Фьодор Достоевски
Бесове (16)

Фёдор Достоевский
Бесы (16)

I

Независимо от всички тревоги и неразбории на другия ден празненството се състоя. Мисля, че дори ако през нощта Лембке беше умрял, на сутринта празненството пак щеше да се състои — толкова държеше на него Юлия Михайловна, придавайки му някакво особено значение. Уви, тя си остана сляпа до последния миг и така и не разбра настроението на обществото. А беше стигнало дотам, че вече никой не вярваше да се размине без някакъв грандиозен скандал, без „развръзка“, както се изразяваха някои и предварително потриваха ръце. Вярно е, че при това мнозина уж се въсеха и заемаха дълбокомислени политически пози; но което е право, руснакът пей дава да се забърка някоя скандална история. Но е вярно и другото, в случая имаше нещо повече от жаждата за скандал — имаше едно всеобщо раздразнение, нещо крайно ожесточено: ще речеш, че на всички им беше ужасно обръгнало всичко. Цареше някакъв общ колеблив цинизъм, сякаш насила натрапен цинизъм, сякаш че по неволя и от немай-къде. Последователни бяха само дамите, и то по един-единствен пункт — в безпощадната си омраза към Юлия Михайловна. Тук си бяха подали ръка всички дамски направления. А тя, горката, дори не подозираше — до последния момент беше сигурна, че си е създала „обкръжение“ и че все още са й „фанатично предани“.

Загатнах вече, че в града ни се бяха появили какви ли не човеци и човечета. Не говоря за тъй наречените „напредничави“ хора, които винаги гледат да са пред другите (главната им грижа) — те все пак имат някаква по-определена цел, макар много често да е страшно глупава. Не, говоря само за мръснишката сган. В преходните времена тая сган, която я има във всяко общество, се надига, и при това не само че няма никакви цели, но няма дори капка разум и с всички сили изразява единствено тревога и нетърпение. Същевременно тая сган, без да подозира, почти винаги попада под командата на тайфата действащи с определена цел „напредничави“, която пък насочва всичките тия отрепки на обществото натам, накъдето й е угодно, освен ако самата тя не се състои от пълни идиоти, което впрочем също се случва. Сега, когато всичко мина, у нас се говори например, че Пьотър Степанович го управлявала Интернационалката^[1], Пьотър Степанович управлявал Юлия Михайловна, а тя пък на свой ред регулирала по негова команда цялата тая сбирщина. Сега най-солидните умове в града се чудят и маят: как тъй са им се оставили тогава? Какво представляваха тия наши смутни времена, какъв беше тоя преход — от какво и към какво, — не знам, пък и никой май не знае освен може би някой от нашите неканени гости. Но е факт, че най-различни нищожества, които по-рано не смееха да отворят уста, внезапно взеха връх и почнаха на всеослушание да критикуват всичко свято, докато най-първите хора, които до момента благополучно водеха хорото, изведнъж почнаха да ги слушат и да се спотайват; а някои дори най-позорно да им се подмазват. Едни нищо и никакви лямшиновци, телятниковци и тентетниковци (помешчиците)^[2], ония доморасли сополанковци Радишчеви, разни печално, но надменно усмихнати чифутчета и кой знае отде изпаднали в града зевзеци, разни уж „столично мислещи“ поети, които вместо с мисъл и с таланта парадираха с лъснатите си ботуши и с надиплените си кафтани, разни майори и полковници, които с присмех говореха за безсмислието на офицерското си звание, готови за рубла в повече моментално да захвърлят сабята и да се цанят писари в железниците, разни заловили се с адвокатлък генерали; просветени комисионери, просвещаващи се търговчета, безброй семинаристи, жени, олицетворяващи женския въпрос — всичко това внезапно изплува и взе връх. И над кого? Над клуба, над почетните сановници, над генерали с дървени протези вместо крак, над нашето прекомерно строго и непристъпно дамско общество. Щом дори Варвара Петровна им се беше оставила да я разиграват както си искат (до катастрофата със синчето), на другите ни Минерви донейде може и да се прости тогавашната дивотия. Както вече казах, сега всичко се приписва на Интернационала. Тази мисъл тъй се бе наложила, че накрая всички го повярваха. Съвсем наскоро съветникът Кубриков, шейсет и две годишен човек и носител на „Станислав“ втора степен, без никой да го вика, беше се явил където трябва и с проникновен глас беше съобщил, че в продължение на три месеца несъмнено е бил под влиянието на Интернационала. Когато с подобаващо за годините и заслугите му уважение го бяха поканили да се изкаже по-ясно, не могъл да представи никакви доказателства, освен че „го чувствал с всичките си сетива“, но въпреки това твърдо стоял на своето, тъй че в края на краищата престанали да го разпитват повече.

Ще повторя още веднъж. Макар и малко, но и у нас се намериха предпазливи особи, които от самото начало се отдръпнаха и дори удариха ключалките. Но коя е тая ключалка, дето ще устои на законите на естеството? Дори в най-предпазливите семейства растат момичета, на които е необходимо да потанцуват. Тъй че накрая и тия свръхпредпазливи особи взеха участие в подписката за гувернантките. Очакваше се блестящ, невиждан бал; разправяха се чудесии; носеха се слухове за пристигането на някакви князе с лорнети, за десет души разпоредители, все млади кавалери, окичени с панделка на левия ревер; за някакви си петербургски дейци; за това, че с оглед да се увеличал приходът, Кармазинов се съгласил да прочете своето „Merci“, облечен като гувернантка от нашата губерния; че щяло да има „литературен кадрил“ — също костюмиран и всеки костюм щял да изобразява дадено литературно направление. И в заключение, също костюмирана, щяла да танцува самата „честна руска мисъл“, което само по себе си беше нещо съвсем ново. Че как да не участваш в подписката? Всички участваха.

II

По програма празничният ден бе разделен на две части: литературно утро — от дванайсет до четири, и после бал — от девет нататък и през цялата нощ. Но в самата програма вече се спотайваха зародишите на хаоса. Първо, още от самото начало плъзна слухът, че непосредствено след литературното утро или по време на специално даден за целта антракт щяло да има закуска, хем, то се знае, безплатна, по програма, и при това с шампанско. Огромната цена на билета (три рубли) помагаше слухът да се наложи. „Че кой е луд да си дава парите за тоя, дето духа? Като го гласиш да продължава цяло денонощие, ще дадеш и папане. Народът ще изгладнее“ — тъй разсъждаваха в града. Длъжен съм да призная, че за тоя пагубен слух си е виновна самата Юлия Михайловна с нейното лекомислие. Още преди месец, още под първоначалното обаяние на великия замисъл, тя бърбореше за своя празник с всеки срещнат, а за това, че щели да се провъзгласят тостове, прати да се напечата дори в един от столичните вестници. Тогава я привличаха главно тия тостове — възнамеряваше лично да ги произнесе и непрекъснато ги съчиняваше. Те трябваше да разяснят какво е знамето, под което стоим (какво наистина? На бас се хващам, че така и нищо не бе съчинила, горката жена!), във вид на кореспонденции да идат в столичните вестници, да умилят и очароват висшето началство, а след това да тръгнат от губерния на губерния, предизвиквайки благородна завист и подражание. Но за тостовете е нужно шампанско, а тъй като шампанското не се пие на гладно, от само себе си става необходима и закуската. По-късно обаче, когато пак с нейните усилия бе създаден комитет и се пристъпи към работата по-сериозно, тутакси й бе доказано, че ако ще си мечтаем за пирове, дори при най-богати постъпления гувернантките ще останат на сухо. Изходите следователно бяха два: или балтазаров пир^[3] с тостове — и към деветдесет рубли за гувернантките, или събиране на значителни суми при едно скромно тържество. Всъщност всичко това бяха само приказки, колкото да се всее страх, комитетът, разбира се, беше измислил трето средно и благоразумно решение на въпроса, сиреч едно хубаво във всяко отношение празненство, само че без шампанско, и по този начин и за гувернантките оставаше една съвсем прилична сума, значително по-голяма от деветдесет рубли. Юлия Михайловна обаче не се бе съгласила; тя по характер презираше половинчатите работи. И моментално си науми, че щом първоначалната идея е неосъществима, незабавно и всецяло ще трябва да се прегърне другата крайност, тоест осъществяването на колосални постъпления, та всички губернии да се пукнат от завист. „Публиката трябва най-сетне да разбере — завърши тя пламенната си реч пред комитета, — че постигането на общочовешките цели е нещо несравнимо по-възвишено от мимолетните телесни наслади, че празненството е всъщност само едно провъзгласяване на великата идея, и поради това трябва да се задоволи с едно най-икономично немско балче, единствено заради алегорията, щом е толкова невъзможно да мине без тоя глупав бал!“ — дотам го беше възненавидяла. Едва успяха да я успокоят. Тъкмо тогава бяха измислени и предложени „литературният кадрил“ и останалите естетически номера в замяна на телесните наслади. Пак тогава Кармазинов бе дал окончателно съгласие да прочете своето „Merci“ (до тоя момент само усукваше и мънкаше) и така да унищожи дори мисълта за храна в умовете на нашата невъздържана публика. По тоя начин балът отново се превръщаше в едно великолепно тържество, макар и от по-друг характер. А за да не се хвърчи съвсем в облаците, все пак се реши, че в началото на бала може да се поднесе по чаша чай с лимон и кръгли сладки, после оранжади и лимонади, а накрая дори сладолед, но това да е всичко. За ония пък, които винаги и навсякъде изпитват глад и най-вече жажда, извън залата да се открие специален бюфет, с което ще се нагърби Прохорич (главният готвач на клуба) — впрочем под най-строг надзор от страна на комитета, — и там да се сервира кой каквото поиска, но срещу заплащане, при което на вратата на залата да се постави специален надпис, че бюфетът е извън програмата. Предложи се на утрото изобщо да не се открива бюфет, за да не се попречи на четенето, въпреки че на бюфета се отреждаше място през пет стаи от „Бялата зала“, в която Кармазинов се беше съгласил да прочете своето „Merci“. Интересно, че на това събитие, тоест четенето на Кармазиновото „Merci“, в комитета бе придадено колосално значение дори от страна на най-практичните хора. Да не говорим за поетичните натури като предводителшата например, която съобщи на Кармазинов, че щом свърши четенето, ще се разпореди на стената на залата й да се постави мраморна плоча, на която със златни букви ще пише, че еди-коя си година и на еди-коя си дата тук, на това място, прощавайки се с перото, великият руски и европейски писател е прочел своето „Merci“ и по тоя начин се е сбогувал с руските читатели в лицето на представителите на нашия град и че тоя надпис всички ще го прочетат още на бала, тоест пет часа след като бъде прочетено „Merci“. Със сигурност зная, че главно Кармазинов беше настоял през деня, тоест когато той чете, в никакъв случай да няма бюфет, въпреки забележката на някои членове на комитета, че това не съответства на местните нрави.

Така стояха нещата, когато в града все още продължаваха да вярват в балтазаровия пир, тоест в безплатния бюфет; вярваха го до последната минута. Дори госпожиците си мечтаеха за изобилие от шоколадени бонбони и сладка и за още нещо нечувано и невиждано. Всички знаеха, че постъпленията са огромни, че ще се събере целият град, че пристигат хора от всички краища на губернията и билетите не достигат. Известно бе също така, че са направени значителни волни пожертвования извън цената на билета; Варвара Петровна например бе платила за билета си триста рубли и беше дала за украса на залата всички цветя от оранжерията си. Предводителшата (членка на комитета) предоставяше дома си и осветлението; клубът — музиката и прислугата, а освен това за цял ден преотстъпваше Прохорич. Имаше и други волни пожертвования, макар и не толкова големи, тъй че дори стана дума първоначалната цена на билета да се намали от три на две рубли. Отначало комитетът действително се опасяваше, че при три рубли госпожиците няма да дойдат, и се предложи издаването на един вид семейни билети, а именно, всяко семейство да си плати за едната госпожица, а всички останали госпожици от фамилията, та ако ще да са десет екземпляра, да влязат безплатно. Но всички опасения се оказаха напразни: напротив, тъкмо госпожиците дойдоха. Дори най-бедните чиновници доведоха щерките си и беше напълно ясно, че ако ги нямаха тия щерки, наум не би им дошло да участват в подписката. Един нищо и никакъв секретар доведе и седемте си дъщери, че и племенницата си, като не се брои съпругата му, и всяка от тия особи държеше в ръцете си входен билет от по три рубли. В града ставаше същинска революция! Да вземем само това, че щом като празненството беше от две части, всяка дама трябваше да има по два тоалета: дневен, за литературното утро, и бален — за танците. Както се оказа впоследствие, по тоя повод мнозина от средната класа бяха изпозаложили всичко, дори семейното бельо, дори чаршафите си, едва ли не дюшеците си, при нашите чифути, които сякаш специално бяха напридошли в града през последните две години и които продължават ли, продължават да прииждат. Почти всички чиновници си взеха заплатите предварително, а някои помешчици продадоха от необходимия им добитък само и само да облекат госпожиците си като маркизи и да не паднат по-долу от другите. По великолепието си тоя път тоалетите надминаваха всичко виждано досега у нас. През последните две седмици в града се разправяха какви ли не семейни истории, които нашите шегаджии тутакси носеха в „двора“ на Юлия Михайловна. От ръка на ръка тръгнаха семейни карикатури. Самият аз видях няколко подобни рисунки в албума на Юлия Михайловна. Всичко това, разбира се, много добре се знаеше от тия, за които се отнасяше. Това бе, струва ми се, и причината за оная омраза, която повечето семейства изпитваха напоследък към Юлия Михайловна. Сега вече всички псуват и скърцат със зъби, като си спомнят. Но и предварително беше ясно, че обърка ли нещо комитетът, не сполучи ли нещо балът — взривът на негодуването ще бъде чудовищен. Ето защо всеки за себе си очакваше скандал; а възможно ли е да не стане скандал, щом чак толкова се очаква?

Точно в дванайсет оркестърът гръмна. Бидейки един от разпоредителите, тоест един от дванайсетте „младежи с панделка на ревера“, видях с очите си как започна този позорен ден. Почна с една страшна блъсканица на входа. Как можа да се случи, че всички, начело с полицията, му изпуснаха края още от самото начало? Истинската публика не обвинявам: солидните хора, които бяха дошли със семействата си, въпреки общественото си положение не само не се надпреварваха и блъскаха да влязат първи, ами както казват, още на улицата се били сконфузили, виждайки необикновения за нашия град напор на обсадилата входа тълпа, която не влизаше, а просто атакуваше вратите. Същевременно пристигаха все нови и нови каляски и файтони, тъй че накрая улицата се заприщи. Сега, когато пиша, разполагам с най-сигурни данни, за да твърдя, че Лямшин и Липутин, а може би и някои от другите разпоредители, бяха вкарали без всякакви билети някои от най-гадните типове в града. Във всеки случай се появиха дори съвсем непознати личности, уж от по-далечните краища на губернията и не знам откъде си още. Влезли-невлезли, тия диваци като по команда (сякаш ги бяха подучили) питаха за бюфета и научавайки, че няма бюфет, започваха най-безцеремонно и с една просто необичайна за нас дързост да ругаят. Наистина някои от тях бяха дошли пияни.

Други просто се сащисваха като последни диваци от великолепието на залата на предводителшата, тъй като никога не бяха виждали нищо подобно, и влизайки, занемяваха за момент и се озъртаха със зяпнала уста.

Макар отдавна строена, голямата „Бяла зала“ наистина беше великолепна: огромна по размери, два реда прозорци, рисуван старинен таван с позлата, балкони, тесни, високи огледала между прозорците, драперии в червено и бяло, мраморни статуи (каквито и да били, но все пак статуи), тежка, старинна, от Наполеоново време мебел — бяла, с позлата и с червен плюш. Специално за случая в дъното на залата бе издигнат висок подиум за литераторите, които щяха да четат, а в самата зала като в театър бяха наредени столове с широки пътеки за публиката. Но след първите мигове на учудване започваха да валят най-безсмислени въпроси и декларации: „Хайде де, пък може да не искаме четене… Пари сме дали… Публиката е безсрамно измамена… Ний сме господарите, а не Лембкетата…“ С една дума, сякаш специално за това ги бяха довели. Особено съм запомнил един случай, в който се отличи гостът на Юлия Михайловна — вчерашното князче с щръкналата колосана яка, което приличаше на дървена кукла. Отстъпвайки на непреклонните й молби, и той се беше съгласил да окачи на левия си ревер панделката и да стане един от разпоредителите. Оказа се, че тази няма восъчна фигура с пружини отвътре умееше ако не да говори, тъй да се каже, да действа. Когато един сипаничав гигант, бивш капитан, застанал начело на цяла тайфа мръсници, почна да му досажда с въпроса: къде е бюфетът? — князчето само кимна на стражаря. Указанието бе незабавно изпълнено: въпреки псувните му пияният капитан бе изхвърлен от залата. В това време най-после взе да се появява и „същинската“ публика, която се проточи в три нишки по трите пътеки между столовете. Скандалджиите се поуталожиха, но публиката, дори „най-сериозната“, имаше недоволен и смаян вид; някои от дамите бяха просто изплашени.

Най-сетне всички се настаниха; млъкна и музиката. Взеха да се секнат и озъртат наоколо. Очакването беше някак прекалено тържествено, което само по себе си винаги е лош признак. Но „Лембкетата“ още ги нямаше. Отвред сияеха и блестяха коприни, кадифета и брилянти; във въздуха се носеха благовония.

Мъжете бяха окачили всичките си ордени, а старците бяха дори с мундири. Най-сетне се появи и предводителшата заедно с Лиза. До тази сутрин никой не беше виждал Лиза тъй ослепително прелестна и с такъв разкошен тоалет. Косата й падаше на големи къдри, очите й блестяха, на лицето й сияеше усмивка. Явно беше предизвикала ефект; отвред я заглеждаха, името й вървеше от уста на уста. Казват, че била търсела с поглед Ставрогин, но и Ставрогин, и Варвара Петровна ги нямаше. Тогава не разбрах израза на лицето й: откъде толкова щастие, радост, енергия и сили в това лице? Припомнях си вчерашния случай и просто недоумявах. „Лембкетата“ обаче все още ги нямаше. Това беше вече грешка. Впоследствие научих, че Юлия Михайловна до последния момент чакала Пьотър Степанович, без когото напоследък просто не можеше да диша, въпреки че никога не би си го признала. Ще отбележа в скоби, че на вчерашното, последното заседание на комитета Пьотър Степанович се беше отказал от панделката на разпоредител, с което много я беше огорчил, чак до сълзи. Тя и на другия ден остана изненадана, а после и крайно смутена (предварително го заявявам) от това, че той беше изчезнал още от сутринта и не беше дошъл на литературното утро, тъй че никой не го беше виждал чак до вечерта. Накрая публиката взе да проявява явно нетърпение. Подиумът също оставаше празен. Задните редове почнаха да ръкопляскат като в театър. Старците и госпожите взеха да се чумерят — тия „Лембкета“ очевидно го прекаляват с важниченето си. Дори в най-добрата част от публиката взе да се шушука, че май наистина няма да има никакво празненство, че Лембке май наистина е твърде болен и прочие, и прочие. Да си призная, самият аз страшно се опасявах за идването им. Но, слава богу, най-сетне се появиха и Лембке — той я водеше под ръка. Приказките, значи, си останаха приказки и истината възтържествува. На публиката сякаш й поолекна. Лембке изглеждаше напълно здрав и помня, това беше заключението на всички — защото нали си представяте колко погледи се бяха обърнали към него. Искам да отбележа, че, общо взето, малцина от нашето висше общество смятаха, че на Лембке му има нещо: намираха постъпките му за напълно нормални и дори вчерашната история на площада бе възприета с одобрение. „С това трябваше да почне — казваха сановниците. — Отначало всички се правят на филантропи, а накрая пак до това опират, не забелязвайки, че то е нужно за самата филантропия“ — до туй стигнаха, поне що се отнася до клуба. Осъждаха го само дето си изтървал нервите. „Това трябва да се прави хладнокръвно, но в края на краищата на човека му е за първи път“ — говореха специалистите по въпроса. Погледите се впиха по същия начин и в Юлия Михайловна. Естествено, има един пункт, по който никой няма право да очаква от мен като разказвач твърде големи подробности — тук има тайна, тук има жена; знам само, че снощи бе влязла в кабинета на Андрей Антонович и бе останала с него далеч след полунощ. Андрей Антонович получил и прошка, и утеха. Съпрузите бяха постигнали съгласие по всички въпроси, всичко било забравено и когато на края на обяснението Фон Лембке все пак паднал на колене, спомняйки си с ужас главния, заключителния епизод на по-предната нощ, прелестната ръчица, а след нея и устните на съпругата му прекратили пламенния изблик на разкаяние на рицарски деликатния, но премалял от умиление човек. Както и да било, но по лицето й се четеше щастие. Погледът й беше открит и смел, тоалетът — великолепен. Беше като че ли на върха: празненството — целта и венецът на политиката й — започваше. Отивайки към местата си до самия подиум, двамата Лембке непрекъснато се кланяха и отговаряха на поклоните. Тутакси ги наобиколиха. Предводителшата тръгна насреща им… Но в тоя момент стана едно тъпо недоразумение: ни в клин, ни в ръкав оркестърът изведнъж засвири туш — не някакъв марш, а просто трапезен туш, както става в клуба, когато по време на някой официален обяд пият за нечие здраве. Сега вече знам, че за това се беше погрижил в качеството си на разпоредител Лямшин, уж че в чест на влизащите „Лембкета“. Разбира се, винаги можеше да се оправдае, че го е направил от глупост или пък от прекомерно усърдие… Уви, тогава още не знаех, че тях вече не ги беше грижа за оправданията, за тях днешният ден беше краят. Но не свърши само с туша: докато част от публиката недоумяваше и се подсмиваше, от другия край на залата и от балконите внезапно се раздаде „ура“, уж че също в чест на Лембке. Гласовете не бяха много, но трябва да кажа, че викането продължи известно време. Юлия Михайловна пламна, очите й засвяткаха, Лембке се спря до мястото си, обърна се натам, откъдето се носеха виковете, и величествено и строго заоглежда залата… Но побързаха да го накарат да седне. Отново със страх забелязах на лицето му същата опасна усмивка, с която стоеше вчера в гостната на жена си и наблюдаваше Степан Трофимович, преди да се запъти към него. Стори ми се, че лицето му и сега има някакъв зловещ и което е най-лошото, донякъде комичен израз — израз на същество, което волю-неволю се принася в жертва, само и само да угоди на висшите предначертания на жена си… Юлия Михайловна бързо ме повика и ми пошушна да тичам да помоля Кармазинов веднага да почва. Но докато се обърна, стана нова свинщина, само че много по-мръсна от първата. На подиума, на празния подиум, накъдето бяха насочени всички погледи и всички очаквания и където до момента се мъдреха само една малка масичка, един стол и една сребърна табличка с чаша вода на масата — на този празен подиум изневиделица се появи гигантската фигура на капитан Лебядкин — с фрак и бяла връзка. Толкова бях поразен, че не повярвах на очите си. Капитанът като да се сконфузи и се спря. Изведнъж от публиката се раздаде вик: „Лебядкин! Ти ли си това!“ При тоя вик глупавата зачервена мутра на капитана (беше съвършено пиян) се разплу в широка тъпа усмивка. Вдигна ръка, разтърка челото си, тръсна рошавата си глава и сякаш вече решен на всичко, направи две крачки напред и — внезапно прихна да се смее — не силно, но звънко, продължително, щастливо и от тоя смях цялото му дебело туловище просто се разтресе, а очичките му станаха на цепки. При това зрелище почти половината публика се разсмя, двайсетина души заръкопляскаха. Сериозната публика мрачно се споглеждаше; всичко продължи обаче не повече от половин минута. Внезапно на подиума изскочиха двама слуги и Липутин с разпоредителската панделка на ревера; те внимателно хванаха капитана от двете страни под ръка, а Липутин му пошушна нещо. Капитанът се намръщи, измърмори: „Ами щом е тъй“, махна с ръка, обърна на публиката огромния си гръб и изчезна заедно с придружителите си. Но само миг след това на подиума отново изскочи Липутин. На устните му бе изписана най-сладникавата от неговите вечни усмивки, които обикновено напомняха за подсладен със захар оцет, а в ръцете си държеше някакъв лист хартия. Със ситни, но бързи крачки излезе напред.

— Господа — обърна се той към публиката, — по недоглеждане стана едно комично недоразумение, на което е сложен край; но аз с упование приех да се нагърбя със заръката и дълбоката, най-почтителна молба на един от тукашните стихотворци… Запленен от хуманната и висока цел… въпреки състоянието си… онази цел, която обединява всички нас… да избършем сълзите на бедните образовани госпожици в нашата губерния… този господин, тоест искам да кажа, този тукашен поет… желаейки да запази своето инкогнито… същевременно много би желал да види своето стихотворение прочетено преди започването на бала… сиреч на утрото. Стихотворението не влиза в програмата… защото бе донесено едва преди половин час… но на нас (кои нас? Дума по дума предавам това разпокъсано и объркано слово), на нас ни се стори, че със своята забележителна наивност на чувството, съчетано с един също тъй забележителен хумор, стихотворението може и да се прочете, сиреч не като нещо сериозно, а просто като подхождащо за празненството ни… С една дума — подхождащо на идеята… Толкоз повече, че са само няколко реда… и бих желал да получа разрешението на благосклонната публика.

— Четете! — излая нечий глас от дъното на залата.

— Да чета, значи?

— Четете, четете! — раздадоха се много гласове.

— Щом публиката настоява, ще го прочета — пак взе да се кълчи Липутин със същата захарна усмивка. Но май като да не се решаваше и дори ми се стори, че се вълнува. При всичкото си нахалство понякога и тия хора все пак се смущават. Семинаристът впрочем не би се смутил, но Липутин, тъй или иначе, беше от по-старото поколение.

— Предупреждавам, тоест имам честа да предупредя, че това все пак не е ода, каквито са ги писали навремето по случай празниците, а почти шега, тъй да се каже, но с несъмнено чувство, съчетано с един игрив хумор и тъй да се каже, с най-животрептящата действителност.

— Чети, чети!

Той разгърна листа. Естествено, никой не успя да го спре. Освен това носеше панделката на разпоредител. И звънко издекламира:

— На тукашната родна гувернантка честит празник от поета:

Живо-здраво, гувернантке!

Весели се, тържествувай.

Ретроградка, жоржсандистка —

все едно — сега ликувай!

— Че това е Лебядкин! Ами да, Лебядкин! — обадиха се няколко гласа. Чу се смях и дори ръкопляскания, макар и немногобройни.

Сополанковците учиш

ти на френски по букваря,

душа даваш да получиш

за съпруг поне клисаря!

— Ура! Ура!

Но в епоха на реформи

не те иска и клисаря;

щом си нямаш зестра, моме,

пак се хващай за букваря!

— Именно, именно, това е то реализъм, накъде без зестра!

Но сега като пируваме

и събрахме капитал,

зестра, както си танцуваме,

пращаме от този бал.

 

Ретроградка, жоржсандистка —

все едно — сега ликувай!

С тая зестра, гувернантке,

плюй на всичко, тържествувай!

Признавам, че не вярвах на ушите си. Това беше такова явно безочие, че дори глупостта не можеше да извини Липутин. А Липутин не беше никак глупав. Поне за мен намерението беше съвсем ясно: час по-скоро да настъпи безредие. Някои стихчета от това идиотско стихотворение, последните например, бяха такива, че и най-големият глупак не би ги допуснал. Изглежда, и Липутин беше почувствал, че е прекалил: след подвига си така се изплаши от собствената си дързост, че не се махаше от подиума, ами стоеше, сякаш искаше да добави още нещо. Сигурно е очаквал по-друг резултат. Но дори малцината безобразници, които бяха ръкопляскали по време на декламацията, сега изведнъж се смълчаха — също се бяха май стреснали. Най-глупавото е, че мнозина от тях най-патетично бяха приели стиховете за чиста монета, тоест не като пасквил, а като разкриване на реалната истина за гувернантките, като нещо идейно. Но крайната безтактност на стиховете беше поразила дори и тях. Що се отнася до останалата публика, цялата зала бе не само скандализирана, но явно обидена. Не греша, предавайки това си впечатление. Впоследствие Юлия Михайловна казваше, че за малко не припаднала. А един от най-най-почтените старчоци подбра бабичката си и заедно с нея напусна залата, изпратен от тревожните погледи на публиката. Кой знае дали тоя пример нямаше да увлече и други, ако в тоя момент на подиума не беше застанал самият Кармазинов — с фрак, с бяла връзка и с тетрадка в ръце. Юлия Михайловна възторжено впи поглед в него като в спасител… Но аз бях вече зад кулисите; трябваше ми Липутин.

— Нарочно го направихте! — казах аз, хващайки го в негодуванието си за ръкава.

— Ей богу, дори не съм предполагал — сви се той и моментално взе да лъже и маже и да се прави на жертва, — връчиха ми ги в последния момент и си помислих, че като една смешна шега…

— Нищо подобно не сте си помислили. Нима наистина намирате тоя бездарен боклук за смешна шега?

— Ами шега е, разбира се.

— Лъжете ме в очите, не е вярно, че са ви ги донесли в последния момент. Съчинили сте ги заедно с Лебядкин, и може би дори още вчера, нарочно, за да стане скандал. Сигурен съм, че последният стих е ваш, за клисаря — също. А защо оня беше с фрак? Значи сте го гласели да декламира, ако не се беше натряскал?

Липутин ми отправи хладен и язвителен поглед.

— Вас пък какво ви засяга? — попита той внезапно, с едно изненадващо спокойствие.

— Как какво? Нали и вие носите тази панделка… Къде е Пьотър Степанович?

— Не знам; тука някъде е, защо?

— Защото най-сетне виждам всичко. Това е просто заговор срещу Юлия Михайловна, за да опорочите празненството…

Липутин пак ме изгледа накриво.

— Че вас пък какво ви засяга? — пак се ухили той, сви рамене и се оттегли.

Останах като попарен. Оправдаваха се всичките ми подозрения. А пък аз все още се надявах, че греша! Какво можех да направя? Хрумна ми да се посъветвам със Степан Трофимович, но той стоеше пред огледалото, пробваше разни усмивки и непрекъснато поглеждаше листчето с бележките си. Веднага след Кармазинов идеше неговият ред и той вече не беше в състояние да разговаря. Да хукна при Юлия Михайловна? Но за нея беше още рано; на нея й трябваше много по-силен урок, за да се излекува от илюзията за своето „обкръжение“ и за прословутата „фанатична преданост“ към нейната особа. Просто нямаше да ми повярва, щеше да ме счете за човек, който вижда призраци. Пък и как щеше да помогне? И изведнъж си помислих: „Тъй де, какво ме засяга наистина всичко това? Щом започне, свалям лентата и се прибирам у дома.“ Точно тъй си казах: „щом започне“, това го помня.

Но трябваше да вървя да чуя Кармазинов. Озъртайки се още веднъж наоколо, забелязах, че зад кулисите се размотават доста непознати хора и дори жени — непрекъснато сноват насам-натам. „Зад кулисите“ беше едно доста тясно пространство, преградено откъм залата с плътна завеса и свързано отзад, през коридора, с другите стаи. Тук чакаха реда си участниците в утрото. В тоя момент особено ме порази лекторът, който щеше да излезе след Степан Трофимович. Уж някакъв професор (и досега не знам кой беше този човек), доброволно напуснал някакво учебно заведение след някаква студентска история и пристигнал в града само преди няколко дни поради някакви свои причини. Препоръчали го бяха на Юлия Михайловна и тя го беше приела с благоговение. Сега вече знам, че е бил в дома й само веднъж, два дни преди утрото, и цялата вечер мълчал, двусмислено се усмихвал на шегите и тона на компанията, заобикаляща Юлия Михайловна, и направил на всички лошо впечатление с високомерието си и с прекомерната си докачливост. За участник в утрото го завербувала лично Юлия Михайловна. Сега ходеше напред-назад и също като Степан Трофимович си шепнеше нещо, но гледаше не в огледалото, а в земята. Не репетираше усмивки, макар често и плътоядно да се усмихваше. Беше възнисък, четирийсетинагодишен, плешив, с прошарена брадичка, прилично облечен. Но най-интересното беше, че на всяко завъртане вдигаше десния си юмрук, размахваше го във въздуха и внезапно го спускаше, сякаш разбивайки на пух и прах някакъв противник. Тоя фокус го правеше буквално всяка минута. Обзе ме ужас. Побързах да изтичам да чуя Кармазинов.

III

В залата пак витаеше някакво напрежение. Заявявам го отсега: прекланям се пред величието на гения; но защо нашите господа гении постъпват на края на славните си дни като същински деца? Тъй де, какво от това, че бил Кармазинов и че излязъл изпъчен като петима камерхери, взети заедно? Къде се е чуло и видяло да удържиш публика като нашата с една статия, която продължава цял час? Изобщо забелязал съм, че на подобно литературно четене не можеш да занимаваш безнаказано публиката със себе си повече от двайсет минути, та ако ще да си гений на гениите. Вярно, че появяването на великия гений бе посрещнато във висша степен почтително. Одобрение и интерес проявиха дори най-строгите старчоци, да не говорим, че дамите изпаднаха донякъде във възторг. Ръкоплясканията обаче бяха кратки и някак несговорни, прекъслечни. Затова пък и в задните редове нямаше никакви изхвърляници, чак до момента, когато господин Кармазинов заговори, пък и след това не стана кой знае какво, ами просто нещо като недоразумение. Аз и по-рано споменавах, че гласът му беше доста писклив и дори малко женствен, при това говореше с типичното за истинския дворянин благородно фъфлене. И още при първите му думи някой си позволи да се изсмее високо — вероятно някой хлапак, хем неопитен в светските работи, хем по природа смешлив. Но нито помен от демонстрация: наопаки, зашъткаха на хлапака и той се спотаи. Но ето че с превземки и преструвки господин Кармазинов съобщава, че „отначало за нищо на света не се съгласявал да чете“ (за какво му беше да ни го казва?). „Има, значи, такива редове, които до такава степен извират право от сърцето, че не може и да се опише, и подобна светиня по никой начин не бива да се изнася публично“ (защо я изнасяш тогава?); „но толкова го молили, че той склонил, и тъй като освен това завинаги оставял перото и се бил заклел вече да не пише нито ред, от немай-къде написал това последно нещо и тъй като се бил заклел никога нищо да не чете публично, пак от немай-къде щял да прочете тая си последна статия пред публиката“ и прочие, и прочие — все в тоя дух.

Но това са дребни работи, пък и кой не ги знае авторските предисловия? Макар че, право да си кажем, при необразоваността на нашата публика и при тая нервозност на задните редици всичко можеше да повлияе. А нямаше ли да е по-добре да прочете нещо мъничко, някое късо разказче, каквито ги пишеше по-рано — тоест, макар и усукано и превзето, но понякога умно? Това щеше да спаси положението. Ама не! И като почна една проповед! Боже, какво ли нямаше в нея! Сигурен съм, че не нашата, столична публика да беше, и нея щеше да я докара до припадък. Представете си само, почти две печатни коли превзет и несвързан брътвеж. Че отгоре на всичко господинът четеше някак снизходително, неохотно и опечалено, като по милост ни четеше, тъй че излизаше дори обидно. Темата… Че кой ли би могъл да я разбере тая тема? Някакъв отчет за някакви впечатления, за някакви спомени. Но какви? За какво? И най-големите губернски мозъци бърчеха чела и докъм половината на четенето се напъваха да разберат нещо, а като не разбраха нищо, другата половина я слушаха само от възпитание. Вярно, че много се говореше за любов, за любовта на гения към някаква особа, но което е право, излезе дори малко неудобно. Според мен с тая си нисичка, възпълна фигурка някак не му отиваше да разказва за първата си целувка… И което пък беше обидното, и целувките му не бяха като целувки, ами… Наоколо непременно ще расте жълтуга (непременно жълтуга или някоя друга трева, която трябва да търсиш в ботаниката). Небето непременно ще има някакъв лилав оттенък, който, разбира се, никой от простосмъртните никога не е забелязвал, тоест гледали са, ама не са виждали, защото не умеят, а пък „аз, значи, и гледам, и виждам и ви го описвам на вас, простаците, като най-обикновеното нещо“. Дървото, под което се е разположила интересната двойка, непременно ще е някакво оранжево на цвят. Седят някъде в Германия. И изведнъж виждат Помпей или Касий в навечерието на битката и от възторг ги побиват студени тръпки. В храстите писука някаква русалка. В тръстиките започва да свири на цигулка Глук. Названието на пиесата, която свири, е посочено en toutes lettres^[4], но е непознато на всички, тъй че и него трябва да го търсиш в музикалния речник. А в това време на кълбета изпълзява мъгла, такива кълбета мъгла, такива кълбета, че повече прилича на милион възглавници, а не на мъгла. И внезапно всичко изчезва и великият гений вече преминава Волга по леда, и то точно когато ледовете се топят. Две страници и половина преминава, но накрая все пак цопва в една пукнатина. Геният се дави — какво, да не мислите, че се удавя? Нищо подобно; всичко това е, за да каже, че когато се нагълтал с вода и вече, кажи-речи, се давел, пред очите му изплувала мъничка като грахово зърно бучица лед, но чиста и прозрачна „като замръзнала сълза“, и тази бучица лед отразявала Германия или по-точно — небето на Германия и преливащите в него цветове на дъгата му напомнят онази сълза, която, „помниш ли, се отрони от очите ти, когато седяхме под изумруденото дърво и ти възкликна радостно: «Няма престъпление!» — «Да — отговорих ти през сълзи, — но щом е тъй, и праведници няма, значи.» Разридахме се и се разделихме навеки“. Тя някъде на морския бряг, той — в някакви пещери. И ето го, че се спуска надолу, три години се спуска в Москва, под Сухарьовската кула, и изведнъж, в една пещера, вече вдън земята, съзира кандилце, а пред кандилцето — отшелник. Отшелникът се моли. Геният притиска лицето си към решетката на прозорчето и изведнъж чува въздишка. Какво, да не си мислите, че е въздъхнал отшелникът? Притрябвал му е на него вашият отшелник! Не, господа, чисто и просто тая въздишка „му е напомнила нейната първа въздишка, преди трийсет и седем години“, когато, „помниш ли как седяхме в Германия под ахатовото дърво и ти ми каза: «Какъв смисъл да обичаме? Виж, наоколо растат цветя и аз обичам, но цветята ще увехнат и аз ще престана да обичам.»“ И отново на кълбета, на кълбета изпълзява мъгла, появява се Хофман, русалката изписуква нещо от Шопен и изведнъж от мъглата се появяват покривите на Рим, а над тях Анк Марций, окичен с лавров венец. „Изтръпнахме от възторг и се разделихме навеки“ и прочие, и прочие. С една дума, може и да не предавам съвсем точно, може да не умея да го правя, но смисълът на брътвежите му беше именно тоя. И най-сетне, каква е тая позорна страст на нашите велики умове да правят от всичко свято каламбури! Великият европейски философ, великият учен, изобретателят, труженикът, мъченикът — всички тия отрудени и обременени хора са за нашия велик руски гений само нещо като негови придворни готвачи. Той е господарят, а те му се явяват с готварските си шапки в ръка и чакат неговите нареждания. Вярно, че той гледа отвисоко и на Русия, за него няма нищо по-приятно от това, да обяви пълния й банкрут пред великите европейски умове, но това се отнася за Русия, а колкото до самия него — да имате да вземате, лично той отдавна се е извисил над тези велики европейски умове; те са само материал за неговите каламбури. Той взема чуждата идея, лепва й една антитеза и каламбурът е готов. Има престъпление, няма престъпление; няма правда, няма праведници; атеизъм, дарвинизъм, московските камбани… Но, уви, той не вярва вече в московските камбани; Рим, лаври… но той не вярва дори в лаврите… Тук има от всичко по малко: и официозен пристъп на байроновска скръб, и гримаса от Хайне, и нещо от Печорин… и машинката започва да се върти, върти се и потегля с пълна пара… „А впрочем похвалете ме, похвалете ме, защо не, ужасно обичам да ме хвалят; това са само приказки, че съм щял да оставя перото, спокойствие, тепърва има да ви омръзвам, още триста пъти ще ви омръзна…“

Че не свърши добре, не свърши, но лошото е, че тъкмо от него започна. Залата вече отдавна се беше размърдала, кихаха, кашляха, подсмърчаха — изобщо всичко, което става на литературните четения, когато литераторът, независимо кой е той, държи публиката повече от двайсет минути. Но гениалният писател нищо не забелязваше. Продължаваше да фъфли и да мънка и сякаш изобщо не искаше да знае за публиката, тъй че вече всички изпаднаха в недоумение. И ето че някъде от задните редове изведнъж се раздаде висок, самотен глас:

— Господи, какви глупости!

Сигурен съм, че беше неволно, без всякаква преднамереност. Уморил се бе просто човекът. Но господин Кармазинов спря, погледна насмешливо публиката и изведнъж изфъфли с осанката на уязвен камерхер:

— Изглежда, господа, че доста съм ви омръзнал?

Това е то вината му, дето пръв почна; защото, предизвиквайки по тоя начин отговор, даваше възможност да се обадят и мръсниците, при това на законно, тъй да се каже, основание, докато, ако се беше сдържал, щяха да поподсмърчат-поподсмърчат и щеше да се размине някак… Може би е очаквал в отговор на въпроса да му изръкопляскат; но ръкопляскания не се раздадоха; напротив, всички някак уплашено се свиха и се смълчаха.

— Не сте виждали никакъв Анк Марций, това е само стил — обади се внезапно някакъв раздразнен и сякаш че страдащ глас.

— Именно — тутакси подхвана друг, — днес няма привидения, а естествознание. Вижте какво пише в естествознанието.

— Господа, най-малко съм очаквал подобни възражения — ужасно се изненада Кармазинов. В Карлсруе великият гений съвсем беше отвикнал от отечеството.

— В наше време е срамота да се говори, че земята се държала на три риби — изцърцори изведнъж една госпожица. — И не сте ходили в никакви пещери при отшелници, Кармазинов. Пък и кой се интересува днес от отшелници?

— Господа, най-много ме учудва, че вземате всичко тъй сериозно. Впрочем… впрочем вие сте напълно прави. Никой не уважава повече от мен реалната истина…

И макар да се усмихваше иронично, беше много изненадан. Лицето му просто говореше: „Чакайте, не съм такъв, за какъвто ме мислите, аз съм за вас, само ме хвалете, повече ме хвалете, колкото може повече, умирам да ме хвалят…“

— Господа — провикна се той накрая, вече много силно уязвен, — виждам, че моята нещастна поемка е сбъркала адреса. Пък и самият аз май че съм сбъркал адреса.

— Де го биеш, де се пука — провикна се с цяло гърло някакъв простак, сигурно пиян, на когото пък изобщо не трябваше да се обръща внимание. Вярно наистина, че се раздаде непочтителен смях.

— Де се пука ли, казвате? — тутакси поде Кармазинов. Гласът му ставаше все по-писклив. — Аз ще си позволя да се въздържа относно това, кой откъде се пука. Защото твърде много уважавам всяка публика, за да си позволя дори най-невинните сравнения. Смятах обаче…

— По-полека, ваша милост, по-полека… — викна някой от задните редове.

— Предполагах обаче, че оставяйки перото и сбогувайки се с читателя, ще бъда изслушан…

— Да, да, говорете, говорете — осмелиха се най-сетне няколко гласа от първия ред.

— Продължавайте, продължавайте! — подеха няколко възторжени дамски гласчета и най-сетне се чуха и ръкопляскания, вярно, че редки и анемични. Кармазинов се усмихна криво и се надигна от мястото си.

— Кармазинов, повярвайте ми, че всички го смятат дори за чест… — не се сдържа дори самата предводителша.

— Господин Кармазинов — раздаде се изведнъж чист момчешки глас от дъното на залата. Беше младият учител от уездното училище, един превъзходен младеж, тих и благороден, съвсем отскоро в града. Беше дори станал от мястото си. — Господин Кармазинов, ако бих имал щастието да обикна така, както ни го описахте, наистина не бих описвал своята любов в статия, предназначена за публично четене…

Той дори се изчерви.

— Господа — викна Кармазинов, — аз свърших. Пропускам края и се оттеглям. Ще ми позволите да ви прочета само шестте заключителни реда.

„Да, драги читателю, сбогом! — тутакси зачете той ръкописа си, вече без да сяда. — Сбогом, читателю; аз дори не настоявам твърде да се разделим като приятели: защо наистина да ти създавам грижи? Дори ме хокай, хокай колкото си щеш, стига да ти прави удоволствие. Но и за двама ни ще бъде най-добре завинаги да се забравим. И дори ако всички вие, драги читатели, изведнъж толкова се разчувствахте, че на колене и със сълзи на очи да умолявате: «Пиши, о, пиши, Кармазинов, за нас, за отечеството, за потомството, за лаврови венци», аз и тогава — естествено, след като най-любезно поблагодаря, щях да отговоря: «Не, не, доста време се занимавахме един с друг, мили съотечественици, merci! Време е да поемем на различни страни! Merci, merci, merci.»“

Кармазинов се поклони най-церемониално и целият червен, сякаш го бяха сварили, се запъти към кулисите.

— То пък някой се е засилил да му пада на колене! Ама че фантазия!

— Гледай ти какво самомнение!

— Това е само хумор — рече да се намеси някой по-умен.

— Моля, моля, дръжте си тоя хумор за вас.

— А бе, карай, нали поне свърши най-после.

— Брей че скука, ви казвам!

Но всички тия просташки възгласи от задните редове (впрочем не само от задните) потънаха в аплодисментите на другата част от публиката. Извикаха Кармазинов на бис. Няколко дами начело с Юлия Михайловна и предводителшата се струпаха пред подиума. В ръцете на Юлия Михайловна се появи разкошен лавров венец върху бяла кадифена възглавничка, поставена в друг венец от живи рози.

— Лаври! — каза Кармазинов с тънка и малко нещо язвителна усмивка. — Трогнат съм, разбира се, и с най-искрено чувство приемам този предварително подготвен и все още неувяхнал венец; но ви уверявам, mesdames, най-внезапно станах такъв реалист, че смятам, че в наше време лавровият лист е много по на място в ръцете на изкусния готвач, отколкото в моите…

— Пък и готвачът е къде по-полезен — провикна се семинаристът, който бе на „заседанието“ у Виргински. Редът се беше понарушил. Мнозина бяха наскачали от местата си, за да видят церемонията с лавровия венец.

— Де да имаше сега един готвач, още три рубли щях да дам — гръмогласно поде някой, дори твърде гръмогласно, гръмогласно и настойчиво.

— И аз.

— И аз.

— Ама наистина ли няма бюфет?

— Господа, това е просто измама…

Впрочем, което е право, тия разюздани господа все още доста ги беше страх от нашите сановници, пък и от пристава, който беше в залата. След десетина минути всички криво-ляво седяха по местата си, но първоначалният ред не можа да се възстанови. Хаосът вече започваше и бедният Степан Трофимович попадна точно в него…

IV

За всеки случай още веднъж изтичах зад кулисите и вече извън себе си, успях да го предупредя, че според мен всичко се е издънило и че най-добре изобщо да не излиза, ами незабавно да се прибере, та ако ще под предлог, че го е втресло, а пък аз също ще хвърля панделката и ще го придружа. Той вече излизаше в момента, но изведнъж се спря, изгледа ме високомерно от горе до долу и тържествено произнесе:

— Защо ме смятате способен на подобна низост, милостиви господине?

Отдръпнах се. Като две и две четири бях сигурен, че катастрофата няма да му се размине. И както си стоях, обзет от униние, пред погледа ми отново се мярна фигурата на непознатия професор, чийто ред идеше след Степан Трофимович и който одеве с все сила размахваше юмрука. Той продължаваше да ходи напред-назад, потънал в мислите си, мърморейки ни нещо под носа с ехидна, но тържествуваща усмивка. Някак без да ща (кой ли дявол ме накара!), отидох при него.

— Вижте какво — казах, — много са примерите, че ако лекторът държи публиката повече от двайсет минути, тя вече не слуша. Половин час няма да изтърпят която и ще да е знаменитост…

Той изведнъж се спря и дори като че цял се разтрепери от обида. По лицето му се изписа едно просто необятно високомерие.

— Не се тревожете — измърмори той презрително и ме отмина. В тоя момент от залата се раздаде гласът на Степан Трофимович.

„Я всички вървете по дяволите!“ — помислих аз и изтичах в залата.

Степан Трофимович седеше на креслото и чакаше публиката да се умири. Първите редове явно го бяха посрещнали с неприветливи погледи. (В последно време в клуба някак вече не го обичаха и го уважаваха значително по-малко отпреди.) Впрочем пак добре, че мълчаха. У мен от вчера се беше загнездила една странна мисъл — все ми се струваше, че ще го освиркат още щом се покаже. Макар че впрочем поради неуталожилото се безредие дори не го бяха забелязали веднага. И на какво можеше да разчита този човек, щом се бяха отнесли така даже с Кармазинов? Беше бледен; от десет години не беше заставал пред публика. Толкова добре го познавах, че по вълнението му и по всичко останало ми беше ясно, че и самият той гледа на днешното си появяване на подиума като на съдбоносна стъпка или нещо подобно. Тъкмо от това се боях и аз. Скъп ми беше този човек. И представете си състоянието ми, когато го видях да отваря уста и чух първата му фраза!

— Господа! — каза той внезапно, като човек, решен най-сетне на всичко, но същевременно с почти пресекващ глас. — Господа! Преди малко, тая сутрин, на масата ми беше една от наскоро пръснатите тук противозаконни хартийки и аз за стотен път си зададох въпроса: „В какво се крие силата им?“

Цялата зала отведнъж притихна, всички погледи се обърнаха към него, в някои дори се четеше страх. Няма какво, умееше да заинтригува от първата дума. Подадоха се глави дори иззад кулисите; Липутин и Лямшин жадно ловяха всяка дума. Юлия Михайловна отново почна да ми прави знаци.

— Спрете го, на всяка цена го спрете! — прошепна тя тревожно. Свих рамене; нима може да се спре човек, който се е решил? Уви, бях разбрал Степан Трофимович.

— Аха, за прокламациите! — зашушукаха сред публиката; по цялата зала мина сякаш тръпка.

— Господа, открих тайната. Тайната на целия им ефект се крие в тяхната глупост! (Очите му засвяткаха.) Да, господа, и ако това беше умишлена, фалшива, пресметната глупост, о, това би било дори гениално! Но нека да бъдем справедливи: тук няма преднамереност и фалш. Това е най-разголената, най-простодушната, най-плоската глупост — c’est la bêtise dans son essence la plus pure, quelque chose comme une simple chimique^[5]. Само ей толкова по-умно да беше казано, и всеки незабавно щеше да съзре цялата нищета на тази плоска глупост. Сега обаче всички гледат с недоумение: никой не вярва, че това може да е тъй изначално глупаво. „Не може да бъде тук да няма нещо друго“ — си казва всеки и търси секрета, вижда някаква тайна, мъчи се да чете между редовете… Ефектът е постигнат! О, никога досега глупостта не е получавала такава тържествена награда, въпреки че тъй често е я заслужавала… Защото, en parenthèse^[6], глупостта е също тъй нужна на човечеството, както най-големият гений…

— Каламбури от четирийсетте години! — обади се нечий глас, при това дори скромно, но сякаш че отприщи бента; вдигна се шум, глъчка.

— Господа, ура! Предлагам тост за глупостта! — провикна се внезапно изпадналият в изстъпление Степан Трофимович, бравирайки пред залата.

Изтичах при него под предлог да му налея вода.

— Степан Трофимович, престанете. Юлия Михайловна ви моли…

— Не, вие престанете, плиткоумни млади човече! — нахвърли се той върху мен гръмогласно. Избягах. — Messieurs^[7] — продължи той, — защо е това вълнение, защо са тия негодуващи възгласи, които чувам? Аз идвам с маслинено клонче. Чуйте каква е последната дума, защото по тоя въпрос аз имам последната дума — и ще се помирим.

— Долу! — викаха едни.

— Тихо, оставете го да говори, оставете го да се изкаже! — крещяха други. Особено се вълнуваше младият учител, който, осмелил се веднъж да говори, сякаш не можеше вече да се спре.

— Messieurs, последната дума по този въпрос е всеопрощението. Аз, овехтелият старец, заявявам тържествено, че животворният вятър продължава да духа, не е пресъхнала живата сила в нашето младо поколение. Ентусиазмът на съвременната младост е така чист и светъл, както и по наше време. Станало е само едно: размяна на целите, единият идеал за красота е заменен с друг! Въпросът е само в това, кое е прекрасното: Шекспир или ботушът, Рафаел или петролът?

— Май мирише на донос — ръмжаха едни.

— Компрометиращи въпроси!

— Agent-provocateur!^[8]

— Аз пък заявявам — изпищя изпадналият в пълна екзалтация Степан Трофимович, — аз пък заявявам, че Шекспир и Рафаел стоят по-горе от освобождението на селяните, по-горе от народността, по-горе от социализма, по-горе от младото поколение, по-горе от химията, ако щете, по-горе от човечеството, защото те са вече плод; узрял плод на цялото човечество и може би най-съвършеният възможен плод изобщо. Защото формата на красотата вече е намерена и не знам дали бих пожелал да живея без нея по-нататък… О, боже! — плесна той с ръце. — Преди десет години в Петербург по същия начин крещях от трибуната същото и със същите думи и те точно по същия начин не разбираха нищо, смееха се и свиркаха като сега; о, плиткоумни хора, какво ви липсва, за да разберете? Как да ви обясня, че човечеството ще мине и без англичанина, и без Германия ще се оправи и твърде вероятно и без руснака, и без наука може, без хляба дори може, и само без красотата ще загине, защото няма да има какво да прави на този свят! Туй е то тайната, това е всичко! Самата наука минута няма да издържи без красота — знаете ли го това вие, дето се смеете? Ще се превърне в свинщина, един пирон няма да измислите!… Не ви ги давам! — заключи той по най-нелепия начин и с все сила удари с юмрук по масата.

Но докато той без всякакъв смисъл надаваше тия несвързани крясъци, започва да се нарушава и редът в залата. Мнозина наскачаха от местата си, други минаха напред, по-близо до подиума. Изобщо всичко това стана много по-бързо, отколкото го описвам, и никой не успя да вземе мерки. А може пък и да не искаха.

— Лесно ви е на вас, галените чеда, дето всичко ви идва наготово! — изрева край самия подиум семинаристът, хилейки се доволно право в очите на Степан Трофимович. Той го забеляза и изтича на самия край.

— Не бях ли аз, който току-що заявих, че ентусиазмът на младото поколение е чист и светъл като преди и че то загива само защото греши във формата на прекрасното! Не ви ли е достатъчно? Не стига ли, че ви го казва един сломен и оскърбен баща — възможно ли е по-голямо безпристрастие и спокойствие на възгледа? О, плитки хора… Неблагодарни… несправедливи… защо, защо не искате да подадете ръка!…

И изведнъж избухна в истеричен плач. Бършеше рукналите сълзи направо с пръсти. Риданията разтърсваха гърдите и плещите му… Забравил беше всичко на тоя свят.

Публиката се изплаши, почти всички наскачаха. Бързо стана и Юлия Михайловна, хвана мъжа си под ръка и взе да го вдига от креслото… Ставаше небивал скандал.

— Степан Трофимович! — весело ревна семинаристът. — Сега в града и околността броди Федка Каторжника, беглец от каторгата. Граби, а съвсем наскоро извърши ново убийство. Позволете да ви попитам, ако преди петнайсет години не го бяхте пратили войник, за да си платите загубата на карти, сиреч ако не го бяхте изиграли на комар, щеше ли да иде в каторгата? Какво ще кажете, господин естете?

Отказвам се да описвам последвалата сцена. Най-напред се раздадоха неистови аплодисменти. Не аплодираха всички, може би само една пета от залата, но аплодираха неистово. Цялата останала публика се втурна към изхода, но тъй като аплодиращите от своя страна напираха напред, към подиума, настана невъобразима суматоха. Дамите надаваха писъци, някои госпожици взеха да плачат и да искат да си ходят. Лембке се беше изправил и някак стреснато и диво се озърташе наоколо. Юлия Михайловна беше изгубила ума и дума — за първи път, откак бе започнало попрището й в нашия град. Що се отнася до Степан Трофимович, първоначално той изглеждаше просто смазан от думите на семинариста; но внезапно вдигна ръце и сякаш разпервайки ги над публиката, се провикна:

— Отърсвам праха от краката си и ви проклинам… Край… край…

Обърна се и се скри зад кулисите, размахвайки заплашително ръце.

— Това е обида!… Дръжте Верховенски! — ревнаха най-побеснелите. И вече се хвърлиха да го преследват; и поне в момента никой не беше в състояние да ги озапти, когато най-внезапно се разрази окончателната катастрофа и избухна като бомба в залата; на подиума изскочи третият участник в утрото, онзи маниак^[9], който непрекъснато размахваше юмруци зад кулисите.

Имаше вид на съвсем обезумял човек. Оглеждаше развълнуваната зала с широка, тържествуваща, пълна с безкрайно самодоволство усмивка и като да се радваше на безредието. Ни най-малко не го смущаваше, че ще трябва да говори в такъв хаос, напротив, изглеждаше доволен. Това бе тъй очевидно, че веднага направи впечатление.

— Това пък какво е? — посипаха се въпроси. — Тоя пък кой е? Шшт! Какво иска да каже?

— Господа! — викна с цяло гърло маниакът, заставайки на самия крайчец на подиума. Гласът му беше женствено писклив като на Кармазинов, само без благородното дворянско фъфлене. — Господа! Преди двайсет години, в навечерието на войната с половин Европа^[10], Русия беше идеалът на всички статски и тайни съветници. Литераторите станаха цензори, в университетите се въведе маршировка, войската се преобрази в балет^[11], а народът плащаше данъците и мълчеше под камшика на крепостното право. Патриотизмът се превърна в рушветчийство — вземаха от живо и умряло. Който не вземаше рушвет, го смятаха бунтовник, защото нарушаваше хармонията. За поддържане на реда за тояги се изсякоха цели гори, Европа трепереше… Но никога, през цялото си безсмислено хилядолетно съществование Русия не бе стигала до такъв позор…

Вдигна юмрук, размаха го възмутено и заканително във въздуха и изведнъж гневно го стовари, сякаш разбивайки на пух и прах своя противник. Отвред се раздаде неистов рев, гръмнаха оглушителни аплодисменти. Аплодираше вече почти половината зала; увличаха се и най-невинните; всенародно, на всеослушание се безчестеше Русия — че как да не ревеш от възторг!

— Това му се казва! Браво! Браво! Ура! Не, това вече не ти е естетиката!

Маниакът възторжено продължаваше:

— Оттогава минаха двайсет години. Университетите се отвориха и увеличиха. Маршировката стана легенда; хиляди офицери не достигат за пълно окомплектоване на войската. Железниците изядоха всички капитали и опасаха Русия като паяжина^[12], тъй че след петнайсетина години ще може май и да се пътува. Мостовете горят само от дъжд на вятър, а градските пожари протичат правилно, по установения ред и в удобно за пожарникарите време и сезон. В съдилищата се издават соломонови присъди, а съдебните заседатели вземат рушвет само в краен случай, единствено в борбата си за съществуване, за да не умрат от глад и когато вече ще умрат от глад. Крепостните селяни са свободни и вместо да ги бият помешчиците, те се избиват с тояги помежду си. В подкрепа на бюджета се изпиват морета и океани водка, а в Новгород срещу древната и безполезна „София“ тържествено бе поставено колосално бронзово кълбо^[13] в памет на изтеклите хиляда години безредие и недомислие… Петнайсет години реформи! А същевременно дори в най-карикатурните епохи на недомислия Русия не е стигала до…

Ревът на тълпата заглуши последните му думи. Видя се, че той отново вдигна юмрук и победоносно го стовари. Възторгът мина всякакви граници: викаха, ръкопляскаха, някои от дамите дори крещяха: „Стига! Нищо по-хубаво няма да кажете!“ Бяха като пияни. Ораторът въртеше очи, оглеждаше ги и сякаш се разтапяше в лъчите на тържеството си. Мярна ми се Лембке, който, изпаднал в неописуемо вълнение, даваше някому някакви указания. Побледнялата Юлия Михайловна припряно говореше нещо на дотичалия при нея княз… Но в тоя момент цяла тълпа — поне шест души, — повече или по-малко официални лица, изкачиха подиума, хванаха оратора и го повлякоха зад кулисите. Не разбирам как е могъл да се откопчи от тях, но се беше откопчил, отново отиде на самия край на подиума, отново размаха юмрук и дори успя с все сили да изкрещи:

— Но никога досега Русия не е стигнала до…

Но вече отново го извличаха. Видях, че близо петнайсетина души се хвърлиха към кулисите да го спасяват, като издъниха тънката преградка отстрани на подиума и накрая я събориха… А после, не вярвайки на очите си, видях, че на подиума изведнъж скочи отнякъде студентката (роднината на Виргински), със същия свитък под мишницата, все тъй облечена, все тъй зачервена, все тъй закръгленичка, заобиколена от две-три жени и двама-трима мъже, в това число и лютият й враг — гимназистът. Успях дори да чуя първата й фраза:

— Господа, дошла съм да обявя за страданията на нещастните студенти и повсеместно да ги вдигна на протест.

Но аз избягах. Скрих панделката си в джоба и се измъкнах на улицата през задните входове, които познавах. И, разбира се, веднага се запътих към Степан Трофимович.

I

Праздник состоялся, несмотря ни на какие недоумения прошедшего «шпигулинского» дня. Я думаю, что если бы даже Лембке умер в ту самую ночь, то праздник все-таки бы состоялся наутро, — до того много соединяла с ним какого-то особенного значения Юлия Михайловна. Увы, она до последней минуты находилась в ослеплении и не понимала настроения общества. Никто под конец не верил, что торжественный день пройдет без какого-нибудь колоссального приключения, без «развязки», как выражались иные, заранее потирая руки. Многие, правда, старались принять самый нахмуренный и политический вид; но, вообще говоря, непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха. Правда, было у нас нечто и весьма посерьезнее одной лишь жажды скандала: было всеобщее раздражение, что-то неутолимо злобное; казалось, всем всё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через силу, как бы с натуги. Только дамы не сбивались, и то в одном только пункте: в беспощадной ненависти к Юлии Михайловне. В этом сошлись все дамские направления. А та, бедная, и не подозревала; она до последнего часу всё еще была уверена, что «окружена» и что ей всё еще «преданы фанатически».

Я уже намекал о том, что у нас появились разные людишки. В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но всё же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается. У нас вот говорят теперь, когда уже всё прошло, что Петром Степановичем управляла Интернационалка, а Петр Степанович Юлией Михайловной, а та уже регулировала по его команде всякую сволочь. Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход — я не знаю, да и никто, я думаю, не знает — разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, — всё это вдруг у нас взяло полный верх, и над кем же? Над клубом, над почтенными сановниками, над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и неприступнейшим нашим дамским обществом. Уж если Варвара Петровна, до самой катастрофы с ее сынком, состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из наших Минерв отчасти и простительна их тогдашняя одурь. Теперь всё приписывают, как я уже и сказал, Интернационалке. Идея эта до того укрепилась, что в этом смысле доносят даже наехавшим посторонним. Еще недавно советник Кубриков, шестидесяти двух лет и со Станиславом на шее, пришел безо всякого зову и проникнутым голосом объявил, что в продолжение целых трех месяцев несомненно состоял под влиянием Интернационалки. Когда же, со всем уважением к его летам и заслугам, пригласили его объясниться удовлетворительнее, то он хотя и не мог представить никаких документов, кроме того, что «ощущал всеми своими чувствами», но тем не менее твердо остался при своем заявлении, так что его уже более не допрашивали.

Повторю еще раз. Сохранилась и у нас маленькая кучка особ осторожных, уединившихся в самом начале и даже затворившихся на замок. Но какой замок устоит пред законом естественным? В самых осторожнейших семействах так же точно растут девицы, которым необходимо потанцевать. И вот все эти особы тоже кончили тем, что подписались на гувернанток. Бал же предполагался такой блистательный, непомерный; рассказывали чудеса; ходили слухи о заезжих князьях с лорнетами, о десяти распорядителях, всё молодых кавалерах, с бантами на левом плече; о петербургских каких-то двигателях; о том, что Кармазинов, для приумножения сбору, согласился прочесть «Merci» в костюме гувернантки нашей губернии; о том, что будет «кадриль литературы», тоже вся в костюмах, и каждый костюм будет изображать собою какое-нибудь направление. Наконец, в костюме же пропляшет и какая-то «честная русская мысль», — что уже само собою представляло совершенную новость. Как же было не подписаться? Все подписались.

II

Праздничный день по программе был разделен на две части: на литературное утро, с полудня до четырех, и потом на бал, с девяти часов во всю ночь. Но в самом этом распоряжении уже таились зародыши беспорядка. Во-первых, с самого начала в публике укрепился слух о завтраке, сейчас после литературного утра или даже во время оного, при нарочно устроенном для того перерыве, — о завтраке, разумеется, даровом, входящем в программу, и с шампанским. Огромная цена билета (три рубля) способствовала укоренению слуха. «А то стал бы я по-пустому подписываться? Праздник предполагается сутки, ну и корми. Народ проголодается», — вот как у нас рассуждали. Я должен признаться, что сама же Юлия Михайловна и укоренила этот пагубный слух чрез свое легкомыслие. С месяц назад, еще под первым обаянием великого замысла, она лепетала о своем празднике первому встречному, а о том, что у нее будут провозглашены тосты, послала даже в одну из столичных газет. Ее, главное, прельщали тогда эти тосты: она сама хотела провозгласить их и в ожидании всё сочиняла их. Они должны были разъяснить наше главное знамя (какое? бьюсь об заклад, бедняжка так ничего и не сочинила), перейти в виде корреспонденции в столичные газеты, умилить и очаровать высшее начальство, а затем разлететься по всем губерниям, возбуждая удивление и подражание. Но для тостов необходимо шампанское, а так как шампанское нельзя же пить натощак, то, само собою, необходим стал и завтрак. Потом, когда уже ее усилиями устроился комитет и приступили к делу серьезнее, то ей тотчас же и ясно было доказано, что если мечтать о пирах, то на гувернанток очень мало останется, даже и при богатейшем сборе. Вопрос представил таким образом два исхода: вальтасаровский пир и тосты, и рублей девяносто на гувернанток, или — осуществление значительного сбора при празднике, так сказать, только для формы. Комитет, впрочем, только хотел задать страху, сам же, конечно, придумал третье решение, примиряющее и благоразумное, то есть весьма порядочный праздник во всех отношениях, только без шампанского, и таким образом в остатке сумма весьма приличная, гораздо больше девяноста рублей. Но Юлия Михайловна не согласилась; ее характер презирал мещанскую средину. Она тут же положила, что если первая мысль неосуществима, то немедленно и всецело броситься в обратную крайность, то есть осуществить колоссальный сбор на зависть всем губерниям. «Должна же наконец понять публика, — заключила она свою пламенную комитетскую речь, — что достижение общечеловеческих целей несравненно возвышеннее минутных наслаждений телесных, что праздник в сущности есть только провозглашение великой идеи, а потому должно удовольствоваться самым экономическим, немецким балком, единственно для аллегории и если уж совсем без этого несносного бала обойтись невозможно!» — до того она вдруг возненавидела его. Но ее наконец успокоили. Тогда-то, например, выдумали и предложили «кадриль литературы» и прочие эстетические вещи, для замещения ими наслаждений телесных. Тогда же и Кармазинов окончательно согласился прочесть «Merci» (а до тех пор только томил и мямлил) и тем истребить даже самую идею еды в умах нашей невоздержной публики. Таким образом опять-таки бал становился великолепнейшим торжеством, хотя и не в том уже роде. А чтобы не уходить совсем в облака, решили, что в начале бала можно будет подать чаю с лимоном и кругленьким печением, потом оршад и лимонад, а под конец даже и мороженое, но и только. Для тех же, которые непременно всегда и везде ощущают голод и, главное, жажду, — можно открыть в конце анфилады комнат особый буфет, которым и займется Прохорыч (главный клубный повар), и — впрочем, под строжайшим надзором комитета — будет подавать, что угодно, но за особую плату, а для того нарочно объявить в дверях залы надписью, что буфет — вне программы. Но утром положили совсем не открывать буфета, чтобы не помещать чтению, несмотря на то что буфет назначался за пять комнат до белой залы, в которой Кармазинов согласился прочесть «Merci». Любопытно, что этому событию, то есть чтению «Merci», кажется придали в комитете слишком уже колоссальное значение, и даже самые практические люди. Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci». Я наверно знаю, что Кармазинов-то, главное, и потребовал, чтобы буфета утром не было, пока он будет читать, ни под каким видом, несмотря на замечания иных комитетских, что это не совсем в наших нравах.

В таком положении были дела, когда в городе всё еще продолжали верить в вальтасаровский пир, то есть в буфет от комитета; верили до последнего часа. Даже барышни мечтали о множестве конфет и варенья и еще чего-то неслыханного. Все знали, что сбор осуществился богатейший, что ломится весь город, что едут из уездов и недостает билетов. Известно было тоже, что сверх положенной цены состоялись и значительные пожертвования: Варвара Петровна, например, заплатила за свой билет триста рублей и отдала на украшение залы все цветы из своей оранжереи. Предводительша (член комитета) дала дом и освещение; клуб — музыку и прислугу и на весь день уступил Прохорыча. Были и еще пожертвования, хотя и не столь крупные, так что даже приходила мысль сбавить первоначальную цену билета с трех рублей на два. Комитет действительно сперва опасался, что по три рубля не поедут барышни, и предлагал устроить как-нибудь билеты посемейные, а именно, чтобы каждое семейство платило за одну лишь барышню, а все остальные барышни, принадлежащие к этой фамилии, хотя бы в числе десяти экземпляров, входили даром. Но все опасения оказались напрасными: напротив, барышни-то и явились. Даже самые беднейшие чиновники привезли своих девиц, и слишком ясно, не будь у них девиц, им самим и в мысль не пришло бы подписаться. Один ничтожнейший секретарь привез всех своих семерых дочерей, не считая, разумеется, супруги, и еще племянницу, и каждая из этих особ держала в руке входной трехрублевый билет. Можно, однако, представить, какая была в городе революция! Взять уже то, что так как праздник был разделен на два отделения, то и костюмов дамских потребовалось по два на каждую — утренний для чтения и бальный для танцев. Многие из среднего класса, как оказалось потом, заложили к этому дню всё, даже семейное белье, даже простыни и чуть ли не тюфяки нашим жидам, которых, как нарочно, вот уже два года ужасно много укрепилось в нашем городе и наезжает чем дальше, тем больше. Почти все чиновники забрали вперед жалованье, а иные помещики продали необходимый скот, и всё только чтобы привезти маркизами своих барышень и быть никого не хуже. Великолепие костюмов на сей раз было по нашему месту неслыханное. Город еще за две недели был начинен семейными анекдотами, которые все тотчас же переносились ко двору Юлии Михайловны нашими зубоскалами. Стали ходить семейные карикатуры. Я сам видел в альбоме Юлии Михайловны несколько в этом роде рисунков. Обо всем этом стало слишком хорошо известно там, откуда выходили анекдоты; вот почему, мне кажется, и наросла такая ненависть в семействах к Юлии Михайловне в самое последнее время. Теперь все бранятся и, вспоминая, скрежещут зубами. Но ясно было еще заране, что не угоди тогда в чем-нибудь комитет, оплошай в чем-нибудь бал, и взрыв негодования будет неслыханный. Вот почему всяк про себя и ожидал скандала; а если уж так его ожидали, то как мог он не осуществиться?

Ровно в полдень загремел оркестр. Будучи в числе распорядителей, то есть в числе двенадцати «молодых людей с бантом», я сам своими глазами видел, как начался этот позорной памяти день. Началось с непомерной давки у входа. Как это случилось, что всё оплошало, с самого первого шагу, начиная с полиции? Я настоящую публику не виню: отцы семейств не только не теснились и никого не теснили, несмотря на чины свои, но, напротив, говорят, сконфузились еще на улице, видя необычайный по нашему городу напор толпы, которая осаждала подъезд и рвалась на приступ, а не просто входила. Меж тем экипажи всё подъезжали и наконец запрудили улицу. Теперь, когда пишу, я имею твердые данные утверждать, что некоторые из мерзейшей сволочи нашего города были просто проведены Лямшиным и Липутиным без билетов, а может быть, и еще кое-кем, состоявшими в распорядителях, как и я. По крайней мере, явились даже совсем неизвестные личности, съехавшиеся из уездов и еще откуда-то. Эти дикари, только лишь вступали в залу, тотчас же в одно слово (точно их подучили) осведомлялись, где буфет, и, узнав, что нет буфета, безо всякой политики и с необычною до сего времени у нас дерзостию начинали браниться. Правда, иные из них пришли пьяные. Некоторые были поражены, как дикие, великолепием залы предводительши, так как ничего подобного никогда не видывали, и, входя, на минуту затихали и осматривались разиня рот. Эта большая Белая зала, хотя и ветхой уже постройки, была в самом деле великолепна: огромных размеров, в два света, с расписанным по-старинному и отделанным под золото потолком, с хорами, с зеркальными простенками с красною по белому драпировкою, с мраморными статуями (какими ни на есть, но всё же статуями), с старинною, тяжелою, наполеоновского времени мебелью, белою с золотом и обитою красным бархатом. В описываемый момент в конце залы возвышалась высокая эстрада для имеющих читать литераторов, а вся зала сплошь была уставлена, как партер театра, стульями с широкими проходами для публики. Но после первых минут удивления начинались самые бессмысленные вопросы и заявления. «Мы, может быть, еще и не хотим чтения… Мы деньги заплатили… Публика нагло обманута… Мы хозяева, а не Лембки!…». Одним словом, точно их для этого и впустили. Особенно вспоминаю одно столкновение, в котором отличился вчерашний заезжий князек, бывший вчера утром у Юлии Михайловны, в стоячих воротничках и с видом деревянной куклы. Он тоже, по неотступной ее просьбе, согласился пришпилить к своему левому плечу бант и стать нашим товарищем-распорядителем. Оказалось, что эта немая восковая фигура на пружинах умела если не говорить, то в своем роде действовать. Когда к нему пристал один рябой колоссальный отставной капитан, опираясь на целую кучку всякой толпившейся за ним сволочи: куда пройти в буфет? — он мигнул квартальному. Указание было немедленно выполнено: несмотря на брань пьяного капитана, его вытащили из залы. Меж тем начала наконец появляться и «настоящая» публика и тремя длинными нитями потянулась по трем проходам между стульями. Беспорядочный элемент стал утихать, но у публики, даже у самой «чистой», был недовольный и изумленный вид; иные же из дам просто были испуганы.

Наконец разместились; утихла и музыка. Стали сморкаться, осматриваться. Ожидали с слишком уже торжественным видом — что уже само по себе всегда дурной признак. Но «Лембок» еще не было. Шелки, бархаты, бриллианты сняли и горели со всех сторон; по воздуху разнеслось благовоние. Мужчины были при всех орденах, а старички так даже в мундирах. Явилась наконец и предводительша, вместе с Лизой. Никогда еще Лиза не была так ослепительно прелестна, как в это утро и в таком пышном туалете. Волосы ее были убраны в локонах, глаза сверкали, на лице сияла улыбка. Она видимо произвела эффект; ее осматривали, про нее шептались. Говорили, что она ищет глазами Ставрогина, но ни Ставрогина, ни Варвары Петровны не было. Я не понял тогда выражения ее лица: почему столько счастья, радости, энергии, силы было в этом лице? Я припоминал вчерашний случай и становился в тупик. Но «Лембков», однако, всё еще не было. Это была уже ошибка. Я после узнал, что Юлия Михайловна до последней минуты ожидала Петра Степановича, без которого в последнее время и ступить не могла, несмотря на то что никогда себе в этом не сознавалась. Замечу в скобках, что Петр Степанович накануне, в последнем комитетском заседании, отказался от распорядительского банта, чем очень ее огорчил, даже до слез. К удивлению, а потом и к чрезвычайному ее смущению (о чем объявляю вперед), он исчез на всё утро и на литературное чтение совсем не явился, так что до самого вечера его никто не встречал. Наконец публика начала обнаруживать явное нетерпение. На эстраде тоже никто не показывался. В задних рядах начали аплодировать, как в театре. Старики и барыни хмурились: «Лембки», очевидно, уже слишком важничали. Даже в лучшей части публики начался нелепый шепот о том, что праздника, пожалуй, и в самом деле не будет, что сам Лембке, пожалуй, и в самом деле так нездоров, и пр., и пр. Но, слава богу, Лембке наконец явились: он вел ее под руку; я, признаюсь, и сам ужасно опасался за их появление. Но басни, стало быть, падали, и правда брала свое. Публика как будто отдохнула. Сам Лембке, казалось, был в полном здоровье, как, помню, заключили и все, потому что можно представить, сколько на него обратилось взглядов. Замечу для характеристики, что и вообще очень мало было таких из нашего высшего общества, которые предполагали, что Лембке чем-нибудь таким нездоров; деяния же его находили совершенно нормальными и даже так, что вчерашнюю утрешнюю историю на площади приняли с одобрением. «Так-то бы и сначала, — говорили сановники. — А то приедут филантропами, а кончат всё тем же, не замечая, что оно для самой филантропии необходимо», — так по крайней мере рассудили в клубе. Осуждали только, что он при этом погорячился. «Это надо бы хладнокровнее, ну да человек внове», — говорили знатоки. С такою же жадностью все взоры обратились и к Юлии Михайловне. Конечно, никто не вправе требовать от меня как от рассказчика слишком точных подробностей касательно одного пункта: тут тайна, тут женщина; но я знаю только одно: ввечеру вчерашнего дня она вошла в кабинет Андрея Антоновича и пробыла с ним гораздо позже полуночи. Андрей Антонович был прощен и утешен. Супруги согласились во всем, всё было забыто, и когда, в конце объяснения, фон Лембке все-таки стал на колени, с ужасом вспоминая о главном заключительном эпизоде запрошлой ночи, то прелестная ручка, а за нею и уста супруги заградили пламенные излияния покаянных речей рыцарски деликатного, но ослабленного умилением человека. Все видели на лице ее счастье. Она шла с открытым видом и в великолепном костюме. Казалось, она была на верху желаний; праздник — цель и венец ее политики — был осуществлен. Проходя до своих мест, пред самою эстрадой, оба Лембке раскланивались и отвечали на поклоны. Они тотчас же были окружены. Предводительница встала им навстречу… Но тут случилось одно скверное недоразумение: оркестр ни с того ни с сего грянул туш, — не какой-нибудь марш, а просто столовый туш, как у нас в клубе за столом, когда на официальном обеде пьют чье-нибудь здоровье. Я теперь знаю, что об этом постарался Лямшин в своем качестве распорядителя, будто бы в честь входящих «Лембок». Конечно, он мог всегда отговориться тем, что сделал по глупости или по чрезмерной ревности… Увы, я еще не знал тогда, что они об отговорках уже не заботились и с сегодняшним днем всё заканчивали. Но тушем не кончилось: вместе с досадным недоумением и улыбками публики вдруг в конце залы и на хорах раздалось ура, тоже как бы в честь Лембке. Голосов было немного, но, признаюсь, они продолжались некоторое время. Юлия Михайловна вспыхнула, глаза ее засверкали. Лембке остановился у своего места и, обернувшись в сторону кричавших, величественно и строго оглядывал залу… Его поскорее посадили. Я опять со страхом приметил на его лице ту опасную улыбку, с которою он стоял вчера поутру в гостиной своей супруги и смотрел на Степана Трофимовича, прежде чем к нему подошел. Мне показалось, что и теперь в его лице какое-то зловещее выражение и, что хуже всего, несколько комическое, — выражение существа, приносящего, так и быть, себя в жертву, чтобы только угодить высшим целям своей супруги… Юлия Михайловна наскоро поманила меня к себе и прошептала, чтоб я бежал к Кармазинову и умолял его начинать. И вот, только что я успел повернуться, произошла другая мерзость, но только гораздо сквернее первой. На эстраде, на пустой эстраде, куда до сей минуты обращались все взоры и все ожидания и где только и видели небольшой стол, пред ним стул, а на столе стакан воды на серебряном подносике, — на пустой эстраде вдруг мелькнула колоссальная фигура капитана Лебядкина во фраке и в белом галстуке. Я так был поражен, что не поверил глазам своим. Капитан, казалось, сконфузился и приостановился в углублении эстрады. Вдруг в публике послышался крик: «Лебядкин! ты?». Глупая красная рожа капитана (он был совершенно пьян) при этом оклике раздвинулась широкою тупою улыбкой. Он поднял руку, потер ею лоб, тряхнул своею мохнатою головой и, как будто решившись на всё, шагнул два шага вперед и — вдруг фыркнул смехом, не громким, но заливчатым, длинным, счастливым, от которого заколыхалась вся его дебелая масса и съежились глазки. При этом виде чуть не половина публики засмеялась, двадцать человек зааплодировали. Публики серьезная мрачно переглядывалась; всё, однако, продолжалось не более полуминуты. На эстраду вдруг взбежали Липутин с своим распорядительским бантом и двое слуг; они осторожно подхватили капитана под руки, а Липутин что-то пошептал ему. Капитан нахмурился, пробормотал: «А ну, коли так», махнул рукой, повернул к публике свою огромную спину и скрылся с провожатыми. Но мгновение спустя Липутин опять вскочил на эстраду. На губах его была самая сладчайшая из всегдашних его улыбок, обыкновенно напоминающих уксус с сахаром, а в руках листок почтовой бумаги. Мелкими, но частыми шагами подошел он к переднему краю эстрады.

— Господа, — обратился он к публике, — по недосмотру произошло комическое недоразумение, которое и устранено; но я с надеждою взял на себя поручение и глубокую, самую почтительную просьбу одного из местных здешних наших стихотворцев… Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря на свой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии… этот господин, то есть я хочу сказать этот здешний поэт… при желании сохранить инкогнито… очень желал бы видеть свое стихотворение прочитанным пред началом бала… то есть я хотел сказать — чтения. Хотя это стихотворение не в программе и не входит… потому что полчаса, как доставлено… но нам (кому нам? Я слово в слово привожу эту отрывистую и сбивчивую речь) показалось, что по замечательной наивности чувства, соединенного с замечательною тоже веселостью, стихотворение могло бы быть прочитано, то есть не как нечто серьезное, а как нечто подходящее к торжеству… Одним словом, к идее… Тем более что несколько строк… и хотел просить разрешения благосклоннейшей публики.

— Читайте! — рявкнул голос в конце залы.

— Так читать-с?

— Читайте, читайте! — раздалось много голосов.

— Я прочту-с, с позволения публики, — покривился опять Липутин всё с тою же сахарною улыбкой. Он все-таки как бы не решался, и мне даже показалось, что он в волнении. При всей дерзости этих людей все-таки иногда они спотыкаются. Впрочем, семинарист не споткнулся бы, а Липутин всё же принадлежал к обществу прежнему.

— Я предупреждаю, то есть имею честь предупредить, что это все-таки не то чтоб ода, как писались прежде на праздники, а это почти, так сказать, шутка, но при несомненном чувстве, соединенном с игривою веселостью и, так сказать, при самореальнейшей правде.

— Читай, читай!

Он развернул бумажку. Разумеется, его никто не успел остановить. К тому же он являлся с своим распорядительским бантом. Звонким голосом он продекламировал:

— Отечественной гувернантке здешних мест от поэта с праздника.

Здравствуй, здравствуй, гувернантка!

Веселись и торжествуй,

Ретроградка иль жорж-зандка,

Всё равно теперь ликуй!

— Да это Лебядкина! Лебядкина и есть! — отозвалось несколько голосов. Раздался смех и даже аплодисмент, хотя и немногочисленный.

Учишь ты детей сопливых

По-французски букварю

И подмигивать готова,

Чтобы взял, хоть понмарю!

— Ура! ура!

Но в наш век реформ великих

Не возьмет и пономарь:

Надо, барышня, «толиких»,

Или снова за букварь.

— Именно, именно, вот это реализм, без «толиких» ни шагу!

Но теперь, когда, пируя,

Мы собрали капитал,

И приданое, танцуя,

Шлем тебе из этих зал, —

Ретроградка иль жорж-зандка,

Всё равно теперь ликуй!

Ты с приданым, гувернантка,

Плюй на всё и торжествуй!

Признаюсь, я не верил ушам своим. Тут была такая явная наглость, что возможности не было извинить Липутина даже глупостью. А Липутин уж как был не глуп. Намерение было ясное, для меня по крайней мере: как будто торопились беспорядком. Некоторые стихи этого идиотского стихотворения, например самый последний, были такого рода, что никакая глупость не могла бы его допустить. Липутин, кажется, и сам почувствовал, что слишком много взял на себя: совершив свой подвиг, он так опешил от собственной дерзости, что даже не уходил с эстрады и стоял, как будто желая что-то еще прибавить. Он, верно, предполагал, что выйдет как-нибудь в другом роде; но даже кучка безобразников, аплодировавшая во время выходки, вдруг замолкла, тоже как бы опешившая. Глупее всего, что многие из них приняли всю выходку патетически, то есть вовсе не за пасквиль, а действительно за реальную правду насчет гувернантки, за стишки с направлением. Но излишняя развязность стихов поразила наконец и их. Что же до всей публики, то вся зала не только была скандализована, но видимо обиделась. Я не ошибаюсь, передавая впечатление. Юлия Михайловна говорила потом, что еще мгновение, и она бы упала в обморок. Один из самых наипочтеннейших старичков поднял свою старушку, и оба вышли из залы под провожавшими их тревожными взглядами публики. Кто знает, может быть, пример увлек бы и еще некоторых, если бы в ту минуту не явился на эстраду сам Кармазинов, во фраке и в белом галстуке и с тетрадью в руке. Юлия Михайловна обратила на него восторженный взгляд, как на избавителя… Но я уже был за кулисами; мне надо было Липутина.

— Это вы нарочно! — проговорил я, хватая его в негодовании за руку.

— Я, ей-богу, никак не думал, — скорчился он, тотчас же начиная лгать и прикидываться несчастным, — стишки только что сейчас принесли, и я подумал, что как веселая шутка…

— Вовсе вы этого не подумали. Неужто вы находите эту бездарную дрянь веселою шуткой?

— Да-с, нахожу-с.

— Вы просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы сами это сочинили с Лебядкиным вместе, может быть еще вчера, для скандалу. Последний стих непременно ваш, про пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, вы его и читать готовили, если б он не напился пьян?

Липутин холодно и язвительно посмотрел на меня.

— Вам-то что за дело? — спросил он вдруг с странным спокойствием.

— Как что? Вы тоже носите этот бант… Где Петр Степанович?

— Не знаю; здесь где-нибудь; а что?

— А то, что я теперь вижу насквозь. Это просто заговор против Юлии Михайловны, чтоб оскандалить день…

Липутин опять искоса посмотрел на меня.

— Да вам-то что? — ухмыльнулся он, пожал плечами и отошел в сторону.

Меня как бы обдало. Все мои подозрения оправдывались. А я-то еще надеялся, что ошибаюсь! Что мне было делать? Я было думал посоветоваться со Степаном Трофимовичем, но тот стоял пред зеркалом, примеривал разные улыбки и беспрерывно справлялся с бумажкой, на которой у него были сделаны отметки. Ему сейчас после Кармазинова следовало выходить, и разговаривать со мною он уже был не в состоянии. Бежать к Юлии Михайловне? Но к той было рано: той надо было гораздо покрепче урок, чтоб исцелить ее от убеждения в «окруженности» и во всеобщей к ней «фанатической преданности». Она бы мне не поверила и сочла духовидцем. Да и чем она могла помочь? «Э, — подумал я, — да ведь и в самом деле мне-то что за дело, сниму бант и уйду домой, когда начнется». Я так и произнес «когда начнется», я это помню.

Но надо было идти слушать Кармазинова. Оглянувшись в последний раз за кулисами, я заметил, что тут шныряет-таки довольно постороннего народа и даже женщин, выходят и уходят. Эти «за кулисы» было довольно узкое пространство, отгороженное от публики наглухо занавесью и сообщавшееся сзади через коридор с другими комнатами. Тут наши читавшие ожидали своей очереди. Но меня особенно поразил в это мгновение следующий после Степана Трофимовича лектор. Это был тоже какой-то вроде профессора (я и теперь не знаю в точности, кто он такой), удалившийся добровольно из какого-то заведения после какой-то студенческой истории и заехавший зачем-то в наш город всего только несколько дней назад. Его тоже рекомендовали Юлии Михайловне, и она приняла его с благоговением. Я знаю теперь, что он был у ней всего только на одном вечере до чтения, весь тот вечер промолчал, двусмысленно улыбался шуткам и тону компании, окружавшей Юлию Михайловну, и на всех произвел впечатление неприятное надменным и в то же время до пугливости обидчивым своим видом. Это сама Юлия Михайловна его завербовала читать. Теперь он ходил из угла в угол и тоже, как и Степан Трофимович, шептал про себя, но смотрел в землю, а не в зеркало. Улыбок не примерял, хотя часто и плотоядно улыбался. Ясно, что и с ним тоже нельзя было говорить. Ростом он был мал, лет сорока на вид, лысый и плешивый, с седоватою бородкой, одет прилично. Но всего интереснее было, что он с каждым поворотом подымал вверх свой правый кулак, мотал им в воздухе над головою и вдруг опускал его вниз, как будто разбивая в прах какого-то сопротивника. Этот фокус проделывал он поминутно. Мне стало жутко. Поскорее побежал я слушать Кармазинова.

III

В зале опять носилось что-то неладное. Объявляю заранее: я преклоняюсь пред величием гения; но к чему же эти господа наши гении в конце своих славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики? Ну что же в том, что он Кармазинов и вышел с осанкою пятерых камергеров? Разве можно продержать на одной статье такую публику, как наша, целый час? Вообще я сделал замечание, что будь разгений, но в публичном легком литературном чтении нельзя занимать собою публику более двадцати минут безнаказанно. Правда, выход великого гения встречен был до крайности почтительно. Даже самые строгие старички изъявили одобрение и любопытство, а дамы так даже некоторый восторг. Аплодисмент, однако, был коротенький, и как-то недружный, сбившийся. Зато в задних рядах ни единой выходки, до самого того мгновения, когда господин Кармазинов заговорил, да и тут почти ничего не вышло особенно дурного, а так, как будто недоразумение. Я уже прежде упоминал, что у него был слишком крикливый голос, несколько даже женственный, и притом с настоящим благородным дворянским присюсюкиванием. Только лишь произнес он несколько слов, вдруг кто-то громко позволил себе засмеяться, — вероятно, какой-нибудь неопытный дурачок, не видавший еще ничего светского, и притом при врожденной смешливости. Но демонстрации не было ни малейшей; напротив, дураку же и зашикали, и он уничтожился. Но вот господин Кармазинов, жеманясь и тонируя, объявляет, что он «сначала ни за что не соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.

Но всё бы это ничего, и кто не знает авторских предисловий? Хотя замечу, при малой образованности нашей публики и при раздражительности задних рядов это всё могло повлиять. Ну не лучше ли было бы прочитать маленькую повесть, крошечный рассказик в том роде, как он прежде писывал, — то есть хоть обточенно и жеманно, но иногда с остроумием? Этим было бы всё спасено. Нет-с, не тут-то было! Началась рацея! Боже, чего тут не было! Положительно скажу, что даже столичная публика доведена была бы до столбняка, не только наша. Представьте себе почти два печатных листа самой жеманной и бесполезной болтовни; этот господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для нашей публики. Тема… Но кто ее мог разобрать, эту тему? Это был какой-то отчет о каких-то впечатлениях, о каких-то воспоминаниях. Но чего? Но об чем? Как ни хмурились наши губернские лбы целую половину чтения, ничего не могли одолеть, так что вторую половину прослушали лишь из учтивости. Правда, много говорилось о любви, о любви гения к какой-то особе, но, признаюсь, это вышло несколько неловко. К небольшой толстенькой фигурке гениального писателя как-то не шло бы рассказывать, на мой взгляд, о своем первом поцелуе… И, что опять-таки обидно, эти поцелуи происходили как-то не так, как у всего человечества. Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета. Сидят они где-то в Германии. Вдруг они видят Помпея или Кассия накануне сражения, и обоих пронизывает холод восторга. Какая-то русалка запищала в кустах. Глюк заиграл в тростнике на скрипке. Пиеса, которую он играл, названа en toutes lettres,^[1] но никому не известна, так что об ней надо справляться в музыкальном словаре. Меж тем заклубился туман, так заклубился, так заклубился, что более похож был на миллион подушек, чем на туман. И вдруг всё изчезает, и великий гений переправляется зимой в оттепель через Волгу. Две с половиною страницы переправы, но все-таки попадает в прорубь. Гений тонет, — вы думаете, утонул? И не думал; это всё для того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия или, лучше сказать, небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую слезу, которая, «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы сидели под изумрудным деревом и ты воскликнула радостно: „Нет преступления!“. „Да, — сказал я сквозь слезы, — но коли так, то ведь нет и праведников“. Мы зарыдали и расстались навеки». — Она куда-то на берег моря, он в какие-то пещеры; и вот он спускается, спускается, три года спускается в Москве под Сухаревою башней, и вдруг в самых недрах земли, в пещере находит лампадку, а пред лампадкой схимника. Схимник молится. Гений приникает к крошечному решетчатому оконцу и вдруг слышит вздох. Вы думаете, это схимник вздохнул? Очень ему надо вашего схимника! Нет-с, просто-запросто этот вздох «напомнил ему ее первый вздох, тридцать семь лет назад», когда, «помнишь, в Германии, мы сидели под агатовым деревом, и ты сказала мне: „К чему любить? Смотри, кругом растет вохра, и я люблю, но перестанет расти вохра, и я разлюблю“». Тут опять заклубился туман, явился Гофман, просвистала из Шопена русалка, и вдруг из тумана, в лавровом венке, над кровлями Рима появился Анк Марций. «Озноб восторга охватил наши спины, и мы расстались навеки» и т. д., и т. д. Одним словом, я, может, и не так передаю и передать не умею, но смысл болтовни был именно в этом роде. И наконец, что за позорная страсть у наших великих умов к каламбурам в высшем смысле! Великий европейский философ, великий ученый, изобретатель, труженик, мученик — все эти труждающиеся и обремененные для нашего русского великого гения решительно вроде поваров у него на кухне. Он барин, а они являются к нему с колпаками в руках и ждут приказаний. Правда, он надменно усмехается и над Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях пред великими умами Европы, но что касается его самого, — нет-с, он уже над этими великими умами Европы возвысился; все они лишь материал для его каламбуров. Он берет чужую идею, приплетает к ней ее антитез, и каламбур готов. Есть преступление, нет преступления; правды нет, праведников нет; атеизм, дарвинизм, московские колокола… Но увы, он уже не верит в московские колокола; Рим, лавры… но он даже не верит в лавры… Тут казенный припадок байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина, — и пошла, и пошла, засвистала машина… «А впрочем, похвалите, похвалите, я ведь это ужасно люблю; я ведь это только так говорю, что кладу перо; подождите, я еще вам триста раз надоем, читать устанете…».

Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос:

— Господи, какой вздор!

Это выскочило невольно и, я уверен, безо всякой демонстрации. Просто устал человек. Но господин Кармазинов приостановился, насмешливо поглядел на публику и вдруг просюсюкал с осанкою уязвленного камергера:

— Я, кажется, вам, господа, надоел порядочно?

Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить и, так сказать, даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались-посморкались бы, и сошло бы как-нибудь… Может быть, он ждал аплодисмента в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив, все как будто испугались, съежились и притихли.

— Вы вовсе никогда не видали Анк Марция, это всё слог, — раздался вдруг один раздраженный, даже как бы наболевший голос.

— Именно, — подхватил сейчас же другой голос, — нынче нет привидений, а естественные науки. Справьтесь с естественными науками.

— Господа, я менее всего ожидал таких возражений, — ужасно удивился Кармазинов. Великий гений совсем отвык в Карлсруэ от отечества.

— В наш век стыдно читать, что мир стоит на трех рыбах, — протрещала вдруг одна девица. — Вы, Кармазинов, не могли спускаться в пещеры к пустыннику. Да и кто говорит теперь про пустынников?

— Господа, всего более удивляет меня, что это так серьезно. Впрочем… впрочем, вы совершенно правы. Никто более меня не уважает реальную правду…

Он хоть и улыбался иронически, но сильно был поражен. Лицо его так и выражало: «Я ведь не такой, как вы думаете, я ведь за вас, только хвалите меня, хвалите больше, как можно больше, я это ужасно люблю…».

— Господа, — прокричал он наконец, уже совсем уязвленный, — я вижу, что моя бедная поэмка не туда попала. Да и сам я, кажется, не туда попал.

— Метил в ворону, а попал в корову, — крикнул во всё горло какой-то дурак, должно быть пьяный, и на него, уж конечно, не надо бы обращать внимания. Правда, раздался непочтительный смех.

— В корову, говорите вы? — тотчас же подхватил Кармазинов. Голос его становился всё крикливее. — Насчет ворон и коров я позволю себе, господа, удержаться. Я слишком уважаю даже всякую публику, чтобы позволить себе сравнения, хотя бы и невинные; но я думал…

— Однако вы, милостивый государь, не очень бы… — прокричал кто-то из задних рядов.

— Но я полагал, что, кладя перо и прощаясь с читателем, буду выслушан…

— Нет, нет, мы желаем слушать, желаем, — раздалось несколько осмелившихся наконец голосов из первого ряда.

— Читайте, читайте! — подхватило несколько восторженных дамских голосов, и наконец-то прорвался аплодисмент, правда мелкий, жиденький. Кармазинов криво улыбнулся и привстал с места.

— Поверьте, Кармазинов, что все считают даже за честь… — не удержалась даже сама предводительша.

— Господин Кармазинов, — раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я не поместил бы про мою любовь в статью, назначенную для публичного чтения…

Он даже весь покраснел.

— Господа, — прокричал Кармазинов, — я кончил. Я опускаю конец и удаляюсь. Но позвольте мне прочесть только шесть заключительных строк.

«Да, друг читатель, прощай! — начал он тотчас же по рукописи и уже не садясь в кресла. — Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том, чтобы мы расстались друзьями: к чему в самом деле тебя беспокоить? Даже брани, о, брани меня, сколько хочешь, если тебе это доставит какое-нибудь удовольствие. Но лучше всего, если бы мы забыли друг друга навеки. И если бы все вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, начали упрашивать со слезами: „Пиши, о, пиши для нас, Кармазинов, — для отечества, для потомства, для лавровых венков“, то и тогда бы я вам ответил, разумеется поблагодарив со всею учтивостью: „Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci! Пора нам в разные стороны! Merci, merci, merci“».

Кармазинов церемонно поклонился и весь красный, как будто его сварили, отправился за кулисы.

— И вовсе никто не будет стоять на коленях; дикая фантазия.

— Экое ведь самолюбие!

— Это только юмор, — поправил было кто-то потолковее.

— Нет, уж избавьте от вашего юмора.

— Однако ведь это дерзость, господа.

— По крайней мере теперь-то хоть кончил.

— Эк скуки натащили!

Но все эти невежественные возгласы задних рядов (не одних, впрочем, задних) были заглушены аплодисментом другой части публики. Вызывали Кармазинова. Несколько дам, имея во главе Юлию Михайловну и предводительшу, столпились у эстрады. В руках Юлии Михайловны явился роскошный лавровый венок, на белой бархатной подушке, в другом венке из живых роз.

— Лавры! — произнес Кармазинов с тонкою и несколько язвительною усмешкой. — Я, конечно, тронут и принимаю этот заготовленный заранее, но еще не успевший увянуть венок с живым чувством; но уверяю вас, mesdames, я настолько вдруг сделался реалистом, что считаю в наш век лавры гораздо уместнее в руках искусного повара, чем в моих…

— Да повара-то полезнее, — прокричал тот самый семинарист, который был в «заседании» у Виргинского. Порядок несколько нарушился. Из многих рядов повскочили, чтобы видеть церемонию с лавровым венком.

— Я за повара теперь еще три целковых придам, — громко подхватил другой голос, слишком даже громко, громко с настойчивостью.

— И я.

— И я.

— Да неужели здесь нет буфета?

— Господа, это просто обман…

Впрочем, надо признаться, что все эти разнузданные господа еще сильно боялись наших сановников, да и пристава, бывшего в зале. Кое-как, минут в десять, все опять разместились, но прежнего порядка уже не восстановлялось. И вот в этот-то начинающийся хаос и попал бедный Степан Трофимович…

IV

Я, однако, сбегал к нему еще раз за кулисы и успел предупредить, вне себя, что, по моему мнению, всё лопнуло и что лучше ему вовсе не выходить, а сейчас же уехать домой, отговорившись хоть холериной, а я бы тоже скинул бант и с ним отправился. Он в это мгновение проходил уже на эстраду, вдруг остановился, оглядел меня высокомерно с головы до ног и торжественно произнес:

— Почему же вы считаете меня, милостивый государь, способным на подобную низость?

Я отступил. Я убежден был как дважды два, что без катастрофы он оттуда не выйдет. Между тем как я стоял в полном унынии, предо мною мелькнула опять фигура приезжего профессора, которому очередь была выходить после Степана Трофимовича и который давеча всё поднимал вверх и опускал со всего размаху кулак. Он всё еще так же расхаживал взад и вперед, углубившись в себя и бормоча что-то себе под нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти без намерения (дернуло же меня и тут) подошел и к нему.

— Знаете, — сказал я, — по многим примерам, если читающий держит публику более двадцати минут, то она уже не слушает. Полчаса никакая даже знаменитость не продержится…

Он вдруг остановился и даже как бы весь затрясся от обиды. Необъятное высокомерие выразилось в его лице.

— Не беспокойтесь, — пробормотал он презрительно и прошел мимо. В эту минуту раздался в зале голос Степана Трофимовича.

«Э, чтобы вас всех!» — подумал я и побежал в залу.

Степан Трофимович уселся в кресла, еще среди остававшегося беспорядка. В передних рядах его, видимо, встретили нерасположенные взгляды. (В клубе его в последнее время как-то перестали любить и гораздо меньше прежнего уважали). Впрочем, и то уж было хорошо, что не шикали. Странная была у меня идея еще со вчерашнего дня: мне всё казалось, что его тотчас же освищут, лишь только он покажется. А между тем его не сейчас даже и приметили за некоторым остававшимся беспорядком. И на что мог надеяться этот человек, если уж с Кармазиновым так поступили? Он был бледен; десять лет не являлся он пред публикой. По волнению и по всему, слишком мне в нем знакомому, для меня ясно было, что и сам он смотрит на теперешнее появление свое на эстраде как на решение судьбы своей или вроде того. Вот этого-то я и боялся. Дорог мне был этот человек. И что же сталось со мной, когда он отверз уста и я услышал его первую фразу!

— Господа! — произнес он вдруг, как бы решившись на всё и в то же время почти срывавшимся голосом. — Господа! Еще сегодня утром лежала предо мною одна из недавно разбросанных здесь беззаконных бумажек, и я в сотый раз задавал себе вопрос: «В чем ее тайна?».

Вся зала разом притихла, все взгляды обратились к нему, иные с испугом. Нечего сказать, умел заинтересовать с первого слова. Даже из-за кулис выставились головы; Липутин и Лямшин с жадностию прислушивались. Юлия Михайловна опять замахала мне рукой:

— Остановите, во что бы ни стало остановите! — прошептала она в тревоге. Я только пожал плечами; разве можно было остановить человека решившегося? Увы, я понял Степана Трофимовича.

— Эге, о прокламациях! — зашептали в публике; вся зала шевельнулась.

— Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта — в их глупости! (Глаза его засверкали). — Да, господа, будь это глупость умышленная, подделанная из расчета, — о, это было бы даже гениально! Но надо отдать им полную справедливость: они ничего не подделали. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость, — c’est la bêtise dans son essence la plus pure, quelque chose comme un simple chimique.^[2] Будь это хоть каплю умнее высказано, и всяк увидал бы тотчас всю нищету этой коротенькой глупости. Но теперь все останавливаются в недоумении: никто не верит, чтоб это было так первоначально глупо. «Не может быть, чтоб тут ничего больше не было», — говорит себе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет прочесть между строчками — эффект достигнут! О, никогда еще глупость не получала такой торжественной награды, несмотря на то что так часто ее заслуживала… Ибо, en parenthèse,^[3] глупость, как и высочайший гений, одинаково полезны в судьбах человечества…

— Каламбуры сороковых годов! — послышался чей-то весьма, впрочем, скромный, голос, но вслед за ним всё точно сорвалось; зашумели и загалдели.

— Господа, ура! Я предлагаю тост за глупость! — прокричал Степан Трофимович, уже в совершенном исступлении, бравируя залу.

Я подбежал к нему как бы под предлогом налить ему воды.

— Степан Трофимович, бросьте, Юлия Михайловна умоляет…

— Нет, бросьте вы меня, праздный молодой человек! — накинулся он на меня во весь голос. Я убежал. — Messieurs!^[4] — продолжал он, — к чему волнение, к чему крики негодования, которые слышу? Я пришел с оливною ветвию. Я принес последнее слово, ибо в этом деле обладаю последним словом, — и мы помиримся.

— Долой! — кричали одни.

— Тише, дайте сказать, дайте высказаться, — вопила другая часть. Особенно волновался юный учитель, который, раз осмелившись заговорить, как будто уже не мог остановиться.

— Messieurs, последнее слово этого дела — есть всепрощение. Я, отживший старик, я объявляю торжественно, что дух жизни веет по-прежнему и живая сила не иссякла в молодом поколении. Энтузиазм современной юности так же чист и светел, как и наших времен. Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?

— Это донос? — ворчали одни.

— Компрометирующие вопросы!

— Agent-provocateur!^[5]

— А я объявляю, — в последней степени азарта провизжал Степан Трофимович, — а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты уже достигнутая, без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь… О боже! — всплеснул он руками, — десять лет назад я точно так же кричал в Петербурге, с эстрады, точно то же и теми словами, и точно так же они не понимали ничего, смеялись и шикали, как теперь; коротенькие люди, чего вам недостает, чтобы понять? Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы про это, смеющиеся, — обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!… Не уступлю! — нелепо прокричал он в заключение и стукнул изо всей силы по столу кулаком.

Но покамест он визжал без толку и без порядку, нарушался порядок и в зале. Многие повскочили с мест, иные хлынули вперед, ближе к эстраде. Вообще всё это произошло гораздо быстрее, чем я описываю, и мер не успели принять. Может, тоже и не хотели.

— Хорошо вам на всем на готовом, баловники! — проревел у самой эстрады тот же семинарист, с удовольствием скаля зубы на Степана Трофимовича. Тот заметил и подскочил к самому краю:

— Не я ли, не я ли сейчас объявил, что энтузиазм в молодом поколении так же чист и светел, как был, и что оно погибает, ошибаясь лишь в формах прекрасного! Мало вам? И если взять, что провозгласил это убитый, оскорбленный отец, то неужели, — о коротенькие, — неужели можно стать выше в беспристрастии и спокойствии взгляда?… Неблагодарные… несправедливые… для чего, для чего вы не хотите мириться!…

И он вдруг зарыдал истерически. Он утирал пальцами текущие слезы. Плечи и грудь его сотрясались от рыданий… Он забыл всё на свете.

Решительный испуг охватил публику, почти все встали с мест. Быстро вскочила и Юлия Михайловна, схватив под руку супруга и подымая его с кресел… Скандал выходил непомерный.

— Степан Трофимович! — радостно проревел семинарист. — Здесь в городе и в окрестностях бродит теперь Федька Каторжный, беглый с каторги. Он грабит и недавно еще совершил новое убийство. Позвольте спросить: если б вы его пятнадцать лет назад не отдали в рекруты в уплату за карточный долг, то есть попросту не проиграли в картишки, скажите, попал бы он в каторгу? резал бы людей, как теперь, в борьбе за существование? Что скажете, господин эстетик?

Я отказываюсь описывать последовавшую сцену. Во-первых, раздался неистовый аплодисмент. Аплодировали не все, какая-нибудь пятая доля залы, но аплодировали неистово. Вся остальная публика хлынула к выходу, но так как аплодировавшая часть публики всё теснилась вперед к эстраде, то и произошло всеобщее замешательство. Дамы вскрикивали, некоторые девицы заплакали и просились домой. Лембке, стоя у своего места, дико и часто озирался кругом. Юлия Михайловна совсем потерялась в первый раз во время своего у нас поприща. Что же до Степана Трофимовича, то в первое мгновение он, казалось, буквально был раздавлен словами семинариста; но вдруг поднял обе руки, как бы распростирая их над публикой, и завопил:

— Отрясаю прах ног моих и проклинаю… Конец… конец…

И, повернувшись, он побежал за кулисы, махая и грозя руками.

— Он оскорбил общество!… Верховенского! — заревели неистовые. Хотели даже броситься за ним в погоню. Унять было невозможно, по крайней мере в ту минуту, и — вдруг окончательная катастрофа как бомба разразилась над собранием и треснула среди его: третий чтец, тот маньяк, который всё махал кулаком за кулисами, вдруг выбежал на сцену.

Вид его был совсем сумасшедший. С широкою, торжествующею улыбкой, полной безмерной самоуверенности, осматривал он взволнованную залу и, казалось, сам был рад беспорядку. Его нимало не смущало, что ему придется читать в такой суматохе, напротив, видимо радовало. Это было так очевидно, что сразу обратило на себя внимание.

— Это еще что? — раздались вопросы, — это еще кто? Тс! что он хочет сказать?

— Господа! — закричал изо всей силы маньяк, стоя у самого края эстрады и почти таким же визгливо-женственным голосом, как и Кармазинов, но только без дворянского присюсюкивания. — Господа! Двадцать лет назад, накануне войны с пол-Европой, Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников. Литература служила в цензуре; в университетах преподавалась шагистика; войско обратилось в балет, а народ платил подати и молчал под кнутом крепостного права. Патриотизм обратился в дранье взяток с живого и с мертвого. Не бравшие взяток считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонию. Березовые рощи истреблялись на помощь порядку. Европа трепетала… Но никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора…

Он поднял кулак, восторженно и грозно махая им над головой, и вдруг яростно опустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?

— Вот это дело! Вот так дело! Ура! Нет, это уж не эстетика!

Маньяк продолжал в восторге:

— С тех пор прошло двадцать лет. Университеты открыты и приумножены. Шагистика обратилась в легенду; офицеров недостает до комплекта тысячами. Железные дороги поели все капиталы и облегли Россию как паутиной, так что лет через пятнадцать, пожалуй, можно будет куда-нибудь и съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают правильно, в установленном порядке по очереди, в пожарный сезон. На судах соломоновские приговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе за существование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле и лупят друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии, — торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится и вновь начинает беспокоиться… Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила…

Последних слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять поднял руку и победоносно еще раз опустил ее. Восторг перешел все пределы: вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: «Довольно! Лучше ничего не скажете!». Были как пьяные. Оратор обводил всех глазами и как бы таял в собственном торжестве. Я видел мельком, что Лембке в невыразимом волнении кому-то что-то указывал. Юлия Михайловна, вся бледная, торопливо говорила о чем-то подбежавшему к ней князю… Но в эту минуту целая толпа, человек в шесть, лиц более или менее официальных, ринулась из-за кулис на эстраду, подхватила оратора и повлекла за кулисы. Не понимаю, как мог он от них вырваться, но он вырвался, вновь подскочил к самому краю и успел еще прокричать что было мочи, махая своим кулаком:

— Но никогда Россия еще не доходила…

Но уже его тащили вновь. Я видел, как человек пятнадцать, может быть, ринулись его освобождать за кулисы, но не через эстраду, а сбоку, разбивая легкую загородку, так что та наконец и упала… Я видел потом, не веря глазам своим, что на эстраду вдруг откуда-то вскочила студентка (родственница Виргинского), с тем же своим свертком под мышкой, так же одетая, такая же красная, такая же сытенькая, окруженная двумя-тремя женщинами, двумя-тремя мужчинами, в сопровождении смертельного врага своего гимназиста. Я успел даже расслышать фразу:

— Господа, я приехала, чтоб заявить о страданиях несчастных студентов и возбудить их повсеместно к протесту.

Но я бежал. Свой бант я спрятал в карман и задними ходами, мне известными, выбрался из дому на улицу. Прежде всего, конечно, к Степану Трофимовичу.