Замисленият от Юлия Михайловна празник по случай подписката в полза на гувернантките от губернията вече на няколко пъти се насрочваше и пак се отлагаше. Около нея непрекъснато се въртяха Пьотър Степанович, Лямшин, чиновничето, което във време оно идваше у Степан Трофимович, а сега внезапно бе станало свой човек в губернаторския дом, защото свиреше на пиано, а освен това го използваха като момче за всичко, донякъде и Липутин, когото Юлия Михайловна тъкмеше за редактор на бъдещия независим губернски вестник, няколко госпожи и госпожици, та най-сетне дори Кармазинов, който на всеослушание и крайно самодоволно обяви, че по време на литературния кадрил щял да поднесе една приятна изненада. Оказа се, че участниците в подписката и желаещите да направят волни пожертвувания са извънредно много — всички по-първи хора в града, стига обаче да носеха пари, се допускаха и хора от по втора ръка. Юлия Михайловна беше казала, че понякога е дори необходимо да се допуска смесване на съсловията — „кой ще ги просвети инак?“. Образуван беше негласен домашен комитет, който реши, че празникът ще бъде демократичен. Успехът на подписката предразполагаше към разходи; искаха да направят нещо невиждано — затова бяха тия отлагания. Все още не бяха решили къде да бъде вечерният бал: дали в огромната къща на предводителшата, която тя предоставяше за случая, или у Варвара Петровна, в Скворешники? Скворешники падаше малко далече, но мнозина от комитета настояваха, че там щяло да е „по-свободно“. На самата Варвара Петровна страшно й се искаше да се спрат на Скворешники. Трудно е да се каже защо тази горда жена бе почнала едва ли не да се докарва пред Юлия Михайловна. Нравеше й се вероятно, че онази на свой ред се отнасяше почти с преклонение към Николай Всеволодович, и любезничеше с него, както с никой друг. И отново ще повторя — през всичкото това време Пьотър Степанович тихомълком, но настойчиво продължаваше да насажда в дома на губернатора пуснатия от по-рано слух, че Николай Всеволодович е човек с най-тайнствени връзки в най-тайнствени кръгове и че сигурно изпълнява тук някаква мисия.

С хората ставаше нещо странно. Особено дамите — бе ги обзело някакво лекомислие, и то не постепенно, а някак изведнъж. Най-неочаквано взеха да вземат връх едни крайно разюздани представи. Нещо крайно лековато и не бих казал, че винаги приятно. Излязло бе на мода едно объркване на понятията. После, когато всичко свърши, обвиняваха Юлия Михайловна — нейния кръг и влияние: но едва ли всичко тръгваше единствено от Юлия Михайловна. Напротив, в началото мнозина се надпреварваха да хвалят новата губернаторша, че умеела да обедини обществото и че изведнъж станало по-весело. Имаше дори няколко скандални случки, за които Юлия Михайловна ни най-малко не беше виновна; но тогава всички само се смееха и забавляваха, а не се намери кой да тропне по масата. Вярно, че една твърде значителна групичка лица, със собствени и по-особени възгледи върху тогавашния ход на събитията, стоеше настрана; но тогава и те не бяха почнали дори да мърморят; дори се усмихваха.

Помня, че някак от само себе си се бе образувал един доста широк кръг, чийто център май наистина се намираше в гостната на Юлия Михайловна. В тоя неин интимен кръг си позволяваха (младежта, разбира се) — и дори бе станало нещо като правило — най-различни лудории — понякога действително доста разюздани. В тоя кръг имаше няколко дори твърде мили дами. Младите уреждаха пикници, вечеринки, понякога образуваха цели кавалкади и обикаляха из града. Търсеха приключения, дори нарочно си ги измисляха и създаваха, само и само да става нещо. Третираха останалите като пълни глупаци. Какво ли не правеха и пред нищо не се спираха. Веднъж например жената на един тукашен поручик — още съвсем младо, черноочко същество, впрочем вече позалиняло поради мизерните доходи на мъжа си — седнала да играе комар по-наедричко, с надеждата да спечели и си купи пелерина, но вместо това загубила цели петнайсет рубли^[1]. Като нямала да плати и понеже я било страх от мъжа й, по едно време набрала кураж и решила тайно да поиска назаем от сина на кмета — едно много калпаво и не за годините си разхайтено момче. Онзи обаче не само че й отказал, ами се разкикотил и на всеослушание съобщил на мъжа й. Поручикът, който наистина едва свързваше двата края със заплатата си, прибрал половинката си у дома и там хубавичко я наредил въпреки плачовете, писъците и коленопреклонните молби за прошка. Цялата тази възмутителна история предизвика в града само смях; но въпреки че горката поручица не влизаше в кръга на Юлия Михайловна, една дама от „кавалкадата“ — ексцентрична и решителна личност, — която я познавала отнякъде, отишла у тях и буквално я отмъкнала у дома си. Нашите веселяци това и чакали, обсипали „гостенката“ с грижи и подаръци и в продължение на четири дни не я връщали на мъжа й. Ексцентричната дама я настанила в дома си и я повлякла по разходки, танци и увеселения заедно с цялата разлудувала се компания. Взели да я подкокоросват да даде мъжа си под съд, да направи скандал. Уверявали я, че вкупом ще я подкрепят, щели да й станат свидетели. Мъжът й се спотайваше, страх го беше да се бори човекът. Най-сетне онази се усетила, че затъва надълбоко, и вечерта на четвъртия ден ни жива, ни мъртва от страх избягала при своя поручик. Не се знае какво точно е ставало между съпрузите, но кепенците на дървената къщурка, където бе на квартира поручикът, не се отваряли цели две седмици. Когато научи всичко това, Юлия Михайловна се поразсърди на палавниците и остана много недоволна от постъпката на ексцентричната дама, макар онази да й била представила жертвата още на другия ден след похищението. Впрочем тая история скоро се забрави.

Друг път един дребен чиновник, с репутацията на уважаван глава на семейство, зажени дъщеря си — седемнайсетгодишна красавица, позната на целия град, за някакъв момък от провинцията, също дребен чиновник. Внезапно обаче се разчува, че още първата брачна нощ младият съпруг постъпил с красавицата твърде нелюбезно, мъстейки за поруганата си чест. Лямшин, който, може да се каже, почти присъствал на екзекуцията, тъй като на сватбата се напил и останал да пренощува, още рано-рано разнесе навред новината. Моментално се образува компания от десетина души на коне, които нямаха собствени, бяха наели от файтонджийските, като например Пьотър Степанович и Липутин, който въпреки белите си коси участваше в почти всички скандални похождения на вятърничавата младеж. И когато младоженците тръгнали с файтона да правят официалните визити — местната традиция го повеляваше да става на другия ден след сватбата независимо от всички случайности, — цялата тая кавалкада ги наобиколила и със смях и веселие ги съпровождала из целия град. Вярно, че не влизали в къщите, ами чакали отвънка, на конете; вярно, че се въздържали от кой знае какви обиди по адрес на младоженеца и младоженката, но скандалът си беше скандал. Целият град заговори. То се знае, всички се смееха. Но този път се разлюти Фон Лембке и между него и Юлия Михайловна отново се бе разиграла твърде оживена сцена. Тя също извънредно много се разсърди и уж се била заканила да не пуща шегаджиите в дома си. Но още на другия ден им прости благодарение на Пьотър Степанович и застъпничеството на Кармазинов. Онзи бе намерил „шегата“ за твърде остроумна.

— Това е в духа на тукашните нрави — казал той. — Най-малкото е характерно и… смело; освен това, вижте, всички се смеят, само вие негодувате.

Но някои лудории бяха съвсем нетърпими и с известен опасен оттенък.

В града се беше появила пътуваща книжарка, която продаваше евангелия — една почтена жена, макар и от еснафско съсловие. Обърнали й бяха внимание, защото в столичните вестници бяха излезли интересни отзиви за пътуващите книжари. И пак оня дявол Лямшин заедно с един семинарист, който се шляеше в очакване на учителско място, баламосали жената, уж че ще купуват книги, и скришом напъхали в торбите й цяла пачка съблазнителни и мръснишки картинки — доставени от странство и както се разбра впоследствие, пожертвани специално за случая от едно твърде почтено старче, чието име изпускам, с голям орден на шията и голям любител на „здравия смях и веселата шега“. Когато горката жена излязла на търговската улица и взела да вади светите книги, се посипали и картинките. Едни взели да се смеят, други да роптаят. Насъбрал се народ, разпсували се, насмалко да стигне до бой, ако не се бе намесила полицията. Тикнаха книжарката в дранголника и само благодарение на усилията на Маврикий Николаевич, който с негодувание научил интимните подробности на тази мръсна история, я освободиха и изпроводиха от града чак вечерта. Тоя път Юлия Михайловна уж най-окончателно и решително изгонила Лямшин, но нашите се събрали на тумба и още същата вечер й го отвели под претекст, че бил измислил някакво ново и съвсем специално парче за пиано, с молбата само да го изслуша. Парчето действително се беше оказало забавно и се наричаше „Френско-пруската война“. Почваше с тревожните звуци на „Марсилезата“:

„Qu’un sang impur abreuve nos silons!“^[2]

Звучеше гордо предизвикателство, опиянение от бъдещите победи. Но внезапно, наред с майсторските вариации на химна, някъде отстрани, долу, в края, но много близко се раздават пошлите звуци на „Mein lieber Augustin“^[3]^[4]. „Марсилезата“ не го забелязва, „Марсилезата“ е във висшата точка на опиянението от своето величие, но „Augustin“ крепне, „Augustin“ е все по-нахален и ето че тактовете на „Augustin“ някак неочаквано започват да съвпадат с тактовете на „Марсилезата“. И тя започва сякаш да се сърди; забелязала е най-сетне „Augustin“, иска да го махне, да го прогони като досадна, жалка муха, но „Mein lieber Augustin“ се е вкопчил здраво; той е весел и самоуверен, радостен и нахален; и „Марсилезата“ някак внезапно ужасно изглупява; вече не крие, че е ядосана и обидена; това са вопли на негодувание, това са сълзи и проклятия с прострени към провидението ръце: „Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!“^[5]

Но вече е принудена да пее в такт с „Mein lieber Augustin“. Звуците й по един най-глупашки начин се преливат с „Augustin“, тя клюмва, гасне. Рядко, на пориви ще прозвучи отново „qu’un sang impur…“, но тутакси по най-обиден начин се превръща в просташко валсче. Тя напълно се примирява: това е Жюл Фавър, който ридае на гърдите на Бисмарк и дава всичко, всичко… Но ето че почва да разсвирепява и „Augustin“: чуват се сипкави звуци, усещат се изпитата бъчва бира, бясното самохвалство, звучат исканията за милиарди, за тънки пури, шампанско и заложници; „Augustin“ се превръща в яростен рев… Френско-пруската война свършва. Нашите аплодират, Юлия Михайловна се усмихва и казва: „Как да го изгониш?“ Мирът е сключен. Мерзавецът действително си имаше талантец. Веднъж Степан Трофимович ме уверяваше, че най-големите таланти могат да бъдат ужасни мерзавци и че едното не пречело на другото. После се пусна слух, че Лямшин бил откраднал тази пиеска от един скромен и талантлив младеж, негов случаен познат, който тъй си и остана неизвестен: но това настрана. Този негодник, който няколко години се беше въртял на пета пред Степан Трофимович, изобразявайки при поискване на вечеринките му разни чифутчета, изповедта на глуха бабичка или раждане, сега понякога изобразяваше у Юлия Михайловна самия Степан Трофимович, и то по най-смешен начин, под названието „Либерал от четирийсетте години“. Всички се превиваха от смях, тъй че накрая вече беше невъзможно да се изгони: твърде необходим човек бе станал. Освен това той раболепно се слагаше на Пьотър Степанович, който пък по това време беше придобил необикновено силно влияние над Юлия Михайловна…

Не бих говорил специално за този мерзавец и не си заслужава да се спираме на него; но ето че стана една възмутителна история, в която, както твърдят, той също участвал, а аз по никой начин не мога да я отмина в моята хроника.

Една сутрин из целия град се разнесе вестта за едно безобразно и възмутително кощунство. В началото на огромния пазарен площад се намира старата черква „Рождество Богородично“, която представлява една древна забележителност в нашия древен град. На оградата до вратата отдавна стои голяма икона на божията майка, вградена в зида зад специална решетка. И ето че една сутрин иконата се оказа ограбена — стъклото счупено, решетката изкъртена, а от нимба и плащаницата бяха извадени няколко бисера и други камъни, не знам дали много скъпи. Но главното е, че освен кражбата бе извършено едно безсмислено безобразно кощунство: разправяха, че на сутринта намерили зад счупеното стъкло жива мишка. Сега, четири месеца по-късно, с положителност се знае, че престъплението е било извършено от Федка Каторжника, но, кой знае защо, притурят, че бил участвал и Лямшин. Тогава никой не споменаваше за Лямшин и изобщо не го подозираха, а сега всички твърдят, че тогава тъкмо той бил пуснал мишката. Помня, че цялото ни началство се беше пообъркало. На местопроизшествието още от сутринта взе да се трупа народ. Тълпата не намаляваше и не бе кой знае колко голяма, но все пак около стотина души. Едни идваха, други си отиваха. Новодошлите се кръстеха, целуваха иконата; почнаха да оставят пари, появи се дискос, а с него и калугер, и чак в три часа следобед на началството му дойде наум, че може да се разпореди народът да не се тълпи, ами всеки да се помоли, да целуне иконата, да пусне лептата си и да отминава. Този прискърбен случай направи най-тягостно впечатление на Фон Лембке. Както ми казаха, впоследствие Юлия Михайловна се бе изразила, че именно от тази зловеща сутрин взела да забелязва у съпруга си онази странна потиснатост, която не го бе оставила чак до момента, когато преди два месеца напусна града по болест, и май че го съпровожда и досега в Швейцария, където продължава да се съвзема след кратковременното си поприще в нашата губерния.

Помня, че тогава, около един часа по обед, и аз наминах към площада — смълчани хора, важни, навъсени лица. Някакъв дебел търговец с жлътнала, подпухнала физиономия слезе от файтона си, поклони се до земята, целуна иконата, пусна една рубла, с пъшкане се качи и си замина. По едно време пристигна каляска с две известни дами, придружени от двама от нашите хубостници. Хубостниците (единият от които не бе чак толкова млад) слязоха от каляската и разблъсквайки хората доста безцеремонно, си пробиха път до иконата. И двамата не свалиха шапки, а единият си сложи пенснето. През тълпата мина ропот, вярно, че не много силен, но враждебен. Хубостникът с пенснето изрови от натъпканото си с банкноти портмоне една медна копейка, хвърли я на дискоса; двамата си казаха нещо, разсмяха се гръмогласно и се запътиха към каляската. В този момент пристигнаха на коне Лизавета Николаевна и Маврикий Николаевич. Тя скочи от коня, хвърли поводите на спътника си, който по нейно нареждане бе останал на седлото, и се озова пред иконата тъкмо навреме, за да види хвърлянето на копейката. Страните й пламнаха от гняв; бързо свали кръглата си капела, ръкавиците, коленичи пред иконата — право на калния тротоар — и благоговейно се поклони три пъти чак до земята. После извади портмонето си, но тъй като в него се оказаха само няколко гроша, моментално сне брилянтните си обеци и ги сложи на дискоса.

— Може ли, може ли? За украса на плащаницата? — попита тя монаха, обзета от силно вълнение.

— Позволително е — отговори онзи, — всяко подаяние е богоугодно.

Хората мълчаха и не изказваха нито порицание, нито някакво одобрение. Без да почисти изкаляната си рокля, Лизавета Николаевна възседна коня и препусна.

II

Два дни след току-що описания случай отново я срещнах в една многобройна компания. Запътили се бяха за някъде с три каляски, заобиколени от ездачи. Тя ме повика с ръка, спря каляската и настоя да се присъединя към тях. Намериха ми място в каляската и тя весело ме препоръча на спътничките си — едни твърде пищни дами, — а на мен ми обясни, че в момента са предприели изключително интересна експедиция. Непрекъснато се смееше и изобщо изглеждаше щастлива някак извън мярката. Впрочем вярно, че напоследък беше много весела, та дори я избиваше на лудории. Идеята беше наистина ексцентрична: отиваха към реката, в къщата на търговеца Севастиянов, където в една пристройка на двора вече от десетина години живееше, обграден с топли грижи и внимание, нашият градски луд и ясновидец Семьон Яковлевич^[6], прочут с пророчествата си не само у нас, а и в околните губернии, та дори и в двете столици. Отвред се стичаха поклонници да чуят юродивото му слово и всеки оставяше по нещо. Волните пожертвувания — понякога твърде значителни — се препращаха в църквата (ако с тях тутакси не се разпоредеше самият Семьон Яковлевич) и предимно в манастира „Света Богородица“; за целта край Семьон Яковлевич непрекъснато дежуреше калугер от манастира. Очакваше се да падне голяма веселба. Никой от компанията не бе виждал Семьон Яковлевич. Впрочем освен Лямшин, който бил ходил навремето си и сега уверяваше, че оня наредил да го изгонят с метлата и собственоръчно запокитил подире му два големи варени картофа. Сред ездачите забелязах Пьотър Степанович, който твърде неумело се оправяше с наетия за случая казашки кон, и Николай Всеволодович. Понякога и той участваше в общите увеселения и тогава биваше подобаващо весел, макар че, както винаги, говореше малко и рядко. Когато, спускайки се към моста, стигнахме до странноприемницата, някой най-неочаквано съобщи, че току-що бил намерен трупът на някакъв пътник, който се застрелял в стаята си, и сега чакали полицията. Тутакси се подхвърли идеята да идем да видим самоубиеца. Идеята веднага намери подкрепа: нашите дами никога не бяха виждали самоубийци. Една от тях дори каза с висок глас, че всичко било такава скука, та нямало какво да се церемоним и пробираме развлеченията, стига да било забавно. Само малцина останаха да чакат отпред на входа; останалите на тумба влязохме в мръсния коридор и за мое учудване видях сред влезлите и Лизавета Николаевна. Стаята на самоубиеца беше отворена и, разбира се, никой не посмя да ни спре. Беше едно съвсем младо момче, деветнайсетгодишно, не повече, и трябва да е било много хубаво — гъста руса коса, правилен овал на лицето, прекрасно, чисто чело. Вече се бе вдървило и бялото му личице изглеждаше като мраморно. На масата имаше собственоръчно написана бележка да не винят никого за смъртта му и че се застрелял, защото „исгулял“ четиристотин рубли. Беше написано именно „исгулял“ — в четирите реда имаше три правописни грешки. Особено се тюхкаше и вайкаше някакъв дебел помешчик — види се, познат на семейството, — който дошъл в града по своя си работа и отседнал в съседната стая. От думите му излизаше, че семейството — майка му (вдовица), сестрите и лелите му — го пратило да направи под ръководството на някаква роднина от града покупки за зестрата на сестра си, която щяла да се омъжва, и да ги докара вкъщи, на село. С безкрайни напътствия, молитви и благословии, примирайки от страх, му поверили десетилетия събираните четиристотин рубли. Момчето впрочем било скромно и до момента не внушавало никакви опасения. Пристигайки обаче преди три дни в града, не се явил при роднината, ами отседнал в странноприемницата и отишъл право в клуба, разчитайки да спечели някоя рубла на карти. Хубаво, ами тъй се случило, че тая вечер в клуба не се играло комар. Прибрал се в стаята си около полунощ и поръчал шампанско, хавански пури и вечеря от шест или седем блюда. От шампанското се напил, от пурите му прилошало, тъй че не се докоснал до яденето, а почти в безсъзнание легнал да спи. Сутринта се събудил свеж като божур и тутакси се отправил в разположилия се отвъд реката цигански табор, за който бил чул вечерта в клуба. И цели два дни не се появил в странноприемницата. Най-сетне вчера към пет часа следобед пристигнал, все още пиян, тутакси легнал да спи и спал до десет вечерта. Като се събудил, поискал котлет, бутилка „Шато д’икем“^[7] и грозде, хартия, мастило и сметката. Никой не забелязал у него нищо особено; бил тих, кротък, спокоен. Застрелял се е, види се, още около полунощ, макар да е странно, че никой не чул изстрела, ами се усетили едва днес около един по обед и след като чукали, чукали, накрая разбили вратата. Бутилката „Шато д’икем“ беше наполовината празна, останало беше и половината грозде. Изстрелът бе даден от малък трицевен револвер право в сърцето. Изтекла бе много малко кръв; револверът бе паднал от ръцете му на килима. Самият той полулежеше на дивана в ъгъла. Смъртта сигурно е настъпила мигновено; по лицето му нямаше следи от никакви предсмъртни мъчения; изразът му беше спокоен, почти щастлив, само дето не беше жив. Нашите, всички без изключение, го разглеждаха със страшно любопитство. Изобщо във всяко нещастие на ближния винаги има нещо, което радва окото ни, та ако ще да сте който и да било. Дамите разглеждаха мълчаливо, а спътниците им правеха впечатление със своето остроумие и върховно присъствие на духа. Един обяви, че това било най-добрият изход и че момчето не е могло да измисли нищо по-умно; друг заключи, че макар и за миг, но поне добре си е поживял. Трети внезапно изтърси: защо у нас тъй често взеха да се бесят и застрелват — сякаш изведнъж са изтръгнали корена им, сякаш изведнъж се е продънил подът под краката им? Към резоньора бяха отправени неприветливи погледи. Затова пък Лямшин, който го имаше за голяма чест да се прави на палячо, докопа чепка грозде от чинийката, със смях го последва и друг, а трети дори посегна към бутилката „Шато д’икем“. Спря ги пристигналият полицейски началник и дори помоли „да се очисти стаята“. Тъй като всички се бяхме вече нагледали, излязохме тутакси и без разправии, макар впрочем Лямшин да се заяде нещо с полицейския. През останалата половина от пътя приказките, смехът и оживлението се засилиха двойно.

Пристигнахме при Семьон Яковлевич точно в един по обед. Портите на голямата търговска къща бяха широко отворени и достъпът до пристройката бе свободен. Тутакси разбрахме, че Семьон Яковлевич в момента благоволява да обядва, но приемал. Стаята, в която обядваше смахнатият пророк, бе доста просторна, с три прозореца, и бе разделена на две равни половини с висока до пояса решетеста дървена оградка с малка вратичка. Простосмъртните оставаха отсам оградката и само по указание на „пророка“ някои щастливци биваха допускани в неговата половина, където, ако му скимнеше, ги настаняваше да седнат на кожените кресла и на дивана; самият той винаги си седеше на едно старинно волтеровско кресло. Беше доста висок, пълен човек, с жълтеникаво подпухнало лице: около петдесет и пет годишен, русоляв, с оредяла коса — почти плешив и без брада; дясната му буза беше сякаш отекла и поради това устата му стоеше някак накриво; под лявата ноздра имаше голяма брадавица; тесните му очички гледаха спокойно и изобщо имаше солиден и заспал израз. Облечен бе по немски — с червен сюртук, но без жилетка и вратовръзка. Под сюртука се виждаше доста грубичка, но бяла риза; болните му, изглежда, крака бяха обути с пантофи. Чувал бях, че навремето бил чиновник и дори имал чин. Току-що беше свършил с леката рибена чорбица и пристъпваше към второто блюдо — варени картофи със сол. Това му беше постоянното меню, друго не кусваше. Но много обичаше чай и постоянно му наливаха. Край него шетаха трима слуги, наети от търговеца специално за негова милост. Единият беше с фрак, другият приличаше на ратай, третият — на псалт. Въртеше се и един шестнайсетгодишен доста оперен момчурляк. Освен слугите присъстваше един почтен, малко възпълничък побелял калугер с канче. На едната маса вреше огромен самовар и имаше табла с комай две дузини дебели стъклени чаши. На другата маса, отсреща, бяха даренията: захар — на глави и ситна, в пакетчета, около два фунта чай, чифт везани пантофи, парче сукно, парче платно и прочие. Паричните почти изцяло постъпваха в канчето на калугера. Стаята беше доста препълнена — около дузина бяха само посетителите, двама от които седяха оттатък оградката, при Семьон Яковлевич. Това бяха едно беловласо старче — от ония, дето им викат „божи човеци“, и някакъв дребничък, сухичък пътуващ калугер, който седеше много чинно и не смееше да вдигне очи. Останалите посетители до един стояха отсам оградата и също бяха повече от „простолюдието“. Изключение правеха дебелият търговец от съседния град, един облечен по едновремешната руска мода брадатко, за когото се знаеше, че върти над сто хиляди капитал, възрастна женица с вид на изпаднала дворянка и един помешчик. Чакаха смахнатият да ги ощастливи с вниманието си и никой не смееше да се обади. Четирима души стояха на колене, но особено биеше на очи помешчикът — пълен четирийсет и пет годишен човек, — който бе коленичил най-отпред, просто се беше лепнал за решетката с трепетната надежда за един поглед или поне една дума на Семьон Яковлевич. Стоял беше вече около час, а оня все не го забелязваше.

Нашите дами се скупчиха край самия парапет, продължавайки, разбира се, да си шушукат и да се хилят. И коленичилите, и всички останали се оказаха избутани, останаха отзад с изключение на помешчика, който здраво си пазеше мястото и дори се хвана с две ръце за решетката. Към Семьон Яковлевич се устремиха десетки жадни, любопитни, насмешливи погледи, появиха се лорнети, пенснета, че дори бинокли — Лямшин във всеки случай го разглеждаше с бинокъл. Семьон Яковлевич спокойно и лениво ни огледа с малките си очички.

— Миливзори, миливзори! — благоволи да изрече той, малко напевно с пресипналия си бас.

Нашите се разсмяха: „Какво ще рече това «миливзори»?“ Но Семьон Яковлевич се съсредоточи в дояждането на картофа си и не каза повече нищо. Най-сетне се обърса с кърпата и му поднесоха чай.

Като дойдеше ред на чая, обикновено наливаха и на посетителите, но далеч не безразборно — самият той посочваше щастливците. Изборът му биваше най-неочакван и никога не можеше да се предвиди. Понякога ще пренебрегне богаташи и сановници и ще нареди да налеят я на някой мужик, я на някоя свита бабичка. Друг път пък ще пренебрегне сиромашта и ще се спре на някой богат, затлъстял търговец. Различен беше и чаят — на едни по-сладък, на други с по-малко захар, на трети — съвсем без захар. Тоя път щастливците бяха пътуващият калугер — на него със захар, и беловласото старче — без захар. На въздебелия калугер с канчето, кой знае защо, не се даде чай, въпреки че до тоя ден редовно си получаваше.

— Семьон Яковлевич, кажете ми нещо, знаете ли колко отдавна искам да се запознаем — усмихнато пропя и премрежи поглед пищната дама от нашата каляска, същата, която одеве бе казала, че няма какво да му се церемоним с развлеченията, стига да било забавно. Семьон Яковлевич дори не я погледна. Коленичилият помешчик пое въздух и изпусна тежка, звучна въздишка — сякаш да бяха надули ковашки мех.

— На тоя му дай със захар! — най-внезапно посочи Семьон Яковлевич търговеца със стоте хиляди. Оня се изстъпи напред и застана до помешчика.

— Тури му още захар! — нареди Семьон Яковлевич, когато напълниха чашата. Сложиха още една лъжица. — Още, още му тури! — Сложиха му трети и накрая четвърти път. Търговецът безропотно засърба шербета си.

— Господи, господи! — взеха да си шепнат и да се кръстят хората. Помешчикът пак наду меха.

— Семьон Яковлевич! — раздаде се изведнъж горестният, но изненадващо дрезгав глас на изпадналата дама, която нашите бяха избутали до стената. — От час време чакам святата ти дума! Смили се, продумай, отсъди и мен, грешната!

— Питай! — нареди Семьон Яковлевич на слугата псалт. Оня се приближи до парапета.

— Изпълнихте ли каквото ви нареди миналия път Семьон Яковлевич? — попита той вдовицата с тих, отмерен глас.

— Как да го изпълня, Семьон Яковлевич, изпълнява ли се с ония изверги! — развика се вдовицата. — Людоеди! Дело са ми завели! Със Сената ме плашат, мен това, родната си майка!

— Дай й!… — посочи Семьон Яковлевич захарта. Момчурлякът скочи, взе една буца и я помъкна към вдовицата.

— Ох, Семьон Яковлевич, край няма добрината ти! С какво съм заслужила толкова! — запротестира уж вдовицата.

— Още, още! — възнаграждаваше я Семьон Яковлевич. Домъкнаха още една буца. „Още, още“, нареждаше юродивият; донесоха трета и най-после четвърта. Отвред я оградиха със захар. Калугерът от манастира въздъхна: всичко това още тая вечер можеше да е в манастира, както бе ставало досега.

— Защо ми е толкова много? — престорено се тюхкаше вдовицата. — Че то ще ми прилошее от толкова!… Дали пък не е знак някакъв, а, Семьон Яковлевич?

— Тъй, тъй, знак — каза някой от тълпата.

— Още един фунт й дай, давай — не мирясваше Семьон Яковлевич.

— Господи, господи! — въздишаха и се кръстеха хората. — Знак не, ами знак!

— Занапред подсладете сърцето си с доброта и милост, пък тогава ходете да се жалите от чадата си, дето са плът от плътта ви, тъй трябва да се разбира тая емблема — тихо, но самодоволно изрече лишеният днес от чай възпълен калугер от манастира, когото засегнатото самолюбие бе подтикнало да се нагърби с тълкование.

— Какви ги говориш, отче — озъби се внезапно вдовицата, — че те мен примка ми метнаха на врата и в огъня ме повлякоха, кога стана пожар у Верхишини. Умряла котка ми сложиха в скрина, сиреч на всякакво безчинство са готови…

— Вън, вън! — размаха внезапно ръце Семьон Яковлевич. Псалтът и момчурлякът изскочиха от оградката. Псалтът хвана вдовицата под ръка и тя примирено се помъкна навън, озъртайки се към дарените глави захар, които мъкнеше подире й момчурлякът.

— Едната да й се вземе, вземи я! — нареди Семьон Яковлевич на останалия при него дюлгерин. Оня хукна подире им и след известно време тримата слуги се върнаха, носейки обратно подарената веднъж, но отнета впоследствие глава захар; другите три обаче си ги отнесе.

— Семьон Яковлевич — раздаде се нечий глас отзад, откъм вратата, — птица видях насъне, врана, излетя от водата и литна в огъня. Какво ли ще значи тоя сън?

— На студ е — произнесе се Семьон Яковлевич.

— Семьон Яковлевич, ама защо тъй нищо не ми отговорихте, толкова отдавна ме интересувате — пак се обади нашата дама.

— Питай! — Семьон Яковлевич не й обърна никакво внимание и внезапно посочи коленичилия помешчик.

Калугерът от манастира, на когото бе казано да попита, важно се приближи до помешчика.

— Какъв е грехът ви? И не ви ли е наредено да изпълните нещо?

— Да не посягам, да не давам воля на ръцете си — пресипнало отвърна помешчикът.

— Изпълнихте ли го? — попита калугерът.

— Не мога го изпълни, надделява ми силата.

— Вън, вън! С метлата, с метлата! — размаха ръце Семьон Яковлевич. Помешчикът не дочака изпълнението на наказанието, скочи и изхвърча от стаята.

— Жълтица оставиха на мястото си, значи — провъзгласи калугерът, вдигайки от пода един наполеон.

— Ей на тоя! — посочи с пръст търговеца със стоте хиляди Семьон Яковлевич. Богаташът не посмя да откаже и го взе.

— Пари при пари отиват — не се стърпя калугерът.

— А на тоя му налей със захар — тоя път Семьон Яковлевич най-внезапно беше посочил Маврикий Николаевич. Слугата наля чай и по погрешка го поднесе на франта с пенснето.

— На дългия, на дългия — поправи го Семьон Яковлевич. Маврикий Николаевич пое чашата, кимна с глава по военному и взе да пие. Не знам защо, всички наши се запревиваха от смях.

— Маврикий Николаевич — внезапно се обърна към него Лиза, — онзи, коленичилият господин, си отиде, хайде, коленичете на негово място.

Маврикий Николаевич я погледна с недоумение.

— Моля ви, ще ми направите голямо удоволствие. Чувате ли какво ви казвам, Маврикий Николаевич — продължи тя забързано, но настойчиво, упорито, разпалено, — застанете на колене, непременно искам да ви видя как ще стоите на колене. Ако не коленичите — хич да не ми се мяркате. Искам го, чувате ли, искам го от вас!…

Не знам какво е имала предвид, но искането й беше настойчиво, неумолимо и самата тя сякаш не беше на себе си. Както ще видим впоследствие, Маврикий Николаевич тълкуваше тия й особено зачестили в последно време капризи като изблици на сляпа омраза към него и не че от злоба — напротив, тя го почиташе, обичаше и уважаваше и той го знаеше, — а от някаква странна несъзнателна омраза, с която в някои мигове не успяваше да се справи.

Той мълчаливо даде чашата си на някаква бабичка отзад, отвори вратичката, без никаква покана прекрачи в интимната половина на Семьон Яковлевич и коленичи по средата на стаята пред очите на всички. Мисля си, че деликатният и простодушен човек бе дълбоко потресен от грубата, подигравателна постъпка на Лиза. Помислил си беше може би, че виждайки публичното му унижение, за което толкова бе настоявала, тя ще се засрами. Разбира се, никой друг освен него не би се наел да вразумява една жена по тоя наивен и рискован начин. Той стоеше на колене с невъзмутим, важен израз на лицето, дълъг, непохватен, смешен. Но нашите не се смееха: неочаквано разигралата се сцена бе предизвикала неприятен ефект. Всички гледаха Лиза.

— Елей, елей! — промърмори Семьон Яковлевич.

Лиза внезапно пребледня, извика, изохка и се втурна през оградката. И отново се разигра една кратка истерична сцена: тя хвана с две ръце Маврикий Николаевич за лакътя и с все сили го задърпа да стане.

— Ставайте, ставайте! — викаше тя, сякаш не беше на себе си. — Веднага, веднага станете! Как посмяхте да коленичите!

Маврикий Николаевич се изправи. Тя се вкопчи в ръцете му малко над лактите и втренчено го загледа в очите. В погледа й имаше страх.

— Миливзори, миливзори! — повтори още веднъж Семьон Яковлевич.

Най-сетне Лиза измъкна Маврикий Николаевич при нас, отсам оградката. И изведнъж всички се раздвижиха. Вероятно в желанието си да отклони вниманието на друга страна, дамата от нашата каляска вече за трети път се обърна към Семьон Яковлевич със звънкото си пискливо гласче и със същата превзета усмивка:

— Че защо тъй, Семьон Яковлевич, мигар няма и на мен да заръчате нещо? Аз пък толкова разчитах на вас.

— Я върви на майка си в…! — ревна изведнъж Семьон Яковлевич, употребявайки една крайно нецензурна дума. Произнесъл я бе свирепо и ужасяващо членоразделно. Дамите се разпищяха и стремглаво хукнаха навън, кавалерите избухнаха в хомеричен смях. Тъй свърши експедицията ни до Семьон Яковлевич.

Но разправят, че точно тогава станало още нещо крайно загадъчно, заради което впрочем — признавам си — се спрях толкова подробно на това пътуване.

Разправяха, че в настъпилата бъркотия, когато всички вкупом бяха хукнали навън, Лиза (под ръка с Маврикий Николаевич) изведнъж се сблъскала на вратата с Николай Всеволодович. А трябва да кажа, че от онази неделя, от припадъка й насам, макар и да се бяха виждали неведнъж, не си бяха разменили нито дума. Видях как се сблъскаха на вратата: дори ми се видя, че поспряха за миг и някак странно се спогледаха. Но може само така да ми се е сторило в блъсканицата. Твърдяха обаче, и то напълно сериозно, че като се споглеждали, Лиза бързо вдигнала ръка, почти замахнала да удари Николай Всеволодович и сигурно щяла да го удари, ако не се бил дръпнал навреме. Може би не й е харесал изразът на лицето му или някаква негова усмивка, особено пък след епизода с Маврикий Николаевич. Признавам, че лично аз не видях нищо подобно, но всички останали твърдяха, че били видели, макар че в суматохата не са могли да видят всички, а само някои. Аз във всеки случай тогава не го повярвах. Помня обаче, че на връщане през целия път Николай Всеволодович беше малко блед.

III

Почти по същото време и същия този ден най-сетне се бе състояла срещата на Степан Трофимович с Варвара Петровна. Тази среща тя отдавна си я бе наумила, отдавна бе предизвестила бившия си приятел, но, кой знае защо, все я беше отлагала. Срещата стана в Скворешники. Варвара Петровна беше пристегнала в крайградската си къща потънала в грижи и беше заета до гуша: вчера окончателно бе решено предстоящият празник да се състои в къщата на предводителшата. Но Варвара Петровна моментално си беше направила сметката, че нищо не й пречи след тоя празник да уреди друго, свое тържество, вече в Скворешники, и отново да събере целия град. Тогава вече всички щяха да се убедят на дело чий дом е по-добър, кой има по-изискан вкус и къде умеят по-добре да посрещат. Въобще човек просто не можеше да я познае. Къде се беше дянала предишната непристъпна „възвишена дама“ (изразът е на Степан Трофимович)? Как се беше превърнала в най-обикновена капризна светска жена? Впрочем може би само изглеждаше така.

Пристигайки в празната къща, тя обиколи стаите, съпровождана от стария си верен Алексей Егорович и Фомушка — една безкрайно оправна личност и специалист по декоративната част. Обиколиха и взеха да се съвещават: кои мебели да се донесат от градската къща; къде да се поставят; как е най-удобно да се постъпи с оранжерията и цветята; къде да се поставят нови драперии; къде да бъде бюфетът и дали стига един, или ще трябва два и прочие, и прочие. И тъкмо в разгара на обсъждането изведнъж й беше хрумнало да прати каретата за Степан Трофимович.

Той вече отдавна беше предупреден, приготвил се беше и всеки ден очакваше именно такава внезапна покана. На качване в каретата се прекръсти — решаваше се съдбата му. Завари приятелката си седнала на малкото канапе в нишата на големия салон, пред малката мраморна масичка и с молив в ръка: Фомушка мереше с аршина височината на корнизите и прозорците, а Варвара Петровна собственоръчно записваше цифрите и си правеше бележки на полето. Без да се откъсва от работата си, кимна по посока на Степан Трофимович и когато той измърмори някакъв поздрав, небрежно му подаде ръка и дори без да го погледне, му посочи мястото до себе си.

„Седях и чаках цели пет минути «с разбито сърце» — разказваше ми той впоследствие. — Това не бе жената, която познавах от двайсет години. Но пълното убеждение, че всичко вече е свършено, ми придаде сили, които изумиха дори нея. Кълна ви се, че моят стоицизъм в този последен час много я учуди.“

Варвара Петровна внезапно остави молива на масичката и бързо се обърна към Степан Трофимович:

— Степан Трофимович, искам да си поговорим делово. Сигурна съм, че сте си приготвили вашите големи думи и думички, но по-добре да минем направо на въпроса, нали тъй?

Той потръпна. Твърде много бързаше да наложи своя тон, какво ли щеше да последва?

— Почакайте, мълчете, оставете ме аз да кажа, а вие после, макар че не знам наистина какво бихте могли да ми отговорите — продължаваше тя бързо. — Издръжката ви от хиляда и двеста рубли аз считам за свой свещен дълг до края на живота ви; впрочем защо свещен дълг? Просто спогодба, много по-реално, нали тъй? Ако искате, ще го направим писмено. В случай на моята смърт са направени специални разпореждания. Но освен това сега вие получавате от мен и жилище, и прислуга, и пълен пансион. Като го обърнем в пари, излиза още хиляда и петстотин рубли, нали тъй? Слагам отгоре триста рубли извънредни, или кръгло три хиляди. Достатъчно ли ви е за годината? Май че не е малко? В най-екстрените случаи аз, разбира се, ще притурям. И тъй, вземете парите, върнете ми слугите и си живейте, както щете и където щете — в Петербург, в Москва, в странство или тук, само не при мен. Чухте ли ме добре?

— Неотдавна същите тези уста пак тъй настойчиво и пак тъй набързо поискаха от мене друго нещо — бавно и отчетливо, но някак с тъга каза Степан Трофимович. — Смирих се и ви играх по свирката като… пиян казак. Qui, la comparaison peut être permise. C’était comme un petit cozak du Don, qui sautait sur sa propre tombe^[8]. Сега…

— Спрете се, Степан Трофимович. Вие сте ужасно многословен. Не сте ми играли по свирката, а ми се явихте издокаран с нова връзка, с бяла риза, с ръкавици, напудрен и напарфюмирай. Уверявам ви, че на самия вас много ви се искаше да се ожените; на лицето ви го пишеше и повярвайте ми, гледката не бе от най-изящните. Ако не ви го казах още тогава, то бе само от деликатност. Но вие искахте, искахте да се ожените въпреки мръсотиите за мен и годеницата си, които бяхте споделили в интимно писмо. Сега е съвсем друго. И какво общо има тук cozak du Don и тия ваши гробове? Не разбирам що за сравнение е това. Напротив, не умирайте, а живейте; живейте колкото може повече, много ще се радвам.

— В старческия приют ли?

— Приют ли? С три хиляди годишен доход не ходят по приютите. Аха, сетих се — усмихна се тя, — вярно, че Пьотър Степанович веднъж се бе пошегувал за приюта. Ха, това е действително един особен приют, за който си заслужава да помисли човек. Само за най-почтени особи, все полковници, а сега искал да постъпи дори един генерал. С вашите пари там ще имате и спокойствието, и прислугата, и всичко необходимо. Ще се занимавате с науките си и винаги ще намерите компания за преферанс…

— Passons.^[9]

— Passons? — засегна се Варвара Петровна. — Но в такъв случай това е всичко; предизвестен сте, от тоя момент нищо не ни свързва.

— И край? Това е всичко, което е останало от нашите двайсет години? Последното ни сбогом?

— Вие ужасно обичате възклицанията, Степан Трофимович. Днес това никак не е модерно. Днешните говорят грубо, но простичко. И стига с тия наши двайсет години! Двайсет години взаимно подхранване на самолюбието и нищо повече. Всяко ваше писмо не е писано за мен, а за потомството. Вие сте стилист, а не приятел, и всички тия взаимни излияния са всъщност взаимно обливане с помия…

— Боже, колко чужди думи! Назубрени уроци! И вас са напъхали вече в мундира си! И вие им се радвате, и вие сте просветена; chère, chère, каква бе тая паница леща, за която им продадохте свободата си!

— Аз не съм папагал, че да повтарям чужди думи — кипна Варвара Петровна. — Бъдете сигурен, че са ми се насъбрали достатъчно свои думи. Какво направихте вие за мен през тия двайсет години? Отказвахте ми дори книгите, които изписвах за вас и които, ако не бе книговезецът, щяха да си останат неразрязани. Какво ми давахте да чета, когато през първите години ви молих да ме ръководите? Капфиг^[10], та Капфиг. Защото моето развитие ви дразнеше и вземахте съответните мерки. А самият вие впрочем отдавна сте станали за смях. Впрочем признавам си, че винаги съм ви смятала само за критик: един литературен критик и нищо повече. А когато на път за Петербург ви съобщих, че възнамерявам да издавам списание и да му посветя целия си живот, тутакси ме погледнахте иронично и изведнъж станахте ужасно високомерен.

— Това беше друго, друго… тогава ни беше страх от преследвания…

— Не беше друго, тъкмо това беше, а колкото до преследванията, в Петербург вече нямаше защо да ви е страх. Ами помните ли, когато по-късно, през февруари, се разчу за списанието и вие толкова се бяхте уплашили, че дотичахте да ми искате незабавно да ви дам писмено потвърждение, че замисълът ми няма нищо общо с вас, че младите хора идват при мен, а не при вас, че вие сте били само един домашен учител, който живее в къщата, защото още не му е изплатена заплатата? Така ли беше? Спомняте ли си? Вие цял живот имахте чудесни прояви, Степан Трофимович.

— Това бе само миг на малодушие, един-единствен миг — горчиво възкликна той, — но нима ще зачеркнем всичко заради подобни дребни впечатления? Нима нищо друго не е оцеляло помежду ни от толкова години?

— Вие сте голям хитрец — въртите-сучете, само и само пак аз да остана длъжната. Когато се върнахте от странство, ме гледахте отвисоко и не ми давахте да отворя уста, а когато заминах аз и после ви заговорих за впечатленията си от Мадоната, дори не ме изслушахте, взехте високомерно да се подсмивате в шепата си, сякаш аз не бих могла да имам чувства, подобни на вашите.

— Било е друго, вероятно е било друго… J’ai oublié^[11].

— Не, тъкмо тъй беше, пък и не е имало защо да ми вирите нос, тъй като всичко това са само ваши глупости и измишльотини. Днес никой вече не се възхищава от Мадоната и не си губи времето с нея, никой освен закостенелите старци. Доказано е.

— Вече и доказано?

— Тя изобщо за нищо не служи. Тази чаша е полезна, защото в нея може да се налее вода; този молив е полезен, защото с него всичко може да се запише, а там има само едно женско лице — по-грозно от всички други лица в натура. Опитайте се да нарисувате ябълка и поставете до нея една истинска ябълка — коя ще вземете?^[12] Май няма да сгрешите. Ето какво представляват сега всичките ви теории, стига да ги озари първият лъч на свободното изследване.

— Тъй, тъй.

— Усмихвате се иронично. А какво ми казахте например за милостинята? Сега аз мога да ви кажа, че удоволствието от даването на милостиня е високомерно и безнравствено удоволствие, това е удоволствието, което изпитва богаташът от собственото си богатство и власт, от сравнението на своето положение с положението на бедняка. Милостинята развращава и този, който я дава, и онзи, който я взема, и отгоре на всичко не постига целта си, защото само усилва нищетата. Лентяите, които не желаят да работят, се трупат около даващия милостиня като комарджии около игралната маса, надявайки се да спечелят. А трябва да го знаете, че жалките подхвърлени грошове не покриват дори една стотна от надеждата им. Впрочем много ли сте раздали вие за целия си живот? Осем десетачета, не повече, я си спомнете. Я опитайте да си спомните, кога сте дали милостиня за последен път — преди две, а може и четири години? Само говорите и само пречите на делото. Милостинята трябва да бъде забранена със закон още в сегашното общество. При новото му устройство съвсем няма да има бедни.

— О, какъв фонтан от чужди думи! Значи и до новото устройство стигнахме? Нещастнице, бог да ви е на помощ!

— Да, Степан Трофимович, стигнахме; вие грижливо криехте от мен всички нови идеи, известни сега всекиму, и го правехте единствено от ревност, за да ме държите в ръцете си. Сега дори тази Юлия е на сто версти пред мен. Но сега вече и аз прозрях. Впрочем аз колкото можах ви защитавах, Степан Трофимович, защото решително всички ви обвиняват.

— Достатъчно — понечи да стане той от мястото си, — достатъчно! Какво ли да ви пожелая още, може би разкаяние?

— Седнете за момент, Степан Трофимович, трябва да ви питам още нещо. Поканата да говорите на литературното утро ви е предадена, нали? Това аз го уредих. Но кажете, за какво точно ще говорите?

— Тъкмо за онази царица на цариците, за идеала на човечеството, за Сикстинската мадона, която според вас не струва колкото чашата или моливът.

— Значи, не из историята? — с горчивина възкликна Варвара Петровна. — Ами че вас няма да ви слушат. Какво сте се хванали за тая си Мадона! Що за желание, когато ще приспите всички? Бъдете сигурен, Степан Трофимович, че говоря единствено във ваш интерес. Защо не вземете някоя късичка, по-занимателна средновековна историйка от испанското минало или по-точно някоя случка и да я украсите с други случки и остроумия, измислени от вас. Там е имало такъв блестящ дворцов живот, такива дами, такива отравяния. Кармазинов казва, че ще е странно, ако тъкмо в испанската история не намерите нещо забавно.

— Кармазинов — тоя изписал се глупец, ми търси теми!

— Кармазинов — тоя почти държавен ум! Вие държите твърде остър език, Степан Трофимович.

— Вашият Кармазинов е една стара, изписала се, озлобена баба! Chère, chère, кога успя така да ви пороби, о, боже!

— Аз и сега не мога да го търпя, задето важничи, но отдавам дължимото на ума му. Повтарям, защитавала съм ви с всички сили, колкото можах. И защо непременно трябва да се представяте като смешен и скучен? Напротив, излезте на трибуната с една почтена усмивка, като представител на миналия век, и разкажете три историйки с цялото си остроумие, тъй както само вие умеете понякога да разказвате. Нека да сте старец, нека да сте отживели времето си, нека най-сетне да сте изостанали от тях; но вие самичък с усмивка ще си го признаете още в предисловието и всички ще видят, че сте една мила, добра, остроумна обломка… С една дума, човек със стара закваска и дотолкова напредничав, че е способен да оцени както трябва цялото безобразие на някои понятия, които е изповядвал досега. Хайде, направете ми това удоволствие, аз ви моля.

— Достатъчно, chère! Не ме молете, не мога. Аз ще говоря за Мадоната, но ще предизвикам буря, която или до един ще ги смаже, или ще порази единствено мен!

— Сигурно единствено вас, Степан Трофимович.

— Такъв е моят жребий. Аз ще разкажа за оня подъл роб, за оня вонящ и развратен лакей, който пръв ще се покатери на стълбата с ножица в ръка и ще разпори божествения лик на великия идеал в името на равенството, завистта и… храносмилането. Нека прокънти моето проклятие и тогава, тогава…

— В лудницата?

— Може би. Но във всеки случай, победен или победител, още същата вечер нарамвам моята торба, да, просяшката си торба, оставям всичко, което имам, оставям вашите подаръци, вашите издръжки и обещания за бъдещи блага и тръгвам пеша по света, за да завърша живота си като гувернант у някой търговец или да умра от глад в някоя канавка. Аз свърших. Alea jacta est!^[13]

Той отново се надигна.

— Бях сигурна — стана, святкайки с очи, Варвара Петровна, — от години вече съм сигурна, че именно това ви крепи, за това живеете, за да опозорите мене и моя дом с клевета! Какво искате да кажете с това гувернантство у някой си търговец или с тая смърт в някоя канавка? Злоба, клевета и нищо повече!

— Вие винаги сте ме презирали; но аз ще свърша като рицар, верен на своята дама, защото вашето мнение винаги ми е било по-скъпо от всичко друго. От този момент не приемам нищо, но ви почитам безкористно.

— Каква глупост!

— Вие никога не сте ме уважавали. Може да съм имал море от слабости. Да, вие ми давахте парчето хляб — говоря ви с езика на нихилизма, — но парчето хляб никога не е било висш принцип на моите постъпки. Това стана някак от само себе си, и аз не зная как… Винаги съм мислел, че помежду ни има нещо по-висше от парчето хляб, и никога, никога не съм бил подлец! И тъй, на път, за да поправим стореното! Да, късно тръгвам на път, навън е късна есен, мъгла се стеле над нивята, мразовит, старчески скреж покрива остатъка от пътя ми, а вятърът вие на умряло, вие за близкия ми гроб… Но на път, на път, по нов път:

Пълен с тая чиста обич,^[14]

верен на сладостната си мечта…

О, прощавайте, мои мечти! Двайсет години! Alea jacta est!

Лицето му бе мокро от внезапно бликналите сълзи; той взе шапката си.

— Нищо не разбирам по латински — каза Варвара Петровна, която се държеше със сетни сили.

Кой знае, може би и на нея й се искаше да заплаче, но негодуванието и капризът отново взеха връх.

— Едно знам аз, а именно, че всичко това са щуротии. Вие не сте в състояние да изпълните вашите заплахи, пълни с егоизъм. Никъде няма да идете, при никакъв търговец, ами преспокойно ще свършите в ръцете ми, ще получавате издръжката си и всеки вторник ще събирате тия ваши приятели, които на нищо не приличат. Сбогом, Степан Трофимович.

— Aléa jacta est! — дълбоко й се поклони той и се прибра у дома си ни жив, ни умрял от вълнение.

Бележки

[1] … загубила цели петнайсет рубли… — 15 рубли представляват повече от половината месечна заплата на един армейски поручик, за какъвто става дума в случая. ↑

[2] Нека нечистата кръв напои нашите ниви! (фр.) ↑

[3] Моят мил Августин (нем.). ↑

[4] Парчето <…> се наричаше „Френско-пруската война“ <…> пошлите звуци на „Mein lieber Augustin“… — Става дума за загубената от Франция френско-пруска война през 1870 година. Песента отразява перипетиите на войната, самохвалството на френските управници (Жюл Фавр, министър на външните работи) и просташкото самодоволство на Бисмарк. Песничката действително съществува, това е популярна немска песничка; Достоевски използва импровизацията на Лямшин на тема „Марсилезата“ и „Мой мили Августин“, за да осмее отново омразните му черти на немеца — войнстващото еснафство, шовинизма и бруталността заедно с пошлата сантименталност. ↑

[5] Нито педя от нашата земя, нито камък от нашите крепости! (фр.) ↑

[6] … нашият градски луд и ясновидец Семьон Яковлевич… — По думите на А. Г. Достоевска Ф. М. Достоевски описва тук посещението си при известния московски юродивец Иван Яковлевич Корейша. ↑

[7] … „Шато д’икем“… — Сорт бяло вино. ↑

[8] Да, това сравнение е допустимо. Като донски казак, който играе на собствения си гроб (фр.). ↑

[9] Да оставим това (фр.). ↑

[10] Капфиг… — Капфиг (Capefige, 1802–1872), френски историк и литератор, автор на компилативни исторически съчинения. Достоевски не го споменава случайно. Известно е, че Т. Н. Грановски се е интересувал от неговите трудове. ↑

[11] Забравил съм (фр.). ↑

[12] Опитайте се да нарисувате ябълка и поставете до нея една истинска ябълка — коя ще вземете? — Чрез Варвара Петровна Достоевски излага по пародиен начин тезата, която Н. Г. Чернишевски развива в своята дисертация „Естетическите отношения на изкуството към действителността“. Чернишевски пише, че „творбите на изкуството стоят по-ниско от прекрасното в действителността“. ↑

[13] Aléa jacta est! — Жребият е хвърлен! (лат.) — Фраза, която според легендата произнесъл Цезар, преминавайки с легионите си Рубикон, за да влезе в Рим. ↑

[14] „Пълен с тая чиста обич…“ — Стихове от Пушкиновото „Съществувал рицар беден…“ (1928). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Глава пятая
Пред праздником

I

День праздника, задуманного Юлией Михайловной по подписке в пользу гувернанток нашей губернии, уже несколько раз назначали вперед и откладывали. Около нее вертелись бессменно Петр Степанович, состоявший на побегушках маленький чиновник Лямшин, в оно время посещавший Степана Трофимовича и вдруг попавший в милость в губернаторском доме за игру на фортепиано; отчасти Липутин, которого Юлия Михайловна прочила в редакторы будущей независимой губернской газеты; несколько дам и девиц и, наконец, даже Кармазинов, который хоть и не вертелся, но вслух и с довольным видом объявил, что приятно изумит всех, когда начнется кадриль литературы. Подписчиков и жертвователей объявилось чрезвычайное множество, всё избранное городское общество; но допускались и самые неизбранные, если только являлись с деньгами. Юлия Михайловна заметила, что иногда даже должно допустить смешение сословий, «иначе кто ж их просветит?». Образовался негласный домашний комитет, на котором порешено было, что праздник будет демократический. Чрезмерная подписка манила на расходы; хотели сделать что-то чудесное — вот почему и откладывалось. Всё еще не решались, где устроить вечерний бал: в огромном ли доме предводительши, который та уступала для этого дня, или у Варвары Петровны в Скворешниках? В Скворешники было бы далеконько, но многие из комитета настаивали, что там будет «вольнее». Самой Варваре Петровне слишком хотелось бы, чтобы назначили у нее. Трудно решить, почему эта гордая женщина почти заискивала у Юлии Михайловны. Ей, вероятно, нравилось, что та, в свою очередь, почти принижается пред Николаем Всеволодовичем и любезничает с ним, как ни с кем. Повторю еще раз: Петр Степанович всё время и постоянно, шепотом, продолжал укоренять в губернаторском доме одну пущенную еще прежде идею, что Николай Всеволодович человек, имеющий самые таинственные связи в самом таинственном мире, и что наверно здесь с каким-нибудь поручением.

Странное было тогда настроение умов. Особенно в дамском обществе обозначилось какое-то легкомыслие, и нельзя сказать, чтобы мало-помалу. Как бы по ветру было пущено несколько чрезвычайно развязных понятий. Наступило что-то развеселое, легкое, не скажу чтобы всегда приятное. В моде был некоторый беспорядок умов. Потом, когда всё кончилось, обвиняли Юлию Михайловну, ее круг и влияние; но вряд ли всё произошло от одной только Юлии Михайловны. Напротив, очень многие сначала взапуски хвалили новую губернаторшу за то, что умеет соединить общество и что стало вдруг веселее. Произошло даже несколько скандальных случаев, в которых вовсе уж была не виновата Юлия Михайловна; но все тогда только хохотали и тешились, а останавливать было некому. Устояла, правда, в стороне довольно значительная кучка лиц, с своим особенным взглядом на течение тогдашних дел; но и эти еще тогда не ворчали; даже улыбались.

Я помню, образовался тогда как-то сам собою довольно обширный кружок, центр которого, пожалуй, и вправду что находился в гостиной Юлии Михайловны. В этом интимном кружке, толпившемся около нее, конечно между молодежью, позволялось и даже вошло в правило делать разные шалости — действительно иногда довольно развязные. В кружке было несколько даже очень милых дам. Молодежь устраивала пикники, вечеринки, иногда разъезжали по городу целою кавалькадой, в экипажах и верхами. Искали приключений, даже нарочно подсочиняли и составляли их сами, единственно для веселого анекдота. Город наш третировали они как какой-нибудь город Глупов. Их звали насмешниками или надсмешниками, потому что они мало чем брезгали. Случилось, например, что жена одного местного поручика, очень еще молоденькая брюнеточка, хотя и испитая от дурного содержания у мужа, на одной вечеринке, по легкомыслию, села играть в ералаш по большой, в надежде выиграть себе на мантилью, и вместо выигрыша проиграла пятнадцать рублей. Боясь мужа и не имея чем заплатить, она, припомнив прежнюю смелость, решилась потихоньку попросить взаймы, тут же на вечеринке, у сына нашего городского головы, прескверного мальчишки, истаскавшегося не по летам. Тот не только ей отказал, но еще пошел, хохоча вслух, сказать мужу. Поручик, действительно бедовавший на одном только жалованье, приведя домой супругу, натешился над нею досыта, несмотря на вопли, крики и просьбы на коленях о прощении. Эта возмутительная история возбудила везде в городе только смех, и хотя бедная поручица и не принадлежала к тому обществу, которое окружало Юлию Михайловну, но одна из дам этой «кавалькады», эксцентричная и бойкая личность, знавшая как-то поручицу, заехала к ней и просто-запросто увезла ее к себе в гости. Тут ее тотчас же захватили наши шалуны, заласкали, задарили и продержали дня четыре, не возвращая мужу. Она жила у бойкой дамы и по целым дням разъезжала с нею и со всем разрезвившимся обществом в прогулках по городу, участвовала в увеселениях, в танцах. Ее всё подбивали тащить мужа в суд, завести историю. Уверяли, что все поддержат ее, пойдут свидетельствовать. Муж молчал, не осмеливаясь бороться. Бедняжка смекнула наконец, что закопалась в беду, и еле живая от страха убежала на четвертый день в сумерки от своих покровителей к своему поручику. Неизвестно в точности, что произошло между супругами; но две ставни низенького деревянного домика, в котором поручик нанимал квартиру, не отпирались две недели. Юлия Михайловна посердилась на шалунов, когда обо всем узнала, и была очень недовольна поступком бойкой дамы, хотя та представляла ей же поручицу в первый день ее похищения. Впрочем, об этом скоро забыли.

В другой раз, у одного мелкого чиновника, почтенного с виду семьянина, заезжий из другого уезда молодой человек, тоже мелкий чиновник, высватал дочку, семнадцатилетнюю девочку, красотку, известную в городе всем. Но вдруг узнали, что в первую ночь брака молодой супруг поступил с красоткой весьма невежливо, мстя ей за свою поруганную честь. Лямшин, почти бывший свидетелем дела, потому что на свадьбе запьянствовал и остался в доме ночевать, чуть свет утром обежал всех с веселым известием. Мигом образовалась компания человек в десять, все до одного верхами, иные на наемных казацких лошадях, как например Петр Степанович и Липутин, который, несмотря на свою седину, участвовал тогда почти во всех скандальных похождениях нашей ветреной молодежи. Когда молодые показались на улице, на дрожках парой, делая визиты, узаконенные нашим обычаем непременно на другой же день после венца, несмотря ни на какие случайности, — вся эта кавалькада окружила дрожки с веселым смехом и сопровождала их целое утро по городу. Правда, в дома не входили, а ждали на конях у ворот; от особенных оскорблений жениху и невесте удержались, но все-таки произвели скандал. Весь город заговорил. Разумеется, все хохотали. Но тут рассердился фон Лембке и имел с Юлией Михайловной опять оживленную сцену. Та тоже рассердилась чрезвычайно и вознамерилась было отказать шалунам от дому. Но на другой же день всем простила, вследствие увещаний Петра Степановича и нескольких слов Кармазинова. Тот нашел «шутку» довольно остроумною.

— Это в здешних нравах, — сказал он, — по крайней мере характерно и… смело; и, смотрите, все смеются, а негодуете одна вы.

Но были шалости уже нестерпимые, с известным оттенком.

В городе появилась книгоноша, продававшая Евангелие, почтенная женщина, хотя и из мещанского звания. О ней заговорили, потому что о книгоношах только что появились любопытные отзывы в столичных газетах. Опять тот же плут Лямшин, с помощью одного семинариста, праздношатавшегося в ожидании учительского места в школе, подложил потихоньку книгоноше в мешок, будто бы покупая у нее книги, целую пачку соблазнительных мерзких фотографий из-за границы, нарочно пожертвованных для сего случая, как узнали потом, одним весьма почтенным старичком, фамилию которого опускаю, с важным орденом на шее и любившим, по его выражению, «здоровый смех и веселую шутку». Когда бедная женщина стала вынимать святые книги у нас в Гостином ряду, то посыпались и фотографии. Поднялся смех, ропот; толпа стеснилась, стали ругаться, дошло бы и до побоев, если бы не подоспела полиция. Книгоношу заперли в каталажку, и только вечером, стараниями Маврикия Николаевича, с негодованием узнавшего интимные подробности этой гадкой истории, освободили и выпроводили из города. Тут уж Юлия Михайловна решительно прогнала было Лямшина, но в тот же вечер наши целою компанией привели его к ней, с известием, что он выдумал новую особенную штучку на фортепьяно, и уговорили ее лишь выслушать. Штучка в самом деле оказалась забавною, под смешным названием «Франко-прусская война». Начиналась она грозными звуками «Марсельезы»:

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!^[1]

Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Но вдруг, вместе с мастерски варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки «Mein lieber Augustin».^[2] «Марсельеза» не замечает их, «Марсельеза» на высшей точке упоения своим величием; но «Augustin» укрепляется, «Augustin» всё нахальнее, и вот такты «Augustin» как-то неожиданно начинают совпадать с тактами «Марсельезы». Та начинает как бы сердиться; она замечает наконец «Augustin», она хочет сбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но «Mein lieber Augustin» уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и «Марсельеза» как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками:

Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!^[3]

Но уже она принуждена петь с «Mein lieber Augustin» в один такт. Ее звуки как-то глупейшим образом переходят в «Augustin», она склоняется, погасает. Изредка лишь, прорывом, послышится опять «qu’un sang impur…», но тотчас же преобидно перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно: это Жюль Фавр, рыдающий на груди Бисмарка и отдающий всё, всё… Но тут уже свирепеет и «Augustin»: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво, бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампанского и заложников; «Augustin» переходит в неистовый рев… Франко-прусская война оканчивается. Наши аплодируют, Юлия Михайловна улыбается и говорит: «Ну как его прогнать?». Мир заключен. У мерзавца действительно был талантик. Степан Трофимович уверял меня однажды, что самые высокие художественные таланты могут быть ужаснейшими мерзавцами и что одно другому не мешает. Был потом слух, что Лямшин украл эту пиеску у одного талантливого и скромного молодого человека, знакомого ему проезжего, который так и остался в неизвестности; но это в сторону. Этот негодяй, который несколько лет вертелся пред Степаном Трофимовичем, представляя на его вечеринках, по востребованию, разных жидков, исповедь глухой бабы или родины ребенка, теперь уморительно карикатурил иногда у Юлии Михайловны, между прочим, и самого Степана Трофимовича, под названием «Либерал сороковых годов». Все покатывались со смеху, так что под конец его решительно нельзя было прогнать: слишком нужным стал человеком. К тому же он раболепно заискивал у Петра Степановича, который в свою очередь приобрел к тому времени уже до странности сильное влияние на Юлию Михайловну…

Я не заговорил бы об этом мерзавце особливо, и не стоил бы он того, чтобы на нем останавливаться; но тут произошла одна возмущающая история, в которой он, как уверяют, тоже участвовал, а истории этой я никак не могу обойти в моей хронике.

В одно утро пронеслась по всему городу весть об одном безобразном и возмутительном кощунстве. При входе на нашу огромную рыночную площадь находится ветхая церковь Рождества богородицы, составляющая замечательную древность в нашем древнем городе. У врат ограды издавна помещалась большая икона богоматери, вделанная за решеткой в стену. И вот икона была в одну ночь ограблена, стекло киота выбито, решетка изломана и из венца и ризы было вынуто несколько камней и жемчужин, не знаю, очень ли драгоценных. Но главное в том, что кроме кражи совершено было бессмысленное, глумительное кощунство: за разбитым стеклом иконы нашли, говорят, утром живую мышь. Положительно известно теперь, четыре месяца спустя, что преступление совершено было каторжным Федькой, но почему-то прибавляют тут и участие Лямшина. Тогда никто не говорил о Лямшине и совсем не подозревали его, а теперь все утверждают, что это он впустил тогда мышь. Помню, всё наше начальство немного потерялось. Народ толпился у места преступления с утра. Постоянно стояла толпа, хоть не бог знает какая, но все-таки человек во сто. Одни приходили, другие уходили. Подходившие крестились, прикладывались к иконе; стали подавать, и явилось церковное блюдо, а у блюда монах, и только к трем часам пополудни начальство догадалось, что можно народу приказать и не останавливаться толпой, а, помолившись, приложившись и пожертвовав, проходить мимо. На фон Лембке этот несчастный случай произвел самое мрачное впечатление. Юлия Михайловна, как передавали мне, выразилась потом, что с этого зловещего утра она стала замечать в своем супруге то странное уныние, которое не прекращалось у него потом вплоть до самого выезда, два месяца тому назад, по болезни, из нашего города и, кажется, сопровождает его теперь и в Швейцарии, где он продолжает отдыхать после краткого своего поприща в нашей губернии.

Помню, в первом часу пополудни я зашел тогда на площадь; толпа была молчалива и лица важно-угрюмые. Подъехал на дрожках купец, жирный и желтый, вылез из экипажа, отдал земной поклон, приложился, пожертвовал рубль, охая взобрался на дрожки и опять уехал. Подъехала и коляска с двумя нашими дамами в сопровождении двух наших шалунов. Молодые люди (из коих один был уже не совсем молодой) вышли тоже из экипажа и протеснились к иконе, довольно небрежно отстраняя народ. Оба шляп не скинули, а один надвинул на нос пенсне. В народе зароптали, правда глухо, но неприветливо. Молодец в пенсне вынул из портмоне, туго набитого кредитками, медную копейку и бросил на блюдо; оба, смеясь и громко говоря, повернулись к коляске. В эту минуту вдруг подскакала, в сопровождении Маврикия Николаевича, Лизавета Николаевна. Она соскочила с лошади, бросила повод своему спутнику, оставшемуся по ее приказанию на коне, и подошла к образу именно в то время, когда брошена была копейка. Румянец негодования залил ее щеки; она сняла свою круглую шляпу, перчатки, упала на колени пред образом, прямо на грязный тротуар, и благоговейно положила три земных поклона. Затем вынула свой портмоне, но так как в нем оказалось только несколько гривенников, то мигом сняла свои бриллиантовые серьги и положила на блюдо.

— Можно, можно? На украшение ризы? — вся в волнении спросила она монаха.

— Позволительно, — отвечал тот, — всякое даяние благо.

Народ молчал, не выказывая ни порицания, ни одобрения; Лизавета Николаевна села на коня в загрязненном своем платье и ускакала.

II

Два дня спустя после сейчас описанного случая я встретил ее в многочисленной компании, отправлявшейся куда-то в трех колясках, окруженных верховыми. Она поманила меня рукой, остановила коляску и настоятельно потребовала, чтоб я присоединился к их обществу. В коляске нашлось мне место, и она отрекомендовала меня, смеясь, своим спутницам, пышным дамам, а мне пояснила, что все отправляются в чрезвычайно интересную экспедицию. Она хохотала и казалась что-то уж не в меру счастливою. В самое последнее время она стала весела как-то до резвости. Действительно, предприятие было эксцентрическое: все отправлялись за реку, в дом купца Севостьянова, у которого во флигеле, вот уж лет с десять, проживал на покое, в довольстве и в холе, известный не только у нас, но и по окрестным губерниям и даже в столицах Семен Яковлевич, наш блаженный и пророчествующий. Его все посещали, особенно заезжие, добиваясь юродивого слова, поклоняясь и жертвуя. Пожертвования, иногда значительные, если не распоряжался ими тут же сам Семен Яковлевич, были набожно отправляемы в храм божий, и по преимуществу в наш Богородский монастырь; от монастыря с этою целью постоянно дежурил при Семене Яковлевиче монах. Все ожидали большого веселия. Никто из этого общества еще не видал Семена Яковлевича. Один Лямшин был у него когда-то прежде и уверял теперь, что тот велел его прогнать метлой и пустил ему вслед собственною рукой двумя большими вареными картофелинами. Между верховыми я заметил и Петра Степановича, опять на наемной казацкой лошади, на которой он весьма скверно держался, и Николая Всеволодовича, тоже верхом. Этот не уклонялся иногда от всеобщих увеселений и в таких случаях всегда имел прилично веселую мину, хотя по-прежнему говорил мало и редко. Когда экспедиция поравнялась, спускаясь к мосту, с городскою гостиницей, кто-то вдруг объявил, что в гостинице, в нумере, сейчас только нашли застрелившегося проезжего и ждут полицию. Тотчас же явилась мысль посмотреть на самоубийцу. Мысль поддержали: наши дамы никогда не видали самоубийц. Помню, одна из них сказала тут же вслух, что «всё так уж прискучило, что нечего церемониться с развлечениями, было бы занимательно». Только немногие остались ждать у крыльца; остальные же гурьбой вошли в грязный коридор, и между прочими я, к удивлению, увидал и Лизавету Николаевну. Нумер застрелившегося был отперт, и, разумеется, нас не посмели не пропустить. Это был еще молоденький мальчик, лет девятнадцати, никак не более, очень, должно быть, хорошенький собой, с густыми белокурыми волосами, с правильным овальным обликом, с чистым прекрасным лбом. Он уже окоченел, и беленькое личико его казалось как будто из мрамора. На столе лежала записка, его рукой, чтобы не винили никого в его смерти и что он застрелился потому, что «прокутил» четыреста рублей. Слово «прокутил» так и стояло в записке: в четырех ее строчках нашлось три грамматических ошибки. Тут особенно охал над ним какой-то, по-видимому, сосед его, толстый помещик, стоявший в другом нумере по своим делам. Из слов того оказалось, что мальчик отправлен был семейством, вдовою матерью, сестрами и тетками, из деревни их в город, чтобы, под руководством проживавшей в городе родственницы, сделать разные покупки для приданого старшей сестры, выходившей замуж, и доставить их домой. Ему вверили эти четыреста рублей, накопленные десятилетиями, охая от страха и напутствуя его бесконечными назиданиями, молитвами и крестами. Мальчик доселе был скромен и благонадежен. Приехав три дня тому назад в город, он к родственнице не явился, остановился в гостинице и пошел прямо в клуб — в надежде отыскать где-нибудь в задней комнате какого-нибудь заезжего банкомета или по крайней мере стуколку. Но стуколки в тот вечер не было, банкомета тоже. Возвратясь в нумер уже около полуночи, он потребовал шампанского, гаванских сигар и заказал ужин из шести или семи блюд. Но от шампанского опьянел, от сигары его стошнило, так что до внесенных кушаний и не притронулся, а улегся спать чуть не без памяти. Проснувшись назавтра, свежий как яблоко, тотчас же отправился в цыганский табор, помещавшийся за рекой в слободке, о котором услыхал вчера в клубе, и в гостиницу не являлся два дня. Наконец, вчера, часам к пяти пополудни, прибыл хмельной, тотчас лег спать и проспал до десяти часов вечера. Проснувшись, спросил котлетку, бутылку шато-д’икему и винограду, бумаги, чернил и счет. Никто не заметил в нем ничего особенного; он был спокоен тих и ласков. Должно быть, он застрелился еще около полуночи, хотя странно, что никто не слыхал выстрела, а хватились только сегодня в час пополудни и, не достучавшись, выломали дверь. Бутылка шато-д’икему была наполовину опорожнена, винограду оставалось тоже с полтарелки. Выстрел был сделан из трехствольного маленького револьвера прямо в сердце. Крови вытекло очень мало; револьвер выпал из рук на ковер. Сам юноша полулежал в углу на диване. Смерть, должно быть, произошла мгновенно; никакого смертного мучения не замечалось в лице; выражение было спокойное, почти счастливое, только бы жить. Все наши рассматривали с жадным любопытством. Вообще в каждом несчастии ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз — и даже кто бы вы ни были. Наши дамы рассматривали молча, спутники же отличались остротой ума и высшим присутствием духа. Один заметил, что это наилучший исход и что умнее мальчик и не мог ничего выдумать; другой заключил, что хоть миг, да хорошо пожил. Третий вдруг брякнул: почему у нас так часто стали вешаться и застреливаться, — точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всех выскользнул? На резонера неприветливо посмотрели. Зато Лямшин, ставивший себе за честь роль шута, стянул с тарелки кисточку винограду, за ним, смеясь, другой, а третий протянул было руку и к шато-д’икему. Но остановил прибывший полицеймейстер, и даже попросил «очистить комнату». Так как все уже нагляделись, то тотчас же без спору и вышли, хотя Лямшин и пристал было с чем-то к полицеймейстеру. Всеобщее веселье, смех и резвый говор в остальную половину дороги почти вдвое оживились.

Прибыли к Семену Яковлевичу ровно в час пополудни. Ворота довольно большого купеческого дома стояли настежь, и доступ во флигель был открыт. Тотчас же узнали, что Семен Яковлевич изволит обедать, но принимает. Вся наша толпа вошла разом. Комната, в которой принимал и обедал блаженный, была довольно просторная, в три окна, и разгорожена поперек на две равные части деревянною решеткой от стены до стены, по пояс высотой. Обыкновенные посетители оставались за решеткой, а счастливцы допускались, по указанию блаженного, чрез дверцы решетки в его половину, и он сажал их, если хотел, на свои старые кожаные кресла и на диван; сам же заседал неизменно в старинных истертых вольтеровских креслах. Это был довольно большой, одутловатый, желтый лицом человек, лет пятидесяти пяти, белокурый и лысый, с жидкими волосами, бривший бороду, с раздутою правою щекой и как бы несколько перекосившимся ртом, с большою бородавкой близ левой ноздри, с узенькими глазками и с спокойным, солидным, заспанным выражением лица. Одет был по-немецки, в черный сюртук, но без жилета и без галстука. Из-под сюртука выглядывала довольно толстая, но белая рубашка; ноги, кажется больные, держал в туфлях. Я слышал, что когда-то он был чиновником и имеет чин. Он только что откушал уху из легкой рыбки и принялся за второе свое кушанье — картофель в мундире, с солью. Другого ничего и никогда не вкушал; пил только много чаю, которого был любителем. Около него сновало человека три прислуги, содержавшейся от купца; один из слуг был во фраке, другой похож на артельщика, третий на причетника. Был еще и мальчишка лет шестнадцати, весьма резвый. Кроме прислуги присутствовал и почтенный седой монах с кружкой, немного слишком полный. На одном из столов кипел огромнейший самовар и стоял поднос чуть не с двумя дюжинами стаканов. На другом столе, противоположном, помещались приношения: несколько голов и фунтиков сахару, фунта два чаю, пара вышитых туфлей, фуляровый платок, отрезок сукна, штука холста и пр. Денежные пожертвования почти все поступали в кружку монаха. В комнате было людно — человек до дюжины одних посетителей, из коих двое сидели у Семена Яковлевича за решеткой; то были седенький старичок, богомолец, из «простых», и один маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи. Прочие посетители все стояли по сю сторону решетки, всё тоже больше из простых, кроме одного толстого купца, приезжего из уездного города, бородача, одетого по-русски, но которого знали за стотысячника; одной пожилой и убогой дворянки и одного помещика. Все ждали своего счастия, не осмеливаясь заговорить сами. Человека четыре стояли на коленях, но всех более обращал на себя внимание помещик, человек толстый, лет сорока пяти, стоявший на коленях у самой решетки, ближе всех на виду, и с благоговением ожидавший благосклонного взгляда или слова Семена Яковлевича. Стоял он уже около часу, а тот всё не замечал.

Наши дамы стеснились у самой решетки, весело и смешливо шушукая. Стоявших на коленях и всех других посетителей оттеснили или заслонили, кроме помещика, который упорно остался на виду, ухватясь даже руками за решетку. Веселые и жадно-любопытные взгляды устремились на Семена Яковлевича, равно как лорнеты, пенсне и даже бинокли; Лямшин, по крайней мере, рассматривал в бинокль. Семен Яковлевич спокойно и лениво окинул всех своими маленькими глазками.

— Миловзоры! миловзоры! — изволил он выговорить сиплым баском и с легким восклицанием.

Все наши засмеялись: «Что значит миловзоры?». Но Семен Яковлевич погрузился в молчание и доедал свой картофель. Наконец утерся салфеткой, и ему подали чаю.

Кушал он чай обыкновенно не один, а наливал и посетителям, но далеко не всякому, обыкновенно указывая сам, кого из них осчастливить. Распоряжения эти всегда поражали своею неожиданностью. Минуя богачей и сановников, приказывал иногда подавать мужику или какой-нибудь ветхой старушонке; другой раз, минуя нищую братию, подавал какому-нибудь одному жирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, одним внакладку, другим вприкуску, а третьим и вовсе без сахара. На этот раз осчастливлены были захожий монашек стаканом внакладку и старичок богомолец, которому дали совсем без сахара. Толстому же монаху с кружкой из монастыря почему-то не поднесли вовсе, хотя тот до сих пор каждый день получал свой стакан.

— Семен Яковлевич, скажите мне что-нибудь, я так давно желала с вами познакомиться, — пропела с улыбкой и прищуриваясь та пышная дама из нашей коляски, которая заметила давеча, что с развлечениями нечего церемониться, было бы занимательно. Семен Яковлевич даже не поглядел на нее. Помещик, стоявший на коленях, звучно и глубоко вздохнул, точно приподняли и опустили большие мехи.

— Внакладку! — указал вдруг Семен Яковлевич на купца-стотысячника; тот выдвинулся вперед и стал рядом с помещиком.

— Еще ему сахару! — приказал Семен Яковлевич, когда уже налили стакан; положили еще порцию. — Еще, еще ему! — Положили еще в третий раз и, наконец, в четвертый. Купец беспрекословно стал пить свой сироп.

— Господи! — зашептал и закрестился народ. Помещик опять звучно и глубоко вздохнул.

— Батюшка! Семен Яковлевич! — раздался вдруг горестный, но резкий до того, что трудно было и ожидать, голос убогой дамы, которую наши оттерли к стене. — Целый час, родной, благодати ожидаю. Изреки ты мне, рассуди меня, сироту.

— Спроси, — указал Семен Яковлевич слуге-причетнику. Тот подошел к решетке.

— Исполнили ли то, что приказал в прошлый раз Семен Яковлевич? — спросил он вдову тихим и размеренным голосом.

— Какое, батюшка Семен Яковлевич, исполнила, исполнишь с ними! — завопила вдова, — людоеды, просьбу на меня в окружной подают, в Сенат грозят; это на родную-то мать!…

— Дай ей!… — указал Семен Яковлевич на голову сахару. Мальчишка подскочил, схватил голову и потащил ко вдове.

— Ох, батюшка, велика твоя милость. И куда мне столько? — завопила было вдовица.

— Еще, еще! — награждал Семен Яковлевич.

Притащили еще голову. «Еще, еще», — приказывал блаженный; принесли третью и, наконец, четвертую. Вдовицу обставили сахаром со всех сторон. Монах от монастыря вздохнул: всё это бы сегодня же могло попасть в монастырь, по прежним примерам.

— Да куда мне столько? — приниженно охала вдовица. — Стошнит одну-то!… Да уж не пророчество ли какое, батюшка?

— Так и есть, пророчество, — проговорил кто-то в толпе.

— Еще ей фунт, еще! — не унимался Семен Яковлевич.

На столе оставалась еще целая голова, но Семен Яковлевич указал подать фунт, и вдове подали фунт.

— Господи, господи! — вздыхал и крестился народ. — Видимое пророчество.

— Усладите вперед сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на родных детей, кость от костей своих, вот что, должно полагать, означает эмблема сия, — тихо, но самодовольно проговорил толстый, но обнесенный чаем монах от монастыря, в припадке раздраженного самолюбия взяв на себя толкование.

— Да что ты, батюшка, — озлилась вдруг вдовица, — да они меня на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку заперли то есть всякое-то бесчинство готовы…

— Гони, гони! — вдруг замахал руками Семен Яковлевич.

Причетник и мальчишка вырвались за решетку. Причетник взял вдову под руку, и она, присмирев, потащилась к дверям, озираясь на дареные сахарные головы, которые за нею поволок мальчишка.

— Одну отнять, отними! — приказал Семен Яковлевич остававшемуся при нем артельщику. Тот бросился за уходившими, и все трое слуг воротились через несколько времени, неся обратно раз подаренную и теперь отнятую у вдовицы одну голову сахару; она унесла, однако же, три.

— Семен Яковлевич, — раздался чей-то голос сзади у самых дверей, — видел я во сне птицу, галку, вылетела из воды и полетела в огонь. Что сей сон значит?

— К морозу, — произнес Семен Яковлевич.

— Семен Яковлевич, что же вы мне-то ничего не ответили, я так давно вами интересуюсь, — начала было опять наша дама.

— Спроси! — указал вдруг, не слушая ее, Семен Яковлевич на помещика, стоявшего на коленях.

Монах от монастыря, которому указано было спросить, степенно подошел к помещику.

— Чем согрешили? И не велено ль было чего исполнить?

— Не драться, рукам воли не давать, — сипло отвечал помещик.

— Исполнили? — спросил монах.

— Не могу выполнить, собственная сила одолевает.

— Гони, гони! Метлой его, метлой! — замахал руками Семен Яковлевич. Помещик, не дожидаясь исполнения кары, вскочил и бросился вон из комнаты.

— На месте златницу оставили, — провозгласил монах, подымая с полу полуимпериал.

— Вот кому! — ткнул пальцем на стотысячника купца Семен Яковлевич. Стотысячник не посмел отказаться и взял.

— Злато к злату, — не утерпел монах от монастыря.

— А этому внакладку, — указал вдруг Семен Яковлевич на Маврикия Николаевича. Слуга налил чаю и поднес было ошибкой франту в пенсне.

— Длинному, длинному, — поправил Семен Яковлевич.

Маврикий Николаевич взял стакан, отдал военный полупоклон и начал пить. Не знаю почему, все наши так и покатились со смеху.

— Маврикий Николаевич! — обратилась к нему вдруг Лиза, — тот господин на коленях ушел, станьте на его место на колени.

Маврикий Николаевич в недоумении посмотрел на нее.

— Прошу вас, вы сделаете мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, — начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непременно станьте, я хочу непременно видеть, как вы будете стоять. Если не станете — и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!…

Я не знаю, что она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые в последнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и не то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.

Он молча передал чашку какой-то сзади него стоявшей старушонке, отворил дверцу решетки, без приглашения шагнул в интимную половину Семена Яковлевича и стал среди комнаты на колени, на виду у всех. Думаю, что он слишком был потрясен в деликатной и простой душе своей грубою, глумительною выходкой Лизы, в виду всего общества. Может быть, ему подумалось, что ей станет стыдно за себя, видя его унижение, на котором она так настаивала. Конечно, никто не решился бы исправлять таким наивным и рискованным способом женщину, кроме него. Он стоял на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный, нескладный, смешной. Но наши не смеялись; неожиданность поступка произвела болезненный эффект. Все глядели на Лизу.

— Елей, елей! — пробормотал Семен Яковлевич. Лиза вдруг побледнела, вскрикнула, ахнула и бросилась за решетку. Тут произошла быстрая, истерическая сцена: она изо всех сил стала подымать Маврикия Николаевича с колен, дергая его обеими руками за локоть.

— Вставайте, вставайте! — вскрикивала она как без памяти — встаньте сейчас, сейчас! Как вы смели стать!

Маврикий Николаевич приподнялся с колен. Она стиснула своими руками его руки выше локтей и пристально смотрела ему в лицо. Страх был в ее взгляде.

— Миловзоры, миловзоры! — повторил еще раз Семен Яковлевич.

Она втащила наконец Маврикия Николаевича обратно за решетку; во всей нашей толпе произошло сильное движение. Дама из нашей коляски, вероятно желая перебить впечатление, в третий раз звонко и визгливо вопросила Семена Яковлевича, по-прежнему с жеманною улыбкой:

— Что же, Семен Яковлевич, неужто не «изречете» и мне чего-нибудь? А я так много на вас рассчитывала.

— В… тебя, в… тебя!… — произнес вдруг, обращаясь к ней, Семен Яковлевич крайне нецензурное словцо. Слова сказаны были свирепо и с ужасающею отчетливостью. Наши дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон, кавалеры гомерически захохотали. Тем и кончилась наша поездка к Семену Яковлевичу.

И, однако же, тут, говорят, произошел еще один чрезвычайно загадочный случай, и, признаюсь, для него-то более я и упомянул так подробно об этой поездке.

Говорят, что когда все гурьбой бросились вон, то Лиза, поддерживаемая Маврикием Николаевичем, вдруг столкнулась в дверях, в тесноте, с Николаем Всеволодовичем. Надо сказать, со времени воскресного утра и обморока они оба хоть и встречались не раз, но друг к другу не подходили и ничего между собою не сказали. Я видел, как они столкнулись в дверях: мне показалось, что они оба на мгновение приостановились и как-то странно друг на друга поглядели. Но я мог худо видеть в толпе. Уверяли, напротив, и совершенно серьезно, что Лиза, взглянув на Николая Всеволодовича, быстро подняла руку, так-таки вровень с его лицом, и наверно бы ударила, если бы тот не успел отстраниться. Может быть, ей не понравилось выражение лица его или какая-нибудь усмешка его, особенно сейчас, после такого эпизода с Маврикием Николаевичем. Признаюсь, я сам не видел ничего, но зато все уверяли., что видели, хотя все-то уж никак не могли этого увидеть за суматохой, а разве иные. Только я этому тогда не поверил. Помню, однако, что Николай Всеволодович во всю обратную дорогу был несколько бледен.

III

Почти в то же время и именно в этот же самый день состоялось наконец и свидание Степана Трофимовича с Варварой Петровной, которое та давно держала в уме и давно уже возвестила о нем своему бывшему другу, но почему-то до сих пор всё откладывала. Оно произошло в Скворешниках. Варвара Петровна прибыла в свой загородный дом вся в хлопотах: накануне определено было окончательно, что предстоящий праздник будет дан у предводительши. Но Варвара Петровна тотчас же смекнула в своем быстром уме, что после праздника никто не помешает ей дать свой особый праздник, уже в Скворешниках, и снова созвать весь город. Тогда все могли бы убедиться на деле, чей дом лучше и где умеют лучше принять и с бо́льшим вкусом дать бал. Вообще ее узнать нельзя было. Казалось, она точно переродилась и из прежней недоступной «высшей дамы» (выражение Степана Трофимовича) обратилась в самую обыкновенную взбалмошную светскую женщину. Впрочем, это только могло казаться.

Прибыв в пустой дом, она обошла комнаты в сопровождении верного и старинного Алексея Егоровича и Фомушки, человека, видавшего виды и специалиста по декоративному делу. Начались советы и соображения: что из мебели перенести из городского дома; какие вещи, картины; где их расставить; как всего удобнее распорядиться оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, где устроить буфет, и один или два? и пр., и пр. И вот, среди самых горячих хлопот, ей вдруг вздумалось послать карету за Степаном Трофимовичем.

Тот был уже давно извещен и готов и каждый день ожидал именно такого внезапного приглашения. Садясь в карету, он перекрестился; решалась судьба его. Он застал своего друга в большой зале, на маленьком диванчике в нише, пред маленьким мраморным столиком, с карандашом и бумагой в руках: Фомушка вымеривал аршином высоту хор и окон, а Варвара Петровна сама записывала цифры и делала на полях отметки. Не отрываясь от дела, она кивнула головой в сторону Степана Трофимовича и, когда тот пробормотал какое-то приветствие подала ему наскоро руку и указала, не глядя, подле себя место.

«Я сидел и ждал минут пять, „сдавив мое сердце“, — рассказывал он мне потом. — Я видел не ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот последний час».

Варвара Петровна вдруг положила карандаш на столик и быстро повернулась к Степану Трофимовичу.

— Степан Трофимович, нам надо говорить о деле.

Я уверена, что вы приготовили все ваши пышные слова и разные словечки, но лучше бы к делу прямо, не так ли?

Его передернуло. Она слишком спешила заявить свой тон, что же могло быть далее?

— Подождите, молчите, дайте мне сказать, потом вы, хотя, право, не знаю, что бы вы могли мне ответить? — продолжала она быстрою скороговоркой. — Тысячу двести рублей вашего пенсиона я считаю моею священною обязанностью до конца вашей жизни; то есть зачем священною обязанностью, просто договором, это будет гораздо реальнее, не так ли? Если хотите, мы напишем. На случай моей смерти сделаны особые распоряжения. Но вы получаете от меня теперь, сверх того, квартиру и прислугу и всё содержание. Переведем это на деньги, будет тысяча пятьсот рублей, не так ли? Кладу еще экстренных триста рублей, итого полных три тысячи. Довольно с вас в год? Кажется, не мало? В самых экстренных случаях я, впрочем, буду набавлять. Итак, возьмите деньги, пришлите мне моих людей и живите сами по себе, где хотите, в Петербурге, в Москве, за границей или здесь, только не у меня. Слышите?

— Недавно так же настойчиво и так же быстро передано было мне из тех же уст другое требование, — медленно и с грустною отчетливостью проговорил Степан Трофимович. — Я смирился и… плясал казачка вам в угоду. Oui, la comparaison peut être permise. C’était comme un petit cozak du Don, qui sautait sur sa propre tombe.^[4] Теперь…

— Остановитесь, Степан Трофимович. Вы ужасно многоречивы. Вы не плясали, а вы вышли ко мне в новом галстуке, белье, в перчатках, напомаженный и раздушенный. Уверяю вас, что вам очень хотелось самому жениться; это было на вашем лице написано, и поверьте, выражение самое неизящное. Если я не заметила вам тогда же, то единственно из деликатности. Но вы желали, вы желали жениться, несмотря на мерзости, которые вы писали интимно обо мне и о вашей невесте. Теперь вовсе не то. И к чему тут cozak du Don над какою-то вашею могилой? Не понимаю, что за сравнение. Напротив, не умирайте, а живите; живите как можно больше, я очень буду рада.

— В богадельне?

— В богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода. Ах, припоминаю, — усмехнулась она, — в самом деле, Петр Степанович как-то расшутился раз о богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, о которой стоит подумать. Это для самых почтенных особ, там есть полковники, туда даже теперь хочет один генерал. Если вы поступите со всеми вашими деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься науками и всегда можете составить партию в преферанс…

— Passons.^[5]

— Passons? — покоробило Варвару Петровну. — Но в таком случае всё; вы извещены, мы живем с этих пор совершенно порознь.

— И всё? Всё, что осталось от двадцати лет? Последнее прощание наше?

— Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного самолюбия, и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне писано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба — это только прославленное слово, в сущности: взаимное излияние помой…

— Боже, сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уже надели они свой мундир! Вы тоже в радости, вы тоже на солнце; chère, chère, за какое чечевичное варево продали вы им вашу свободу!

— Я не попугай, чтобы повторять чужие слова, — вскипела Варвара Петровна. — Будьте уверены, что у меня свои слова накопились. Что сделали вы для меня в эти двадцать лет? Вы отказывали мне даже в книгах, которые я для вас выписывала и которые, если бы не переплетчик, остались бы неразрезанными. Что давали вы мне читать, когда я, в первые годы, просила вас руководить меня? Всё Капфиг да Капфиг. Вы ревновали даже к моему развитию и брали меры. А между тем над вами же все смеются. Признаюсь, я всегда вас считала только за критика; вы литературный критик, и ничего более. Когда дорогой в Петербург я вам объявила, что намерена издавать журнал и посвятить ему всю мою жизнь, вы тотчас же поглядели на меня иронически и стали вдруг ужасно высокомерны.

— Это было не то, не то… мы тогда боялись преследований…

— Это было то самое, а преследований в Петербурге вы уж никак не могли бояться. Помните, потом в феврале, когда пронеслась весть, вы вдруг прибежали ко мне перепуганный и стали требовать, чтоб я тотчас же дала вам удостоверение, в виде письма, что затеваемый журнал до вас совсем не касается, что молодые люди ходят ко мне, а не к вам, а что вы только домашний учитель, который живет в доме потому, что ему еще недодано жалование, не так ли? Помните это вы? Вы отменно отличались всю вашу жизнь, Степан Трофимович.

— Это была только одна минута малодушия, минута глаз на глаз, — горестно воскликнул он, — но неужели, неужели же всё порвать из-за таких мелких впечатлений? Неужели же ничего более не уцелело между нами за столь долгие годы?

— Вы ужасно расчетливы; вы всё хотите так сделать, чтоб я еще оставалась в долгу. Когда вы воротились из-за границы, вы смотрели предо мною свысока и не давали мне выговорить слова, а когда я сама поехала и заговорила с вами потом о впечатлении после Мадонны, вы не дослушали и высокомерно стали улыбаться в свой галстук, точно я уж не могла иметь таких же точно чувств, как и вы.

— Это было не то, вероятно не то… j’ai oublié.^[6]

— Нет, это было то самое, да и хвалиться-то было нечем предо мною, потому что всё это вздор и одна только ваша выдумка. Нынче никто, никто уж Мадонной не восхищается и не теряет на это времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано.

— Уж и доказано?

— Она совершенно ни к чему не служит. Эта кружка полезна, потому что в нее можно влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можно всё записать, а тут женское лицо хуже всех других лиц в натуре. Попробуйте нарисовать яблоко и положите тут же рядом настоящее яблоко — которое вы возьмете? Небось не ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все ваши теории, только что озарил их первый луч свободного исследования.

— Так, так.

— Вы усмехаетесь иронически. А что, например, говорили вы мне о милостыне? А между тем наслаждение от милостыни есть наслаждение надменное и безнравственное, наслаждение богача своим богатством, властию и сравнением своего значения с значением нищего. Милостыня развращает и подающего и берущего и, сверх того, не достигает цели, потому что только усиливает нищенство. Лентяи, не желающие работать, толпятся около дающих, как игроки у игорного стола, надеясь выиграть. А меж тем жалких грошей, которые им бросают, недостает и на сотую долю. Много ль вы роздали в вашу жизнь? Гривен восемь, не более, припомните-ка. Постарайтесь вспомнить, когда вы подавали в последний раз; года два назад, а пожалуй, четыре будет. Вы кричите и только делу мешаете. Милостыня и в теперешнем обществе должна быть законом запрещена. В новом устройстве совсем не будет бедных.

— О, какое извержение чужих слов! Так уж и до нового устройства дошло? Несчастная, помоги вам бог!

— Да, дошло, Степан Трофимович; вы тщательно скрывали от меня все новые идеи, теперь всем уже известные, и делали это единственно из ревности, чтоб иметь надо мною власть. Теперь даже эта Юлия на сто верст впереди меня. Но теперь и я прозрела. Я защищала вас, Степан Трофимович, сколько могла; вас решительно все обвиняют.

— Довольно! — поднялся было он с места, — довольно! И что еще пожелаю вам, неужто раскаяния?

— Сядьте на минуту, Степан Трофимович, мне надо еще вас спросить. Вам передано было приглашение читать на литературном утре; это чрез меня устроилось. Скажите, что именно вы прочтете?

— А вот именно об этой царице цариц, об этом идеале человечества, Мадонне Сикстинской, которая не стоит, по-вашему, стакана или карандаша.

— Так вы не из истории? — горестно изумилась Варвара Петровна. — Но вас слушать не будут. Далась же вам эта Мадонна! Ну что за охота, если вы всех усыпите? Будьте уверены, Степан Трофимович, что я единственно в вашем интересе говорю. То ли дело, если бы вы взяли какую-нибудь коротенькую, но занимательную средневековую придворную историйку, из испанской истории, или, лучше сказать, один анекдот, и наполнили бы его еще анекдотами и острыми словечками от себя. — Там были пышные дворы, там были такие дамы, отравления. Кармазинов говорит, что странно будет, если уж и из испанской истории не прочесть чего-нибудь занимательного.

— Кармазинов, этот исписавшийся глупец, ищет для меня темы!

— Кармазинов, этот почти государственный ум! Вы слишком дерзки на язык, Степан Трофимович.

— Ваш Кармазинов — это старая, исписавшаяся, обозленная баба! Chère, chère, давно ли вы так поработились ими, о боже!

— Я и теперь его терпеть не могу за важничание, но я отдаю справедливость его уму. Повторяю, я защищала вас изо всех сил, сколько могла. И к чему непременно заявлять себя смешным и скучным? Напротив, выйдите на эстраду с почтенною улыбкой, как представитель прошедшего века, и расскажите три анекдота, со всем вашим остроумием, так, как вы только умеете иногда рассказать. Пусть вы старик, пусть вы отжившего века, пусть, наконец, отстали от них; но вы сами с улыбкой в этом сознаетесь в предисловии, и все увидят, что вы милый, добрый, остроумный обломок… Одним словом, человек старой соли и настолько передовой, что сам способен оценить во что следует всё безобразие иных понятий, которым до сих пор он следовал. Ну сделайте мне удовольствие, я вас прошу.

— Chère, довольно! Не просите, не могу. Я прочту о Мадонне, но подыму бурю, которая или раздавит их всех, или поразит одного меня!

— Наверно, одного вас, Степан Трофимович.

— Таков мой жребий. Я расскажу о том подлом рабе, о том вонючем и развратном лакее, который первый взмостится на лестницу с ножницами в руках и раздерет божественный лик великого идеала, во имя равенства, зависти и… пищеварения. Пусть прогремит мое проклятие, и тогда, тогда…

— В сумасшедший дом?

— Может быть. Но во всяком случае, останусь ли я побежденным, или победителем, я в тот же вечер возьму мою суму, нищенскую суму мою, оставлю все мои пожитки, все подарки ваши, все пенсионы и обещания будущих благ и уйду пешком, чтобы кончить жизнь у купца гувернером либо умереть где-нибудь с голоду под забором. Я сказал. Alea jacta est!^[7]

Он приподнялся снова.

— Я была уверена, — поднялась, засверкав глазами, Варвара Петровна, — уверена уже годы, что вы именно на то только и живете, чтобы под конец опозорить меня и мой дом клеветой! Что вы хотите сказать вашим гувернерством у купца или смертью под забором? Злость, клевета, и ничего больше!

— Вы всегда презирали меня; но я кончу как рыцарь, верный моей даме, ибо ваше мнение было мне всегда дороже всего. С этой минуты не принимаю ничего, а чту бескорыстно.

— Как это глупо!

— Вы всегда не уважали меня. Я мог иметь бездну слабостей. Да, я вас объедал; я говорю языком нигилизма; но объедать никогда не было высшим принципом моих поступков. Это случилось так, само собою, я не знаю как… Я всегда думал, что между нами остается нечто высшее еды, и — никогда, никогда не был я подлецом! Итак, в путь, чтобы поправить дело! В поздний путь, на дворе поздняя осень, туман лежит над полями, мерзлый, старческий иней покрывает будущую дорогу мою, а ветер завывает о близкой могиле… Но в путь, в путь, в новый путь:

Полон чистою любовью,

Верен сладостной мечте…

О, прощайте, мечты мои! Двадцать лет! Alea jacta est.

Лицо его было обрызгано прорвавшимися вдруг слезами; он взял свою шляпу.

— Я ничего не понимаю по-латыни, — проговорила Варвара Петровна, изо всех сил скрепляя себя.

Кто знает, может быть, ей тоже хотелось заплакать, но негодование и каприз еще раз взяли верх.

— Я знаю только одно, именно, что всё это шалости. Никогда вы не в состоянии исполнить ваших угроз, полных эгоизма. Никуда вы не пойдете, ни к какому купцу, а преспокойно кончите у меня на руках, получая пенсион и собирая ваших ни на что не похожих друзей по вторникам. Прощайте, Степан Трофимович.

— Alea jacta est! — глубоко поклонился он ей и воротился домой еле живой от волнения.

Бележки

[1] Пусть нечистая кровь напоит наши нивы! (франц.). ↑

[2] «Моего милого Августина» (нем.). ↑

[3] Ни одной пяди нашей земли, ни одного камня наших крепостей!_ (франц.)._ ↑

[4] Да, такое сравнение допустимо. Как донской казачок, пляшущий на собственной могиле (франц.) ↑

[5] Оставим это (франц.). ↑

[6] Я забыл (франц.). ↑

[7] Жребий брошен! (лат.). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Фьодор Достоевски Бесове (10) Фёдор Достоевский Бесы (10)

Метаданни

Данни

Бесове

Информация

История

Сваляне / Връзки

Метаданни

Данни

Информация

История

Сваляне / Връзки

Глава петаПред празника

I

II

III

Глава пятаяПред праздником

I

II

III

Фьодор Достоевски
Бесове (10)

Фёдор Достоевский
Бесы (10)

Глава пета
Пред празника

Глава пятая
Пред праздником