Историята с дуела бързо се беше разчула сред обществото и най-забележителното бе единодушието, с което всички до един побързаха да застанат безусловно на страната на Николай Всеволодович. Мнозина от бившите му врагове сега най-решително се обявиха за негови приятели. Главната причина за неочаквания обрат на общественото мнение бяха няколкото думи, твърде уместно подхвърлени от една особа, която изобщо не се бе произнасяла до момента; и за по-голямата част от нас събитието най-внезапно се открои в една нова, крайно интригуваща светлина. Стана следното: тъкмо на другия ден след събитието съпругата на дворянския предводител беше събрала у дома си целия град. Присъстваше или по-точно — първенствуваше и Юлия Михайловна, която беше дошла заедно с Лизавета Николаевна; Лиза просто сияеше с красотата си и бе особено оживена, което тутакси се стори на много от нашите дами особено подозрително. Между другото, годежът й с Маврикий Николаевич вече не подлежеше на никакви съмнения. Същата тази вечер тя бе отговорила на закачката на един бивш, но важен генерал, за когото ще стане дума по-долу, че вече е годеница. И какво мислите? Никоя, ама нито една от нашите дами не повярва на този годеж. Всички упорито продължаваха да подозират някакъв роман, някаква съдбоносна семейна тайна, свързана с Швейцария и неизвестно защо и с Юлия Михайловна. Трудно е да се каже защо тия слухове или дори, тъй да се каже, копнежи излязоха толкова упорити и защо намесваха в тях именно Юлия Михайловна. Но още със самото й влизане към нея отвред се отправиха едни особени, преизпълнени с очакване погледи. Трябва да кажа, че тъй като събитието беше съвсем прясно, пък и поради някои от съпровождащите го обстоятелства, разговорите около него се водеха все още на ухо и доста предпазливо. Освен това още не се знаеше как ще погледнат на него властите. Доколкото бе известно, спрямо участниците в дуела не бяха предприети никакви мерки. Всички знаеха например, че рано сутринта Артемий Павлович си е заминал за Духово, необезпокояван от никого. А междувременно всички жадуваха някой пръв да повдигне въпроса открито и по тоя начин да отприщи пътя на всеобщото нетърпение. Разчитаха именно на гореспоменатия генерал и не се излъгаха.

Тоя генерал — старомоден донжуан и помешчик от средна ръка — беше един от най-наперените членове на нашия клуб, но възгледите му бяха просто безподобни; между другото, извънредно много обичаше при подобни случаи да повдига на висок глас и с генералски апломб именно такива въпроси, по които все още се говореше със заобикалки и шепнешком. Това му бе, тъй да се каже, номерът в нашето губернско общество. При това, като говореше, той по един особен начин разтягаше думите и сладко примляскваше, вероятно възприел тоя навик от пътуващите в странство руснаци или от ония богати руски помешчици, които бяха най-много пострадали от селската реформа. Веднъж Степан Трофимович дори отбеляза, че колкото по-осиромашал е помешчикът, толкова по-сладко примлясква и разтяга думите. Впрочем самият той примляскваше и разтягаше думите, но не го забелязваше у себе си.

Генералът взе думата като човек компетентен. Освен че се падаха някакви далечни роднини с Артемий Павлович — макар да бяха скарани и дори се съдеха, — навремето самият той бе имал два дуела и за единия дори го бяха разжалвали и пратили да служи в Кавказ като редник. Всъщност някой случайно беше споменал за Варвара Петровна, която отново почнала да излиза „след заболяването“ — говореха впрочем не толкова за нея, колкото за превъзходно подбраната пепелява четворка на каретата й — от собствената им, Ставрогинска конеферма. И най-внезапно генералът заяви, че днеска срещнал „младия Ставрогин“ на кон… Всички тутакси се умълчаха. Генералът попримляска с устни, повъртя в ръце златната си табакера с височайше посвещение и пак тъй внезапно провъзгласи:

— Съжалявам, че преди няколко години ме е нямало тук… тоест бях в Карлсбад… Хм! Този младеж, за когото тогава се носеха най-различни слухове, много ме заинтересува. Хм! Какво вярно има в това, че бил побъркан? Някой ми го бе казал тогава. А сега изведнъж чувам, че някакъв студент го оскърбил в присъствието на братовчедка му и той се наврял под масата; вчера пък научавам от Степан Висоцки, че Ставрогин се дуелирал с този… Гаганов. И единствено с галантната цел да подложи челото си на един побеснял човек; само и само да го оставели на мира. Хм! Това ми напомня нравите на гвардията от двайсетте години. Къде ходи, появява ли се у някого?

Генералът замълча и сякаш зачака някой да му отговори. Пътят на всеобщото нетърпение беше отприщен.

— Много просто! — повиши внезапно глас Юлия Михайловна, ядосана, че всички, сякаш по команда, бяха обърнали погледи към нея. — Възможно ли е да се удивяваме, че Ставрогин се дуелира с Гаганов и същевременно не отвръща на студента? Нима може да викне на дуел бившия си крепостен!

Бележити думи! Проста и ясна мисъл, която обаче никому не беше идвала наум досега. Думи с огромни последствия. Всичко скандално и клюкарско, всичко дребнаво и анекдотично изведнъж мина на заден план; всичко придобиваше друг смисъл. Появяваше се едно ново лице, по отношение на което всички бяха сгрешили, лице с почти идеално строги разбирания. Един студент, сиреч човек образован, му нанася смъртна обида, но той презира обидата, защото изхожда от негов бивш крепостен селянин. Вдига се шум, почват клюки; лекомисленото общество гледа с презрение на човека, преглътнал плесницата, но той презира мнението на обществото, което не е дорасло до истинските разбирания, а междувременно си позволява да разсъждава за тях.

— А ние с вас, Иван Александрович, седим и си разсъждаваме за истинските разбирания — провъзгласява един клубен мъдрец, обзет от благородния порив на самобичуването.

— Да-а, Пьотър Михайлович, да-а — с умиление потвърждава другият. — После върви, че говори против младежта.

— Не е до младежта, Иван Александрович — тутакси се включва трети, — тук въпросът не е до младежта; това е звезда, а не просто един от младите; тъй трябва да се разбират нещата.

— А ние тъкмо от това се нуждаем; хора ни липсват на нас!

Главното беше, че „новият човек“, освен дето се оказа „истински дворянин“, бе на туй отгоре и най-богатият земевладелец в губернията, сиреч можеше да се разчита на него. Аз впрочем и по-преди споменавах бегло за настроенията на нашите земевладелци.

Стигаше се до крайности.

— И не стига, че не извиква студента на дуел, ами и ръцете си слага отзад, обърнете внимание, ваше превъзходителство — обажда се един.

— И не го помъква в новото съдилище — добавя втори.

— Въпреки че като на дворянин новото съдилище щеше да му присъди петнайсет рубли за лична обида, хе-хе-хе!

— Не, аз ще ви кажа каква им е цаката на новите съдилища — изпадаше в изстъпление трети. — Откраднеш ли, измошеничиш ли и те пипнат, уличат те на място — тичай, дорде е време, у дома си и убий майка си! Моментално си оправдан^[1] за всичко и на туй отгоре дамите ще ти махат с батистени кърпички от залата; това е тя истината!

— Това е, това е!

Не мина и без измислици. Пак се заговори за връзките на Николай Всеволодович с граф К. Строгите и независими мнения на граф К. относно последните реформи бяха всеизвестни. Всеизвестна бе и забележителната му дейност, попреустановена донякъде едва напоследък. И ето че най-внезапно стана безспорен факт, че Николай Всеволодович е годен за една от дъщерите на граф К., макар нищо да не даваше сигурен повод за такъв слух. А що се отнася до басните за швейцарските приключения и Лизавета Николаевна — дори дамите престанаха да го говорят. Впрочем тъкмо тогава Дроздови бяха вече успели да направят пропуснатите визити. И всички вече със сигурност намираха Лизавета Николаевна за едно най-обикновено момиче, което се „фръцка“ с болните си нерви. Сега обясняваха припадъка й в деня на пристигането на Николай Всеволодович просто с уплахата от безобразната постъпка на студента. Всичко онова, на което доскоро се мъчеха да придадат някакъв фантастичен колорит, сега се изкарваше дори съвсем прозаично; колкото пък до куцата — тя окончателно отпадна; срамуваха се дори да си спомнят. „Че и сто куци да е имало — кой не е бил млад!“ Изтъкваше се уважението на Николай Всеволодович към майка му, изнамираха му се разни добродетели, с умиление се говореше за неговата ученост, придобита за четири години по немските университети. Постъпката на Артемий Павлович окончателно бе обявена за безтактна: „своя своих не познаше“; а колкото до Юлия Михайловна — призната й бе най-висша проницателност.

Тъй че, когато най-сетне се появи самият Николай Всеволодович, всички го посрещнаха с една крайно наивна сериозност, във всички устремени към него погледи се четеше едно крайно нетърпеливо очакване. Николай Всеволодович тутакси възприе тактиката на най-строго мълчание, с което, разбира се, удовлетвори всички много повече, отколкото ако беше изговорил куп приказки. С една дума — пълен успех, беше излязъл на мода. А в губернското общество е тъй — появиш ли се веднъж — няма измъкване. И Николай Всеволодович пак почна да спазва целия губернски етикет до последните тънкости. Ама че не бил веселяк, че бил затворен, ами малко ли му е минало през главата? Хайде де, мисли човекът, не е фарфара като някои други! Дори високомерното му държане и онази презрителна непристъпност, за които толкова го мразеха преди четири години, сега се харесваха и се ползваха с уважение.

Най-много от всички тържествуваше Варвара Петровна. Не мога да кажа лесно ли беше преглътнала огорчението от рухналите мечти относно Лизавета Николаевна. Тук безспорно й бе помогнала и семейната гордост. Но едно беше странно: Варвара Петровна най-внезапно бе приела за чиста монета това за „избраницата“ на Nicolas от семейството на граф К., а което е още по-странно, приела го бе, така както и всички останали, само въз основа на слуховете, които се носеха; самата тя се боеше направо да попита Николай Всеволодович. Впрочем два-три пъти не се беше стърпяла и уж на шега, уж по заобиколен начин го упрекна, дето не е достатъчно откровен с нея; Николай Всеволодович се усмихваше и продължаваше да пази мълчание. Мълчанието се вземаше за съгласие. Да, но при все това тя никога не забравяше за куцата. Тази мисъл й тегнеше като камък, като кошмар, извикваше у нея мъчителни предчувствия и догадки; и всичкото това наред с мечтите за дъщерите на граф К. Но за това тепърва ще говорим. Разбира се, отново взеха да се отнасят към Варвара Петровна с изключителна предупредителност и почит, но тя почти не се ползваше от това и твърде рядко се появяваше в обществото.

Направи обаче тържествена визита на губернаторшата. Разбира се, ония бележити думи на Юлия Михайловна, произнесени в салоните на предводителшата, никого не биха могли да запленят и очароват повече от нея: изведнъж й беше олекнало, изведнъж бяха получили отговор много въпроси, които я гнетяха от онази злокобна, проклета неделя насам. „Аз не съм я разбирала тази жена!“ — отсече тя и направо, със свойствената си експанзивност, съобщи на Юлия Михайловна, че е дошла да й благодари. Юлия Михайловна бе поласкана, но запази едно независимо държание. По това време тя вече доста добре си знаеше цената, може би дори прекалено добре. Така например по време на разговора беше заявила, че никога не е чувала за дейността и учеността на Степан Трофимович.

— Аз, разбира се, приемам младия Верховенски и му оказвам внимание. Той е безразсъден, но е още млад; впрочем със солидни знания. Но все пак това не ви е един бивш критик в оставка.

Варвара Петровна тутакси побърза да отбележи, че Степан Трофимович ни най-малко не е бил критик, а напротив, прекарал е целия си живот в нейния дом, че се е прочул с първоначалната си кариера, „твърде добре известна на цял свят“, а в най-последно време с трудовете си по испанска история; че възнамерява да пише и за положението на днешните немски университети и като че ли за дрезденската Мадона. С една дума, и пред Юлия Михайловна Варвара Петровна не пожела да се отметне от Степан Трофимович.

— Дрезденската Мадона? Сиреч Сикстинската? Варвара Петровна, два часа изстоях пред тази картина и си отидох разочарована. Нищо не разбрах и бях много изненадана. Кармазинов казва същото — трудно било да се обясни. Сега никой не намира нищо особено в нея — нито руси, нито англичани. Всичката тая шумотевица иде от старчоците.

— Нова мода, значи?

— Аз пък мисля, че не бива да пренебрегваме и нашата младеж. Ругаят ги, че били комунисти, а според мен трябва да ги щадим и пазим. Аз вече съм почнала да чета всичко — всички вестници, комуни, естествознание, — всичко получавам, защото трябва да знаеш най-сетне в какъв свят живееш и с кого си имаш работа. Не може цял живот да караш с приумиците на собствената си фантазия. Направих си извода и вече го имам за правило да предразполагам младежта и по тоя начин да я предпазвам от крайностите. Повярвайте ми, Варвара Петровна, че само обществото, само ние можем — с благотворното си влияние, и то само с добро — да ги задържим на ръба на пропастта, към която ги тласка непримиримостта на всичките тия старчоци. Радвам се впрочем, че научих от вас за Степан Трофимович. Навеждате ме на мисълта, че би могъл да ни бъде полезен за литературното четене. Сигурно знаете, че устройвам целодневни увеселения и пускам подписка в полза на бедните гувернантки от губернията. Пръснати са по цяла Русия; само в нашия уезд са около шест, освен това две са телеграфистки, две учат в академията, останалите също биха желали, но нямат средства. Жребият на руската жена е ужасен, Варвара Петровна! Това става сега университетски въпрос, и е имало дори заседание на Държавния съвет. В нашата странна Русия всичко е възможно. И затова пак повтарям, че единствено с добро, единствено с непосредственото сърдечно участие на обществото бихме могли да насочим това велико обществено дело по правия път. О, боже, толкова много ли са у нас светлите личности! Има ги, разбира се, но са пръснати. Да се съберем, и ще бъдем по-силни. С една дума, най-напред уреждам литературно утро, после лека закуска, после почивка, а вечерта — бал. Искахме да почнем вечерта с живи картини, но май че разноските са големи и затова ще има само един или два кадрила с маски и характерни костюми, изобразяващи известните литературни направления. Тази хумористична идея ми я предложи Кармазинов; той много помага. Знаете ли, че смята да прочете последното си, още никому неизвестно произведение? Да, а знаете ли, че захвърля перото и повече няма да пише; тази негова статия е сбогуването му с публиката. Чудесно нещо, озаглавено „Merci!“. На френски, но той го намира за хумористично и дори за тънко. Аз също; впрочем тоя съвет му го дадох самата аз. Мисля, че Степан Трофимович също би могъл да прочете нещо, ако е по-късичко и… недотам учено. Май че и Пьотър Степанович и още някой ще прочетат по нещо. Пьотър Степанович ще мине да ви съобщи програмата; или още по-добре, позволете ми самата аз да ви я донеса.

— А вие ми позволете да участвам във вашата подписка. Ще съобщя на Степан Трофимович и лично ще го помоля от свое име.

Варвара Петровна се прибра у дома окончателно очарована, беше вече готова цялата да се заложи за Юлия Михайловна и кой знае защо, окончателно се разсърди на Степан Трофимович; а той, горкият, си седеше у дома и нищичко не подозираше.

— Влюбена съм в нея, просто не разбирам как съм могла тъй да греша за тази жена — казваше тя на Николай Всеволодович и на довтасалия още същата вечер Пьотър Степанович.

— И все пак ще трябва да се помирите със стария — доложи Пьотър Степанович, — той е в отчаяние. Вие вече съвсем на нищо го направихте. Вчера ви видял в каляската, поклонил се, а вие сте се обърнали на другата страна. Аз смятам да го поизтъкнем малко; наумил съм някои неща и той още може да бъде полезен.

— О, да, той ще участва в четенето.

— Нямам предвид само това. Впрочем аз тъй и тъй щях да ходя днеска при него. Да му съобщя ли?

— Щом се наемате. Впрочем не знам ще успеете ли — каза тя нерешително. — Аз възнамерявах лично да се обясня с него и исках да му определя ден и място. — Тя силно се намръщи.

— Хайде, сега чак пък ден ще му определяте. Просто ще му кажа.

— Добре, кажете му. Впрочем нека знае, че непременно ще му определя ден. Непременно му го кажете.

Пьотър Степанович се ухили и хукна навън. Изобщо, доколкото си го спомням, по това време той бе станал някак твърде язвителен и дори бе почнал много да си ги позволява и едва ли не с всички. Странното е, че всички му прощаваха някак. Изобщо беше се създало мнението, че на него трябва да се гледа някак по-особено. За отбелязване е, че дуелът на Николай Всеволодович страшно го бе ядосал. Сварил го бе неподготвен; чак позеленя, когато му разказваха. Може би се беше почувствал засегнат: научил бе чак на другия ден, когато всички вече знаеха.

— Нали знаете, че нямате право да се дуелирате — прошушна той на Ставрогин на петия ден, срещайки го случайно в клуба. Интересното беше, че тия пет дни изобщо не се бяха виждали, въпреки че Пьотър Степанович ходеше у Варвара Петровна почти всекидневно.

Прекосявайки голямата зала на клуба на път за бюфета, Николай Всеволодович му хвърли разсеян поглед, сякаш не разбираше за какво става дума, и мълчаливо го отмина.

— И при Шатов сте ходили… И за Маря Тимофеевна се каните да оповестите — подтичваше оня подире му и по едно време, уж че случайно, го беше хванал за рамото.

Николай Всеволодович освободи рамото си с рязко, внезапно движение, бързо се обърна и веждите му заплашително се свиха. Пьотър Степанович го погледна с една странна, разлята усмивка. Всичко продължи само миг. Николай Всеволодович отмина.

II

От Варвара Петровна отиде право при стария; цялото това бързане беше само от проклетия, от едното желание час по-скоро да си върне за обидата, която Степан Трофимович му беше нанесъл преди известно време и за която до момента си нямах дори представа. Цялата работа беше, че последната им среща, състояла се миналия четвъртък, бе завършила с изгонването на Пьотър Степанович. Степан Трофимович, който всъщност започнал кавгата, накрая вдигнал бастуна. Тогава бе скрил от мене този факт; но сега още при влизането на Пьотър Степанович с неговата вечна наивно-високомерна усмивчица и този му неприятен, любопитен поглед, който непрекъснато шареше наоколо, Степан Трофимович тутакси ми даде знак да не ги оставям сами. И тъй като тоя път бях свидетел на целия разговор, ми станаха ясни истинските им отношения.

Степан Трофимович се беше полуизлегнал на кушетката. От оня четвъртък бе отслабнал и прежълтял. Пьотър Степанович тутакси най-фамилиарно се разположи до него, безцеремонно подви крак под себе си и зае на кушетката много повече място, отколкото го позволяваше уважението към един баща. Степан Трофимович мълчаливо и с достойнство се отмести.

На масата имаше разтворена книга. Романът „Какво да се прави?“. Уви, трябва да призная странното малодушие на нашия приятел: мисълта, че се налага да напусне черупката на уединението си и да даде последната битка, все повече и повече надделяваше в собственото му въображение. Знаех, че е свалил романа от рафта и го изучава с единствената цел: в случай на неизбежния сблъсък с „кресльовците“ да знае предварително техните маневри и аргументи от самия им „катехизис“^[2] и подготвен по тоя начин, тържествено да ги опровергае в нейните очи. О, как го измъчваше тази книга! Понякога в отчаяние я захвърляше и скачайки от мястото си, започваше да крачи по стаята почти в изстъпление.

— Съгласен съм, че основната идея на автора е вярна — говореше ми той трескаво, — но толкова по-зле! Същата, нашата идея, именно нашата; ние, да, ние сме, които я посадихме и отгледахме, ние я подготвихме — всъщност какво ново биха могли да кажат след нас! Но, боже мой, как е изложено, как е изопачено и изкривено всичко това! — възклицаваше той, тропайки с пръсти по книгата. — Към такива изводи ли се стремяхме ние? Какво е останало от първоначалната идея?

— Просвещаваш ли се? — ухили се Пьотър Степанович, като взе книгата от масата и прочете заглавието. — Време ти беше. Ако искаш, и по-хубави ще ти донеса.

Степан Трофимович отново и с достойнство премълча. Аз седях в ъгъла на дивана.

Пьотър Степанович бързо обясни причината на своето идване. Разбира се, Степан Трофимович бе безкрайно изненадан и го слушаше със страх, смесен с огромно негодувание.

— И тази Юлия Михайловна разчита на моето участие?

— Не си въобразявай, че някой е приритал за тебе. Напротив, всичко е само един жест, колкото да се подмаже на Варвара Петровна. Ти, разбира се, няма да се осмелиш да откажеш. Пък мисля, че и на самия теб ти се иска — ухили се той, — вие, старчоците, сте адски амбициозни. Но виж какво ще ти кажа — гледай да не е толкова скучно. Ти по коя част беше, по испанската история ли беше? Я ми го дай ти на мене за два-три дни, да го прегледам, че, току-виж, си ни приспал.

Всички тия подмятания, припреният тон, неприкритата грубост явно бяха преднамерени. Един вид със Степан Трофимович може само така, никакви тънкости и прочие. Степан Трофимович твърдо продължаваше да не забелязва оскърбленията. Но това, което чуваше, го потрисаше все повече и повече.

— И тя нареди всичко това да ми се съобщи чрез… вас, така ли? — попита той, пребледнявайки.

— Тоест тя, видиш ли, иска да ти определи ден и място за взаимно обяснение; остатъци от вашите сантименталности. Двайсет години кокетничиш с нея и си я научил на най-смешни маниери. Но не се тревожи, вече е друго; тя вече всяка минута повтаря, че едва сега почнала „да проглежда“. Аз направо й обясних, че цялото ви приятелство и всичките ви излияния са чисто и просто един буламач. Тя, брате мой, доста нещо ми поразказа; леле, каква лакейска длъжност си изпълнявал през всичкото време. Даже аз се червих.

— Аз съм изпълнявал лакейска длъжност? — не издържа Степан Трофимович.

— По-лошо, бил си храненик, сиреч доброволен лакей. Нали ни мързи да се трудим, а пък паричките са хубаво нещо. Сега вече и тя го е разбрала; във всеки случай големи ужасии ми разказа за тебе. Леле, пък как съм се смял на писмата, дето си й ги писал — за срам и резил. Но вие всички сте ужасно, ужасно развратени! В милостинята има нещо, което развращава завинаги — ти си жив пример!

— Тя ти е показвала писмата ми!

— До едно. Всичко, разбира се, не може да се прочете, къде ти! Леле, що хартия, що нещо си изписал, мисля, че са над две хиляди писма… Ама знаеш ли какво, старо, мисля, че е имало един момент, когато е била готова да те вземе. Изтървал си го по най-глупавия начин! Говоря от твое гледище, разбира се, но пак щеше да е по-добре, отколкото дето сега насмалко не те насадиха като някой палячо да потулваш „чуждите грехове“. Хем срещу заплащане!

— Срещу заплащане ли! Тя ли, тя ли ти каза, че било срещу заплащане? — с болка се провикна Степан Трофимович.

— Че не е ли тъй? Я остави, моля ти се, аз те защитавам бе, човек! Разбери, че това ти е единственият начин да се оправдаеш. Тя много добре разбира, че и на тебе, като на всеки, са ти трябвали пари и че така погледнато, си комай прав. Доказах й го като две и две, че цялата ви работа е била една хубава сделка между нея — капиталистката, и тебе — нейния сантиментален шут. Впрочем тя не ти се сърди за парите, макар и да си я доил като коза. Яд я е само че двайсет години ти е вярвала и че тъй си я забаламосал с това благородство, та и тя толкова време е лъгала. Туй, дето е лъгала, тя никога няма да си го признае, но затова пък ти двойно ще си патиш. Чак толкова ли пък не ти е идвало наум, че някой ден ще трябва да си платиш? Не си чак толкова прост! Аз вчера я посъветвах да те прати в някой приют за старци — не бой се, в някой по-приличен, като за тебе, май така и ще направи. Помниш ли писмото, дето ми го писа в Х-ска губерния, онова последното, преди три седмици?

— Нима си й го показал? — скочи ужасен Степан Трофимович.

— Хубава работа! На първа ръка! Онова, дето ме уведомяваше, че те експлоатирала и ти завиждала на таланта; и за оная история, за „чуждите грехове“. Брей, ама ти си бил много самолюбив бе! Леле, как съм се смял. А въобще писмата ти са от скучни по-скучни; ужасен стил. Да ти кажа, много често изобщо не съм ги чел — има едно, дето и досега се търкаля неразпечатано; утре ще ти го пратя. Но това последното, последното ти писмо е върхът на съвършенството! Леле, как съм се смял, да знаеш само как съм се смял!

— Изверг, изверг! — изрева Степан Трофимович.

— Гледай го, моля ти се! Ама с тебе просто не може да се говори бе! Чакай, ама ти да не би пак да си се обидил, както миналия четвъртък?

Степан Трофимович заплашително се надигна:

— Как си позволяваш да ми държиш такъв език?

— Че какво му е на езика ми? Просто и разбрано.

— Кажи ми най-после, изверг неден, син ли си ми ти, или не?

— Това вече ти ще кажеш. Разбира се, всеки баща е склонен към самоизмама…

— Млъкни, млъкни! — целият се разтрепера Степан Трофимович.

— Виж какво, ти ми викаш и ругаеш, както миналия четвъртък, когато вдигна бастуна, ама знаеш ли, че аз тогава намерих едно документче? Толкова ме заинтригува, че цяла вечер съм се ровил в куфара. Не се бой, нищо особено. Просто една мамина бележка до оня, полячето. Но съдейки по характера й…

— Още една дума, и ще те ударя!

— Ама че хора, а! — обърна се внезапно към мен Пьотър Степанович. — Вижте, от миналия четвъртък сме така. Радвам се, че сега поне вие сте тука и ще ни бъдете съдия. Какви са фактите? Упреква ме, че говоря така за майка си; но кой ме докара до това? Кой ме будеше посред нощ да ме прегръща, да ми плаче като истеричка и да ми се изповядва? И какви бяха тия среднощни изповеди, как мислите? — тъкмо тия съмнителни историйки за майка ми! От него ги знам, той ме просвети! Още в Петербург, като бях в гимназията.

— Съвсем друго съм имал предвид! Нещо върховно, висше… О, ти не си ме разбрал! Нищо, нищо не си разбрал!

— Както и да било, но признай, че в случая беше много по-подло от твоя страна, много по-подло, признай си. Виж какво, ако искаш да знаеш, мен ми е все тая. Аз ти говоря от твое гледище. За мен не бери грижа: аз не виня майка си, и ти да си бил, и полякът да е бил — на мен ми е все тая. Кой ви е крив, че в Берлин сте се докарали до това дередже, аз ли? Пък и кой знае дали е можело да излезе нещо друго. Кажи ми сега, при това положение не сте ли едни смешни хора? Кажи ми, не ти ли е все тая чий син съм — твой или нечий? Гледайте — пак се обърна към мене той, — цял живот рубла не съм видял от него, до шестнайсет години очите ми не е виждал, после ме ограбва — тука, тука, а сега се дере, че цял живот страдал за мене, и ми се прави на не знам си какво. Ама моля ти се, аз да не съм ти Варвара Петровна!

Той стана и си взе шапката.

— Проклет бъди — от нине и вовеки веков! — простря ръка над него пребледнелият като смъртник Степан Трофимович.

— Гледай ти докъде можело да изкукурига човек! — дори се учуди Пьотър Степанович. — Хайде, сбогом, старче, повече няма да ме видиш тука, край. И не забравяй за статията, отнеси я по-рано и гледай, ако можеш, без глупости: факти, факти и факти, а главното — по-кратко. Сбогом.

III

Впрочем тук играеха роля и някои странични подбуди. Пьотър Степанович действително имаше някакви кроежи относно баща си. Според мен той разчиташе да докара стареца до отчаяние и по тоя начин да го тласне към някакъв явен скандал от съвсем определен характер. Това му бе нужно за други, по-сетнешни и странични цели, за които ще стане дума нататък.

По това време у него се бяха вече натрупали извънредно много сметки и предначертания от подобен род, кое от кое по-фантастични, разбира се. Освен Степан Трофимович той си беше нарочил и един друг мъченик. Изобщо, както се оказа впоследствие, мъченици ги имаше предостатъчно; но на този той особено разчиташе и това беше самият господин Фон Лембке.

Андрей Антонович фон Лембке спадаше към онова фаворизирано (от природата) племе, което съгласно годишника наброява в Русия неколкостотин хиляди души и което може би не подозира, че в своята целокупност представлява един строго организиран съюз. Разбира се, непредумишлен, непреднамерен и мълчалив съюз, възникнал от само себе си, негласно, просто като едно нравствено задължение, което се състоеше във взаимната поддръжка на всички членове на племето винаги, навсякъде и при всички обстоятелства. Андрей Антонович бе имал честта да получи възпитание в едно от ония висши руски учебни заведения, които се попълват с юноши от семейства, облагодетелствани с по-големи връзки или богатство. На възпитаниците на тия заведения, кажи-речи, тутакси след завършването на учението се дават доста важни постове в един определен клон на държавното управление. Андрей Антонович имаше двама чичовци — единият инженер-подполковник, а другият — хлебар, но се бе намърдал във висшето училище, където срещна доста свои съплеменници. Беше весел другар, доста тъпичък, но всички го бяха обикнали. И когато, вече в горните класове, много от юношите, главно русначетата, бяха почнали да умуват по големите въпроси на съвременността — с един вид, който показваше, че веднъж да свършеха училището, да ги пуснеха само — завчас щяха да решат всичко, — Андрей Антонович все още продължаваше да се занимава с най-невинни ученически лудории. Шегите му бяха доста нескопосани, вулгарни, просташки шеги, но предизвикваха всеобщ смях, а той целеше тъкмо това. По време на лекция например изведнъж ще започне да се секне по някакъв невероятен начин тъкмо в момента, когато преподавателят се обръща към него с въпрос, и другарите му, пък и самият преподавател прихват да се смеят; или пък преди лягане ще почне да изобразява в спалните някаква цинично жива картина; или пък с помощта на два пръста ще изсвири на собствения си нос (и твърде изкусно) увертюрата на „Фра Дяволо“^[3]. Отличаваше се и с една преднамерена немарливост към външния си вид, кой знае защо, намирайки го за остроумно и смешно. Последната година беше взел да пописва и стихове. На руски, разбира се, защото родния си език владееше твърде неграмотно, както впрочем мнозинството от това племе в Русия. Тези му поетични наклонности го бяха сближили с мрачния и сякаш вечно потиснат от нещо син на някакъв обеднял руски генерал, който минаваше за бъдещ велик литератор. Онзи се отнасяше към него покровителствено. Но веднъж, три години след като бяха завършили, тоя му мрачен другар, който зарязал служебното поприще заради руската литература и вследствие на това бил издокаран с цъфнали ботуши и зъзнел от студ в протритата си лятна дреха насред късна есен — срещнал най-случайно на Аничков мост бившето си protégé^[4], Лембката, както му викаха в училището. И какво вижда: един безукорно облечен господин с изрядни рижави бакенбарди, пенсне, лачени ботуши, нови-новенички ръкавици, скъпо палто от Шармер и чанта под мишницата. Толкова се слисал, че отначало дори не го познал. Лембке се зарадвал на приятеля си, дал му адреса си и го поканил да мине някоя вечер. Оказва се, значи, че това не ти е вече Лембката, а Фон Лембке! И една вечер онзи наистина наминал, може би просто от яд. Долу на входа, пред доста неугледното, но постлано с червена пътека стълбище, излязъл портиер, разпитал го и чак тогава ударил камбанката да повика лакея. Но когато най-сетне го отвели горе при Лембката, вместо очаквания разкош гостът видял една малка, сбутана, мрачна и неприветлива стаичка, разделена на две с дълга тъмнозелена завеса; наистина с мека мебел, но крайно овехтяла и също тъмнозелена, и тъмнозелени пердета на високите тесни прозорци. Фон Лембке квартируваше у някакъв генерал, негов далечен роднина, който го протежираше. Впрочем посрещнал госта приветливо, бил сериозен и изящно учтив. Поговорили си за литература, но в рамките на приличието. Един издокаран с бяла вратовръзка лакей поднесъл по чашка слабичък чай и малки кръгли бисквитки. Гостът се нервирал и поискал минерална вода. Донесена му била, но с известно закъснение, при това Лембке сякаш се сконфузил, като повикал за втори път лакея да му даде поръчката. Впрочем предложил на другаря си и да похапне, но проличало, че останал доволен, когато онзи отказал и най-сетне си отишъл. Лембке едва започваше кариерата си и важният му съплеменник, генералът, чисто и просто го беше прибрал в дома си като изпаднал роднина.

По това време той въздишаше по петата дъщеря на генерала и като че ли му отговаряха с взаимност. Но въпреки всичко, когато му дойде времето, омъжиха Амалия за един възрастен фабрикант — немец, стар приятел на стария генерал. Андрей Антонович не се разтъжи кой знае колко, ами седна и направи от мукава един театър — съвсем като истински. Вдигаше се завесата, актьорите излизаха на сцената и жестикулираха; в ложите седяха зрители, оркестърът дърпаше лъковете по струните, капелмайсторът махаше с пръчица, а младите господа и офицерите в партера ръкопляскаха. Всичко беше само от мукава и Фон Лембке го беше измислил и направил собственоръчно. Половин година си беше играл с тоя театър. Генералът даде интимна вечеринка специално за случая, театърът бе изваден на показ, петте генералски щерки начело с новобрачната Амалия, нейният фабрикант и много госпожици и госпожи с техните си немци внимателно разглеждаха и хвалеха театъра; след това имаше танци. Лембке остана много доволен и скоро се утеши.

Минаха години и кариерата му потръгна. Заемаше все хубави служби, все под началството на свои съплеменници и накрая се докопа до твърде висок за възрастта си чин. Отдавна вече му се щеше да се ожени и отдавна вече внимателно се оглеждаше за съпруга. Пописваше и скришом от началството беше пратил цяла повест в редакцията на едно списание, но те пък не я отпечатаха. Затова пък направи от мукава цяла железопътна гара и отново беше станала като истинска: хората излизаха на перона с куфари и чанти в ръцете, с деца и кученца и се качваха във вагоните. Кондуктори и чиновници щъкаха нагоре-надолу, биеше камбанката и влакът потегляше. Тая хитроумна играчка му отне цяла година. Но все таки трябваше да се ожени. Кръгът на познанствата му бе твърде обширен, най-вече сред немците; но се движеше и в руски сфери, разбира се, из средите на началството. Накрая, когато навъртя трийсет и осем години, получи и наследство. Умря чичо му, фурнаджията, и по завещанието му наследи тринайсет хиляди. Останало беше да си намери вече истинска служба. Въпреки твърде високите служебни сфери, в които се въртеше, господин Фон Лембке беше извънредно скромен човек. Напълно би се задоволил с някоя самостоятелна държавна службица, да се разпорежда например с доставките на дърва за държавата или някое друго топло местенце от тоя род, и цял живот нямаше да помисли за друго. Но ето че вместо някоя от очакваните Мина или Ернестина внезапно се появи Юлия Михайловна. Кариерата му отведнъж подскочи с една степен нагоре. Скромният и изпълнителен Фон Лембке почувства, че и той може да бъде самолюбив.

Според както се водеше навремето, Юлия Михайловна имаше двеста души и освен това заедно с нея се появяваше висока протекция. От друга страна, Фон Лембке беше красив, а тя вече прехвърляше четирийсетте. Забележително е, че като взе да се чувства годеник, той лека-полека наистина се бе влюбил в нея. Сутринта в деня на сватбата й бе изпратил стихове. На нея всичко това много й харесваше, дори стиховете: четирийсет години не са шега. В скоро време той получи съответния чин и съответния орден, а след това бе назначен в нашата губерния.

Готвейки се за у нас, Юлия Михайловна старателно бе поработила над своя съпруг. Според нея той не бе лишен от способности, умееше да представи и покаже, умееше дълбокомислено да изслуша и да премълчи, заучил бе няколко твърде прилични пози, би могъл дори да произнесе реч. Имаше дори някакви откъслечни наченки на мисли, а също така и лустрото на най-новия и необходим либерализъм. Но все пак Юлия Михайловна се тревожеше, че е някак твърде невъзприемчив и след продължителната, вечната гонитба на кариера най-сериозно започна да изпитва нужда от покой. Искаше й се да му прелее от своето честолюбие, а той изведнъж се залови да прави църква от мукава: пасторът излизаше да произнася проповед, богомолците слушаха с набожно скръстени отпред ръце, една дама бършеше с кърпичка сълзите си, едно старче се секнеше: накрая зазвучаваше мъничък орган, поръчан и независимо от разходите изписан специално за целта от Швейцария. Когато научи, Юлия Михайловна дори се уплаши, веднага му прибра всичко и го заключи в шкафа си. В замяна на това му бе позволила да пише роман, но при условие да не се напъва. От тоя момент беше почнала да разчита само на себе си. Бедата беше, че всичко това доста намирисваше на лекомислие и липса на мярка. Съдбата твърде дълго я бе държала стара мома. И сега в нейното амбициозно и малко нещо възпалено въображение се рояха идея след идея. Главата й бе пълна със замисли и кроежи. Тя най-сериозно искаше да управлява губернията, мечтаеше тутакси да се заобиколи със светли умове, избрала си беше и направление. Фон Лембке дори се поизплаши, макар че чиновническият усет бързо му подсказа, че всъщност няма какво толкова да се плаши от губернаторството. Първите два-три месеца протекоха дори твърде задоволително. Но ето че се появи Пьотър Степанович и започна да става нещо странно.

Цялата работа беше, че младият Верховенски от първата стъпка прояви пълно незачитане спрямо Андрей Антонович и си присвои някакви странни права над него, а Юлия Михайловна — винаги толкова чувствителна към положението на съпруга си — изобщо не желаеше да го забележи; най-малкото не му придаваше важност. Младият човек й беше станал фаворит, ядеше, пиеше и почти нощуваше в къщата им. Фон Лембке почна да се защитава, наричаше го пред хората „млади човече“, тупаше го покровителствено по рамото, но не успя да постигне нищо; Пьотър Степанович все като да му се присмиваше в очите — дори като говореше уж сериозно и публично, подмяташе най-неочаквани неща. Веднъж Фон Лембке го бе заварил да спи в собствения му кабинет, без никой да го е канил. Онзи обясни, че бил наминал, но понеже нямало никой, „поне се наспал“. Фон Лембке се обиди и пак се оплака на жена си; осмивайки раздразнението му, тя язвително му бе казала, че, види се, не умее да се постави както трябва; с нея във всеки случай „това момче“ никога не си позволявало фамилиарности, а впрочем „самият той е наивен и свеж, макар и извън рамките на обществото“. Фон Лембке се нацупи. Все пак тоя път тя успя да ги помири. Пьотър Степанович не че поиска извинение, но се отърва с някаква плоска шега, която инак би могла да се вземе за нова обида, но в дадения случай я приеха за разкаяние. Слабото място на Андрей Антонович се състоеше в това, че от самото начало беше допуснал грешка — казал му бе за романа си. Представяйки си го като буйна глава с поетични наклонности и отдавна вече мечтаейки за слушател, още в първите дни на познанството една вечер му бе прочел две глави. Оня слушаше, без да крие отегчението си, неучтиво се прозяваше, нито веднъж не го похвали, но на тръгване го измоли да му даде ръкописа, та да си съставел мнение у дома, на спокойствие; и Андрей Антонович му го беше дал. Оттогава не връщаше ръкописа — макар да минаваше всекидневно, — а на въпросите му отговаряше само със смях; веднъж пък каза, че го загубил още тогава на улицата. Научавайки за това, Юлия Михайловна ужасно се разсърди на мъжа си.

— Да не би да си му казал и за черквата? — сепна се тя почти изплашена.

Фон Лембке наистина взе да се замисля, а да се замисля, му бе вредно и забранено от лекарите. Освен че бяха наизлезли много грижи по губернията — за което ще кажем по-долу, — тук имаше и нещо друго: засегнато бе не само началническото самолюбие, а, тъй да се каже, сърцето. Встъпвайки в брак, Андрей Антонович за нищо на света не бе допускал възможността за бъдещи семейни разпри и сблъсъци. Тъй си го бе представял цял живот, мечтаейки за Мина и Ернестина. И сега почувства, че не е в състояние да понесе семейните бури. Най-сетне Юлия Михайловна се обясни с него откровено.

— Ти не можеш да му се сърдиш — каза тя — дори само защото си три пъти по-разумен от него и си неизмеримо по-горе на обществената стълба. В това момче има още много остатъци от някогашното му свободомислие, а ако питаш мен, просто лудории; но не може изведнъж, трябва постепенно. Трябва да ценим младежта; аз действам с добро и ги предпазвам от пропастта.

— Но ти не си представяш какви ги дрънка — възразяваше Фон Лембке. — Аз не мога да се отнасям толерантно, когато в мое присъствие и пред хора заявява, че правителството нарочно впиянчвало народа, за да го видиоти и по тоя начин да го удържи от въстание. Представи си положението ми, когато съм принуден да слушам това пред всички.

Казвайки това, Фон Лембке си спомни неотдавнашния си разговор с Пьотър Степанович. С най-невинната цел да го обезоръжи със своя либерализъм, той му бе показал собствената си интимна колекция от всевъзможни прокламации — руски и чужбински, която грижливо бе събирал от петдесет и девета година насам — не че от интерес, а просто от едно полезно любопитство. Отгатвайки целта му, Пьотър Степанович грубо се бе изразил, че в един-единствен ред на някои прокламации има повече смисъл, отколкото в цяла една канцелария, „не изключвайки впрочем и вашата“. Лембке беше шокиран.

— Но у нас е рано за това, твърде рано — каза той почти умолително, сочейки прокламациите.

— Не, не е рано; вижте, че вас ви е страх, значи не е рано.

— Но тук например се призовава да се рушат черквите.

— Защо пък не? Ами че вие сте умен човек и разбира се, не сте вярващ, а много добре разбирате, че религията ви е нужна, за да видиотявате народа. Истината е по-честна от лъжата.

— Съгласен, съгласен, напълно съм съгласен, но у нас е твърде рано за това, рано е… — мръщеше се Фон Лембке.

— Че какъв правителствен чиновник сте вие, като сте съгласен да се рушат черквите и да се тръгне с вили към Петербург, а цялата разлика виждате само в сроковете?

Тази груба провокация силно жегна Лембке.

— Друго, друго имам предвид — увличаше се той, разпалвайки все повече и повече уязвеното си самолюбие, — вие като млад човек и главно незапознат с нашите цели се заблуждавате. Видите ли, драги ми Пьотър Степанович, вие ни наричате правителствени чиновници, нали? Тъй. Самостоятелни чиновници? Тъй. Извинявайте, но как действаме ние? Ние носим отговорността, а в резултат служим на общото дело така, както и вие. Ние само крепим онова, което вие разклащате и което без нас напълно би рухнало. Ние не сме ви врагове, не, ни най-малко, ние ви казваме: вървете напред, прогресирайте, разклащайте дори, искам да кажа, всичко старо, подлежащо на преправяне; но когато трябва, ние ще ви задържим в нужните рамки и по този начин ще ви спасим от самите вас, защото без нас вие само ще раздрусате Русия, лишавайки я от приличен вид, а нашата задача е да се грижим за приличния вид. Проумейте го най-сетне, че ние и вие сме си взаимно необходими. В Англия вигите и торите също са си взаимно необходими. Какво пък: ние сме тори, а вие — виги, тъй го разбирам аз.

Андрей Антонович дори изпадна в патос. Той още в Петербург обичаше да поговори умно и либерално, а тук, най-важното, никой не го подслушваше. Пьотър Степанович мълчеше и се държеше някак необикновено сериозно. Това още повече разпали оратора.

— Знаете ли, че аз, „стопанинът на губернията“ — продължаваше той, крачейки напред-назад по кабинета си, — знаете ли, че поради множеството си задължения не мога да изпълня нито едно от тях, а от друга страна, също тъй сигурно мога да ви го кажа, че просто няма какво да правя тук. Там е тя работата, че всичко зависи от възгледа на правителството. Нека правителството си основе макар република — да речем, заради политиката или за уталожване на духовете, — а от друга страна, успоредно с това усили губернаторската власт — ние, губернаторите, ще глътнем републиката; каква ти република: каквото щете ще глътнем; аз поне го чувствам, че съм готов… С една дума, да ми разпореди правителството по телеграфа activité dévorante^[5] и аз ще развия activité dévorante. Аз тук право в очите им го казах: „Любезни господа, за уравновесяването и процъфтяването на губернските учреждения е необходимо едно: засилване на губернската власт.“ Вижте какво, трябва щото всички тия учреждения — земски или съдебни — да живеят, тъй да се каже, двойствен живот, сиреч нужно е да съществуват (съгласен съм, че е необходимо), но, от друга страна, трябва да ги няма. Все в зависимост от правителственото гледище. Идва например ред всички учреждения да се окажат необходими — моля, всички са ми налице. Минава необходимостта — и помен няма от тях. Тъй разбирам аз activité dévorante, а нея няма да я има без засилване на губернаторската власт. Говорим си на четири очи и ще ви кажа, че вече заявих в Петербург за необходимостта от специален часовой пред входа на дома на губернатора. Чакам отговор.

— На вас ви трябват двама — обади се Пьотър Степанович.

— Защо двама? — спря се пред него Фон Лембке.

— Ами един ще ви е малко, за да ви уважават. На вас непременно ви трябват двама.

Андрей Антонович сбърчи чело.

— Вие… вие си позволявате твърде много, Пьотър Степанович. Използвате добрината ми и подхвърляте подигравки, правите се на някакъв bourru bienfaisant…^[6]

— Както щете — измърмори Пьотър Степанович, — а все пак вие ни проправяте пътя и подготвяте нашия успех.

— Тоест на кои вас и какъв успех? — учудено се вторачи в него Фон Лембке, но не получи отговор.

Изслушвайки отчета за този разговор, Юлия Михайловна остана крайно недоволна.

— Но нали не мога да третирам началнически твоя фаворит — защитаваше се Фон Лембке, — пък и когато сме на четири очи… Мога да се изпусна… от добро сърце.

— Прекалено добро. Не знаех, че имаш колекция от прокламации, покажи ми ги, ако обичаш.

— Но… той ми ги поиска за един ден.

— И вие пак му ги дадохте! — разсърди се Юлия Михайловна. — Що за безтактност!

— Ей сега ще пратя да ги вземат.

— Няма да ги даде.

— Аз ще изискам! — кипна Фон Лембке и дори скочи от мястото си. — Кой е той, че толкова да му се плашим, и кой съм аз, че нищо да не смея да направя?

— Седнете и се успокойте — спря го Юлия Михайловна, — ще отговоря на първия ви въпрос: той има отлични препоръки, не му липсват способности и понякога говори извънредно умни неща. Кармазинов ме уверява, че почти навсякъде имал връзки и освен това едно изключително влияние над столичната младеж. А ако чрез него успея да ги привлека и групирам около себе си, ще ги спася от гибел, сочейки нов път на честолюбието им. Той ми е предан от все сърце и за всичко ме слуша.

— Но докато ги привличаме, те могат… дявол знае какво да направят. Това е идея, разбира се… — объркан се защитаваше Фон Лембке, — но… ето, чувам, че в …-ския окръг се появили някакви прокламации.

— Но тоя слух е още от лятото — позиви, фалшиви пари и тям подобни, а и досега никой нищо не е донесъл. Кой ви го каза?

— От Фон Блюм го чух.

— Ах, престанете с вашия Блюм и никога да не сте ми го споменавали!

Юлия Михайловна тъй кипна, че дори цяла минута не можеше да проговори. Фон Блюм беше чиновникът от губернаторската канцелария, когото тя особено мразеше. Но за това по-долу.

— И ви моля, не се безпокойте за Верховенски — приключи тя разговора, — ако той участваше в някакви лудории, нямаше да говори така, както е говорил с теб и с всички тук. Фразьорите не са опасни. И ще ти кажа дори и друго — и да се случи нещо тук, аз съм първата, която ще го науча от самия него. Той ми е фанатично, ама фанатично предан!

Изпреварвайки събитията, ще отбележа, че да не бе самомнението и честолюбието на Юлия Михайловна, всичко онова, което успяха да направят у нас тия мизерници, нямаше да стане. Тук вината й е голяма!

Бележки

[1] И не го помъква в новото съдилище… — и убий майка си. Моментално си оправдан. — Тук е отразено отношението на дворянството към съдебната реформа, извършена в Русия през 1864 година. Тя безспорно носи демократични черти: отменен е съсловният съд, делата са публични и се гледат от съдебни заседатели, въвежда се адвокатурата и т.н. Достоевски се отнася положително към съдебната реформа, но практиката на „новите съдилища“, които са подкупни, издават малки присъди за сериозни престъпления и т.н., предизвиква възмущението му. На съдебната практика той посвещава много страници в „Дневник на писателя“ (вж. т. 10 и т. 11 на настоящото издание). ↑

[2] Романът „Какво да се прави“… и аргументи от самия им „катехизис“ — „Какво да се прави?“ на Н. Г. Чернишевски (1828–1889) действително е настолна книга, книга „катехизис“ на напредничавата младеж. Достоевски не отхвърля някои от нравствените принципи, провъзгласени в романа, но остро възразява срещу атеизма и срещу утилитаризма, проповядвани от Чернишевски. Всъщност отношението на Достоевски към Чернишевски е твърде сложно и не може да се свежда до простото отрицание. Достоевски неведнъж е декларирал уважението си към него и като гражданин, и като литератор, независимо от „радикалното разминаване на мненията“. Впрочем в „Дневник на писателя“ от 1873 година, в „Нещо лично“ Достоевски подробно и определено изказва мнението си за Чернишевски, разграничавайки се категорично от официозната и реакционната критика. ↑

[3] … увертюрата на „Фра Дявало“. — „Фра Дяволо“ — комична опера от френския композитор Д. Ф. Обер, написана през 1830 година. ↑

[4] Протеже (фр.). ↑

[5] Бясна активност (фр.). ↑

[6] Добродетелен грубиян (фр.). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Глава четвертая
Все в ожидании

I

Впечатление, произведенное во всем нашем обществе быстро огласившеюся историей поединка, было особенно замечательно тем единодушием, с которым все поспешили заявить себя безусловно за Николая Всеволодовича. Многие из бывших врагов его решительно объявили себя его друзьями. Главною причиной такого неожиданного переворота в общественном мнении было несколько слов, необыкновенно метко высказанных вслух одною особой, доселе не высказывавшеюся, и разом придавших событию значение, чрезвычайно заинтересовавшее наше крупное большинство. Случилось это так: как раз на другой же день после события у супруги предводителя дворянства нашей губернии, в тот день именинницы, собрался весь город. Присутствовала или, вернее, первенствовала и Юлия Михайловна, прибывшая с Лизаветой Николаевной, сиявшею красотой и особенною веселостью, что многим из наших дам на этот раз тотчас же показалось особенно подозрительным. Кстати сказать: в помолвке ее с Маврикием Николаевичем не могло уже быть никакого сомнения. На шутливый вопрос одного отставного, но важного генерала, о котором речь ниже, Лизавета Николаевна сама прямо в тот вечер ответила, что она невеста. И что же? Ни одна решительно из наших дам этой помолвке не хотела верить. Все упорно продолжали предполагать какой-то роман, какую-то роковую семейную тайну, совершившуюся в Швейцарии, и почему-то с непременным участием Юлии Михайловны. Трудно сказать, почему так упорно держались все эти слухи или, так сказать, даже мечты и почему именно так непременно приплетали тут Юлию Михайловну. Только что она вошла, все обратились к ней со странными взглядами, преисполненными ожиданий. Надо заметить, что по недавности события и по некоторым обстоятельствам, сопровождавшим его, на вечере о нем говорили еще с некоторою осторожностию, не вслух. К тому же ничего еще не знали о распоряжениях власти. Оба дуэлиста, сколько известно, обеспокоены не были. Все знали, например, что Артемий Павлович рано утром отправился к себе в Духово, без всякой помехи. Между тем все, разумеется, жаждали, чтобы кто-нибудь заговорил вслух первый и тем отворил бы дверь общественному нетерпению. Именно надеялись на вышеупомянутого генерала, и не ошиблись.

Этот генерал, один из самых осанистых членов нашего клуба, помещик не очень богатый, но с бесподобнейшим образом мыслей, старомодный волокита за барышнями, чрезвычайно любил, между прочим, в больших собраниях заговаривать вслух, с генеральскою вескостью, именно о том, о чем все еще говорили осторожным шепотом. В этом состояла его как бы, так сказать, специальная роль в нашем обществе. При этом он особенно растягивал и сладко выговаривал слова, вероятно заимствовав эту привычку у путешествующих за границей русских или у тех прежде богатых русских помещиков, которые наиболее разорились после крестьянской реформы. Степан Трофимович даже заметил однажды, что чем более помещик разорился, тем слаще он подсюсюкивает и растягивает слова. Он и сам, впрочем, сладко растягивал и подсюсюкивал, но не замечал этого за собой.

Генерал заговорил как человек компетентный. Кроме того, что с Артемием Павловичем он состоял как-то в дальней родне, хотя в ссоре и даже в тяжбе, он, сверх того, когда-то сам имел два поединка и даже за один из них сослан был на Кавказ в рядовые. Кто-то упомянул о Варваре Петровне, начавшей уже второй день выезжать «после болезни», и не собственно о ней, а о превосходном подборе ее каретной серой четверни, собственного ставрогинского завода. Генерал вдруг заметил, что он встретил сегодня «молодого Ставрогина» верхом… Все тотчас смолкли. Генерал почмокал губами и вдруг провозгласил, вертя между пальцами золотую, жалованную табатерку:

— Сожалею, что меня не было тут несколько лет назад… то есть я был в Карлсбаде… Гм. Меня очень интересует этот молодой человек, о котором я так много застал тогда всяких слухов. Гм. А что, правда, что он помешан? Тогда кто-то говорил. Вдруг слышу, что его оскорбляет здесь какой-то студент, в присутствии кузин, и он полез от него под стол; а вчера слышу от Степана Высоцкого, что Ставрогин дрался с этим… Гагановым. И единственно с галантною целью подставить свой лоб человеку взбесившемуся; чтобы только от него отвязаться. Гм. Это в нравах гвардии двадцатых годов. Бывает он здесь у кого-нибудь?

Генерал замолчал, как бы ожидая ответа. Дверь общественному нетерпению была отперта.

— Чего же проще? — возвысила вдруг голос Юлия Михайловна, раздраженная тем, что все вдруг точно по команде обратили на нее свои взгляды. — Разве возможно удивление, что Ставрогин дрался с Гагановым и не отвечал студенту? Не мог же он вызвать на поединок бывшего крепостного своего человека!

Слова знаменательные! Простая и ясная мысль, но никому, однако, не приходившая до сих пор в голову. Слова, имевшие необыкновенные последствия. Всё скандальное и сплетническое, всё мелкое и анекдотическое разом отодвинуто было на задний план; выдвигалось другое значение. Объявлялось лицо новое, в котором все ошиблись, лицо почти с идеальною строгостью понятий. Оскорбленный насмерть студентом, то есть человеком образованным и уже не крепостным, он презирает обиду, потому что оскорбитель — бывший крепостной его человек. В обществе шум и сплетни; легкомысленное общество с презрением смотрит на человека, битого по лицу; он презирает мнением общества, не доросшего до настоящих понятий, а между тем о них толкующего.

— А между тем мы с вами, Иван Александрович, сидим и толкуем о правых понятиях-с, — с благородным азартом самообличения замечает один клубный старичок другому.

— Да-с, Петр Михайлович, да-с, — с наслаждением поддакивает другой, — вот и говорите про молодежь.

— Тут не молодежь, Иван Александрович, — замечает подвернувшийся третий, — тут не о молодежи вопрос; тут звезда-с, а не какой-нибудь один из молодежи; вот как понимать это надо.

— А нам того и надобно; оскудели в людях.

Тут главное состояло в том, что «новый человек», кроме того что оказался «несомненным дворянином», был вдобавок и богатейшим землевладельцем губернии, а стало быть, не мог не явиться подмогой и деятелем. Я, впрочем, упоминал и прежде вскользь о настроении наших землевладельцев.

Входили даже в азарт:

— Он мало того что не вызвал студента, он взял руки назад, заметьте это особенно, ваше превосходительство, — выставлял один.

— И в новый суд его не потащил-с, — подбавлял другой.

— Несмотря на то что в новом суде ему за дворянскую личную обиду пятнадцать рублей присудили бы-с, хе-хе-хе!

— Нет, это я вам скажу тайну новых судов, — приходил в исступление третий. — Если кто своровал или смошенничал, явно пойман и уличен — беги скорей домой, пока время, и убей свою мать. Мигом во всем оправдают, и дамы с эстрады будут махать батистовыми платочками; несомненная истина!

— Истина, истина!

Нельзя было и без анекдотов. Вспомнили о связях Николая Всеволодовича с графом К. Строгие, уединенные мнения графа К. насчет последних реформ были известны. Известна была и его замечательная деятельность, несколько приостановленная в самое последнее время. И вот вдруг стало всем несомненно, что Николай Всеволодович помолвлен с одною из дочерей графа К., хотя ничто не подавало точного повода к такому слуху. А что касается до каких-то чудесных швейцарских приключений и Лизаветы Николаевны, то даже дамы перестали о них упоминать. Упомянем кстати, что Дроздовы как раз к этому времени успели сделать все доселе упущенные ими визиты. Лизавету Николаевну уже несомненно все нашли самою обыкновенною девушкой, «франтящею» своими больными нервами. Обморок ее в день приезда Николая Всеволодовича объяснили теперь просто испугом при безобразном поступке студента. Даже усиливали прозаичность того самого, чему прежде так стремились придать какой-то фантастический колорит; а об какой-то хромоножке забыли окончательно; стыдились и помнить. «Да хоть бы и сто хромоножек, — кто молод не был!». Ставили на вид почтительность Николая Всеволодовича к матери, подыскивали ему разные добродетели, с благодушием говорили об его учености, приобретенной в четыре года по немецким университетам. Поступок Артемия Павловича окончательно объявили бестактным: «своя своих не познаша»; за Юлией же Михайловной окончательно признали высшую проницательность.

Таким образом, когда наконец появился сам Николай Всеволодович, все встретили его с самою наивною серьезностью, во всех глазах, на него устремленных, читались самые нетерпеливые ожидания. Николай Всеволодович тотчас же заключился в самое строгое молчание, чем, разумеется, удовлетворил всех гораздо более, чем если бы наговорил с три короба. Одним словом, всё ему удавалось, он был в моде. В обществе в губернском если кто раз появился, то уж спрятаться никак нельзя. Николай Всеволодович стал по-прежнему исполнять все губернские порядки до утонченности. Веселым его не находили: «Человек претерпел, человек не то, что другие; есть о чем и задуматься». Даже гордость и та брезгливая неприступность, за которую так ненавидели его у нас четыре года назад, теперь уважались и нравились.

Всех более торжествовала Варвара Петровна. Не могу сказать, очень ли тужила она о разрушившихся мечтах насчет Лизаветы Николаевны. Тут помогла, конечно, и фамильная гордость. Странно одно: Варвара Петровна в высшей степени вдруг уверовала, что Nicolas действительно «выбрал» у графа К., но, и что страннее всего, уверовала по слухам, пришедшим к ней, как и ко всем, по ветру; сама же боялась прямо спросить Николая Всеволодовича. Раза два-три, однако, не утерпела и весело исподтишка попрекнула его, что он с нею не так откровенен; Николай Всеволодович улыбался и продолжал молчать. Молчание принимаемо было за знак согласия. И что же: при всем этом она никогда не забывала о хромоножке. Мысль о ней лежала на ее сердце камнем, кошмаром, мучила ее странными привидениями и гаданиями, и всё это совместно и одновременно с мечтами о дочерях графа К. Но об этом еще речь впереди. Разумеется, в обществе к Варваре Петровне стали вновь относиться с чрезвычайным и предупредительным почтением, но она мало им пользовалась и выезжала чрезвычайно редко.

Она сделала, однако, торжественный визит губернаторше. Разумеется, никто более ее не был пленен и очарован вышеприведенными знаменательными словами Юлии Михайловны на вечере у предводительши: они много сняли тоски с ее сердца и разом разрешили многое из того, что так мучило ее с того несчастного воскресенья. «Я не понимала эту женщину!» — изрекла она и прямо, с свойственною ей стремительностью, объявила Юлии Михайловне, что приехала ее благодарить. Юлия Михайловна была польщена, но выдержала себя независимо. Она в ту пору уже очень начала себе чувствовать цену, даже, может быть, немного и слишком. Она объявила, например, среди разговора, что никогда ничего не слыхивала о деятельности и учености Степана Трофимовича.

— Я, конечно, принимаю и ласкаю молодого Верховенского. Он безрассуден, но он еще молод; впрочем, с солидными знаниями. Но всё же это не какой-нибудь отставной бывший критик.

Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а в самое последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.

— О дрезденской Мадонне? Это о Сикстинской? Chère Варвара Петровна, я просидела два часа пред этою картиной и ушла разочарованная. Я ничего не поняла и была в большом удивлении. Кармазинов тоже говорит, что трудно понять. Теперь все ничего не находят, и русские и англичане. Всю эту славу старики прокричали.

— Новая мода, значит?

— А я так думаю, что не надо пренебрегать и нашею молодежью. Кричат, что они коммунисты, а по-моему, надо щадить их и дорожить ими. Я читаю теперь всё — все газеты, коммуны, естественные науки, — всё получаю, потому что надо же наконец знать, где живешь и с кем имеешь дело. Нельзя же всю жизнь прожить на верхах своей фантазии. Я сделала вывод и приняла за правило ласкать молодежь и тем самым удерживать ее на краю. Поверьте, Варвара Петровна, что только мы, общество, благотворным влиянием и именно лаской можем удержать их у бездны, в которую толкает их нетерпимость всех этих старикашек. Впрочем, я рада, что узнала от вас о Степане Трофимовиче. Вы подаете мне мысль: он может быть полезен на нашем литературном чтении. Я, знаете, устраиваю целый день увеселений, по подписке, в пользу бедных гувернанток из нашей губернии. Они рассеяны по России; их насчитывают до шести из одного нашего уезда; кроме того, две телеграфистки, две учатся в академии, остальные желали бы, но не имеют средств. Жребий русской женщины ужасен, Варвара Петровна! Из этого делают теперь университетский вопрос, и даже было заседание государственного совета. В нашей странной России можно делать всё, что угодно. А потому опять-таки лишь одною лаской и непосредственным теплым участием всего общества мы могли бы направить это великое общее дело на истинный путь. О боже, много ли у нас светлых личностей! Конечно, есть, но они рассеяны. Сомкнемтесь же и будем сильнее. Одним словом, у меня будет сначала литературное утро, потом легкий завтрак, потом перерыв и в тот же день вечером бал. Мы хотели начать вечер живыми картинами, но, кажется, много издержек, и потому для публики будут одна или две кадрили в масках и характерных костюмах, изображающих известные литературные направления. Эту шутливую мысль предложил Кармазинов; он много мне помогает. Знаете, он прочтет у нас свою последнюю вещь, еще никому не известную. Он бросает перо и более писать не будет; эта последняя статья есть его прощание с публикой. Прелестная вещица под названием: «Merci». Название французское, но он находит это шутливее и даже тоньше. Я тоже, даже я и присоветовала. Я думаю, Степан Трофимович мог бы тоже прочесть, если покороче и… не так чтоб очень ученое. Кажется, Петр Степанович и еще кто-то что-то такое прочтут. Петр Степанович к вам забежит и сообщит программу; или, лучше, позвольте мне самой завезти к вам.

— А вы позвольте и мне подписаться на вашем листе. Я передам Степану Трофимовичу и сама буду просить его.

Варвара Петровна воротилась домой окончательно привороженная; она стояла горой за Юлию Михайловну и почему-то уже совсем рассердилась на Степана Трофимовича; а тот, бедный, и не знал ничего, сидя дома.

— Я влюблена в нее, я не понимаю, как я могла так ошибаться в этой женщине, — говорила она Николаю Всеволодовичу и забежавшему к вечеру Петру Степановичу.

— А все-таки вам надо помириться со стариком, — доложил Петр Степанович, — он в отчаянии. Вы его совсем сослали на кухню. Вчера он встретил вашу коляску, поклонился, а вы отвернулись. Знаете, мы его выдвинем; у меня на него кой-какие расчеты, и он еще может быть полезен.

— О, он будет читать.

— Я не про одно это. А я и сам хотел к нему сегодня забежать. Так сообщить ему?

— Если хотите. Не знаю, впрочем, как вы это устроите, — проговорила она в нерешимости. — Я была намерена сама объясниться с ним и хотела назначить день и место. — Она сильно нахмурилась.

— Ну, уж назначать день не стоит. Я просто передам.

— Пожалуй, передайте. Впрочем, прибавьте, что я непременно назначу ему день. Непременно прибавьте.

Петр Степанович побежал, ухмыляясь. Вообще, сколько припомню, он в это время был как-то особенно зол и даже позволял себе чрезвычайно нетерпеливые выходки чуть не со всеми. Странно, что ему как-то все прощали. Вообще установилось мнение, что смотреть на него надо как-то особенно. Замечу, что он с чрезвычайною злобой отнесся к поединку Николая Всеволодовича. Его это застало врасплох; он даже позеленел, когда ему рассказали. Тут, может быть, страдало его самолюбие: он узнал на другой лишь день, когда всем было известно.

— А ведь вы не имели права драться, — шепнул он Ставрогину на пятый уже день, случайно встретясь с ним в клубе. Замечательно, что в эти пять дней они нигде не встречались, хотя к Варваре Петровне Петр Степанович забегал почти ежедневно.

Николай Всеволодович молча поглядел на него с рассеянным видом, как бы не понимая, в чем дело, и прошел не останавливаясь. Он проходил чрез большую залу клуба в буфет.

— Вы и к Шатову заходили… вы Марью Тимофеевну хотите опубликовать, — бежал он за ним и как-то в рассеянности ухватился за его плечо.

Николай Всеволодович вдруг стряс с себя его руку и быстро к нему оборотился, грозно нахмурившись. Петр Степанович поглядел на него, улыбаясь странною, длинною улыбкой. Всё продолжалось одно мгновение. Николай Всеволодович прошел далее.

II

К старику он забежал тотчас же от Варвары Петровны, и если так поспешил, то единственно из злобы, чтоб отмстить за одну прежнюю обиду, о которой я доселе не имел понятия. Дело в том, что в последнее их свидание, именно на прошлой неделе в четверг, Степан Трофимович, сам, впрочем, начавший спор, кончил тем, что выгнал Петра Степановича палкой. Факт этот он от меня тогда утаил; но теперь, только что вбежал Петр Степанович, с своею всегдашнею усмешкой, столь наивно высокомерною и с неприятно любопытным, шныряющим по углам взглядом, как тотчас же Степан Трофимович сделал мне тайный знак, чтоб я не оставлял комнату. Таким образом и обнаружились предо мною их настоящие отношения, ибо на этот раз прослушал весь разговор.

Степан Трофимович сидел, протянувшись на кушетке. С того четверга он похудел и пожелтел. Петр Степанович с самым фамильярным видом уселся подле него, бесцеремонно поджав под себя ноги, и занял на кушетке гораздо более места, чем сколько требовало уважение к отцу. Степан Трофимович молча и с достоинством посторонился.

На столе лежала раскрытая книга. Это был роман «Что делать?». Увы, я должен признаться в одном странном малодушии нашего друга: мечта о том, что ему следует выйти из уединения и задать последнюю битву, всё более и более одерживала верх в его соблазненном воображении. Я догадался, что он достал и изучает роман единственно с тою целью, чтобы в случае несомненного столкновения с «визжавшими» знать заранее их приемы и аргументы по самому их «катехизису» и, таким образом приготовившись, торжественно их всех опровергнуть в ее глазах. О, как мучила его эта книга! Он бросал иногда ее в отчаянии и, вскочив с места, шагал по комнате почти в исступлении.

— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?

— Просвещаешься? — ухмыльнулся Петр Степанович, взяв книгу со стола и прочтя заглавие. — Давно пора. Я тебе и получше принесу, если хочешь.

Степан Трофимович снова и с достоинством промолчал. Я сидел в углу на диване.

Петр Степанович быстро объяснил причину своего прибытия. Разумеется, Степан Трофимович был поражен не в меру и слушал в испуге, смешанном с чрезвычайным негодованием.

— И эта Юлия Михайловна рассчитывает, что я приду к ней читать!

— То есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.

Торопливая и слишком обнаженная грубость этих колкостей была явно преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем как будто и нельзя говорить другим, более тонким языком и понятиями. Степан Трофимович твердо продолжал не замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него всё более и более потрясающее впечатление.

— И она сама, сама велела передать это мне через… вас? — спросил он бледнея.

— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.

— Я исполнял лакейскую должность? — не выдержал Степан Трофимович.

— Хуже, ты был приживальщиком, то есть лакеем добровольным. Лень трудиться, а на денежки-то у нас аппетит. Всё это и она теперь понимает; по крайней мере ужас, что про тебя рассказала. Ну, брат, как я хохотал над твоими письмами к ней; совестно и гадко. Но ведь вы так развращены, так развращены! В милостыне есть нечто навсегда развращающее — ты явный пример!

— Она тебе показывала мои письма!

— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.

— За деньги! Она, она говорит, что за деньги! — болезненно возопил Степан Трофимович.

— А то как же? Да что ты, я же тебя и защищал.

Ведь это единственный твой путь оправдания. Она сама поняла, что тебе денег надо было, как и всякому, и что ты с этой точки, пожалуй, и прав. Я ей доказал, как дважды два, что вы жили на взаимных выгодах: она капиталисткой, а ты при ней сентиментальным шутом. Впрочем, за деньги она не сердится, хоть ты ее и доил, как козу. Ее только злоба берет, что она тебе двадцать лет верила, что ты ее так облапошил на благородстве и заставил так долго лгать. В том, что сама лгала, она никогда не сознается, но за это-то тебе и достанется вдвое. Не понимаю, как ты не догадался, что тебе придется когда-нибудь рассчитаться. Ведь был же у тебя хоть какой-нибудь ум. Я вчера посоветовал ей отдать тебя в богадельню, успокойся, в приличную, обидно не будет; она, кажется, так и сделает. Помнишь последнее письмо твое ко мне в X — скую губернию, три недели назад?

— Неужели ты ей показал? — в ужасе вскочил Степан Трофимович.

— Ну еще же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту, ну и там об «чужих грехах». Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!

— Изверг, изверг! — возопил Степан Трофимович.

— Фу, черт, да с тобой нельзя разговаривать. Послушай, ты опять обижаешься, как в прошлый четверг?

Степан Трофимович грозно выпрямился:

— Как ты смеешь говорить со мной таким языком?

— Каким это языком? Простым и ясным?

— Но скажи же мне наконец, изверг, сын ли ты мой или нет?

— Об этом тебе лучше знать. Конечно, всякий отец склонен в этом случае к ослеплению…

— Молчи, молчи! — весь затрясся Степан Трофимович.

— Видишь ли, ты кричишь и бранишься, как и в прошлый четверг, ты свою палку хотел поднять, а ведь я документ-то тогда отыскал. Из любопытства весь вечер в чемодане прошарил. Правда, ничего нет точного, можешь утешиться. Это только записка моей матери к тому полячку. Но, судя по ее характеру…

— Еще слово, и я надаю тебе пощечин.

— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.

— О, я тогда это в высшем смысле! О, ты не понял меня. Ничего, ничего ты не понял.

— Но все-таки у тебя подлее, чем у меня, ведь подлее, признайся. Ведь видишь ли, если хочешь, мне всё равно. Я с твоей точки. С моей точки зрения, не беспокойся: я мать не виню; ты так ты, поляк так поляк, мне всё равно. Я не виноват, что у вас в Берлине вышло так глупо. Да и могло ли у вас выйти что-нибудь умней. Ну не смешные ли вы люди после всего! И не всё ли тебе равно, твой ли я сын или нет? Послушайте, — обратился он ко мне опять, — он рубля на меня не истратил всю жизнь, до шестнадцати лет меня не знал совсем, потом здесь ограбил, а теперь кричит, что болел обо мне сердцем всю жизнь, и ломается предо мной, как актер. Да ведь я же не Варвара Петровна, помилуй!

Он встал и взял шляпу.

— Проклинаю тебя отсель моим именем! — протянул над ним руку Степан Трофимович, весь бледный как смерть.

— Эк ведь в какую глупость человек въедет! — даже удивился Петр Степанович. — Ну прощай, старина, никогда не приду к тебе больше. Статью доставь раньше, не забудь и постарайся, если можешь, без вздоров: факты, факты и факты, а главное, короче. Прощай.

III

Впрочем, тут влияли и посторонние поводы. У Петра Степановича действительно были некоторые замыслы на родителя. По-моему, он рассчитывал довести старика до отчаяния и тем натолкнуть его на какой-нибудь явный скандал, в известном роде. Это нужно было ему для целей дальнейших, посторонних, о которых еще речь впереди. Подобных разных расчетов и предначертаний в ту пору накопилось у него чрезвычайное множество, — конечно, почти всё фантастических. Был у него в виду и другой мученик, кроме Степана Трофимовича. Вообще мучеников было у него немало, как и оказалось впоследствии; но на этого он особенно рассчитывал, и это был сам господин фон Лембке.

Андрей Антонович фон Лембке принадлежал к тому фаворизованному (природой) племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своею массой один строго организованный союз. И, уж разумеется, союз не предумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по себе, без слов и без договору, как нечто нравственно обязательное, и состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при каких бы то ни было обстоятельствах. Андрей Антонович имел честь воспитываться в одном из тех высших русских учебных заведений, которые наполняются юношеством из более одаренных связями или богатством семейств. Воспитанники этого заведения почти тотчас же по окончании курса назначались к занятию довольно значительных должностей по одному отделу государственной службы. Андрей Антонович имел одного дядю инженер-подполковника, а другого булочника; но в высшую школу протерся и встретил в ней довольно подобных соплеменников. Был он товарищ веселый; учился довольно тупо, но его все полюбили. И когда, уже в высших классах, многие из юношей, преимущественно русских, научились толковать о весьма высоких современных вопросах, и с таким видом, что вот только дождаться выпуска, и они порешат все дела, — Андрей Антонович всё еще продолжал заниматься самыми невинными школьничествами. Он всех смешил, правда выходками весьма нехитрыми, разве лишь циническими, но поставил это себе целью. То как-нибудь удивительно высморкается, когда преподаватель на лекции обратится к нему с вопросом, — чем рассмешит и товарищей и преподавателя; то в дортуаре изобразит из себя какую-нибудь циническую живую картину, при всеобщих рукоплесканиях; то сыграет, единственно на своем носу (и довольно искусно), увертюру из «Фра-Диаволо». Отличался тоже умышленным неряшеством, находя это почему-то остроумным. В самый последний год он стал пописывать русские стишки. Свой собственный племенной язык знал он весьма неграмматически, как и многие в России этого племени. Эта наклонность к стишкам свела его с одним мрачным и как бы забитым чем-то товарищем, сыном какого-то бедного генерала, из русских, и который считался в заведении великим будущим литератором. Тот отнесся к нему покровительственно. Но случилось так, что по выходе из заведения, уже года три спустя, этот мрачный товарищ, бросивший свое служебное поприще для русской литературы и вследствие того уже щеголявший в разорванных сапогах и стучавший зубами от холода, в летнем пальто в глубокую осень, встретил вдруг случайно у Аничкова моста своего бывшего protégé^[1] «Лембку», как все, впрочем, называли того в училище. И что же? Он даже не узнал его с первого взгляда и остановился в удивлении. Пред ним стоял безукоризненно одетый молодой человек, с удивительно отделанными бакенбардами рыжеватого отлива, с пенсне, в лакированных сапогах, в самых свежих перчатках, в широком шармеровском пальто и с портфелем под мышкой. Лембке обласкал товарища, сказал ему адрес и позвал к себе когда-нибудь вечерком. Оказалось тоже, что он уже не «Лембка», а фон Лембке. Товарищ к нему, однако, отправился, может быть, единственно из злобы. На лестнице, довольно некрасивой и совсем уже не парадной, но устланной красным сукном, его встретил и опросил швейцар. Звонко прозвенел наверх колокол. Но вместо богатств, которые посетитель ожидал встретить, он нашел своего «Лембку» в боковой очень маленькой комнатке, имевшей темный и ветхий вид, разгороженной надвое большою темно-зеленою занавесью, меблированной хоть и мягкою, но очень ветхою темно-зеленою мебелью, с темно-зелеными сторами на узких и высоких окнах. Фон Лембке помещался у какого-то очень дальнего родственника, протежировавшего его генерала. Он встретил гостя приветливо, был серьезен и изящно вежлив. Поговорили и о литературе, но в приличных пределах. Лакей в белом галстуке принес жидковатого чаю, с маленьким, кругленьким сухим печеньем. Товарищ из злобы попросил зельтерской воды. Ему подали, но с некоторыми задержками, причем Лембке как бы сконфузился, призывая лишний раз лакея и ему приказывая. Впрочем, сам предложил, не хочет ли гость чего закусить, и видимо был доволен, когда тот отказался и наконец ушел. Просто-запросто Лембке начинал свою карьеру, а у единоплеменного, но важного генерала приживал.

Он в то время вздыхал по пятой дочке генерала, и ему, кажется, отвечали взаимностью. Но Амалию все-таки выдали, когда пришло время, за одного старого заводчика-немца, старого товарища старому генералу. Андрей Антонович не очень плакал, а склеил из бумаги театр. Поднимался занавес, выходили актеры, делали жесты руками; в ложах сидела публика, оркестр по машинке водил смычками по скрипкам, капельмейстер махал палочкой, а в партере кавалеры и офицеры хлопали в ладоши. Всё было сделано из бумаги, всё выдумано и сработано самим фон Лембке; он просидел над театром полгода. Генерал устроил нарочно интимный вечерок, театр вынесли напоказ, все пять генеральских дочек с новобрачною Амалией, ее заводчик и многие барышни и барыни со своими немцами внимательно рассматривали и хвалили театр; затем танцевали. Лембке был очень доволен и скоро утешился.

Прошли годы, и карьера его устроилась. Он всё служил по видным местам, и всё под начальством единоплеменников, и дослужился наконец до весьма значительного, сравнительно с его летами, чина. Давно уже он желал жениться и давно уже осторожно высматривал. Втихомолку от начальства послал было повесть в редакцию одного журнала, но ее не напечатали. Зато склеил целый поезд железной дороги, и опять вышла преудачная вещица: публика выходила из вокзала, с чемоданами и саками, с детьми и собачками, и входила в вагоны. Кондукторы и служителя расхаживали, звенел колокольчик, давался сигнал, и поезд трогался в путь. Над этою хитрою штукой он просидел целый год. Но все-таки надо было жениться. Круг знакомств его был довольно обширен, всё больше в немецком мире; но он вращался и в русских сферах, разумеется по начальству. Наконец, когда уже стукнуло ему тридцать восемь лет, он получил и наследство. Умер его дядя, булочник, и оставил ему тринадцать тысяч по завещанию. Дело стало за местом. Господин фон Лембке, несмотря на довольно высокий пошиб своей служебной сферы, был человек очень скромный. Он очень бы удовольствовался каким-нибудь самостоятельным казенным местечком, с зависящим от его распоряжений приемом казенных дров, или чем-нибудь сладеньким в этом роде, и так бы на всю жизнь. Но тут, вместо какой-нибудь ожидаемой Минны или Эрнестины, подвернулась вдруг Юлия Михайловна. Карьера его разом поднялась степенью виднее. Скромный и аккуратный фон Лембке почувствовал, что и он может быть самолюбивым.

У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и, кроме того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке был красив, а ей уже за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в нее и в самом деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.

Собираясь к нам, Юлия Михайловна старательно поработала над супругом. По ее мнению, он был не без способностей, умел войти и показаться, умел глубокомысленно выслушать и промолчать, схватил несколько весьма приличных осанок, даже мог сказать речь, даже имел некоторые обрывки и кончики мыслей, схватил лоск новейшего необходимого либерализма. Но все-таки ее беспокоило, что он как-то уж очень мало восприимчив и, после долгого, вечного искания карьеры, решительно начинал ощущать потребность покоя. Ей хотелось перелить в него свое честолюбие, а он вдруг начал клеить кирку: пастор выходил говорить проповедь, молящиеся слушали, набожно сложив пред собою руки, одна дама утирала платочком слезы, один старичок сморкался; под конец звенел органчик, который нарочно был заказан и уже выписан из Швейцарии, несмотря на издержки. Юлия Михайловна даже с каким-то испугом отобрала всю работу, только лишь узнала о ней, и заперла к себе в ящик; взамен того позволила ему писать роман, но потихоньку. С тех пор прямо стала рассчитывать только на одну себя. Беда в том, что тут было порядочное легкомыслие и мало мерки. Судьба слишком уже долго продержала ее в старых девах. Идея за идеей замелькали теперь в ее честолюбивом и несколько раздраженном уме. Она питала замыслы, она решительно хотела управлять губернией, мечтала быть сейчас же окруженною, выбрала направление. Фон Лембке даже несколько испугался, хотя скоро догадался, с своим чиновничьим тактом, что собственно губернаторства пугаться ему вовсе нечего. Первые два, три месяца протекли даже весьма удовлетворительно. Но тут подвернулся Петр Степанович, и стало происходить нечто странное.

Дело в том, что молодой Верховенский с первого шагу обнаружил решительную непочтительность к Андрею Антоновичу и взял над ним какие-то странные права, а Юлия Михайловна, всегда столь ревнивая к значению своего супруга, вовсе не хотела этого замечать; по крайней мере не придавала важности. Молодой человек стал ее фаворитом, ел, пил и почти спал в доме. Фон Лембке стал защищаться, называл его при людях «молодым человеком», покровительственно трепал по плечу, но этим ничего не внушил: Петр Степанович всё как будто смеялся ему в глаза, даже разговаривая, по-видимому, серьезно, а при людях говорил ему самые неожиданные вещи. Однажды, возвратясь домой, он нашел молодого человека у себя в кабинете, спящим на диване без приглашения. Тот объяснил, что зашел, но, не застав дома, «кстати выспался». Фон Лембке был обижен и снова пожаловался супруге; осмеяв его раздражительность, та колко заметила, что он сам, видно, не умеет стать на настоящую ногу; по крайней мере с ней «этот мальчик» никогда не позволяет себе фамильярностей, а впрочем, «он наивен и свеж, хотя и вне рамок общества». Фон Лембке надулся. В тот раз она их помирила. Петр Степанович не то чтобы попросил извинения, а отделался какою-то грубою шуткой, которую в другой раз можно было бы принять за новое оскорбление, но в настоящем случае приняли за раскаяние. Слабое место состояло в том, что Андрей Антонович дал маху с самого начала, а именно сообщил ему свой роман. Вообразив в нем пылкого молодого человека с поэзией и давно уже мечтая о слушателе, он еще в первые дни знакомства прочел ему однажды вечером две главы. Тот выслушал, не скрывая скуки, невежливо зевал, ни разу не похвалил, но, уходя, выпросил себе рукопись, чтобы дома на досуге составить мнение, а Андрей Антонович отдал. С тех пор он рукописи не возвращал, хотя и забегал ежедневно, а на вопрос отвечал только смехом; под конец объявил, что потерял ее тогда же на улице. Узнав о том, Юлия Михайловна рассердилась на своего супруга ужасно.

— Уж не сообщил ли ты ему и о кирке? — всполохнулась она чуть не в испуге.

Фон Лембке решительно начал задумываться, а задумываться ему было вредно и запрещено докторами. Кроме того, что оказывалось много хлопот по губернии, о чем скажем ниже, — тут была особая материя, даже страдало сердце, а не то что одно начальническое самолюбие. Вступая в брак, Андрей Антонович ни за что бы не предположил возможности семейных раздоров и столкновений в будущем. Так всю жизнь воображал он, мечтая о Минне и Эрнестине. Он почувствовал, что не в состоянии переносить семейных громов. Юлия Михайловна объяснилась с ним наконец откровенно.

— Сердиться ты на это не можешь, — сказала она, — уже потому, что ты втрое его рассудительнее и неизмеримо выше на общественной лестнице. В этом мальчике еще много остатков прежних вольнодумных замашек, а по-моему, просто шалость; но вдруг нельзя, а надо постепенно. Надо дорожить нашею молодежью; я действую лаской и удерживаю их на краю.

— Но он черт знает что говорит, — возражал фон Лембке. — Я не могу относиться толерантно, когда он при людях и в моем присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания. Представь мою роль, когда я принужден при всех это слушать.

Говоря это, фон Лембке припомнил недавний разговор свой с Петром Степановичем. С невинною целию обезоружить его либерализмом, он показал ему свою собственную интимную коллекцию всевозможных прокламаций, русских и из-за границы, которую он тщательно собирал с пятьдесят девятого года, не то что как любитель, а просто из полезного любопытства. Петр Степанович, угадав его цель, грубо выразился, что в одной строчке иных прокламаций более смысла, чем в целой какой-нибудь канцелярии, «не исключая, пожалуй, и вашей».

Лембке покоробило.

— Но это у нас рано, слишком рано, — произнес он почти просительно, указывая на прокламации.

— Нет, не рано; вот вы же боитесь, стало быть, не рано.

— Но, однако же, тут, например, приглашение к разрушению церквей.

— Отчего же и нет? Ведь вы же умный человек и, конечно сами не веруете, а слишком хорошо понимаете, что вера вам нужна, чтобы народ абрютировать. Правда честнее лжи.

— Согласен, согласен, я с вами совершенно согласен, но это у нас рано, рано… — морщился фон Лембке.

— Так какой же вы после этого чиновник правительства, если сами согласны ломать церкви и идти с дрекольем на Петербург, а всю разницу ставите только в сроке?

Так грубо пойманный, Лембке был сильно пикирован.

— Это не то, не то, — увлекался он, всё более и более раздражаясь в своем самолюбии, — вы, как молодой человек и, главное, незнакомый с нашими целями, заблуждаетесь. Видите, милейший Петр Степанович, вы называете нас чиновниками от правительства? Так. Самостоятельными чиновниками? Так. Но позвольте, как мы действуем? На нас ответственность, а в результате мы так же служим общему делу, как и вы. Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и то, что без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте, то есть всё старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде. Проникнитесь, что мы и вы взаимно друг другу необходимы. В Англии виги и тории тоже взаимно друг другу необходимы. Что же: мы тории, а вы виги, я именно так понимаю.

Андрей Антонович вошел даже в пафос. Он любил поговорить умно и либерально еще с самого Петербурга, а тут, главное, никто не подслушивал. Петр Степанович молчал и держал себя как-то не по-обычному серьезно. Это еще более подзадорило оратора.

— Знаете ли, что я, «хозяин губернии», — продолжал он, расхаживая по кабинету, — знаете ли, что я по множеству обязанностей не могу исполнить ни одной, а с другой стороны, могу так же верно сказать, что мне здесь нечего делать. Вся тайна в том, что тут всё зависит от взглядов правительства. Пусть правительство основывает там хоть республику, ну там из политики или для усмирения страстей, а с другой стороны, параллельно, пусть усилит губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотим республику; да что республику: всё, что хотите, поглотим; я по крайней мере чувствую, что готов… Одним словом, пусть правительство провозгласит мне по телеграфу activité dévorante,^[2] и я даю activité dévorante. Я здесь прямо в глаза сказал: «Милостивые государи, для уравновешения и процветания всех губернских учреждений необходимо одно: усиление губернаторской власти». Видите, надо, чтобы все эти учреждения — земские ли, судебные ли — жили, так сказать, двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было. Всё судя по взгляду правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдет необходимость, и их никто у меня не отыщет. Вот как я понимаю activité dévorante, а ее не будет без усиления губернаторской власти. Мы с вами глаз на глаз говорим. Я, знаете, уже заявил в Петербурге о необходимости особого часового у дверей губернаторского дома. Жду ответа.

— Вам надо двух, — проговорил Петр Степанович.

— Для чего двух? — остановился пред ним фон Лембке.

— Пожалуй, одного-то мало, чтобы вас уважали. Вам надо непременно двух.

Андрей Антонович скривил лицо.

— Вы… вы бог знает что позволяете себе, Петр Степанович. Пользуясь моей добротой, вы говорите колкости и разыгрываете какого-то bourru bienfaisant…^[3]

— Ну это как хотите, — пробормотал Петр Степанович, — а все-таки вы нам прокладываете дорогу и приготовляете наш успех.

— То есть кому же нам и какой успех? — в удивлении уставился на него фон Лембке, но ответа не получил.

Юлия Михайловна, выслушав отчет о разговоре, была очень недовольна.

— Но не могу же я, — защищался фон Лембке, — третировать начальнически твоего фаворита, да еще когда глаз на глаз… Я мог проговориться… от доброго сердца.

— От слишком уж доброго. Я не знала, что у тебя коллекция прокламаций, сделай одолжение, покажи.

— Но… но он их выпросил к себе на один день.

— И вы опять дали! — рассердилась Юлия Михайловна. — Что за бестактность!

— Я сейчас пошлю к нему взять.

— Он не отдаст.

— Я потребую! — вскипел фон Лембке и вскочил даже с места. Кто он, чтобы так его опасаться, и кто я, чтобы не сметь ничего сделать?

— Садитесь и успокойтесь, — остановила Юлия Михайловна, — я отвечу на ваш первый вопрос: он отлично мне зарекомендован, он со способностями и говорит иногда чрезвычайно умные вещи. Кармазинов уверял меня, что он имеет связи почти везде и чрезвычайное влияние на столичную молодежь. А если я через него привлеку их всех и сгруппирую около себя, то я отвлеку их от погибели, указав новую дорогу их честолюбию. Он предан мне всем сердцем и во всем меня слушается.

— Но ведь пока их ласкать, они могут… черт знает что сделать. Конечно, это идея… — смутно защищался фон Лембке, — но… но вот, я слышу, в — ском уезде появились какие-то прокламации.

— Но ведь этот слух был еще летом, — прокламации, фальшивые ассигнации, мало ли что, однако до сих пор не доставили ни одной. Кто вам сказал?

— Я от фон Блюма слышал.

— Ах, избавьте меня от вашего Блюма и никогда не смейте о нем упоминать!

Юлия Михайловна вскипела и даже с минуту не могла говорить. Фон Блюм был чиновником при губернаторской канцелярии, которого она особенно ненавидела. Об этом ниже.

— Пожалуйста, не беспокойся о Верховенском, — заключила она разговор, — если б он участвовал в каких-нибудь шалостях, то не стал бы так говорить, как он с тобою и со всеми здесь говорит. Фразеры не опасны, и даже, я так скажу, случись что-нибудь, я же первая чрез него и узнаю. Он фанатически, фанатически предан мне.

Замечу, предупреждая события, что если бы не самомнение и честолюбие Юлии Михайловны, то, пожалуй, и не было бы всего того, что успели натворить у нас эти дурные людишки. Тут она во многом ответственна!

Бележки

[1] протеже, т. е. опекаемого, покровительствуемого (франц.). ↑

[2] бешеную активность (франц.). ↑

[3] благодетельного грубияна (франц.). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Фьодор Достоевски Бесове (9) Фёдор Достоевский Бесы (9)

Метаданни

Данни

Бесове

Информация

История

Сваляне / Връзки

Метаданни

Данни

Информация

История

Сваляне / Връзки

Глава четвъртаВсички са в очакване

I

II

III

Глава четвертаяВсе в ожидании

I

II

III

Фьодор Достоевски
Бесове (9)

Фёдор Достоевский
Бесы (9)

Глава четвърта
Всички са в очакване

Глава четвертая
Все в ожидании