хе! И точно, я до сих пор мало страдал! Кипарисный, то есть простонародный; медный — это Лизаветин, себе берешь, — покажи-ка? Так на ней он был… в ту минуту? Я знаю тоже подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил тогда старушонке на грудь. Вот бы те кстати теперь, право, те бы мне и надеть… А впрочем, вру я всё, о деле забуду; рассеян я как-то!… Видишь, Соня, — я, собственно, затем пришел, чтобы тебя предуведомить, чтобы ты знала… Ну вот и всё… Я только затем ведь и пришел. (Гм, я, впрочем, думал, что больше скажу). Да ведь ты и сама хотела, чтоб я пошел, ну вот и буду сидеть в тюрьме, и сбудется твое желание; ну чего ж ты плачешь? И ты тоже? Перестань, полно; ох, как мне это всё тяжело!

Чувство, однако же, родилось в нем; сердце его сжалось, на нее глядя. «Эта-то, эта-то чего? — думал он про себя, — я-то что ей? Чего она плачет, чего собирает меня, как мать или Дуня? Нянька будет моя!»

— Перекрестись, помолись хоть раз, — дрожащим, робким голосом попросила Соня.

— О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца, Соня, от чистого сердца…

Ему хотелось, впрочем, сказать что-то другое.

Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.

— Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один, — вскричал он в малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к дверям. — И к чему тут целая свита! — бормотал он, выходя.

Соня осталась среди комнаты. Он даже и не простился с ней, он уже забыл о ней; одно язвительное и бунтующее сомнение вскипело в душе его.

«Да так ли, так ли всё это? — опять-таки подумал он, сходя с лестницы, — неужели нельзя еще остановиться и опять всё переправить… и не ходить?»

Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.

«Ну для чего, ну зачем я приходил к ней теперь? Я ей сказал: за делом; за каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду; так что же? Экая надобность! Люблю, что ли, я ее? Ведь нет, нет? Ведь вот отогнал ее теперь, как собаку. Крестов, что ли, мне в самом деле от нее понадобилось? О, как низко упал я! Нет, — мне слез ее надобно было, мне испуг ее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается! Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, ничтожный я, подлец, подлец!»

Он шел по набережной канавы, и недалеко уж оставалось ему. Но, дойдя до моста, он приостановился и вдруг повернул на мост, в сторону, и прошел на Сенную.

Он жадно осматривался направо и налево, всматривался с напряжением в каждый предмет и ни на чем не мог сосредоточить внимания; всё выскользало. «Вот чрез неделю, чрез месяц меня провезут куда-нибудь в этих арестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту канаву, — запомнить бы это? — мелькнуло у него в голове. — Вот эта вывеска, как-то я тогда прочту эти самые буквы? Вот тут написано: „Таварищество“, ну вот и запомнить это а, букву а, и посмотреть на нее чрез месяц, на это самое а: как-то я тогда посмотрю? Что-то я тогда буду ощущать и думать?… Боже, как это всё должно быть низко, все эти мои теперешние… заботы! Конечно, всё это, должно быть, любопытно… в своем роде… (ха-ха-ха! об чем я думаю!) я ребенком делаюсь, я сам пред собою фанфароню; ну чего я стыжу себя? Фу, как толкаются! Вот этот толстый — немец, должно быть, — что толкнул меня: ну, знает ли он, кого толкнул? Баба с ребенком просит милостыню, любопытно, что она считает меня счастливее себя. А что, вот бы и подать для курьезу. Ба, пятак уцелел в кармане, откуда? На, на… возьми, матушка!»

— Сохрани тебя бог! — послышался плачевный голос нищей.

Он вошел на Сенную. Ему неприятно, очень неприятно было сталкиваться с народом, но он шел именно туда, где виднелось больше народу. Он бы дал всё на свете, чтоб остаться одному; но он сам чувствовал, что ни одной минуты не пробудет один. В толпе безобразничал один пьяный: ему всё хотелось плясать, но он всё валился на сторону. Его обступили. Раскольников протиснулся сквозь толпу, несколько минут смотрел на пьяного и вдруг коротко и отрывисто захохотал. Через минуту он уже забыл о нем, даже не видал его, хоть и смотрел на него. Он отошел наконец, даже не помня, где он находится; но когда дошел до средины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего — с телом и мыслию.

Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: „Я убийца!“». Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Всё разом в нем размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю…

Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

— Ишь нахлестался! — заметил подле него один парень.

Раздался смех.

— Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает, — прибавил какой-то пьяненький из мещан.

— Парнишка еще молодой! — ввернул третий.

— Из благородных! — заметил кто-то солидным голосом.

— Ноне их не разберешь, кто благородный, кто нет.

Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова, и слова «я убил», может быть, готовившиеся слететь у него с языка, замерли в нем. Он спокойно, однако ж, вынес все эти крики и, не озираясь, пошел прямо чрез переулок по направлению к конторе. Одно видение мелькнуло пред ним дорогой, но он не удивился ему; он уже предчувствовал, что так и должно было быть. В то время, когда он, на Сенной, поклонился до земли в другой раз, оборотившись влево, шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню. Она пряталась от него за одним из деревянных бараков, стоявших на площади, стало быть, она сопровождала всё его скорбное шествие! Раскольников почувствовал и понял в эту минуту, раз навсегда, что Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, куда бы ему ни вышла судьба. Всё сердце его перевернулось… но — вот уж он и дошел до рокового места…

Он довольно бодро вошел во двор. Надо было подняться в третий этаж. «Покамест еще подымусь», — подумал он. Вообще ему казалось, что до роковой минуты еще далеко, еще много времени остается, о многом еще можно передумать.

Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице, опять двери квартир отворены настежь, опять те же кухни, из которых несет чад и вонь. Раскольников с тех пор здесь не был. Ноги его немели и подгибались, но шли. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух, чтоб оправиться, чтобы войти человеком. «А для чего? зачем? — подумал он вдруг, осмыслив свое движение. — Если уж надо выпить эту чашу, то не всё ли уж равно? Чем гаже, тем лучше. — В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи Петровича Пороха. — Неужели в самом деле к нему? А нельзя ли к другому? Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом… Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить, так пить всё разом…»

Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь в контору. На этот раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.

— Никого нет? — спросил было Раскольников, обращаясь к личности у бюро.

— А вам кого?

— А-а-а! Слыхом не слыхать, видом не видать, а русский дух… как это там в сказке… забыл! М-мае п-пач-тенье! — вскричал вдруг знакомый голос.

Раскольников задрожал. Пред ним стоял Порох; он вдруг вышел из третьей комнаты. «Это сама судьба, — подумал Раскольников, — почему он тут?»

— К нам? По какому? — восклицал Илья Петрович. (Он был, по-видимому, в превосходнейшем и даже капельку в возбужденном состоянии духа). — Если по делу, то еще рано пожаловали. Я сам по случаю… А впрочем, чем могу. Я признаюсь вам… как? как? Извините…

— Раскольников.

— Ну что: Раскольников! И неужели вы могли предположить, что я забыл! Вы уж, пожалуйста, меня не считайте за такого… Родион Ро… Ро… Родионыч, так, кажется?

— Родион Романыч.

— Да, да-да! Родион Романыч, Родион Романыч! Этого-то я и добивался. Даже многократно справлялся. Я, признаюсь вам, с тех пор искренно горевал, что мы так тогда с вами… мне потом объяснили, я узнал, что молодой литератор и даже ученый… и, так сказать, первые шаги… О господи! Да кто же из литераторов и ученых первоначально не делал оригинальных шагов! Я и жена моя — мы оба уважаем литературу, а жена — так до страсти!… Литературу и художественность! Был бы благороден, а прочее все можно приобрести талантами, знанием, рассудком, гением! Шляпа — ну что, например, значит шляпа? Шляпа есть блин, я ее у Циммермана куплю; но что под шляпой сохраняется и шляпой прикрывается, того уж я не куплю-с!… Я, признаюсь, хотел даже к вам идти объясниться, да думал, может, вы… Однако ж и не спрошу: вам и в самом деле что-нибудь надо? К вам, говорят, родные приехали?

— Да, мать и сестра.

— Имел даже честь и счастие встретить вашу сестру, — образованная и прелестная особа. Признаюсь, я пожалел, что мы тогда с вами до того разгорячились. Казус! А что я вас тогда, по поводу вашего обморока, некоторым взглядом окинул, — то потом оно самым блистательным образом объяснилось! Изуверство и фанатизм! Понимаю ваше негодование. Может быть, по поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?

— Н-нет, я только так… Я зашел спросить… я думал, что найду здесь Заметова.

— Ах, да! Ведь вы подружились; слышал-с. Ну, Заметова у нас нет, — не застали. Да-с, лишились мы Александра Григорьевича! Со вчерашнего дня в наличности не имеется; перешел… и, переходя, со всеми даже перебранился… так даже невежливо… Ветреный мальчишка, больше ничего; даже надежды мог подавать; да вот, подите с ними, с блистательным-то юношеством нашим! Экзамен, что ли, какой-то хочет держать, да ведь у нас только бы поговорить да пофанфаронить, тем и экзамен кончится. Ведь это не то, что, например, вы али там господин Разумихин, ваш друг! Ваша карьера — ученая часть, и вас уже не собьют неудачи! Вам все эти красоты жизни, можно сказать, — nihil est,^[1] аскет, монах, отшельник!… Для вас книга, перо за ухом, ученые исследования — вот где парит ваш дух! Я сам отчасти… записки Ливингстона изволили читать?

— Нет.

— А я читал. Нынче, впрочем, очень много нигилистов распространилось; ну да ведь оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А впрочем, я с вами… ведь вы, уж конечно, не нигилист! Отвечайте откровенно, откровенно!

— Н-нет…

— Нет, знаете, вы со мной откровенно, вы не стесняйтесь, как бы наедине сам себе! Иное дело служба, иное дело… вы думали, я хотел сказать: дружба, нет-с, не угадали! Не дружба, а чувство гражданина и человека, чувство гуманности и любви ко всевышнему. Я могу быть и официальным лицом, и при должности, но гражданина и человека я всегда ощутить в себе обязан и дать отчет… Вы вот изволили заговорить про Заметова. Заметов, он соскандалит что-нибудь на французский манер в неприличном заведении, за стаканом шампанского или донского, — вот что такое ваш Заметов! А я, может быть, так сказать, сгорел от преданности и высоких чувств и сверх того имею значение, чин, занимаю место! Женат и имею детей. Исполняю долг гражданина и человека, а он кто, позвольте спросить? Отношусь к вам, как к человеку, облагороженному образованием. Вот еще этих повивальных бабок чрезмерно много распространяется.

Раскольников поднял вопросительно брови. Слова Ильи Петровича, очевидно недавно вышедшего из-за стола, стучали и сыпались перед ним большею частью как пустые звуки. Но часть их он все-таки кое-как понимал; он глядел вопросительно и не знал, чем это всё кончится.

— Я говорю про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам от себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе-хе! Лезут в академию, учатся анатомии; ну, скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя? Хе-хе!

Илья Петрович хохотал, вполне довольный своими остротами.

— Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но ведь просветился, и довольно. Зачем же злоупотреблять? Зачем же оскорблять благородные личности, как делает негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас спрошу? Вот еще сколько этих самоубийств распространилось, — так это вы представить не можете. Всё это проживает последние деньги и убивает самого себя. Девчонки, мальчишки, старцы… Вот еще сегодня утром сообщено о каком-то недавно приехавшем господине. Нил Павлыч, а Нил Павлыч! как его, джентльмена-то, о котором сообщили давеча, застрелился-то на Петербургской?

— Свидригайлов, — сипло и безучастно ответил кто-то из другой комнаты.

Раскольников вздрогнул.

— Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! — вскричал он.

— Как! Вы знаете Свидригайлова?

— Да… знаю… Он недавно приехал…

— Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя… оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы как же изволите знать?

— Я… знаком… моя сестра жила у них в доме гувернанткой…

— Ба, ба, ба… Да вы нам, стало быть, можете о нем сообщить. А вы и не подозревали?

— Я вчера его видел… он… пил вино… я ничего не знал.

Раскольников чувствовал, что на него как бы что-то упало и его придавило.

— Вы опять как будто побледнели. У нас здесь такой спертый дух…

— Да, мне пора-с, — пробормотал Раскольников, — извините, обеспокоил…

— О, помилуйте, сколько угодно! Удовольствие доставили, и я рад заявить…

Илья Петрович даже руку протянул.

— Я хотел только… я к Заметову…

— Понимаю, понимаю, и доставили удовольствие.

— Я… очень рад… до свидания-с… — улыбался Раскольников.

Он вышел; он качался. Голова его кружилась. Он не чувствовал, стоит ли он на ногах. Он стал сходить с лестницы, упираясь правою рукой об стену. Ему показалось, что какой-то дворник, с книжкой в руке, толкнул его, взбираясь навстречу ему в контору; что какая-то собачонка заливалась-лаяла где-то в нижнем этаже и что какая-то женщина бросила в нее скалкой и закричала. Он сошел вниз и вышел во двор. Тут на дворе, недалеко от выхода, стояла бледная, вся помертвевшая, Соня и дико, дико на него посмотрела. Он остановился перед нею. Что-то больное и измученное выразилось в лице ее, что-то отчаянное. Она всплеснула руками. Безобразная, потерянная улыбка выдавилась на его устах. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору.

Илья Петрович уселся и рылся в каких-то бумагах. Перед ним стоял тот самый мужик, который только что толкнул Раскольникова, взбираясь по лестнице.

— А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь?… Но что с вами?

Раскольников с побледневшими губами, с неподвижным взглядом тихо приблизился к нему, подошел к самому столу, уперся в него рукой, хотел что-то сказать, но не мог; слышались лишь какие-то бессвязные звуки.

— С вами дурно, стул! Вот, сядьте на стул, садитесь! Воды!

Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Оба с минуту смотрели друг на друга и ждали. Принесли воды.

— Это я… — начал было Раскольников.

— Выпейте воды.

Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но внятно проговорил:

Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором, и ограбил.

Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.

Раскольников повторил свое показание. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .