Фьодор Достоевски
Бесове (11)

Фёдор Достоевский
Бесы (11)

II

Получила се бе една такава комбинация, че господин Фон Лембке просто не знаеше какво отношение да вземе. В уезда, където неотдавна бе пирувал Пьотър Степанович, един подпоручик бил смъмрен от прекия си началник. Смъмрил го пред цялата рота. Въпросният подпоручик — още млад човек, наскоро пристигнал от Петербург, затворен и мрачен субект с доста надуто държане, макар и нисичък, дебел и червендалест — не могъл да преглътне бележката. Най-неочаквано надал някакъв страшен крясък, с което учудил цялата рота, свирепо навел глава и се хвърлил върху командира си, блъснал го с всички сили и дори го захапал за рамото — едва успели да го издърпат. Нямаше никакво съмнение, че човекът е просто полудял. Разбра се, че в последно време той изобщо вършел много странни неща. Така например изхвърлил двете икони на хазяина си, а едната дори насякъл с брадвата. После наредил в стаята си на специални поставки, като иконостас, съчиненията на Фохт, Молешот и Бюхнер^[2] и всеки ден палел пред тях църковни свещи. Съдейки по броя на книгите, които се намериха в дома му, можеше да се заключи, че е начетен човек. Да би имал на разположение петдесет хиляди франка, би отплавал може би на Маркизките острови — като оня „кадет“, за когото с такъв весел хумор споменава в едно от съчиненията си господин Херцен. Като го откарвали обаче, намерили в джобовете му, пък и в стаята цял куп най-злостни прокламации.

Сами по себе си тия прокламации също бяха празна работа и според мен не си заслужаваха ядовете. Де да не сме виждали прокламации! А при това не ставаше дума за някакви нови прокламации; както се каза впоследствие, в Х-ска губерния били пръснати същите. А и Липутин, който още преди месец и половина ходи в съседната губерния, уверяваше, че и там бил видял същите прокламации. Но Андрей Антонович бе поразен главно от съвпадението — точно по същото време управителят на фабриката на братя Шпигулини бе предал в полицията две или три пачки от прокламациите, които се намериха и у подпоручика. Някой ги подхвърлил през нощта във фабриката. Пачките бяха цели-целенички и до работниците не бе стигнал нито един позив. С една дума, нищо работа, но Андрей Антонович виждаше нещата в една по-друга светлина — твърде сложна и неприятна — и здравата се беше замислил.

Цялата работа беше, че тъкмо по това време се развихряше онази прословута „шпигулиновска история“, която вдигна толкова шум у нас и премина в столичните вестници, които какво ли не писаха. Почна се с това, че преди около три седмици някакъв работник се беше разболял от азиатска холера и беше умрял, а после се разболяха още няколко души. Градът се уплаши, защото в съседната губерния холерата вече върлуваше. Ще отбележа впрочем, че у нас бяха взети сравнително задоволителни мерки за посрещане на нежеланата гостенка. Но с фабриката на братя Шпигулини — хора с положение и връзки, пък и милионери, види се, беше станало някакво недоглеждане — изтървали я бяха. И сега всичко живо се развика, че тъкмо там бил коренът и разсадникът на болестта, че и във фабриката, и особено в бараките на работниците царяла такава вековна мръсотия, та никъде по света да нямало холера — оттук щяла да започне. Разбира се, тутакси бяха взети мерки и Андрей Антонович енергично настоя за незабавното им прилагане. За три седмици почистиха фабриката, но по неизвестни причини братя Шпигулини изведнъж решиха да я закрият. Впрочем единият от тях и без това се беше преселил за постоянно в Петербург, а след разпоредбите на началството за почистването и другият си замина за Москва. Да уреди сметките с работниците, беше оставен управителят, който пък — както се оказа впоследствие — го ударил съвсем през просото. Работниците почнали да роптаят, искали да им се плати както се следва и ходили дори да се жалват в полицията — чиста глупост, разбира се, — където впрочем се държали сравнително кротко и изобщо брожението не беше чак толкова силно. Та тъкмо в тоя момент донесените от управителя позиви бяха стигнали до Андрей Антонович.

Пьотър Степанович нахълта в кабинета му без предупреждение, като близък приятел и вътрешен човек, пък на всичко отгоре и с поръчение от Юлия Михайловна. Виждайки го, Фон Лембке се навъси още повече и неприветливо застана до масата. До тоя момент крачеше из кабинета си и на четири очи обсъждаше нещо с чиновника от своята канцелария Блюм — един крайно невзрачен и мрачен немец, когото бе довел със себе си от Петербург и бе назначил въпреки изключително силната опозиция на Юлия Михайловна. При влизането на Пьотър Степанович чиновникът се оттегли малко към вратата, но не излезе. На Пьотър Степанович дори му се стори, че двамата си бяха разменили многозначителни погледи.

— А-а, пипнах ли го най-сетне тоя потаен градоначалник! — провикна се със смях Пьотър Степанович и захлупи с длан оставената на масата прокламация. — Увеличавате колекцията си, а?

Андрей Антонович пламна. Цялото му лице просто се сгърчи.

— Не пипайте, не пипайте, ви казвам! — кресна той разтреперан от гняв. — Как се осмелявате… господине…

— Хубава работа! Ама вие май се сърдите?

— Позволете да ви кажа, милостиви господине, че от тъй насетне изобщо не възнамерявам да търпя вашата sans façon^[3] и ви моля да не забравяте къде…

— Гледай ти, ама той, значи, сериозно!

— Млък! Млък! — затропа с крак по килима Фон Лембке. — И не си позволявайте…

Един господ знае докъде можеше да се стигне. Уви, наред с всичко останало имаше още едно обстоятелство, съвсем неизвестно нито на Пьотър Степанович, нито на самата Юлия Михайловна. Горкият Андрей Антонович бе стигнал дотам, че тайно беше започнал да ревнува съпругата си от Пьотър Степанович. Когато биваше сам, и особено нощем, преживяваше твърде неприятни минути.

— Аз пък си мислех, че когато човек две нощи наред ти чете на четири очи романа си и ти иска мнението, значи, че най-малкото не държи на всички тия официалности… Юлия Михайловна ме приема като свой… върви, че ви разбери вас — каза, дори с известно достойнство, Пьотър Степанович. — Ето ви го впрочем и вашия роман — постави той на масата обемиста, свита на руло и подвързана със синя хартия тетрадка. Лембке се изчерви и се смути.

— Къде я намерихте? — предпазливо запита той, преливайки от радост, която не можеше да сдържи, обаче с всички сили сдържаше.

— Изтърколила се зад скрина — ей така, както я гледате, представяте ли си? Сигурно, като съм влязъл, съм я хвърлил на скрина и… Та чак преди три дни се намери, като миха пода. Ама знаете ли каква работа ми отворихте вие?

Лембке строго наведе очи.

— Цели две нощи не съм спал заради вас. Още по̀ онзи ден се намери, ама като се зачетох — по цели нощи, щото денем кога? Какво да ви кажа — не съм доволен, идеята ми е чужда. Впрочем това са глупости, какъв критик съм аз, важното е, че ме увлече, тъй ме увлече, че не можах да се откъсна! Въпреки недоволството. Четвърта и пета глава са просто… просто… просто не знам как да го каже човек! И колко хумор сте нафрашкали, на глас съм се смял. Много умеете да осмивате ей така, sans que cela paraise^[4]. Е, девета и десета глава е все за любов, там вече не знам; обаче ефектно е; насмалко да се разцивря от писмото на Игренев, макар да е много тънко поднесено… Уж затрогващо, а същевременно сякаш сте искали да го покажете откъм фалшивата му страна, нали тъй? Усетил ли съм го, или не? Ама пък за края просто да ви набие човек! Тъй де, какво е това, дето го прокарвате? Онова някогашното превъзнасяне на семейното огнище — раждай дечица, трупай парици, дето викат — живели, живели и забогатели! На какво прилича това, моля ви се! Дума да няма, ще омагьосате читателя, защото дори аз се увлякох, но толкова по-зле. Читателят си е същият онзи глупак, дето го знаем, и би следвало умните хора да го поразмърдат малко, а вие… Но както и да е, стига толкова съм приказвал, довиждане. И друг път не ми се сърдете; бях дошъл да ви кажа две думи по работа, ама вие сте един такъв някакъв, че…

Междувременно Андрей Антонович беше прибрал и заключил романа си в дъбовата библиотека и дори беше намигнал на Блюм да изчезва. И онзи се беше изсулил с изопната и тъжна физиономия.

— Не съм един такъв някакъв, ами просто… само неприятности — измърмори той навъсено, но вече без да се гневи, и седна на писалището си, — сядайте и казвайте двете си думи. Отдавна не сме се виждали, Пьотър Степанович, но занапред не нахълтвайте с тоя си маниер… понякога, като е зает човек, това е…

— Маниерите ми са си все тия…

— Знам, знам и вярвам, че не е било с умисъл, но понякога човек си има грижи… Седнете де.

Пьотър Степанович се разположи на дивана и моментално подви крак отдолу си.

III

— Какви толкова грижи? Мигар заради тия глупости? — кимна той към прокламацията. — Че аз ще ви домъкна колкото щете от тия хартийки, още в Х-ска губерния ги видях.

— Сиреч когато сте живели там?

— Разбира се, как, ако ме е нямало. Хем с винетка, отгоре имаше изрисувана брадва. Ще позволите ли (взе прокламацията)? Ами да, и тук има брадва; същата, ама точ в точ.

— Да, брадва. Виждате ли — брадва, значи.

— Какво, да не сте се уплашили от брадвата?

— Не, не от брадвата… и не съм се уплашил, но тая работа е… работата е по-особена и има едни обстоятелства, които… да, да.

— Какви? Дето са ги донесли от фабриката ли? Ха-ха! Трябва да ви кажа, че скоро в тая ви фабрика самите работници ще почнат да пишат прокламации.

— Как тъй? — строго се опули Фон Лембке.

— Ами тъй. А вие седите и гледате. Мека Мария сте вие, Андрей Антонович; романи пишете. А тук се иска както навремето.

— Какво значи „както навремето“, какви са тия съвети? Фабриката е почистена. Наредих и веднага почистиха.

— А работниците вдигат бунт. Да им се тегли един пердах, и край на цялата работа.

— Бунт ли? Глупости! Наредих и веднага почистиха.

— Ех, Андрей Антонович, мека Мария сте вие, нали ви казвам!

— Първо, не съм чак толкова мека Мария, а, второ… — Фон Лембке пак се наежи. Той се насилваше да води този разговор само от любопитство — дали оня няма да се изпусне да съобщи нещо ново.

— А-а, още една стара позната! — прекъсна го Пьотър Степанович, вторачвайки поглед в друго едно листче, затиснато с попивателницата — пак нещо като позив и очевидно печатано в странство, но в стихове. — Е, това аз наизуст го зная: „Светлата личност“^[5]? Нали? Я да видим; ами да, самата тя, „Светлата личност“. Тая личност я знам още от странство. Откъде я докопахте?

— В странство ли сте я виждали, казвате? — настръхна Фон Лембке.

— Ами да, преди четири или дори пет месеца.

— Изглежда, много неща сте видели в странство — тънко го погледна Фон Лембке. Пьотър Степанович обаче не го слушаше, а разгъна листа и зачете стихотворението:

Светлата личност

Той от скромна бе порода,

бе израсъл сред народа,

но поради злоба царска

и от завистта болярска

бе обречен на страдания,

на затвор и изтезания.

И взе да сее сред народа

братство, равенство, свобода.

Буната не се размина,

но той забягна във чужбина

от камшиците жандармски

и от карцерите царски.

А народът веч въстанал,

ала без водач останал,

от Смоленск чак до Ташкент

своя чакаше студент.

Чакаше го с жар в душата

да го поведе в борбата

срещу мръсното болярство,

срещу кървавото царство,

всичко „общо“ да направят,

в мъст и кърви да удавят

черкви, бракове, семейство —

плод на старото злодейство!

— Трябва да е взета от оня офицер, а? — попита Пьотър Степанович.

— А вие, значи, и тоя офицер познавате?

— Хубава работа. Два дни пирувахме заедно. Вярно, че си беше готов за лудницата.

— Може и да не е за лудницата.

— Щото почна да хапе ли?

— Вижте какво, щом сте виждали тези стихове в странство, а впоследствие изведнъж се оказват тук, у офицера…

— А-а, тъй, значи? Вие, Андрей Антонович, както виждам, ме изпитвате, а? Вижте какво ще ви кажа пък аз — почна той изведнъж с необикновена важност, — завръщайки се, аз вече дадох обяснения за това, което съм видял в странство, там, където трябва, и обясненията ми бяха намерени за задоволителни, инак нямаше да ощастливя с присъствието си този град. Смятам, че в този смисъл всичко е приключено и никому не съм длъжен да давам отчет. И е приключено не за това, че съм станал доносчик, а защото не можех да постъпя инак. Познавайки добре нещата, онези, които ме препоръчаха на Юлия Михайловна, й писаха за мен като за честен човек… Но, както и да е, всичко това са глупости, а аз съм дошъл да ви кажа нещо сериозно и добре, че отпратихте тоя вашия коминочистач. Имам една изключителна молба към вас, Андрей Антонович, и много държа на нея.

— Молба ли? Хм, моля, заповядайте, чакам и признавам — с любопитство. И въобще, искам да добавя, вие доста ме озадачавате, Пьотър Степанович.

Фон Лембке явно малко се развълнува. Пьотър Степанович прехвърли крак върху крак.

— В Петербург — почна той — бях откровен за много неща, но за някои — за това например (почука с пръст по „Светлата личност“) — премълчах, първо, защото не си го заслужават и, второ, защото съм говорил само за това, за което ме питаха. В този смисъл аз не обичам да се навирам самичък; и в това виждам разликата между подлеца и честния човек, притиснат чисто и просто от обстоятелствата… С една дума, стига за това. Е, а сега… сега, когато тези глупаци, ами когато това вече е излязло на бял свят и е в ръцете ви и виждам, че нищо няма да остане скрито от вас — защото имате око и човек не може да ви преметне, а тези глупаци, значи, продължават, аз… аз… тъй де, какво толкоз, с една дума, дошъл съм да ви помоля да спасите един човек, един глупак, може би дори луд, да го спасите в името на неговата младост, на нещастията му, в името на вашата хуманност… тъй де, в края на краищата хуманността ви не се простира само в романите, които собственоръчно изготвяте! — нетърпеливо завърши той речта си с тоя груб сарказъм.

С една дума, веднага си пролича, че това е един човек прям, но неумел и неполитичен, поради изблика на хуманни чувства и прекомерната си може би деликатност, един човек не особено умен, както моментално и изключително тънко го прецени Фон Лембке и за какъвто всъщност отдавна го смяташе, особено през последната седмица, когато насаме в кабинета си и особено нощем с всички сили го беше ругал заради необяснимите му успехи пред Юлия Михайловна.

— За кого се застъпвате и какво означава всичко това? — отново се осведоми той, мъчейки се да скрие любопитството си.

— За… за… дявол да го вземе… Какво да правя, като ви вярвам! Какво да правя, като ви имам за най-благороден човек и главното — схватлив… способен, тоест да схване… дявол да го вземе…

Горкичкият, очевидно просто не можеше да се овладее.

— Разберете ме най-сетне — продължаваше той, — разберете, че съобщавайки ви името му, аз всъщност го предавам; предавам го, нали? Не е ли тъй?

— Но как бих могъл да отгатна, щом не се решавате да ми го назовете?

— Там е работата я, ето, веднага ще ударите човека с тая ваша логика, дявол да го вземе… ох, дявол да го вземе… тая „Светла личност“, тоя „студент“ е Шатов… това е то всичко!

— Шатов ли? Тоест как така Шатов?

— „Студентът“, за когото се споменава тук, е Шатов. Той е тукашен; бивш крепостен, онзи, дето удари шамара.

— Знам, знам! — присви очи Лембке. — Но ако позволите, какво е собствено обвинението срещу него и, най-важното, за какво ходатайствате вие?

— Да го спасите ви моля, не разбирате ли! От осем години се знаем, приятел ми е бил, да речем — напираше Пьотър Степанович. — Впрочем не съм дошъл да ви давам отчет за миналото си — махна той с ръка, — важното е, че всичко това е една мизерия, това са трима души и половина, а с тия в странство и десет няма да се съберат, разбирате ли, а главното е, че разчитах на вашата хуманност, на ума ви. Че ще вникнете и ще представите цялата работа каквато си е, а не като кой знае какво, сиреч като една глупашка мечта на побъркан… от нещастия, от непрекъснати нещастия човек, а не като, дявол знае какъв, небивал противодържавен заговор!…

Той почти се задъхваше.

— Хм! Виждам, че вината за тия позиви с брадвата е негова — почти величествено заключи Лембке, — ако позволите обаче, щом е бил самичък, как е могъл да ги разпространи и тук, и в провинцията, и даже в Х-ска губерния, и… и най-сетне, главното — откъде ги е взел?

— Ами нали ви казвам, че очевидно са всичко на всичко пет души, хайде, нека са десет, зная ли аз?

— Вие ли не знаете?

— Че откъде ще зная, дявол да го вземе!

— Да, ама ето че знаете, че Шатов е един от участниците.

— Ох! — махна с ръка Пьотър Степанович, сякаш бранейки се от неумолимата прозорливост на събеседника си. — Добре, слушайте, сега ще ви кажа цялата истина: за прокламациите не знам нищо, тоест буквално нищо, дявол да го вземе, разбирате ли какво значи нищо?… Добре, добре, подпоручикът и още един-двама, някой от града… и Шатов може би, може и още някой, и това е то, казвам ви — глупост, мизерия… но аз съм дошъл заради Шатов, той трябва да се спасява, защото това стихотворение е негово, негово собствено съчинение и чрез него е напечатано в странство: това е, което го зная със сигурност, а за прокламациите не зная буквално нищо.

— Щом стиховете са негови, негови са сигурно и прокламациите. Какви данни обаче ви карат да подозирате господин Шатов?

Пьотър Степанович изглеждаше като един окончателно изкаран от релсите човек. Той измъкна от джоба си портфейла, изрови отвътре някаква бележка и я хвърли на масата.

— На ви ги данните! — викна той. Лембке разгъна бележката — оказа се съвсем късичка, всичко на всичко два реда, писана преди половин година и явно предназначена за изпращане в странство:

„Не мога да отпечатам «Светлата личност» тук и изобщо нищо не мога; печатайте я в странство.

Ив. Шатов“

Лембке се вторачи в Пьотър Степанович. Варвара Петровна правилно беше казала, че в погледа му има нещо овнешко, особено пък понякога.

— Тоест това означава — задъхваше се Пьотър Степанович, — това означава, че го е писал тук, още преди половин година, но не е могъл да го отпечата — сигурно е имал предвид някоя тайна печатница — и затова моли да му го отпечатат в странство… Не е ли ясно?

— За ясно е ясно, но към кого се обръща — това не е ясно — произнесе се Лембке с една извънредно хитра ирония.

— Към кого, към Кирилов, разбира се! Бележката е за Кирилов… Мигар не го знаехте? Най-глупавото е, че сигурно отдавна знаете и за стихотворението, и за всичко, а само пред мен се правите, че не знаете! Откъде ги имате тия стихове? Дошли са отнякъде, намерили сте начин! В такъв случай защо ме мъчите?

Той трескаво взе да бърше потта от челото си с кърпа.

— Може и да зная нещичко… — умело се изплъзна Лембке — но кой е този Кирилов?

— Нали ви казвам, инженер, не е тукашен, беше секундант на Ставрогин, маниак, побъркан човек, вашият подпоручик наистина може просто да е препил, ама тоя е напълно луд — напълно, гарантирам ви го. Ех, Андрей Антонович, да знаеше правителството какво представляват тия хора — ама без изключение, с пръст не би ги бутнало, ами всички до един в лудницата, и точка! Ох, нагледал съм се на конгресите им в Швейцария.

— Откъдето управляват тукашното движение, нали?

— Кои са те, дето управляват? Трима души и половина. Да им умреш и на управлението, и на всичкото! Да не говорим пък за това тукашното движение. Тия прокламацийки ли са им движението? Вижте само кои са завербуваните — един впиянчен подпоручик и двама-трима студенти! Вие сте умен човек, отговорете си! Защо не завербуват някои по-сериозни хора, ами само студенти и разни двайсет и две годишни пикльовци? Пък и колко ли са? Един милион копои душат подире им, а колцина намериха? Седем души. Нали ви казвам — да им умреш и на движението, и на управлението.

Лембке внимателно слушаше, но с един израз, който говореше: „Разправяй ги ти тия на старата ми шапка.“

— Но моля ви се, вие благоволихте да кажете, че бележката била адресирана за странство; но тук няма адрес. Отде ви е известно, че бележката е за господин Кирилов и за странство… и най-сетне, че действително е писана собственоръчно от господин Шатов?

— Че вземете нещо, дето е писал Шатов, и сверете. В канцеларията ви непременно ще се намери нещо с неговия почерк. А що се отнася до Кирилов — самият той ми я показа още навремето.

— Излиза, значи, че и вие…

— Е, да де, да, разбира се, излиза, че и аз. Аз и други работи съм виждал там. А колкото до стиховете — тях уж лично покойният Херцен ги бил посветил на Шатов още когато нашият се скиташе из странство — нещо като спомен от срещата, един вид похвала, препоръка, а Шатов… ох, дявол да го вземе… С една дума, Шатов ги разпространява сред младежта. Един вид мнението на самия Херцен.

— Тъй, тъй, тъй — схвана най-сетне и Лембке, — затова се чудя аз: хайде, прокламациите вече ясно, а от къде на къде стихове!

— Вие няма да разберете! Ама и аз съм един, дето съм се раздрънкал тъкмо пред вас! Вижте какво, недейте закача Шатов, а другите да вървят по дяволите! Барабар с тоя Кирилов, дето сега се спотайва в къщата на Филипов, където впрочем се спотайва и Шатов. Те мен не ме обичат, защото съм се бил върнал… но ако ми обещаете за Шатов, другите на тепсия ще ви ги поднеса до един. Разчитайте на мен, Андрей Антонович! Цялата тая жалка тайфа аз я виждам — девет-десет човека. И без това ги следя, за себе си. Трима вече ги зная — Шатов, Кирилов и онзи подпоручика. И останалите вече съм ги надушил, но… впрочем разчитайте на моя нюх. Нали ви казах, същото беше в Х-ска губерния — пипнаха двама студенти, един гимназист, двама двайсетгодишни дворяни, един учител и един шейсетгодишен, оглупял от пиянство запасен майор и туй им беше то всичкото и бъдете сигурен, че е всичкото. Там дори се учудиха, че това било всичкото. Но ми трябват шест дни; направил съм си сметката — след шест дни, не по-рано. Ако искате някакъв резултат, не ги закачайте още шест дни и ги имате от мен като по поръчка. Но закачите ли ги по-рано, птичките ще се разхвърчат. Само ми обещайте за Шатов. Да знаете, всичкото това го правя само заради Шатов… Най-доброто би било да го повикате тайно, ако ще и тук, в кабинета си, и да го поизпитате, приповдигайки малко завесата… Макар да съм сигурен, че самият той ще се хвърли в краката ви и ще се разплаче! Това е един изнервен, нещастен човек. Какво искате — жена му се шляе със Ставрогин. Вижте какво, вземете го под крилото си и той ще ви разкаже всичко. Но ми трябват шест дни… А главното, главното — нито думица на Юлия Михайловна. Пълно мълчание. Можете ли да мълчите?

— Какво? — ококори се Лембке. — Ама вие мигар нищо не сте… разкрили пред Юлия Михайловна?

— Пред нея? Боже съхрани и помилуй! Ех, Андрей Антонович! Вижте какво ще ви кажа: много ценя приятелството й, много я уважавам… и тъй нататък, значи… но тия грешки аз не ги правя. Не й противореча, защото да й се противоречи е опасно, вие впрочем го знаете. Възможно е да съм й подметнал нещичко, защото тя го обича това, но да й разказвам, както сега на вас с имена или нещо друго — за кого ме вземате, моля ви се! Че аз защо се обръщам сега към вас? Защото сте мъж, все пак сериозен човек, с опит, дето се казва — стара служба. Виждали сте ги всякакви. В тия работи сте врели и кипели, още от Петербург знаете наизуст всяка стъпка. Че аз само да спомена пред нея тия две имена например, тя тъй ще удари барабана, че… Нали знаете, че си е наумила чак Петербург да смайва оттука. Не-е, много е припряна, ама много.

— Да, тя си го има малко тоя луфт — не без удоволствие измърмори Андрей Антонович, ужасявайки се същевременно, че тоя простак се осмелява да се изразява за Юлия Михайловна прекалено свободно. На Пьотър Степанович обаче вероятно му се струваше, че това е малко и че трябва още да натисне педала, та още да поласкае и съвсем да покори Лембката.

— Именно луфт — потвърди той, — тя може да е жена гениална и, да го кажем — литературна, но — ще подплаши пилците. Не шест дни, шест часа няма да издържи. Ех, Андрей Антонович, не искайте от една жена шестдневен срок! Нали ми признавате известна опитност, тоест не изобщо, а само по тази част; и аз не съм вчерашен и го знаете, че не съм вчерашен. Тия шест дни не ви ги искам от слободия, а защото са ми нужни.

— Чух, че… — не се решаваше да изкаже мисълта си Лембке, — чух, че връщайки се от странство, сте изявили където трябва… нещо като разкаяние?

— Каквото било — било.

— Аз също, разбира се, не бих желал да навлизам… но все ми се струваше, че досега тук говорехте в един съвсем друг стил, за християнската вяра например, за обществената наредба и най-сетне за правителството…

— Какво значение има какво говоря. Аз и сега го говоря същото, само че тия идеи не трябва да се прокарват така, както са тръгнали тия глупаци, там е работата. Тъй де, какво от това, че някой ухапал някого по рамото? Нали и вие се съгласихте с мен, само дето казвахте, че било рано.

— Аз не с това бях съгласен и не за това казвах, че е рано.

— Ама вие май всяка дума слагате на кантара, хе-хе! Предпазлив човек! — развесели се изведнъж Пьотър Степанович. — Вижте какво, драги, ами че нали трябваше да се опознаем. Тъкмо затова ви говорех в тоя моя стил. Да не мислите, че само с вас, с мнозина съм се запознавал по тоя начин. Може пък да съм искал да ви опозная характера.

— Че защо ще ви е моят характер?

— Де да знам защо (пак се разсмя). Вижте какво, скъпи и многоуважаеми Андрей Антонович, вие сте хитър, но дотам още не се е стигнало и сигурно няма да се стигне, разбирате ли ме? Може би ме разбирате? Като се върнах от странство, аз наистина дадох обясненията си там, където трябва — не знам наистина защо човек с известни убеждения да не действа в полза на искрените си убеждения… — но поне сега-засега от онова място не ми е възлагано нищо относно характера ви и прочие, поне засега не съм се нагърбвал с подобна задача. Ами съдете сам: можех ли например да не ви съобщавам тия две имена, а да ида направо горе, там, дето давах първоначалните си обяснения? И ако ще говорим за пари или някакви други изгоди, направо се минавам, защото сега благодарността ще я получите вие, а не аз. Но го правя единствено заради Шатов — благородно прибави Пьотър Степанович, — само заради Шатов, заради старото ни приятелство… е, а що се отнася до другото, като вземете перото да пишете дотам… е, може да драснете една похвала, ако поискате… няма да ви противореча, нали, хе-хе! Adieu обаче, заседях се при вас, пък и не биваше да дрънкам толкова! — прибави той доста мило и стана от дивана.

— Напротив, много се радвам, че нещата, тъй да се каже, се изясняват — стана и Фон Лембке, който също тъй бе придобил любезен (вероятно под влиянието на последните думи) израз. — С признателност приемам вашите услуги, бъдете сигурен, че всичко, което зависи от мен относно отзива за усърдието ви, ще бъде…

— Шестте дни, главното са тия шест дни и през тия дни да не сте шавнали, това ми трябва!

— Тъй да бъде.

— Много естествено, не ви връзвам ръцете, нямам това право. В края на краищата не можете да оставите всичко на произвола. Само да не разтревожите преждевременно гнездото — това е, за което разчитам на вашия опит и ум. Щото сигурно не са малко и вашите копои, дето тичат подире им като хрътки, нали, хе-хе! — весело и лекомислено (като всеки млад човек) изтърси изведнъж Пьотър Степанович.

— Не е съвсем тъй — мило се изплъзна от отговор Лембке. — Само на младежта тъй й се струва, че уж имаме от всичко по много… Впрочем позволете още две думи: щом този Кирилов е бил секундант на Ставрогин, то следва, че и господин Ставрогин…

— Какво Ставрогин?

— Сиреч щом са такива приятели?

— Е, не, не, не и не! Колкото и да сте хитър, тук не улучихте. И дори ме учудвате. Аз пък мислех, че разполагате със сведения по този въпрос… Хм, Ставрогин е нещо напълно противоположно, тоест напълно… Avis au lecteur^[6].

— Тъй ли? И смятате, че е възможно? — недоверчиво произнесе Лембке. — Юлия Михайловна ми съобщи, че по нейни сведения от Петербург той е човек, на когото са дадени известни, тъй да се каже, указания…

— Нищо не знам, нищо не знам, абсолютно нищо. Adieu. Avis au lecteur! — отсече Пьотър Степанович, съвсем откровено показвайки, че не желае да отговаря.

И се понесе към вратата.

— Един момент, Пьотър Степанович — върна го Лембке, — само за момент, само още един дребен въпрос и няма да ви задържам повече.

Бръкна в чекмеджето си и извади някакъв плик.

— Вижте, моля, ето ви още едно екземплярче от същата категория; и това е доказателството, че ви се доверявам в най-висша степен. Прегледайте го и ми кажете мнението си.

В плика имаше едно много странно анонимно писмо, адресирано до самия Лембке и получено предишния ден. За голямо свое неудоволствие Пьотър Степанович прочете дословно следното:

„Ваше превъзходителство!

Защото сте такъв по чин! С настоящото Ви известявам за покушението срещу живота на генералските особи и отечеството. Защото работата избива нататък. Собственоръчно съм разпространявал, постоянно и години наред. Същото и относно безбожието. Гласи се бунт, а прокламациите са няколко хиляди и не ги ли изземе началството овреме, подир всеки ще хукнат с изплезени езици по сто души, защото много нещо е обещано за награда, а простият народ си е прост, пък да не говорим за водката. Народът му има уважението, на виновника сиреч, и разсипва тогова и оногова, в което моя милост не е участвал, и понеже ме е, значи, страх и от тия, и от ония, се разкайвам, значи, по причина, че за мене няма мърдане. И ако сте желателен за едно донесенийце относно спасението на отечеството, както и на църквите и иконите — едничък аз го мога. Обаче, значи, единствено срещу опрощение от Третото отделение — телеграфически незабавно и единствено за мен, а останалите да си теглят последствията. Като за сигнал туряйте всяка вечер в седем часа на прозорчето на портиера свещ. Видя ли я, значи, ще повярвам и коленопреклонно ще Ви се явя и ще целуна столичната длан, обаче при условие да ми се отпусне пенсия, понеже инак няма как да преживявам. И Вие няма да се каете, понеже ще Ви излезе късметът за някое орденче. Трябва само всичко да остане шито-покрито, щото ще ми извият врата. Оставам окаян слуга на Ваше превъзходителство. С коленопреклонение лежи в нозете Ви разкаялият се свободомислещ Incognito“

Фон Лембке обясни, че писмото се озовало в стаичката на портиера, когато същият се бил отлъчил за малко.

— Е, и като как си я представяте тая? — почти грубо запита Пьотър Степанович.

— Бих допуснал, че тоя анонимен пасквил е една подигравка.

— Най-вероятно да е така. Вас трудно ще ви преметнат.

— Аз най-вече защото е много глупаво.

— Получавали ли сте друг път подобни пасквили?

— На два пъти и все анонимни.

— То се знае, да не искате да се подпишат. Друг стил? Друга ръка?

— Друг стил и друга ръка.

— И все такива просташки?

— Просташки и… как да ви кажа, гадни.

— Е, щом е тъй, значи и сега е същото.

— Най-вече защото е крайно просташко. Защото ония са начетени хора, едва ли пишат по този начин.

— Да, да, да…

— Ами ако някой наистина иска да съобщи?

— Изключено — сухо отряза Пьотър Степанович. — Какво значи тая телеграма от Третото отделение и тая пенсия? Очевиден пасквил.

— Да, да — засрами се Лембке.

— Вижте какво, я ми го дайте това на мен. Със сигурност ще ви го намеря кой е. Преди тях ще го намеря.

— Вземете го — съгласи се Лембке след известно впрочем колебание.

— Показвали ли сте го някому?

— Не, как може, никому.

— Сиреч и на Юлия Михайловна?

— Пази боже! И за бога, и вие не й го показвайте! — викна Лембке изплашено. — Тя ще бъде потресена… и ужасно ще ми се разсърди.

— Да, вие пръв ще си изпатите, ще каже, че сте си го заслужили, щом ви пишат по тоя начин. Знаем я женската логика. Е, хайде, довиждане. Може би още след три-четири дни ще ви представя тоя съчинител. Не забравяйте обаче уговорката ни!

IV

Пьотър Степанович може и да не беше глупав човек, но Федка Каторжника вярно беше казал за него, че „какъвто си го измисли човека — за такъв го води“. И сега беше излязъл от Фон Лембке, напълно сигурен, че поне шест дни са му в кърпа вързани, а тоя срок му бе крайно необходим. Но се лъжеше, защото всичко се градеше на това, че от самото начало си беше „измислил“ Андрей Антонович като един пълен глупак.

А като всички болезнено мнителни хора Андрей Антонович първоначално посрещаше всяко излизане от прага на неизвестността със страшна радост и доверие. Независимо от някои затруднения и усложнения новият обрат на нещата отначало му изглеждаше твърде привлекателен. Най-малкото — разсейваха се досегашните съмнения. Освен това толкова се бе изморил през последните два дни, толкова измъчен и безпомощен се чувстваше, че душата му по неволя жадуваше за малко спокойствие. Но, уви, не мина много време и той отново се разтревожи. Продължителният престой в Петербург бе оставил в душата му неизличими следи. Официалната, че дори и поверителната история на „новото поколение“ му бе твърде добре известна — беше любопитен човек и колекционираше прокламации, — но тъй и не бе разбрал същината й. А сега се чувстваше като в истински дебри: с всичките си инстинкти усещаше, че в думите на Пьотър Степанович има някакво изключително несъответствие, нещо извън всички форми и условия. „Същевременно обаче — разсъждаваше той, губейки се в догадки — един дявол знае какво става в това «ново поколение».“

И като че ли нарочно тъкмо в тоя момент Блюм отново се появи на вратата. Дебнал беше само да си излезе Пьотър Степанович. Тоя Блюм се падаше дори някакъв далечен роднина на Андрей Антонович, но този факт открай време най-старателно се укриваше. Моля читателя за извинение, но ще трябва да отделя на тая жалка личност поне няколко думи. Блюм беше от породата на „изпадналите немци“ — и не поради пълната си некадърност, а просто неизвестно защо. „Изпадналите немци“ не са мит, а действително съществуват и дори си имат в Русия своя собствена физиономия. Андрей Антонович цял живот бе изпитвал към него трогателно съчувствие и със собственото си издигане, доколкото можеше, издигаше на някоя подведомствена службица и него; но на Блюм все не му вървеше. Ту ще съкратят тъкмо тоя щат, ту ще се смени началството, а веднъж насмалко да го дадат под съд покрай другите. Беше изпълнителен, но някак прекомерно, в ущърб на себе си мрачен; беше висок, прегърбен, рижав, вечно умърлушен, че и сантиментален дори, изобщо — смачкан, но това не му пречеше да е упорит и настойчив като истински вол — макар винаги не на място. И той, и жена му, и многобройната му челяд изпитваха към Андрей Антонович дългогодишна и благоговейна привързаност. Андрей Антонович беше единственият човек, който го обичаше. Юлия Михайловна моментално го бе бракувала, но и тя не успя да прекърши тая привързаност на мъжа си. Впрочем това бе първата им съпружеска кавга, и то веднага след сватбата, още през първите медени дни, когато най-неочаквано се беше натъкнала на старателно укривания до момента Блюм и на оскърбителната тайна на роднинството. Андрей Антонович го бе ударил на молба, по най-трогателен начин разказа цялата история на Блюм и тяхното приятелство, започнало още от детските години, но Юлия Михайловна се смяташе навеки опозорена и дори пусна в ход припадъците. Фон Лембке обаче не отстъпи ни на йота и заяви, че за нищо на света няма да изостави Блюм и няма да го разкара, тъй че накрая тя дори се учуди и се видя принудена да разреши съществуването му. Решено бе обаче, че тайната за роднинството ще се пази — стига да е възможно — още по-строго, отколкото досега, и че Блюм ще си смени дори имената, тъй като по едно съвпадение и той се казваше Андрей Антонович. В града Блюм не направи никакви визити, дори не се запозна с никого с изключение на аптекаря — също немец, и заживя както винаги скъпернически и усамотено. Литературните прегрешения на Андрей Антонович отдавна не бяха тайна за него. Нещо повече, той май беше единственият участник в тайните литературни четения на своя патрон и по шест часа наред седеше като истукан, потеше се и с все сили се напъваше да не заспи и да се усмихва, слушайки романа. И само у дома си заедно със своята кльощава и дългокрака съпруга оплакваха своя благодетел заради тая му злочеста слабост към руската литература.

Андрей Антонович хвърли страдалчески поглед на появилия се Блюм.

— Блюм, много те моля да ме оставиш сега на спокойствие — почна той забързано и тревожно, желаейки очевидно да отклони продължението на прекъснатия от идването на Пьотър Степанович одевешен разговор.

— И все пак всичко това може да се изпипа най-деликатно и без всякакъв шум; имате ги всички пълномощия — почтително, но упорито настояваше на нещо Блюм, като все повече се превиваше надолу и ситно-ситно пристъпваше към Андрей Антонович.

— Блюм, ти си ми предан и услужлив до такава степен, че като те гледам, просто примирам от страх.

— Все ще кажете нещо остроумно и доволен от казаното, спите спокойно, но по тоя начин самият вие си навреждате.

— Блюм, току-що се убедих, че всичко това не е тъй, не е тъй!

— Дали пък не от приказките на тоя фалшив и порочен младеж, когото самият вие подозирате? Виждам, надделял е с лицемерните си похвали за вашия талант по литературната част.

— Блюм, ти просто си нямаш представа от нищо; проектът ти е просто нелеп, казвам ти го. Нищо няма да намерим, а ще се вдигне шум до небето, после ще ни вземат на подбив, после Юлия Михайловна…

— Положително ще намерим всичко желателно и търсено — пристъпваше напред Блюм, слагайки ръка на сърцето, — огледът ще е внезапен, рано сутринта, при най-строго съблюдаване на всичката деликатност към даденото лице и предписаната законна форма. Лямшин и Телятников със сигурност изтъкват, че ще намерим всичко най-желателно. Младежите са бивали там многократно. Самият господин Верховенски не може да разчита на ничие благосклонно внимание. Генералшата Ставрогина явно е вдигнала ръце от него, а всеки честен човек — ако ги има в тоя просташки град — е убеден, че източникът на неверието и социалното учение винаги се е крил именно там. Държи забранени книги — „Мислите“ на Рилеев, всички съчинения на Херцен… Аз за всеки случай разполагам с един приблизителен каталог…

— О, господи, тези книги ги има всеки, колко си ми наивен, Блюм!

— И множество прокламации — продължаваше Блюм, пропущайки забележките. — В резултат непременно ще влезем в дирите на истинските тукашни прокламацийки. Тоя, младият Верховенски, ми е твърде и твърде подозрителен.

— Но ти смесваш бащата и сина. Те не се разбират, синът открито осмива баща си.

— Това е само маска.

— Блюм, ти си се врекъл да ме довършиш! Помисли си само — все пак той е една видна личност тука. Бил е професор, знаят го, ще вдигне врява и целият град моментално ще се разприказва, и да оставим всичко, ами… помисли си само какво ще направи Юлия Михайловна!

Блюм не чуваше нищо и продължаваше да напира.

— Бил е само доцент, всичко на всичко един доцент, а по чин — най-обикновен колежки асесор^[7], и то в оставка — удряше се той по гърдите. — Никакви награди и отличия, уволнен от служба по подозрение за замисли срещу правителството. Държан е под таен надзор и без съмнение още го държат. И предвид разкритите сега безредици дългът ви непременно го изисква. Вие обаче пропущате случая да се отличите, подкрепяйки същинския виновник.

— Юлия Михайловна! Махай се, Блюм — викна внезапно Фон Лембке, дочувайки от съседната стая гласа на съпругата си.

Блюм трепна, но пак не се предаваше.

— Разрешете, разрешете ми — напираше той, притискайки още по-силно ръце към гърдите.

— Махай се! — скръцна със зъби Андрей Антонович. — Прави каквото знаеш… после. О, боже мой!

Драперията се повдигна и се появи Юлия Михайловна. Съзирайки Блюм, тя величествено се спря и го погледна тъй високомерно и обидено, сякаш тоя човек я оскърбяваше със самото си присъствие. Блюм й се поклони дълбоко, почтително и просто сгърчен от почит, се заизнизва на пръсти към вратата, дори с малко разперени встрани ръце и длани.

Дали защото наистина бе схванал последното истерично възклицание на Андрей Антонович за пряко разрешение да постъпи според както го искаше, дали в случая си беше поизкривил душата с оглед преките интереси на своя благодетел и бидейки твърде сигурен, че всичко ще се увенчае с един добър край — но, както ще видим по-долу, от тоя разговор между началник и подчинен произлезе нещо съвсем неочаквано, нещо, което получи гласност, разсмя мнозина, предизвика жестокия гняв на Юлия Михайловна и по тоя начин окончателно обърка Андрей Антонович, който в самия разгар на събитията се оказа изпаднал в най-плачевна нерешителност.

V

Тоя ден се случи тежък за Пьотър Степанович. Излизайки от Фон Лембке, веднага се бе затирил към улица „Богоявленская“, но минавайки по улица „Бикова“ покрай къщата, дето живееше Кармазинов, внезапно се спря, ухили се и влезе. Посрещнаха го с: „Господарят ви чака“, което силно го заинтригува, понеже ни най-малко не бе предупреждавал за своята визита.

Но великият писател действително го очакваше и дори още вчера и завчера. Още преди четири дни му бе връчил ръкописа си „Merci“^[8] — който възнамеряваше да прочете на литературното утро по време на празника на Юлия Михайловна — и го бе направил от любезност, напълно сигурен, че възможността да се запознае предварително с великото произведение приятно ще поласкае самолюбието му. Пьотър Степанович много отдавна бе забелязал, че този суетен, разглезен и оскърбително недостъпен за простосмъртните господин, този „почти държавен ум“ чисто и просто му се подмазва, при това с една крайно нетърпелива настойчивост. Мисля, че накрая нашият човек се беше досетил, че го смятат ако не за хороводец на всичко, що е тайно-революционно в Русия, то поне за един от най-посветените в тайните на руската революция хора и за човек с безспорно влияние сред младежта. Настроенията на „най-умния човек в Русия“ интересуваха Пьотър Степанович, но поради някои причини до тоя момент бе избягвал разговора.

Великият писател живееше в дома на сестра си — помешчица, омъжена за известен камерхер. И двамата съпрузи благоговееха пред прочутия си роднина, но за най-голямо свое съжаление при сегашното му идване бяха в Москва, тъй че честта да го приеме се бе паднала на една много далечна, бедна роднина на камерхера — една старица, която открай време живееше у тях и водеше цялото домакинство. С пристигането на господин Кармазинов цялата къща бе почнала да ходи на пръсти. Старицата, кажи-речи, всекидневно докладваше в Москва как е прекарал нощта, какво е благоволил да похапне, а веднъж бе пратила дори телеграма с известието, че след един официален обяд у градоначалника се наложило да поеме една лъжица лекарство. Почти не се осмеляваше да влиза в стаята му, макар че той се държеше любезно, впрочем доста сухо, и я заговаряше само при нужда. Пьотър Степанович влезе тъкмо в момента, когато негова милост нагъваше обичайното си сутрешно котлетче с половин чаша червено вино. Пьотър Степанович беше идвал и друг път и го беше заварвал все на закуска, но оня най-спокойно си дояждаше котлетчето в негово присъствие, без нито веднъж да му предложи нещо. След котлетчето му се поднасяше и едно кафенце. Прислужваше лакей с фрак, меки плъстени ботуши и ръкавици.

— А-а! — повдигна се Кармазинов от дивана, бършейки устни с кърпата, и с израз на най-сърдечна радост разтвори ръце за прегръдка и целувка — един навик, който веднага придобиват всички руси, щом имената им нашумят. Пьотър Степанович обаче имаше вече опит и знаеше, че онзи уж посяга да се целуват, но всъщност само подлага бузата си^[9] и затова и той на свой ред направи същото — двете бузи се допряха. Кармазинов обаче се направи, че нищо не забелязва, седна на дивана, мило посочи на Пьотър Степанович креслото и онзи побърза най-безцеремонно да се разположи отсреща му.

— Сигурно вече сте… Може би ще закусите с мен? — попита домакинът, изменяйки тоя път на обичая си, но, разбира се, с тон, който просто диктуваше един вежлив отказ. Пьотър Степанович обаче тутакси изяви желание да закуси. Сянка на обида и изненада помрачи лицето на домакина, но само за миг; и все пак, когато малко нервно позвъни на слугата и поръча още една закуска, въпреки цялото си възпитание не можа да сдържи презрителните интонации.

— Какво ще обичате — котлетче или кафе? — осведоми се той още веднъж.

— И котлетче, и кафе, и вино наредете да донесат, нещо изведнъж огладнях — спокойно отвърна Пьотър Степанович, разглеждайки внимателно костюма на домакина. Господин Кармазинов беше облечен с някакво подплатено домашно елече, нещо като жакет, със седефени копченца, но възкъсичко, което не вървеше на добре охраненото му коремче и добре закръгленото начало на краката му. Но в края на краищата всеки си има вкус. Макар в стаята да беше топло, краката му бяха увити с малко карирано вълнено одеяло.

— Да не би да сте болен? — попита Пьотър Степанович.

— Не, не съм болен, но ме е страх, че тоя климат ще ме разболее — отвърна писателят с кресливия си глас, впрочем изговаряйки думите някак нежно и с едно мило дворянско фъфлене. — Още вчера ви очаквах.

— Тъй ли? Мигар съм обещавал?

— Не, но ръкописът ми е у вас. Не го ли… прочетохте ли го?

— Ръкопис ли? Какъв ръкопис?

Кармазинов ужасно се изненада.

— Обаче ми го носите, нали? — разтревожи се той внезапно и дотам, че престана да яде и уплашено се загледа в Пьотър Степанович.

— А-а, онова ли, „Bonjour“ ли беше, как беше…

— „Merci“.

— Все тая. Аз пък съвсем забравих; и не съм го чел, не, нямах време. Не знам наистина, в джобовете го няма… трябва да е на масата ми у дома. Не бойте се, ще се намери.

— Не, не, най-добре още сега ще пратя някой у вас. Може да изчезне, може да го откраднат най-сетне.

— Притрябвало му е на някой! Ама какво се уплашихте толкова? Нали, както казва Юлия Михайлова, винаги си имате по няколко преписа — един в странство при нотариуса, друг в Петербург, трети в Москва, освен това в банката ли беше, не знам…

— Да, но Москва може да пламне и изгори, а с нея и ръкописът ми. Не, не, по-добре още сега ще пратя у вас.

— Чакайте, ето го! — измъкна Пьотър Степанович от задния си джоб цяла пачка пощенски листове за писма. — Поизмачкал се е малко, но нищо. Представяте ли си, както сте ми го дали тогава, така си е стоял в задния ми джоб при носната кърпа; забравил съм го.

Кармазинов с истински трепет пое ръкописа, внимателно го огледа, преброи страниците и почти благоговейно го постави върху специалната масичка до себе си — но тъй, че непрекъснато да му е под око.

— Вие, изглежда, не сте много по четенето? — изсъска той, не можа да се сдържи.

— Не особено.

— А пък колкото до руската белетристика — никак, тъй ли?

— Руската белетристика ли? Момент, май съм чел нещо… „По пътя“ ли беше… „Над пътя“ ли… или „Разпътица“… не, не помня. Отдавна беше, преди пет години. Нямам време.

Последва известно мълчание.

— Още с пристигането си уверих всички, че сте извънредно умен човек, и сега май всички са пощурели по вас.

— Благодаря ви — спокойно отвърна Пьотър Степанович. Донесоха закуската. Пьотър Степанович с изключителен апетит се нахвърли на котлетчето, моментално го излапа, изпи виното и изсърба кафето.

„Тоя простак — гледаше го замислено отстрани Кармазинов, дояждайки последното късче от порцията си и допивайки последната глътчица вино, — тоя простак вероятно вече е разбрал цялата язвителност на последната ми фраза… а пък ръкописа го е изгълтал, разбира се, на един дъх, но ми прави фасони. Но може пък и да не лъже, а да е съвсем искрено глупав. Впрочем гениалния човек аз го обичам малко глупав. Да не би пък наистина да е някой от гениите им, впрочем да върви по дяволите.“ Стана от дивана и взе да кръстосва от единия до другия край на стаята — правеше го всеки път след закуска за раздвижване.

— Скоро ли си заминавате? — попита Пьотър Степанович от креслото, палейки цигара.

— Аз собствено дойдох да продам имението си и сега завися от моя управител.

— А не се ли върнахте, защото след войната там се очакваше епидемия?

— Н-не, не само заради това — благодушно продължи господин Кармазинов, бодро подритвайки с дясното си краче при всяко обръщане в ъгъла, впрочем съвсем лекичко. — Аз действително възнамерявам да живея колкото се може по-дълго — подсмихна се той малко язвително. — В руското дворянство има нещо, което извънредно бързо се износва — във всички отношения. Но аз искам да се износя колкото се може по-късно и сега окончателно се преселвам в странство; там и климатът е по-добър, и къщите са тухлени, и всичко е по-здраво. Европа, мисля, ще издържи поне докато съм аз жив. Как мислите?

— Отде да знам.

— Хм! Ако тамошният Вавилон действително рухне и се сгромоляса с гръм и трясък (в което съм напълно съгласен с вас, макар и да смятам, че няма да го доживея), то у нас в Русия, общо взето, няма и какво да рухва. У нас няма да има руини, а всичко ще се превърне направо в кал. На тоя свят няма нищо по-безпомощно и по-безсилно от светата ни Рус. Простия народ все още го крепи някак руският бог; но по последни данни тоя руски бог е твърде неблагонадежден и едва устоя на селската реформа, във всеки случай — доста се поразклати. А сега и железниците, и вие… не, на руския бог съвсем не мога да разчитам.

— А на европейския?

— Не вярвам нито на единия, нито на другия… Мен ме оклеветиха пред руската младеж. Винаги съм съчувствал на движението й. Показаха ми тия, тукашните позиви. Гледат на тях с недоумение, защото всички се плашат от формата, но всички са убедени в могъществото им, макар и да не го съзнават. Всичко се сгромолясва и всички знаят, че няма спасение. Лично аз съм убеден в успеха на тази тайнствена пропаганда дори само за това, че сега тъкмо Русия е онова място в света, където всичко може да стане, без да срещне ни най-малкия отпор. Много добре разбирам защо по-състоятелните руснаци бягат в странство и от година на година все повече и повече. Това е просто инстинкт. Когато корабът потъва, плъховете първи го напускат. Светата Рус е страна древна, бедна и… опасна, страна на суетните бедняци във висшите си слоеве и на порутените колиби в огромното си мнозинство. Ще се зарадва на всеки изход, стига само да й го покажат. Единствено правителството все още иска да се съпротивява, но размахва тоягата в тъмното и удря по своите. Тук всичко е обречено и осъдено. Русия, такава, каквато е — няма бъдеще. Аз станах немец и го смятам за чест.

— Бяхте почнали за прокламациите. Доизкажете се, как гледате на тях?

— Всички ги е страх от тях, ще рече, че са могъщи. Открито разобличават лъжата и доказват, че у нас няма за какво да се хванем и няма на какво да се опрем. Те говорят, когато всички мълчат. Най-привлекателното в тях (въпреки формата) е нечуваната досега смелост истината да се гледа право в очите. Само едно-единствено руско поколение притежава способността да гледа истината право в очите. Не, в Европа още не са тъй смели: там е царството на зидовете, там още има на какво да се опрат. Доколкото виждам и доколкото мога да съдя, цялата същност на руската революционна идея се заключава в отрицанието на честта. На мене ми допада, че това е казано тъй смело и безстрашно. Не, в Европа това все още няма да го разберат, а у нас тъкмо по това ще лапнат. За руския човек честта е само едно ненужно бреме. Винаги е била бреме, през цялата му история. Едно открито „право на безчестие“ най-лесно ще го увлече. Аз съм от старото поколение и признавам, все още държа на честта, но то е само по навик. Просто старите форми ми харесват сигурно от малодушие — нали все някак трябва да си изживеем годините.

И изведнъж млъкна.

„Аз обаче говоря, говоря — помисли си той, — а той през всичкото време мълчи и оглежда. Дошъл е, за да му задам въпроса направо. И ще му го задам.“

— Юлия Михайловна ме помоли да ви подпитам някак, какъв е сюрпризът, който готвите за бала вдругиден? — попита внезапно Пьотър Степанович.

— Да, действително ще бъде сюрприз и действително ще предизвикам изумление… — поизпъчи се Кармазинов, — но няма да ви разкрия тайната.

Пьотър Степанович не настоя.

— Тук имало някакъв Шатов — осведоми се великият писател — и, представете си, да не знам досега!

— Много приятна личност. А защо ви е всъщност?

— А, няма нищо, просто чух, че говорил разни неща. Той е, дето удари шамар на Ставрогин, нали?

— Той.

— А що за птица е тоя Ставрогин?

— Не знам: женкар някакъв.

Кармазинов люто бе намразил Ставрогин, защото оня си бе поставил за цел изобщо да не го забелязва.

— Ако осъществите някога онова, което се проповядва в прокламациите — каза той, подхилвайки се, — тоя женкар ще увисне вероятно на първото дърво.

— Може и по-рано — каза внезапно Пьотър Степанович.

— Така и трябва — вече без смях и някак твърде сериозно потвърди Кармазинов.

— Веднъж вече го казахте и аз му го предадох.

— Как, наистина ли му предадохте? — пак се разсмя Кармазинов.

— Отговори ми, че ако той увиснел, на вас ви стигало един хубав бой, но не така, за докачена чест, а истински бой, както се пердаши мужик.

Пьотър Степанович взе шапката си и стана. Кармазинов му протегна на сбогуване двете си ръце.

— Ами ако — изписука той внезапно с медения си гласец и с някаква особена интонация, без да пуска ръцете му, — ами ако наистина е писано да се осъществи… всичко това… което се замисля, то… кога би могло да се очаква да стане?

— Че отде да знам — малко троснато отговори Пьотър Степанович. Двамата втренчено се гледаха в очите.

— Примерно? Приблизително? — още по-сладко изписука Кармазинов.

— Ще сварите и да продадете имението, и да офейкате ще сварите — още по-грубо измърмори Пьотър Степанович. Двамата още по-втренчено се загледаха един в друг.

Настъпи минута мълчание.

— В началото на идния май ще започне, а по Покров всичко ще е свършено^[10] — отсече внезапно Пьотър Степанович.

— Най-искрено ви благодаря — с чувство каза Кармазинов, стискайки му ръцете.

„Ще свариш, плъх неден, да избягаш от кораба! — мислеше си Пьотър Степанович, излизайки на улицата. — Е, щом и тоя «почти държавен ум» толкова сериозно се осведомява за деня и часа и тъй почтително благодари за полученото сведение, какво ни остава на нас, освен да си вярваме. (Ухили се.) Хм! А тоя наистина не е най-глупавият от тях и… чисто и просто един побягнал плъх; такива не правят доноси!“

И хукна към улица „Богоявленская“, към къщата на Филипов.

VI

Пьотър Степанович се отби най-напред при Кирилов. Завари го както обикновено самичък — стоеше по средата на стаята и правеше гимнастика, сиреч беше разкрачил крака и въртеше по някакъв особен начин ръце над главата си. На пода се търкаляше топка. Масата още не бе разтребена от закуска, но чаят беше вече изстинал. Пьотър Степанович се спря за малко на прага.

— Виждам, че полагате доста грижи за здравето си — каза той високо и весело, влизайки в стаята, — ех, че хубава топка, гледай как подскача! И тя ли е за гимнастика?

Кирилов надяна сюртука си.

— Да, и тя е за здравето — избъбри той сухо, — сядайте.

— Впрочем аз съвсем за малко. А впрочем защо не, ще седна. Здравето си е здраве, но съм дошъл да ви напомня за нашето споразумение. Наближава, тъй да се каже, да удари часът — завърши той, правейки неумел опит да се пошегува.

— Кое споразумение?

— Как кое споразумение? — сепна се Пьотър Степанович и дори се изплаши.

— Това не е споразумение и не е задължение, не съм обвързан с нищо, грешка от ваша страна.

— Чакайте, ама какво е това от вас? — чак подскочи Пьотър Степанович.

— Такава е волята ми.

— Каква е тя?

— Предишната.

— Тоест как да го разбираме? Значи ли това, че държите на по-предните си намерения?

— Значи. Само споразумение няма и не е имало никакво обвързване. Такава е била волята ми и сега пак — единствено моята воля решава.

Кирилов обясняваше троснато и презрително.

— Добре де, добре, нека нашата воля да си решава, стига да не си промени решението — с израз на задоволство седна на мястото си Пьотър Степанович. — Вие пък се хващате за думата. И изобщо напоследък сте станали много крив, аз затова избягвах да дохождам. Бях впрочем напълно сигурен, че не ще измените.

— Никак не ви обичам вас; но бъдете напълно сигурен. Макар че измени, не измени — не признавам.

— Вижте какво сега — отново се засуети Пьотър Степанович, — все пак би трябвало да си поговорим за някои неща, та да не станат грешки. Работата изисква точност, а вие ужасно ме стряскате с тия ваши приказки. Съгласен ли сте да поговорим?

— Говорете — отсече Кирилов и заби поглед в ъгъла.

— Вие вече отдавна сте решили да сложите край на живота си… тоест имахте такова намерение. Правилно ли се изразих? Не бъркам ли нещо?

— И сега имам.

— Прекрасно. При това не забравяйте, че никой не ви е принуждавал!

— Има си хас! Колко глупаво говорите.

— Правилно, правилно; много глупаво се изразих. Не ще и дума, че би било крайно глупаво да ви принуждават за подобно нещо. Но да продължим: вие бяхте член на организацията още при старата й наредба и още тогава сте го признали пред един неин член.

— Нищо не съм признавал, а просто му казах.

— Тъй де, тъй. То би било смешно да си „признавате“, това да не е изповед? Просто сте му казали, чудесно.

— Не, не е чудесно, защото много дърдорите. Нито съм длъжен да ви давам отчет, нито сте тоя, който ще разбере мойта идея. Искам да сложа край на живота си, защото имам такава идея, защото не желая страха от смъртта, защото… защото това не е ваша работа… Какво? Чай ли искате? Студен е. Чакайте, ще ви дам друга чаша.

Пьотър Степанович наистина бе посегнал за чайника и търсеше празна чаша. Кирилов отиде до долапа и донесе чиста чаша.

— Току-що закусвах у Кармазинов — каза гостът, — после се изпотих от приказките му, после тичах за насам и пак се изпотих, страшно ожаднях.

— Пийте. Хубаво е студен чай.

Кирилов пак седна на стола и заби поглед в ъгъла.

— В организацията възникна мисълта — продължи той със същия тон, — че мога да съм й полезен, ако се самоубия, и че когато забъркате тук нещо и почнат да търсят виновните, ще се застрелям и ще оставя писмо, че аз съм го направил, тъй че година да не могат да ви подозират.

— Поне няколко дни; но и един да е — пак е от полза.

— Добре. В този смисъл ми казаха, че ако искам — да почакам. Казах им, че ще почакам, докато организацията го насрочи, защото ми е все едно.

— Да, но спомнете си, че се задължихте по никой начин да не съчинявате предсмъртното си писмо без мен и веднага щом пристигнете в Русия, да сте на мое… с една дума, на мое разположение, тоест единствено за случая, естествено, а във всяко друго отношение сте, разбира се, свободен — почти любезно прибави Пьотър Степанович.

— Не съм се задължавал, съгласих се, защото ми е все едно.

— Чудесно, чудесно, ни най-малко не възнамерявам да засягам самолюбието ви, но…

— Не е до самолюбието.

— Но спомнете си, че ви бяха събрани сто и двайсет талера за път, ще рече, взели сте пари.

— Нищо подобно — пламна Кирилов, — парите не бяха за това. Това не се плаща.

— Понякога се плаща.

— Пак вашите лъжи. Аз се обадих с писмо от Петербург, а в Петербург ви броих сто и двайсет талера на ръка… и те са изпратени — стига да не сте ги задържали вие.

— Добре, добре, нищо не оспорвам, пратени са. Главното е, че не се отмятате от предишното си намерение.

— Не се отмятам. Явите ли се и кажете ли — „време е“, — всичко ще изпълня. Какво, наближило ли е?

— Малко остава, дни… Но помнете, че писмото ще съчиняваме заедно, същата тази нощ.

— Денем, нощем, все там. Какво, вината за прокламациите ли ще трябва да поема?

— И още нещичко.

— Няма да поема всичко.

— Кое няма да поемете? — отново се сепна Пьотър Степанович.

— Което не пожелая; достатъчно. Не искам повече за това.

Пьотър Степанович се овладя и смени темата.

— Друго, друго искам да ви питам — предупреди той, — ще дойдете ли довечера при нашите? Виргински има рожден ден, това е предлогът за сбирката.

— Не искам.

— Направете ми тая дребна услуга, елате. Трябва. Трябва да сме внушителни и с бройката, и с кройката… Вашата кройка, видът ви тоест… абе, с една дума, имате фатален вид.

— Намирате ли? — разсмя се Кирилов. — Добре, ще дойда; само че не заради „кройката“. Кога?

— О, по-раничко, в шест и половина, и знаете ли какво, влизате, сядате и може да не разговаряте с никого, колкото и хора да са. Само едно — не забравяйте да си вземете хартия и молив.

— Това пък защо?

— Не ви ли е все едно; лична моя молба. Не ви карам да говорите, от вас се иска само да седите, да слушате и от време на време уж да си вземате бележки; драскайте каквото ви дойде.

— Каква дивотия! Защо?

— Нали уж ви било все едно; нали казвате, че всичко ви било все едно.

— Не, кажете, защо?

— Ами защото оня член на организацията, ревизорът, се закисна в Москва, а пък вече подшушнах на този-онзи, че може би ще ни посети ревизор; тъй че ще ви вземат за ревизора и понеже сте тук от три седмици, още повече има да се чудят.

— Фокуси. Никакви ревизори няма в Москва.

— Добре де, няма, дявол да го вземе, вас какво ви е грижа и какво ви пречи? Нали сте член на организацията.

— Кажете, че съм ревизор; ще седя и ще мълча, а хартия и молив не искам.

— Ами защо?

— Не искам.

Пьотър Степанович се ядоса, дори прежълтя, но пак се овладя и си взе шапката.

— Онзи тук ли е? — попита той внезапно, снишавайки глас.

— Тука е.

— Това е хубаво. Скоро ще го изведа оттук, не се тревожете.

— Не се тревожа. Той само нощува тук. Бабата е в болницата, снаха й умря; от два дни съм самичък. Показах му място в оградата, дето тарабата се вади; промушва се, никой не го вижда.

— Скоро ще си го прибера.

— Казва, че имал много места за нощуване.

— Лъже, търсят го, а тук засега е спокойно. А вие нима водите разговори с него?

— Да, цяла нощ. Много ви ругае. Четох му Апокалипсиса, пихме чай; внимателно слушаше, дори много внимателно цялата нощ.

— Ох, дявол да го вземе, вие ще ми го направите християнин!

— Той и без това си е християнин. Не се безпокойте, ще заколи. Кого искате да заколите?

— Не, той не ми е за това; за друго ми трябва… А Шатов знае ли за Федка?

— Не говоря с Шатов и не го виждам.

— Някаква сръдня?

— Не, не сме сърдити, само се извръщаме. Твърде дълго лежахме един до друг в Америка.

— Сега ще намина и при него.

— Ваша работа.

— Оттам може пак да прескочим у вас, със Ставрогин, примерно към десет.

— Елате.

— Имам да говоря с него нещо важно… Вижте какво, що не ми я подарите вашата топка; за какво ви е сега, а? И аз за гимнастика. Ако искате, ще ви я платя.

— Вземете я тъй.

Пьотър Степанович сложи топката в задния си джоб.

— От мен не чакайте нищо срещу Ставрогин — измърмори подире му Кирилов, изпращайки госта. Онзи учудено го изгледа, но не отвърна.

Последните думи на Кирилов извънредно много смутиха Пьотър Степанович; но още преди да ги е осмислил, още по стълбата, която водеше към стаята на Шатов, се постара да преправи физиономията си и да смени недоволния си израз с гримаса на добродушие. Шатов си бе у дома и беше като че ли малко болнав, защото го завари в леглото, впрочем — неразсъблечен.

— Ама че късмет! — провикна се Пьотър Степанович от прага. — Много ли сте болен?

Добродушният израз внезапно изчезна от лицето му; в очите му се мярна нещо злобно.

— Нищо подобно — нервно скочи Шатов, — здрав съм, само главата нещо…

Сякаш се беше малко объркал; ненадейното появяване на тоя гост явно го беше стреснало.

— Дано да е така, защото въпросът не търпи отлагане — бързо и някак властно почна Пьотър Степанович. — С ваше позволение ще седна (седна), пък и вие няма защо да стоите, седнете си на кревата, ха така. Днес, под предлог, че има рожден ден, у Виргински ще се съберат някои от нашите; впрочем няма да има хора от друга боя, взети са мерки. И ние с Николай Ставрогин ще бъдем. Като ви знам сегашните възгледи, не бих ви помъкнал натам… тоест не че ви нямаме доверие, а само с оглед да не се тормозите. Но тъй стана, че се налага да дойдете. Там ще е срещата ви с ония, с които окончателно ще решим по какъв начин да се оттеглите от организацията и на кого да предадете онова, което е у вас. Ще го направим незабелязано; ще ви дръпна в някое кьоше, защото ще има много хора, пък няма защо всички да знаят. Право да ви кажа, наложи ми се да поработя с ченето заради вас; но сега май и те са съгласни, разбира се, като предадете печатницата и документите. И оттам насетне сте свободен.

Шатов го изслуша намръщено и злобно. От одевешната му нервна уплаха нямаше и помен.

— Не се считам длъжен да давам отчет комуто и да било — троснато каза той, — никой не може да ме освобождава или да не ме освобождава.

— Не е точно така. Бяха ви доверени доста неща. Нямахте правото просто да скъсате. И най-сетне никога не сте го заявявали ясно и открито, тъй че сте ги държали в едно двусмислено положение.

— Още с връщането си ясно и недвусмислено им го заявих с писмо.

— Не, не е достатъчно ясно — спокойно възразяваше Пьотър Степанович, — аз например ви пратих „Светлата личност“, за да я отпечатате и да складирате екземплярите някъде тук у себе си; пратих ви и две прокламации. Върнахте ги с едно двусмислено, нищо неозначаващо писмо.

— Направо отказах да печатам.

— Да, но не направо. Пишете: „Не мога“, но не обяснявате поради каква причина. „Не мога“ не значи „не искам“. Можеше да се помисли, че не можете просто по материални причини. Така го и разбраха и счетоха, че все пак сте съгласен да продължавате връзката си с организацията, ще рече, отново биха могли да ви доверят нещо и следователно да се компрометират. Сега казват, че сте искали просто да ги заблудите, та получавайки някое важно съобщение, да направите донос. Защитавал съм ви с всички сили и представих писмения ви отказ като документ във ваша полза. Но след като сега го препрочетох, и аз трябваше да призная, че тия два реда са неясни и заблуждават.

— Значи, много грижливо сте пазили това писмо?

— Няма нищо страшно, че съм го запазил; то и сега е у мен.

— Е, тогава да вървят по дяволите тия ваши глупаци! — яростно кресна Шатов. — Ако щат да си мислят, че ще направя донос, какво ме интересува! Бих желал да видя какво можете да ми направите.

— Ще бъдете набелязан и при първия успех на революцията — ще ви обесят.

— Като вземете върховната власт и покорите Русия?

— Не се подигравайте. Повтарям, застъпвах се за вас. Както и да е, но аз ви съветвам днес да се явите. Защо са тия големи думи? Защо е тая фалшива гордост? Не е ли по-добре да се разделим като другари? Все пак във всички случаи ще се наложи да предавате печатарската машина, буквите, старите прокламации. Ей за това ще си поговорим.

— Добре — избоботи Шатов, увесил глава и потънал в мислите си. Пьотър Степанович внимателно го гледаше отстрани.

— Ставрогин ще бъде ли? — попита внезапно Шатов, вдигайки глава.

— Непременно ще бъде.

— Хе-хе!

Пак минута мълчание. Шатов презрително и раздразнено се усмихваше.

— А тая вашата подла „Светла личност“, която не исках да печатам тука, отпечатана ли е?

— Отпечатана е.

— За да залъгвате гимназистите, че лично Херцен ви го е написал в албума?

— Лично Херцен.

Пак помълчаха около три минути. Най-сетне Шатов стана от кревата.

— А сега махайте се, вървете си, не желая да седя заедно с вас.

— Тръгвам си — дори някак весело каза Пьотър Степанович, ставайки моментално — само две думи: Кирилов сега май е сам-самичък в пристройката, прислужницата я няма, нали?

— Сам-самичък е. Вървете си, не мога да стоя в една стая с вас.

„Браво, бива си те сега! — весело обмисляше Пьотър Степанович, излизайки навън. — И довечера ще си те бива, а на мен тъкмо такъв ми трябваш сега, по-добре от това здраве му кажи, здраве му кажи! Самият руски бог помага!“

VII

Вероятно тоя ден си беше имал доста главоболия, голямо тичане беше паднало, но, види се, успешно — личеше си по самодоволния израз на физиономията му, когато вечерта, точно в шест часа, се беше появил в дома на Николай Всеволодович. Но не го пуснаха веднага при него; Николай Всеволодович току-що се беше затворил в кабинета си с Маврикий Николаевич. Това известие моментално развали настроението му. Трябваше да изчака гостът да си отиде и седна до вратата на кабинета. Чуваше се, че говорят, но нищо не се разбираше. Впрочем визитата не продължи дълго. След малко се чу някакъв шум, някой силно повиши глас, каза нещо рязко, след което вратата се отвори и от кабинета цял пребледнял излезе Маврикий Николаевич, който мина покрай Пьотър Степанович, без дори да го забележи. Пьотър Степанович моментално нахлу в кабинета.

Не мога да не дам един по-подробен отчет за тази извънредно кратка среща между двамата „съперници“ — наглед уж невъзможна при стеклите се обстоятелства среща, която обаче все пак се бе състояла.

Ето как беше станало това: Николай Всеволодович бе обядвал и тъкмо задрямваме на кушетката в кабинета си, когато Алексей Егорович му доложи за пристигането на нечакания гост. Чувайки името, Николай Всеволодович дори бе скочил на крака — просто не можеше да повярва. Но на устните му веднага заигра усмивка — високомерна, тържествуваща и същевременно някак тъпа, недоверчива, слисана. Изразът на тая усмивка, изглежда, беше просто поразил влезлия Маврикий Николаевич — във всеки случай беше го накарал да спре внезапно насред стаята, сякаш се колебаеше: да продължи или да се върне? Домакинът обаче тутакси успя да овладее лицето си и пристъпи насреща му с израз на най-сериозно недоумение. Онзи не пое протегнатата ръка, непохватно притегли стол и не проронвайки нито дума, седна преди домакина, дори преди да го поканят. Николай Всеволодович седна малко встрани от него, на кушетката, и мълчаливо зачака, без да сваля очи от Маврикий Николаевич.

— Ако ви е възможно, оженете се за Лизавета Николаевна — изтърси внезапно Маврикий Николаевич и по интонацията му просто не беше възможно да се разбере какво е това: молба, препоръка, отстъпка или заповед.

Николай Всеволодович продължаваше да мълчи; но гостът очевидно бе казал всичко, за което беше дошъл, и гледайки го в очите, очакваше отговора.

— Ако не греша, впрочем това е точно тъй, вие с Лизавета Николаевна сте вече годеници — каза най-сетне Ставрогин.

— Годеници сме и ще се венчаваме — потвърди Маврикий Николаевич.

— Да не сте се… скарали?… Моля да ме извините, Маврикий Николаевич.

— Не, тя ме „обича и уважава“, нейни са думите. Думите й са по-скъпи от всичко.

— Това е безспорно.

— Но знайте, че дори да е застанала пред олтара, под венчилото, ще зареже и мен, и всички и ще тръгне с вас, стига да я повикате.

— Дори под венчилото?

— И след венчилото.

— Не грешите ли?

— Не. Под непрекъснатата й омраза към вас, искрена и безпределна, всеки миг блести нейната любов и… безумие… най-искрената и безпределна любов и — безумие! И обратното, през любовта, която изпитва към мен също тъй искрено, всеки миг проблясва омраза — огромна! По-рано никога не бих могъл да си представя всичките тия… метаморфози.

— Учудвам се обаче, как сте могли да дойдете и да се разпореждате с ръката на Лизавета Николаевна? Имате ли това право? Или сте упълномощен от нея?

Маврикий Николаевич се намръщи и за момент наведе глава.

— Това са само голи думи от ваша страна — каза той изведнъж, — думи на мъст и тържество: сигурен съм, че разбирате казаното между редовете; и нима тук има място за дребнаво тщеславие? Не ви ли стига това удовлетворение? Нужно ли е да разтягаме нещата и да поставяме всички точки над i? Но, моля, щом толкова ви е необходимо унижението ми, ще поставя точките; нямам това право, а пълномощията са нещо невъзможно; Лизавета Николаевна не знае нищо, а годеникът й е изгубил последната капка разум и е достоен за лудницата, и за капак лично идва да ви го докладва. В целия този свят единствен вие можете да я направите щастлива и единствен аз — нещастна. Вие ми я оспорвате, преследвате я, но не знам защо не се жените. Ако това е едно избухнало в странство любовно спречкване и аз трябва да бъда принесен в жертва — принесете ме. Тя е ужасно нещастна и аз не мога да го понеса. Думите ми не са нито разрешение, нито предписание и затова не са оскърбителни за самолюбието ви. Ако бяхте поискали да заемете моето място пред олтара, бихте могли да го направите без всякакво позволение от моя страна и нямаше защо да идвам при вас с безумието си. Още повече че след днешната ми постъпка и сватбата ни е вече съвсем невъзможна. Нима мога да я поведа към олтара като подлец? Това, което правя тук, това, че я предавам на може би най-върлия й враг, е според мен такава подлост, която аз, разбира се, никога не ще понеса.

— Ще се застреляте по време на венчавката ни?

— Не, много по-късно. Защо да цапам с моята кръв булчинската й дреха. Може би и изобщо няма да се застрелям нито сега, нито по-късно.

— Казвате го вероятно за да ме успокоите?

— Вас ли? Какво може да значи за вас още една пръска кръв?

Беше пребледнял, очите му святкаха. Последва минутно мълчание.

— Извинете за въпросите, които ви зададох — отново поде Ставрогин, — някои от тях нямах никакво право да задавам, но за един от тях имам, чини ми се, пълно право: кажете ми, по какво съдите за моите чувства към Лизавета Николаевна? Имам предвид онази степен на тия чувства, увереността в която ви е позволила да дойдете при мен… и да поемете риска на подобно предложение.

— Как? — сякаш дори трепна Маврикий Николаевич. — Нима не сте се домогвали до чувствата й? Не се домогвате и не желаете да се домогвате?

— Аз изобщо не мога да говоря за чувствата си към една или друга жена пред трети лица, пък и пред когото и да било, освен единствено пред тази жена. Извинете, но това е една особеност на моя организъм. В замяна обаче ще ви кажа цялата останала истина: аз съм женен и да се женя или „домогвам“, ми е вече невъзможно.

Маврикий Николаевич беше тъй изумен, че просто подскочи на стола и известно време неподвижно се взираше в лицето на Ставрогин.

— Представете си, това не бях го помислял — смотолеви той, — онази сутрин, тогава, казахте, че не сте женен… и аз повярвах, че не сте…

Той почна ужасно да пребледнява и внезапно с всичка сила удари с юмрук по масата.

— Ако след това признание не оставите Лизавета Николаевна на мира и я направите нещастна, ще ви убия като мръсно куче, с тояга!

Маврикий Николаевич скочи на крака и бързо излезе от стаята. Притичалият Пьотър Степанович завари домакина в едно най-неочаквано добро настроение.

— А, вие ли сте! — високо се разсмя Ставрогин; разсмяла го бе като че ли самата фигура на Пьотър Степанович, дотичал с такова жадно любопитство.

— На вратата ли подслушвахте? Чакайте, за какво идвате сега? Аха, май ви бях обещал нещо… А-а, да! Помня: при „нашите“! Да вървим, много се радвам, и нищо по на място не бихте могли да измислите в момента.

Грабна си шапката и двамата незабавно излязоха навън.

— Отсега ви е смешно, дето ще видите „нашите“, а? — въртеше се около него като пумпал Пьотър Степанович, стараейки се да върви до спътника си по тесничкия плочник и дори подтичваше по уличното платно, в най-голямата кал, защото онзи изобщо не забелязваше, че крачи по средата на тротоара, сиреч целия го е заел със собствената си персона.

— Никак не ми е смешно — високо и весело отговаряше Ставрогин, — напротив, сигурен съм, че сте насъбрали най-сериозните хора.

— „Най-мрачните тъпаци“, както благоволихте да се изразите веднъж.

— Няма нищо по-весело от мрачния тъпак.

— А-а, за Маврикий Николаевич ли намеквате! Сигурен съм, че беше дошъл да ви отстъпва годеницата си, а? Аз го подкокоросах, косвено, представяте ли си. А не я ли отстъпи, сами ще си я вземем, а?

Пьотър Степанович знаеше, разбира се, че рискува, удряйки тъй направо през просото, но когато изпадаше в такова настроение, предпочиташе да рискува всичко само и само да не остава в неведение. Николай Всеволодович просто се разсмя.

— А вие все още ли си правите сметка да ми помагате? — попита той.

— Само се обадете. Но вижте какво ще ви кажа, има един-единствен сигурен път.

— Зная го вашия път.

— Ами, знаете го, това засега е тайна. Но помнете, тайната струва пари.

— Знам даже колко струва — измърмори под носа си Ставрогин, но се сдържа и млъкна.

— Колко какво? Какво казахте? — сепна се Пьотър Степанович.

— Казах: вървете по дяволите с вашите тайни! Кажете ми по-добре кои ще бъдат там. Разбрах, че отиваме на рожден ден, но кои са там именно?

— О, в пълния смисъл на думата разни безобразни! Дори Кирилов ще дойде.

— И все членове на кръжоците?

— Колко сте бърз, дявол да го вземе! Тук и един кръжок още няма.

— Че как пръснахте толкова прокламации?

— Там, където отиваме, само четирима са членове на кръжок. Останалите са в очакване, презглава се шпионират и всичко ми донасят. Благонадежден народ. Всичко това е само материал, който трябва да се организира и — да ни няма! Впрочем самият вие писахте устава, какво да ви обяснявам на вас.

— Трудно ли върви? Засече ли?

— Трудно ли? От леко по-леко. Ще ви кажа нещо смешно: първото, което ужасно действа, е мундирът. Няма по-силно нещо от мундира. Нарочно измислям разни чинове и длъжности: секретари, тайни съгледвачи, казначеи председатели, регистратори, че и помощници — много им допада и веднага се лепят. После иде другата сила, сантименталността, разбира се. Знаете ли какво, социализмът у нас се разпространява главно от сантименталност. Но тук почва лошото — ей тия подпоручици, дето почват да хапят; няма-няма, пък току се наденеш на някой такъв. После идат чистите мошеници, виж, те са сигурни хора и твърде удобни понякога, но с тях отива много време, непрестанен надзор се иска. И накрая — главната сила, циментът, който свързва всичко — срамът от собствено мнение. Това се казва сила! Не знам кой е, ама да го разцелуваш тоя, дето се е потрудил една-едничка собствена мисъл да не остане в главите им! За срам го имат.

— Че като е тъй, за какво са ви?

— Че как да не посегнеш, като се търкаля на пътя ти и зяпа всекиго в устата. Ама вие сериозно ли не вярвате, че успехът е възможен? Тъй е то, ама вярата си е вяра, но трябва и желание. Да, именно с такива успехът е възможен. Казвам ви, в огъня ще влезе, стига само да му подвикна, че не е достатъчно либерален. Глупаците ме упрекват, че уж съм премятал хората с разни централни комитети и „безброй разклонения“. Самият вие дори ме корихте веднъж, а какво толкова съм ги премятал; централният комитет е налице — аз и вие, а разклоненията — само да ги искате.

— И все такава сган, а?

— Материал. Ще потрябват и тия.

— Вие май все още разчитате на мен?

— Вие сте началникът, вие сте силата; аз съм от края, аз съм ви само секретар. Ще видите как ще седнем ние в лодката и — хайде, лодкарю, грабвай веслата, вдигай платната, а на кърмата — момата, самата Лизавета Николаевна… или как, дявол да го вземе, го пеят в оная песен там…

— Засечка! — разсмя се Ставрогин. — Не, драги, аз ще ви кажа нещо по-хубаво. Вие тука ми броите на пръсти силите, които образували кръжоците? Цялото това чиновничество, сантименталностите — всичко това е добро лепило, но има нещо още по-добро: подсторете четирима от членовете на кръжока да очистят петия, под претекст, че ще направи донос, и пролятата кръв тутакси ще ги върже като с клуп. Роби ще ви станат, няма да посмеят да гъкнат и да ви търсят отчети. Ха-ха-ха!

„Ти обаче… ти обаче ще ми платиш за тия думи — каза си наум Пьотър Степанович — и даже още тази вечер. — Твърде много си позволяваш ти.“

Тъй или почти тъй би трябвало да си помисли Пьотър Степанович. Впрочем вече наближаваха къщата на Виргински.

— Вие, разбира се, сте ме представили за някакъв член от странство, който е във връзка с Internationale, за ревизор? — попита внезапно Ставрогин.

— Не, не за ревизор; ревизор няма да сте вие; но вие сте член-управител от странство, комуто са известни най-важните тайни — това е ролята ви. Вие, разбира се, ще говорите, нали?

— Откъде го измислихте?

— Сега сте длъжен да говорите.

От учудване Ставрогин дори се спря насред улицата, недалеч от фенера. Пьотър Степанович дръзко и спокойно издържа погледа му. Ставрогин се изплю и продължи.

— А вие ще говорите ли? — попита той внезапно Пьотър Степанович.

— Не, аз ще ви слушам какво ще кажете.

— Дяволите да ви вземат! Впрочем вие наистина ми давате една идея!

— Каква? — сепна се Пьотър Степанович.

— Хубаво, аз ще кажа там нещо, но затова пък после ще ви натупам, хем както трябва ще ви натупам.

— Знаете ли, че впрочем одеве казах на Кармазинов, дето уж сте говорили, че заслужава да му теглят един бой, ама не така, за докачение на честта, а както се пердаши мужик, да боли.

— Че аз никога не съм казвал подобно нещо, ха-ха!

— Нищо. Se non e vero…^[11]

— Благодаря ви, искрено съм ви благодарен.

— Знаете ли какво друго каза Кармазинов; че нашето учение всъщност е отрицание на честта и че най-лесно можело да увлечеш подире си руския човек чрез откритото право на безчестие.

— Чудесни думи! Златни думи! — провикна се Ставрогин. — Точно в центъра е улучил! Право на безчестие, а? Ами че те всички ще дойдат при нас, един няма да остане там! Я чувайте, Верховенски, вие да не би да сте от висшата полиция, а?

— Който държи в главата си такива въпроси, той не ги задава.

— Разбирам, но ние сме си свои.

— Не, засега не съм от висшата полиция. И достатъчно, вече стигнахме. Я сега си измислете физиономия, Ставрогин; аз винаги си измислям, като влизам при тях. Повече мрачност и толкоз, нищо повече не трябва; съвсем проста работа.

II

Произошла одна комбинация, которую господин фон Лембке никак не мог разрешить. В уезде (в том самом, в котором пировал недавно Петр Степанович) один подпоручик подвергся словесному выговору своего ближайшего командира. Случилось это пред всею ротой. Подпоручик был еще молодой человек, недавно из Петербурга, всегда молчаливый и угрюмый, важный с виду, хотя в то же время маленький, толстый и краснощекий. Он не вынес выговора и вдруг бросился на командира с каким-то неожиданным взвизгом, удивившим всю роту, как-то дико наклонив голову; ударил и изо всей силы укусил его в плечо; насилу могли оттащить. Сомнения не было, что сошел с ума, по крайней мере обнаружилось, что в последнее время он замечен был в самых невозможных странностях. Выбросил, например, из квартиры своей два хозяйские образа и один из них изрубил топором; в своей же комнате разложил на подставках, в виде трех налоев, сочинения Фохта, Молешотта и Бюхнера и пред каждым налоем зажигал восковые церковные свечки. По количеству найденных у него книг можно было заключить, что человек он начитанный. Если б у него было пятьдесят тысяч франков, то он уплыл бы, может быть, на Маркизские острова, как тот «кадет», о котором упоминает с таким веселым юмором господин Герцен в одном из своих сочинений. Когда его взяли, то в карманах его и в квартире нашли целую пачку самых отчаянных прокламаций.

Прокламации сами по себе тоже дело пустое и, по-моему, вовсе не хлопотливое. Мало ли мы их видали. Притом же это были и не новые прокламации: такие же точно, как говорили потом, были недавно рассыпаны в Х—ской губернии, а Липутин, ездивший месяца полтора назад в уезд и в соседнюю губернию, уверял, что уже тогда видел там такие же точно листки. Но поразило Андрея Антоновича, главное, то, что управляющий на Шпигулинской фабрике доставил как раз в то же время в полицию две или три пачки совершенно таких же точно листочков, как и у подпоручика, подкинутых ночью на фабрике. Пачки были еще и не распакованы, и никто из рабочих не успел прочесть ни одной. Факт был глупенький, но Андрей Антонович усиленно задумался. Дело представлялось ему в неприятно сложном виде.

В этой фабрике Шпигулиных только что началась тогда та самая «шпигулинская история», о которой так много у нас прокричали и которая с такими вариантами перешла и в столичные газеты. Недели с три назад заболел там и умер один рабочий азиатскою холерой; потом заболело еще несколько человек. Все в городе струсили, потому что холера надвигалась из соседней губернии. Замечу, что у нас были приняты по возможности удовлетворительные санитарные меры для встречи непрошеной гостьи. Но фабрику Шпигулиных, миллионеров и людей со связями, как-то просмотрели. И вот вдруг все стали вопить, что в ней-то и таится корень и рассадник болезни, что на самой фабрике и особенно в помещениях рабочих такая закоренелая нечистота, что если б и не было совсем холеры, то она должна была бы там сама зародиться. Меры, разумеется, были тотчас же приняты, и Андрей Антонович энергически настоял на немедленном их исполнении. Фабрику очистили недели в три, но Шпигулины неизвестно почему ее закрыли. Один брат Шпигулин постоянно проживал в Петербурге, а другой, после распоряжения начальства об очистке, уехал в Москву. Управляющий приступил к расчету работников и, как теперь оказывается, нагло мошенничал. Работники стали роптать, хотели расчета справедливого, по глупости ходили в полицию, впрочем без большого крика и вовсе уж не так волновались. Вот в это-то время и доставлены были Андрею Антоновичу прокламации от управляющего.

Петр Степанович влетел в кабинет не доложившись, как добрый друг и свой человек, да и к тому же с поручением от Юлии Михайловны. Увидев его, фон Лембке угрюмо нахмурился и неприветливо остановился у стола. До этого он расхаживал по кабинету и толковал о чем-то глаз на глаз с чиновником своей канцелярии Блюмом, чрезвычайно неуклюжим и угрюмым немцем, которого привез с собой из Петербурга, несмотря на сильнейшую оппозицию Юлии Михайловны. Чиновник при входе Петра Степановича отступил к дверям, но не вышел. Петру Степановичу даже показалось, что он как-то знаменательно переглянулся с своим начальником.

— Ого, поймал-таки вас, скрытный градоначальник! — возопил, смеясь, Петр Степанович и накрыл ладонью лежавшую на столе прокламацию. — Это умножит вашу коллекцию, а?

Андрей Антонович вспыхнул. Что-то вдруг как бы перекосилось в его лице.

— Оставьте, оставьте сейчас! — вскричал он, вздрогнув от гнева, — и не смейте… сударь…

— Чего вы так? Вы, кажется, сердитесь?

— Позвольте вам заметить, милостивый государь, что я вовсе не намерен отселе терпеть вашего sans façon^[1] и прошу вас припомнить…

— Фу, черт, да ведь он и в самом деле!

— Молчите же, молчите! — затопал по ковру ногами фон Лембке, — и не смейте…

Бог знает до чего бы дошло. Увы, тут было еще одно обстоятельство помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлии Михайловне. Несчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства, что в последние дни про себя стал ревновать свою супругу к Петру Степановичу. В уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.

— А я думал, если человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.

Лембке покраснел и замялся.

— Где же вы отыскали? — осторожно спросил он с приливом радости, которую сдержать не мог, но сдерживал, однако ж, изо всех сил.

— Вообразите, как была в трубке, так и скатилась за комод. Я, должно быть, как вошел, бросил ее тогда неловко на комод. Только третьего дня отыскали, полы мыли, задали же вы мне, однако, работу!

Лембке строго опустил глаза.

— Две ночи сряду не спал по вашей милости. Третьего дня еще отыскали, а я удержал, всё читал, днем-то некогда, так я по ночам. Ну-с, и — недоволен: мысль не моя. Да наплевать, однако, критиком никогда не бывал, но — оторваться, батюшка, не мог, хоть и недоволен! Четвертая и пятая главы это… это… это… черт знает что такое! И сколько юмору у вас напихано, хохотал. Как вы, однако ж, умеете поднять на смех sans que cela paraisse!^[2] Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не мое дело; эффектно, однако; за письмом Игренева чуть не занюнил, хотя вы его так тонко выставили… Знаете, оно чувствительно, а в то же время вы его как бы фальшивым боком хотите выставить, ведь так? Угадал я или нет? Ну, а за конец просто избил бы вас. Ведь вы что проводите? Ведь это то же прежнее обоготворение семейного счастия, приумножения детей, капиталов, стали жить-поживать да добра наживать, помилуйте! Читателя очаруете, потому что даже я оторваться не мог, да ведь тем сквернее. Читатель глуп по-прежнему, следовало бы его умным людям расталкивать, а вы… Ну да довольно, однако прощайте. Не сердитесь в другой раз; я пришел было вам два словечка нужных сказать; да вы какой-то такой…

Андрей Антонович между тем взял свои роман и запер на ключ в дубовый книжный шкаф, успев, между прочим, мигнуть Блюму, чтобы тот стушевался. Тот исчез с вытянутым и грустным лицом.

— Я не какой-то такой, а я просто… всё неприятности — пробормотал он нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу, — садитесь и скажите ваши два слова. Я вас давно не видал, Петр Степанович, и только не влетайте вы вперед с вашею манерой… иногда при делах оно…

— Манеры у меня одни…

— Знаю-с, и верю, что вы без намерения, но иной раз находишься в хлопотах… Садитесь же.

Петр Степанович разлегся на диване и мигом поджал под себя ноги.

 

III

— Это в каких же вы хлопотах; неужто эти пустяки? — кивнул он на прокламацию. — Я вам таких листков сколько угодно натаскаю, еще в X — ской губернии познакомился.

— То есть в та время, как вы там проживали?

— Ну, разумеется, не в мое отсутствие. Еще она с виньеткой, топор наверху нарисован. Позвольте (он взял прокламацию); ну да, топор и тут; та самая, точнехонько.

— Да, топор. Видите — топор.

— Что ж, топора испугались?

— Я не топора-с… и не испугался-с, но дело это… дело такое, тут обстоятельства.

— Какие? Что с фабрики-то принесли? Хе-хе. А знаете, у вас на этой фабрике сами рабочие скоро будут писать прокламации.

— Как это? — строго уставился фон Лембке.

— Да так. Вы и смотрите на них. Слишком вы мягкий человек, Андрей Антонович; романы пишете. А тут надо бы по-старинному.

— Что такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили; я велел, и вычистили.

— А между рабочими бунт. Перепороть их сплошь, и дело с концом.

— Бунт? Вздор это; я велел, и вычистили.

— Эх, Андрей Антонович, мягкий вы человек!

— Я, во-первых, вовсе не такой уж мягкий, а во-вторых… — укололся было опять фон Лембке. Он разговаривал с молодым человеком через силу, из любопытства, не скажет ли тот чего новенького.

— А-а, опять старая знакомая! — перебил Петр Степанович, нацелившись на другую бумажку под пресс-папье, тоже вроде прокламации, очевидно заграничной печати, но в стихах. — Ну, эту я наизусть знаю: «Светлая личность»! Посмотрим; ну так, «Светлая личность» и есть. Знаком с этой личностью еще с заграницы. Где откопали?

— Вы говорите, что видели за границей? — встрепенулся фон Лембке.

— Еще бы, четыре месяца назад или даже пять.

— Как много вы, однако, за границей видели, — тонко посмотрел фон Лембке. Петр Степанович, не слушая, развернул бумажку и прочел вслух стихотворение:

Светлая личность

Он незнатной был породы,

Он возрос среди народа,

Но, гонимый местью царской,

Злобной завистью боярской,

Он обрек себя страданью,

Казням, пыткам, истязанью

И пошел вещать народу

Братство, равенство, свободу.

И, восстанье начиная,

Он бежал в чужие краи

Из царева каземата,

От кнута, щипцов и ката.

А народ, восстать готовый

Из-под участи суровой,

От Смоленска до Ташкента

С нетерпеньем ждал студента.

Ждал его он поголовно,

Чтоб идти беспрекословно

Порешить вконец боярство,

Порешить совсем и царство,

Сделать общими именья

И предать навеки мщенью

Церкви, браки и семейство —

Мира старого злодейство!

— Должно быть, у того офицера взяли, а? — спросил Петр Степанович.

— А вы и того офицера изволите знать?

— Еще бы. Я там с ними два дня пировал. Ему так и надо было сойти с ума.

— Он, может быть, и не сходил с ума.

— Не потому ли, что кусаться начал?

— Но, позвольте, если вы видели эти стихи за границей и потом, оказывается, здесь, у того офицера…

— Что? замысловато! Вы, Андрей Антонович, меня, как вижу, экзаменуете? Видите-с, — начал он вдруг с необыкновенною важностью, — о том, что я видел за границей, я, возвратясь, уже кой-кому объяснил, и объяснения мои найдены удовлетворительными, иначе я не осчастливил бы моим присутствием здешнего города. Считаю, что дела мои в этом смысле покончены, и никому не обязан отчетом. И не потому покончены, что я доносчик, а потому, что не мог иначе поступить. Те, которые писали Юлии Михайловне, зная дело, писали обо мне как о человеке честном… Ну, это всё, однако же, к черту, а я вам пришел сказать одну серьезную вещь, и хорошо, что вы этого трубочиста вашего выслали. Дело для меня важное, Андрей Антонович; будет одна моя чрезвычайная просьба к вам.

— Просьба? Гм, сделайте одолжение, я жду, и, признаюсь, с любопытством. И вообще прибавлю, вы меня довольно удивляете, Петр Степанович.

Фон Лембке был в некотором волнении. Петр Степанович закинул ногу за ногу.

— В Петербурге, — начал он, — я насчет многого был откровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по «Светлой личности»), я умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали. Не люблю в этом смысле сам вперед забегать; в этом и вижу разницу между подлецом и честным человеком, которого просто-запросто накрыли обстоятельства… Ну, одним словом, это в сторону. Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу и уже у вас в руках и от вас, я вижу, не укроется — потому что вы человек с глазами и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между тем продолжают, я… я… ну да, я, одним словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности… Не в романах же одних собственного изделия вы так гуманны! — с грубым сарказмом и в нетерпении оборвал он вдруг речь.

Одним словом, было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней, может быть, щекотливости, главное, человека недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.

— За кого же вы просите и что же это всё означает? — сановито осведомился он, стараясь скрыть свое любопытство.

— Это… это… черт… Я не виноват ведь, что в вас верю! Чем же я виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека и, главное, толкового… способного то есть понять… черт…

Бедняжка, очевидно, не умел с собой справиться.

— Вы, наконец, поймите, — продолжал он, — поймите, что, называя вам его имя, я вам его ведь предаю; ведь предаю, не так ли? Не так ли?

— Но как же, однако, я могу угадать, если вы не решаетесь высказаться?

— То-то вот и есть, вы всегда подкосите вот этою вашею логикой, черт… ну, черт… эта «светлая личность», этот «студент» — это Шатов… вот вам и всё!

— Шатов? То есть как это Шатов?

— Шатов, это «студент», вот про которого здесь упоминается. Он здесь живет; бывший крепостной человек, ну, вот пощечину дал.

— Знаю, знаю! — прищурился Лембке. — Но, позвольте, в чем же, собственно, он обвиняется и о чем вы-то, главнейше, ходатайствуете?

— Да спасти же его прошу, понимаете! Ведь я его восемь лет тому еще знал, ведь я ему другом, может быть, был — выходил из себя Петр Степанович. — Ну, да я вам не обязан отчетами в прежней жизни, — махнул он рукой, — всё это ничтожно, всё это три с половиной человека, а с заграничными и десяти не наберется, а главное — я понадеялся на вашу гуманность, на ум. Вы поймете и сами покажете дело в настоящем виде, а не как бог знает что, как глупую мечту сумасбродного человека… от несчастий, заметьте, от долгих несчастий, а не как черт знает там какой небывалый государственный заговор!…

Он почти задыхался.

— Гм. Вижу, что он виновен в прокламациях с топором, — почти величаво заключил Лембке, — позвольте, однако же, если б один, то как мог он их разбросать и здесь, и в провинциях, и даже в X — ской губернии и… и, наконец, главнейшее, где взял?

— Да говорю же вам, что их, очевидно, всего-на-всё пять человек, ну, десять, почему я знаю?

— Вы не знаете?

— Да почему мне знать, черт возьми?

— Но вот знали же, однако, что Шатов один из сообщников?

— Эх! — махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости вопрошателя, — ну, слушайте, я вам всю правду скажу: о прокламациях ничего не знаю, то есть ровнешенько ничего, черт возьми, понимаете, что значит ничего?… Ну, конечно, тот подпоручик, да еще кто-нибудь, да еще кто-нибудь здесь… ну и, может, Шатов, ну и еще кто-нибудь, ну вот и все, дрянь и мизер… но я за Шатова пришел просить, его спасти надо, потому что это стихотворение — его, его собственное сочинение и за границей через него отпечатано; вот что я знаю наверно, а о прокламациях ровно ничего не знаю.

— Если стихи — его, то, наверно, и прокламации. Какие же, однако, данные заставляют вас подозревать господина Шатова?

Петр Степанович, с видом окончательно выведенного из терпения человека, выхватил из кармана бумажник, а из него записку.

— Вот данные! — крикнул он, бросив ее на стол. Лембке развернул; оказалось, что записка писана, с полгода назад, отсюда куда-то за границу, коротенькая, в двух словах:

«„Светлую личность“ отпечатать здесь не могу, да и ничего не могу; печатайте за границей.

Ив. Шатов».

Лембке пристально уставился на Петра Степановича. Варвара Петровна правду отнеслась, что у него был несколько бараний взгляд, иногда особенно.

— То есть это вот что, — рванулся Петр Степанович, — значит, что он написал здесь, полгода назад, эти стихи, но здесь не мог отпечатать, ну, в тайной типографии какой-нибудь — и потому просит напечатать за границей… Кажется, ясно?

— Да-с, ясно, но кого же он просит? — вот это еще не ясно, — с хитрейшею иронией заметил Лембке.

— Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу… Не знали, что ли? Ведь что досадно, что вы, может быть, предо мною только прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете, если так?

Он судорожно утер платком пот со лба.

— Мне, может, и известно нечто… — ловко уклонился Лембке, — но кто же этот Кириллов?

— Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если бы знало правительство, какие это сплошь люди, так на них бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.

— Там, откуда управляют здешним движением?

— Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука возьмет.

Лембке выслушал со вниманием, но с выражением, говорившим: «Соловья баснями не накормишь».

— Позвольте, однако же, вот вы изволите утверждать, что записка адресована была за границу; но здесь адреса нет; почему же вам стало известно, что записка адресована к господину Кириллову и, наконец, за границу и… и… что писана она действительно господином Шатовым?

— Так достаньте сейчас руку Шатова да и сверьте. У вас в канцелярии непременно должна отыскаться какая-нибудь его подпись. А что к Кириллову, так мне сам Кириллов тогда же и показал.

— Вы, стало быть, сами…

— Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне там показывали. А что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда еще тот за границей скитался, будто бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, черт… а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение.

— Те-те-те, — догадался наконец совсем Лембке, — то-то я думаю: прокламация — это понятно, а стихи зачем?

— Да как уж вам не понять. И черт знает для чего я вам разболтал! Слушайте, мне Шатова отдайте, а там черт дери их всех остальных, даже с Кирилловым, который заперся теперь в доме Филиппова, где и Шатов, и таится. Они меня не любят, потому что я воротился… но обещайте мне Шатова, и я вам их всех на одной тарелке подам. Пригожусь, Андрей Антонович! Я эту всю жалкую кучку полагаю человек в девять — в десять. Я сам за ними слежу, от себя-с. Нам уж трое известны: Шатов, Кириллов и тот подпоручик. Остальных я еще только разглядываю… впрочем, не совсем близорук. Это как в Х—ской губернии; там схвачено с прокламациями два студента, один гимназист, два двадцатилетних дворянина, один учитель и один отставной майор, лет шестидесяти, одуревший от пьянства, вот и всё, и уж поверьте, что всё; даже удивились, что тут и всё. Но надо шесть дней. Я уже смекнул на счетах; шесть дней, и не раньше. Если хотите какого-нибудь результата — не шевелите их еще шесть дней, и я вам их в один узел свяжу; а пошевелите раньше — гнездо разлетится. Но дайте Шатова. Я за Шатова… А всего бы лучше призвать его секретно и дружески, хоть сюда в кабинет, и проэкзаменовать, поднявши пред ним завесу… Да он, наверно, сам вам в ноги бросится и заплачет! Это человек нервный, несчастный; у него жена гуляет со Ставрогиным. Приголубьте его, и он всё сам откроет, но надо шесть дней… А главное, главное — ни полсловечка Юлии Михайловне. Секрет. Можете секрет?

— Как? — вытаращил глаза Лембке, — да разве вы Юлии Михайловне ничего не… открывали?

— Ей? Да сохрани меня и помилуй! Э-эх, Андрей Антонович! Видите-с: я слишком ценю ее дружбу и высоко уважаю… ну и там всё это… но я не промахнусь. Я ей не противоречу, потому что ей противоречить, сами знаете, опасно. Я ей, может, и закинул словечко, потому что она это любит, но чтоб я выдал ей, как вам теперь, имена или там что-нибудь, э-эх, батюшка! Ведь я почему обращаюсь теперь к вам? Потому что вы все-таки мужчина, человек серьезный, с старинною твердою служебною опытностью. Вы видали виды. Вам каждый шаг в таких делах, я думаю, наизусть известен еще с петербургских примеров. А скажи я ей эти два имени, например, и она бы так забарабанила… Ведь она отсюда хочет Петербург удивить. Нет-с, горяча слишком, вот что-с.

— Да, в ней есть несколько этой фуги, — не без удовольствия пробормотал Андрей Антонович, в то же время ужасно жалея, что этот неуч осмеливается, кажется, выражаться об Юлии Михайловне немного уж вольно. Петру же Степановичу, вероятно, казалось, что этого еще мало и что надо еще поддать пару, чтобы польстить и совсем уж покорить «Лембку».

— Именно фуги, — поддакнул он, — пусть она женщина, может быть, гениальная, литературная, но — воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней прошу, а для дела.

— Я слышал… — не решался высказать мысль свою Лембке, — я слышал, что вы, возвратясь из-за границы, где следует изъявили… вроде раскаяния?

— Ну, там что бы ни было.

— Да и я, разумеется, не желаю входить… но мне всё казалось, вы здесь до сих пор говорили совсем в ином стиле, о христианской вере, например, об общественных установлениях и, наконец, о правительстве…

— Мало ли что я говорил. Я и теперь то же говорю, только не так эти мысли следует проводить, как те дураки, вот в чем дело. А то что в том, что укусил в плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили, что рано.

— Я не про то, собственно, соглашался и говорил, что рано.

— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.

— Для чего бы вам мой характер?

— Ну почем я знаю, для чего (он опять рассмеялся). Видите ли, дорогой и многоуважаемый Андрей Антонович, вы хитры, но до этого еще не дошло и, наверно, не дойдет, понимаете? Может быть, и понимаете? Я хоть и дал, где следует, объяснения, возвратясь из-за границы, и, право, не знаю, почему бы человек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних своих убеждений… но мне никто еще там не заказывал вашего характера, и никаких подобных заказов оттуда я еще не брал на себя. Вникните сами: ведь мог бы я не вам открыть первому два-то имени, а прямо туда махнуть, то есть туда, где первоначальные объяснения давал; и уж если б я старался из-за финансов али там из-за выгоды, то, уж конечно, вышел бы с моей стороны нерасчет, потому что благодарны-то будут теперь вам, а не мне. Я единственно за Шатова, — с благородством прибавил Петр Степанович, — за одного Шатова, по прежней дружбе… Ну, а там, пожалуй, когда возьмете перо, чтобы туда отписать, ну похвалите меня, если хотите… противоречить не стану, хе-хе! Adieu, однако же, засиделся, и не надо бы столько болтать! — прибавил он не без приятности и встал с дивана.

— Напротив, я очень рад, что дело, так сказать, определяется, — встал и фон Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних слов. — Я с признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены, всё, что можно с моей стороны насчет отзыва о вашем усердии…

— Шесть дней, главное, шесть дней сроку, и чтобы в эти дни вы не шевелились, вот что мне надо!

— Пусть.

— Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не можете же вы не следить; только не пугайте гнезда раньше времени, вот в чем я надеюсь на ваш ум и на опытность. А довольно у вас, должно быть, своих-то гончих припасено и всяких там ищеек, хе-хе! — весело и легкомысленно (как молодой человек) брякнул Петр Степанович.

— Не совсем это так, — приятно уклонился Лембке. — Это — предрассудок молодости, что слишком много припасено… Но кстати, позвольте одно словцо: ведь если этот Кириллов был секундантом у Ставрогина, то и господин Ставрогин в таком случае…

— Что Ставрогин?

— То есть если они такие друзья?

— Э, нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я ведь думал, что вы насчет этого не без сведений… Гм, Ставрогин — это совершенно противоположное, то есть совершенно… Avis au lecteur.^[3]

— Неужели! и может ли быть? — с недоверчивостию произнес Лембке. — Мне Юлия Михайловна сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, он человек с некоторыми, так сказать, наставлениями…

— Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего. Adieu. Avis au lecteur! — вдруг и явно уклонился Петр Степанович.

Он полетел к дверям.

— Позвольте, Петр Степанович, позвольте, — крикнул Лембке, — еще одно крошечное дельце, и я вас не задержу.

Он вынул из столового ящика конверт.

— Вот-с один экземплярчик, по той же категории, и я вам тем самым доказываю, что вам в высшей степени доверяю. Вот-с, и каково ваше мнение?

В конверте лежало письмо, — письмо странное, анонимное, адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович, к крайней досаде своей, прочел следующее:

«Ваше превосходительство!

Ибо по чину вы так. Сим объявляю в покушении на жизнь генеральских особ и отечества; ибо прямо ведет к тому. Сам разбрасывал непрерывно множество лет. Тоже и безбожие. Приготовляется бунт, а прокламаций несколько тысяч, и за каждой побежит сто человек, высуня язык, если заранее не отобрать начальством, ибо множество обещано в награду, а простой народ глуп, да и водка. Народ, почитая виновника, разоряет того и другого, и, боясь обеих сторон, раскаялся, в чем не участвовал, ибо обстоятельства мои таковы. Если хотите, чтобы донос для спасения отечества, а также церквей и икон, то я один только могу. Но с тем, чтобы мне прощение из Третьего отделения по телеграфу немедленно одному из всех, а другие пусть отвечают. На окошке у швейцара для сигнала в семь часов ставьте каждый вечер свечу. Увидав, поверю и приду облобызать милосердную длань из столицы, но с тем, чтобы пенсион, ибо чем же я буду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вам выйдет звезда. Надо потихоньку, а не то свернут голову.

Вашего превосходительства отчаянный человек.

Припадает к стопам

раскаявшийся вольнодумец Incognito».

Фон Лембке объяснил, что письмо очутилось вчера в швейцарской, когда там никого не было.

— Так вы как же думаете? — спросил чуть не грубо Петр Степанович.

— Я бы предположил, что это анонимный пашквиль, в насмешку.

— Вероятнее всего, что так и есть. Вас не надуешь.

— Я главное потому, что так глупо.

— А вы получали здесь еще какие-нибудь пашквили?

— Получал раза два, анонимные.

— Ну, уж разумеется, не подпишут. Разным слогом? Разных рук?

— Разным слогом и разных рук.

— И шутовские были, как это?

— Да, шутовские, и знаете… очень гадкие.

— Ну, коли уж были, так, наверно, и теперь то же самое.

— А главное потому, что так глупо. Потому что те люди образованные и, наверно, так глупо не напишут.

— Ну да, ну да.

— А что, если это и в самом деле кто-нибудь хочет действительно донести?

— Невероятно, — сухо отрезал Петр Степанович. — Что значит телеграмма из Третьего отделения и пенсион? пашквиль очевидный.

— Да, да, — устыдился Лембке.

— Знаете что, оставьте-ка это у меня. Я вам наверно разыщу. Раньше, чем тех, разыщу.

— Возьмите, — согласился фон Лембке, с некоторым, впрочем, колебанием.

— Вы кому-нибудь показывали?

— Нет, как можно, никому.

— То есть Юлии Михайловне?

— Ах, боже сохрани, и ради бога не показывайте ей сами! — вскричал Лембке в испуге. — Она будет так потрясена… и рассердится на меня ужасно.

— Да, вам же первому и достанется, скажет, что сами заслужили, коли вам так пишут. Знаем мы женскую логику. Ну, прощайте. Я вам, может, даже дня через три этого сочинителя представлю. Главное, уговор!

 

IV

Петр Степанович был человек, может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он «человека сам сочинит да с ним и живет». Ушел он от фон Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на шесть дней того успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но идея была ложная, и всё основано было только на том, что он сочинил себе Андрея Антоновича, с самого начала и раз навсегда, совершеннейшим простачком.

Как и каждый страдальчески мнительный человек, Андрей Антонович всяческий раз бывал чрезвычайно и радостно доверчив в первую минуту выхода из неизвестности. Новый оборот вещей представился ему сначала в довольно приятном виде, несмотря на некоторые вновь наступавшие хлопотливые сложности. По крайней мере старые сомнения падали в прах. К тому же он так устал за последние дни, чувствовал себя таким измученным и беспомощным, что душа его поневоле жаждала покоя. Но увы, он уже опять был неспокоен. Долгое житье в Петербурге оставило в душе его следы неизгладимые. Официальная и даже секретная история «нового поколения» ему была довольно известна, — человек был любопытный и прокламации собирал, — но никогда не понимал он в ней самого первого слова. Теперь же был как в лесу: он всеми инстинктами своими предчувствовал, что в словах Петра Степановича заключалось нечто совершенно несообразное, вне всяких форм и условий, — «хотя ведь черт знает что может случиться в этом „новом поколении“ и черт знает как это у них там совершается!» — раздумывал он, теряясь в соображениях.

А тут как нарочно снова просунул к нему голову Блюм. Всё время посещения Петра Степановича он выжидал недалеко. Блюм этот приходился даже родственником Андрею Антоновичу, дальним, но всю жизнь тщательно и боязливо скрываемым. Прошу прощения у читателя в том, что этому ничтожному лицу отделю здесь хоть несколько слов. Блюм был из странного рода «несчастных» немцев — и вовсе не по крайней своей бездарности, а именно неизвестно почему. «Несчастные» немцы не миф, а действительно существуют, даже в России, и имеют свой собственный тип. Андрей Антонович всю жизнь питал к нему самое трогательное сочувствие и везде, где только мог, по мере собственных своих успехов по службе, выдвигал его на подчиненное, подведомственное ему местечко; но тому нигде не везло. То место оставлялось за штатом, то переменялось начальство, то чуть не упекли его однажды с другими под суд. Был он аккуратен, но как-то слишком, без нужды и во вред себе, мрачен; рыжий, высокий, сгорбленный, унылый, даже чувствительный и, при всей своей приниженности, упрямый и настойчивый, как вол, хотя всегда невпопад. К Андрею Антоновичу питал он с женой и с многочисленными детьми многолетнюю и благоговейную привязанность. Кроме Андрея Антоновича, никто никогда не любил его. Юлия Михайловна сразу его забраковала, но одолеть упорство своего супруга не могла. Это была их первая супружеская ссора, и случилась она тотчас после свадьбы, в самые первые медовые дни, когда вдруг обнаружился пред нею Блюм, до тех пор тщательно от нее припрятанный, с обидною тайной своего к ней родства. Андрей Антонович умолял сложа руки, чувствительно рассказал всю историю Блюма и их дружбы с самого детства, но Юлия Михайловна считала себя опозоренною навеки и даже пустила в ход обмороки. Фон Лембке не уступил ей ни шагу и объявил, что не покинет Блюма ни за что на свете и не отдалит от себя, так что она наконец удивилась и принуждена была позволить Блюма. Решено было только, что родство будет скрываемо еще тщательнее, чем до сих пор, если только это возможно, и что даже имя и отчество Блюма будут изменены, потому что его тоже почему-то звали Андреем Антоновичем. Блюм у нас ни с кем не познакомился, кроме одного только немца-аптекаря, никому не сделал визитов и, по обычаю своему, зажил скупо и уединенно. Ему давно уже были известны и литературные грешки Андрея Антоновича. Он преимущественно призывался выслушивать его роман в секретных чтениях наедине, просиживал по шести часов сряду столбом; потел, напрягал все свои силы, чтобы не заснуть и улыбаться; придя домой, стенал вместе с длинноногою и сухопарою женой о несчастной слабости их благодетеля к русской литературе.

Андрей Антонович со страданием посмотрел на вошедшего Блюма.

— Я прошу тебя, Блюм, оставить меня в покое, — начал он тревожною скороговоркой, очевидно желая отклонить возобновление давешнего разговора, прерванного приходом Петра Степановича.

— И однако ж, это может быть устроено деликатнейше, совершенно негласно; вы же имеете все полномочия, — почтительно, но упорно настаивал на чем-то Блюм, сгорбив спину и придвигаясь всё ближе и ближе мелкими шагами к Андрею Антоновичу.

— Блюм, ты до такой степени предан мне и услужлив, что я всякий раз смотрю на тебя вне себя от страха.

— Вы всегда говорите острые вещи и в удовольствии от сказанного засыпаете спокойно, но тем самым себе повреждаете.

— Блюм, я сейчас убедился, что это вовсе не то, вовсе не то.

— Не из слов ли этого фальшивого, порочного молодого человека, которого вы сами подозреваете? Он вас победил льстивыми похвалами вашему таланту в литературе.

— Блюм, ты не смыслишь ничего; твой проект нелепость, говорю тебе. Мы не найдем ничего, а крик подымется страшный, затем смех, а затем Юлия Михайловна…

— Мы несомненно найдем всё, чего ищем, — твердо шагнул к нему Блюм, приставляя к сердцу правую руку, — мы сделаем осмотр внезапно, рано поутру, соблюдая всю деликатность к лицу и всю предписанную строгость форм закона. Молодые люди, Лямшин и Телятников, слишком уверяют, что мы найдем всё желаемое. Они посещали там многократно. К господину Верховенскому никто внимательно не расположен. Генеральша Ставрогина явно отказала ему в своих благодеяниях, и всякий честный человек, если только есть таковой в этом грубом городе, убежден, что там всегда укрывался источник безверия и социального учения. У него хранятся все запрещенные книги, «Думы» Рылеева, все сочинения Герцена… Я на всякий случай имею приблизительный каталог…

— О боже, эти книги есть у всякого; как ты прост, мой бедный Блюм!

— И многие прокламации, — продолжал Блюм, не слушая замечаний. — Мы кончим тем, что непременно нападем на след настоящих здешних прокламаций. Этот молодой Верховенский мне весьма и весьма подозрителен.

— Но ты смешиваешь отца с сыном. Они не в ладах; сын смеется над отцом явно.

— Это одна только маска.

— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он был профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас же пойдут насмешки по городу, ну и всё манкируем… и подумай, что будет с Юлией Михайловной!

Блюм лез вперед и не слушал.

— Он был лишь доцентом, всего лишь доцентом, и по чину всего только коллежский асессор при отставке, — ударял он себя рукой в грудь, — знаков отличия не имеет, уволен из службы по подозрению в замыслах против правительства. Он состоял под тайным надзором и, несомненно, еще состоит. И ввиду обнаружившихся теперь беспорядков вы, несомненно, обязаны долгом. Вы же, наоборот, упускаете ваше отличие, потворствуя настоящему виновнику.

— Юлия Михайловна! Убир-райся, Блюм! — вскричал вдруг фон Лембке, заслышавший голос своей супруги в соседней комнате.

Блюм вздрогнул, но не сдался.

— Дозвольте же, дозвольте, — приступал он, еще крепче прижимая обе руки к груди.

— Убир-райся! — проскрежетал Андрей Антонович. — Делай, что хочешь… после… О, боже мой!

Поднялась портьера, и появилась Юлия Михайловна. Она величественно остановилась при виде Блюма, высокомерно и обидчиво окинула его взглядом, как будто одно присутствие этого человека здесь было ей оскорблением. Блюм молча и почтительно отдал ей глубокий поклон и, согбенный от почтения, направился к дверям на цыпочках, расставив несколько врозь свои руки.

Оттого ли, что он и в самом деле понял последнее истерическое восклицание Андрея Антоновича за прямое дозволение поступить так, как он спрашивал, или покривил душой в этом случае для прямой пользы своего благодетеля, слишком уверенный, что конец увенчает дело, — но, как увидим ниже, из этого разговора начальника с своим подчиненным произошла одна самая неожиданная вещь, насмешившая многих, получившая огласку, возбудившая жестокий гнев Юлии Михайловны и всем этим сбившая окончательно с толку Андрея Антоновича, ввергнув его, в самое горячее время, в самую плачевную нерешительность.

V

День для Петра Степановича выдался хлопотливый. От фон Лембке он поскорее побежал в Богоявленскую улицу, но, проходя по Быковой улице, мимо дома, в котором квартировал Кармазинов, он вдруг приостановился, усмехнулся и вошел в дом. Ему ответили: «Ожидают-с», что очень заинтересовало его, потому что он вовсе не предупреждал о своем прибытии.

Но великий писатель действительно его ожидал, и даже еще вчера и третьего дня. Четвертого дня он вручил ему свою рукопись «Merci» (которую хотел прочесть на литературном утре в день праздника Юлии Михайловны) и сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию человека, дав ему узнать великую вещь заранее. Петр Степанович давно уже примечал, что этот тщеславный, избалованный и оскорбительно-недоступный для неизбранных господин, этот «почти государственный ум» просто-запросто в нем заискивает, и даже с жадностию. Мне кажется, молодой человек наконец догадался, что тот если и не считал его коноводом всего тайно-революционного в целой России, то по крайней мере одним из самых посвященных в секреты русской революции и имеющим неоспоримое влияние на молодежь. Настроение мыслей «умнейшего в России человека» интересовало Петра Степановича, но доселе он, по некоторым причинам, уклонялся от разъяснений.

Великий писатель квартировал в доме своей сестры, жены камергера и помещицы; оба они, и муж и жена, благоговели пред знаменитым родственником, но в настоящий приезд его находились оба в Москве, к великому их сожалению, так что принять его имела честь старушка, очень дальняя и бедная родственница камергера, проживавшая в доме и давно уже заведовавшая всем домашним хозяйством. Весь дом заходил на цыпочках с приездом господина Кармазинова. Старушка извещала в Москву чуть не каждый день о том, как он почивал и что изволил скушать, а однажды отправила телеграмму с известием, что он, после званого обеда у градского головы, принужден был принять ложку одного лекарства. В комнату к нему она осмеливалась входить редко, хотя он обращался с нею вежливо, впрочем сухо, и говорил с нею только по какой-нибудь надобности. Когда вошел Петр Степанович, он кушал утреннюю свою котлетку с полстаканом красного вина. Петр Степанович уже и прежде бывал у него и всегда заставал его за этою утреннею котлеткой, которую тот и съедал в его присутствии, но ни разу его самого не попотчевал. После котлетки подавалась еще маленькая чашечка кофе. Лакей, внесший кушанье, был во фраке, в мягких неслышных сапогах и в перчатках.

— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.

— Вы ведь не… Не желаете ли завтракать? — спросил хозяин, на этот раз изменяя привычке, но с таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал завтракать. Тень обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только миг; он нервно позвонил слугу и, несмотря на всё свое воспитание, брезгливо возвысил голос, приказывая подать другой завтрак.

— Вам чего, котлетку или кофею? — осведомился он еще раз.

— И котлетку, и кофею, и вина прикажите еще прибавить, я проголодался, — отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм хозяина. Господин Кармазинов был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развернут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло.

— Больны, что ли? — заметил Петр Степанович.

— Нет, не болен, но боюсь стать больным в этом климате, — ответил писатель своим крикливым голосом, впрочем нежно скандируя каждое слово и приятно, по-барски, шепелявя, — я вас ждал еще вчера.

— Почему же? я ведь не обещал.

— Да, но у вас моя рукопись. Вы… прочли?

— Рукопись? какая?

Кармазинов удивился ужасно.

— Но вы, однако, принесли ее с собою? — встревожился он вдруг до того, что оставил даже кушать и смотрел на Петра Степановича с испуганным видом.

— Ах, это про эту «Bonjour», что ли…

— «Merci».

— Ну пусть. Совсем забыл и не читал, некогда. Право, не знаю, в карманах нет… должно быть, у меня на столе. Не беспокойтесь, отыщется.

— Нет, уж я лучше сейчас к вам пошлю. Она может пропасть, и, наконец, украсть могут.

— Ну, кому надо! Да чего вы так испугались, ведь у вас, Юлия Михайловна говорила, заготовляется всегда по нескольку списков, один за границей у нотариуса, другой в Петербурге, третий в Москве, потом в банк, что ли, отсылаете.

— Но ведь и Москва сгореть может, а с ней моя рукопись. Нет, я лучше сейчас пошлю.

— Стойте, вот она! — вынул Петр Степанович из заднего кармана пачку почтовых листиков. — Измялась немножко. Вообразите, как взял тогда у вас, так и пролежала всё время в заднем кармане с носовым платком; забыл.

Кармазинов с жадностию схватил рукопись, бережно осмотрел ее, сосчитал листки и с уважением положил покамест подле себя, на особый столик, но так, чтоб иметь ее каждый миг на виду.

— Вы, кажется, не так много читаете? — прошипел он, не вытерпев.

— Нет, не так много.

— А уж по части русской беллетристики — ничего?

— По части русской беллетристики? Позвольте, я что-то читал… «По пути»… или «В путь»… или «На перепутье», что ли, не помню. Давно читал, лет пять. Некогда.

Последовало некоторое молчание.

— Я, как приехал, уверил их всех, что вы чрезвычайно умный человек, и теперь, кажется, все здесь от вас без ума.

— Благодарю вас, — спокойно отозвался Петр Степанович.

Принесли завтрак. Петр Степанович с чрезвычайным аппетитом набросился на котлетку, мигом съел ее, выпил вино и выхлебнул кофе.

«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может быть и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».

Он встал с дивана и начал прохаживаться по комнате из угла в угол, для моциону, что исполнял каждый раз после завтрака.

— Скоро отсюда? — спросил Петр Степанович с кресел, закурив папироску.

— Я, собственно, приехал продать имение и завишу теперь от моего управляющего.

— Вы ведь, кажется, приехали потому, что там эпидемии после войны ожидали?

— Н-нет, не совсем потому, — продолжал господин Кармазинов, благодушно скандируя свои фразы и при каждом обороте из угла в другой угол бодро дрыгая правою ножкой, впрочем чуть-чуть. — Я действительно, — усмехнулся он не без яду, — намереваюсь прожить как можно дольше. В русском барстве есть нечто чрезвычайно быстро изнашивающееся, во всех отношениях. Но я хочу износиться как можно позже и теперь перебираюсь за границу совсем; там и климат лучше, и строение каменное, и всё крепче. На мой век Европы хватит, я думаю. Как вы думаете?

— Я почем знаю.

— Гм. Если там действительно рухнет Вавилон и падение его будет великое (в чем я совершенно с вами согласен, хотя и думаю, что на мой век его хватит), то у нас в России и рушиться нечему, сравнительно говоря. Упадут у нас не камни, а всё расплывется в грязь. Святая Русь менее всего на свете может дать отпору чему-нибудь. Простой народ еще держится кое-как русским богом; но русский бог, по последним сведениям, весьма неблагонадежен и даже против крестьянской реформы едва устоял, по крайней мере сильно покачнулся. А тут железные дороги, а тут вы… уж в русского-то бога я совсем не верую.

— А в европейского?

— Я ни в какого не верую. Меня оклеветали пред русскою молодежью. Я всегда сочувствовал каждому движению ее. Мне показывали эти здешние прокламации. На них смотрят с недоумением, потому что всех пугает форма, но все, однако, уверены в их могуществе, хотя бы и не сознавая того. Все давно падают, и все давно знают, что не за что ухватиться. Я уже потому убежден в успехе этой таинственной пропаганды, что Россия есть теперь по преимуществу то место в целом мире, где всё что угодно может произойти без малейшего отпору. Я понимаю слишком хорошо, почему русские с состоянием все хлынули за границу, и с каждым годом больше и больше. Тут просто инстинкт. Если кораблю потонуть, то крысы первые из него выселяются. Святая Русь — страна деревянная, нищая и… опасная, страна тщеславных нищих в высших слоях своих, а в огромном большинстве живет в избушках на курьих ножках. Она обрадуется всякому выходу, стоит только растолковать. Одно правительство еще хочет сопротивляться, но машет дубиной в темноте и бьет по своим. Тут всё обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь.

— Нет, вы вот начали о прокламациях; скажите всё, как вы на них смотрите?

— Их все боятся, стало быть, они могущественны. Они открыто обличают обман и доказывают, что у нас не за что ухватиться и не на что опереться. Они говорят громко, когда все молчат. В них всего победительнее (несмотря на форму) эта неслыханная до сих пор смелость засматривать прямо в лицо истине. Эта способность смотреть истине прямо в лицо принадлежит одному только русскому поколению. Нет, в Европе еще не так смелы: там царство каменное, там еще есть на чем опереться. Сколько я вижу и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выражено. Нет, в Европе еще этого не поймут, а у нас именно на это-то и набросятся. Русскому человеку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым «правом на бесчестье» его скорей всего увлечь можно. Я поколения старого и, признаюсь, еще стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь нравятся старые формы, положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить век.

Он вдруг приостановился.

«Однако я говорю-говорю, — подумал он, — а он всё молчит и высматривает. Он пришел затем, чтоб я задал ему прямой вопрос. А я и задам».

— Юлия Михайловна просила меня как-нибудь обманом у вас выпытать, какой это сюрприз вы готовите к балу послезавтра? — вдруг спросил Петр Степанович.

— Да, это действительно будет сюрприз, и я действительно изумлю… — приосанился Кармазинов, — но я не скажу вам, в чем секрет.

Петр Степанович не настаивал.

— Здесь есть какой-то Шатов, — осведомился великий писатель, — и, вообразите, я его не видал.

— Очень хорошая личность. А что?

— Так, он про что-то там говорит. Ведь это он по щеке ударил Ставрогина?

— Он.

— А о Ставрогине как вы полагаете?

— Не знаю; волокита какой-то.

Кармазинов возненавидел Ставрогина, потому что тот взял привычку не замечать его вовсе.

— Этого волокиту, — сказал он, хихикая, — если у нас осуществится когда-нибудь то, о чем проповедуют в прокламациях, вероятно, вздернут первого на сук.

— Может, и раньше, — вдруг сказал Петр Степанович.

— Так и следует, — уже не смеясь и как-то слишком серьезно поддакнул Кармазинов.

— А вы уж это раз говорили, и, знаете, я ему передал.

— Как, неужто передали? — рассмеялся опять Кармазинов.

— Он сказал, что если его на сук, то вас довольно и высечь, но только не из чести, а больно, как мужика секут.

Петр Степанович взял шляпу и встал с места. Кармазинов протянул ему на прощание обе руки.

— А что, — пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною интонацией, всё еще придерживая его руки в своих, — что, если назначено осуществиться всему тому… о чем замышляют, то… когда это могло бы произойти?

— Почем я знаю, — несколько грубо ответил Петр Степанович. Оба пристально смотрели друг другу в глаза.

— Примерно? приблизительно? — еще слаще пропищал Кармазинов.

— Продать имение успеете и убраться тоже успеете, — еще грубее пробормотал Петр Степанович. Оба еще пристальнее смотрели друг на друга.

Произошла минута молчания.

— К началу будущего мая начнется, а к Покрову всё кончится, — вдруг проговорил Петр Степанович.

— Благодарю вас искренно, — проникнутым голосом произнес Кармазинов, сжав ему руки.

«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! — думал Петр Степанович, выходя на улицу. — Ну, коли уж этот „почти государственный ум“ так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся). Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!».

Он побежал в Богоявленскую улицу, в дом Филиппова.

VI

Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.

— Вы, однако ж, о здоровье своем сильно заботитесь, — проговорил он громко и весело, входя в комнату, — какой славный, однако же, мяч, фу, как отскакивает; он тоже для гимнастики?

Кириллов надел сюртук.

— Да, тоже для здоровья, — пробормотал он сухо, — садитесь.

— Я на минуту. А впрочем, сяду. Здоровье здоровьем, но я пришел напомнить об уговоре. Приближается «в некотором смысле» наш срок-с, — заключил он с неловким вывертом.

— Какой уговор?

— Как какой уговор? — всполохнулся Петр Степанович, даже испугался.

— Это не уговор и не обязанность, я ничем не вязал себя, с вашей стороны ошибка.

— Послушайте, что же вы это делаете? — вскочил уж совсем Петр Степанович.

— Свою волю.

— Какую?

— Прежнюю.

— То есть как же это понять? Значит ли, что вы в прежних мыслях?

— Значит. Только уговору нет и не было, и я ничем не вязал. Была одна моя воля и теперь одна моя воля.

Кириллов объяснялся резко и брезгливо.

— Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не изменилась, — уселся опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. — Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем, был совершенно уверен, что не измените.

— Я вас очень не люблю; но совершенно уверены можете быть. Хоть и не признаю измены и неизмены.

— Однако знаете, — всполохнулся опять Петр Степанович, — надо бы опять поговорить толком, чтобы не сбиться. Дело требует точности, а вы меня ужасно как горошите. Позволяете поговорить?

— Говорите, — отрезал Кириллов, смотря в угол.

— Вы давно уже положили лишить себя жизни… то есть у вас такая была идея. Так, что ли, я выразился? Нет ли какой ошибки?

— У меня и теперь такая же идея.

— Прекрасно. Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.

— Еще бы; как вы говорите глупо.

— Пусть, пусть; я очень глупо выразился. Без сомнения, было бы очень глупо к тому принуждать; я продолжаю: вы были членом Общества еще при старой организации и открылись тогда же одному из членов Общества.

— Я не открывался, а просто сказал.

— Пусть. И смешно бы было в этом «открываться», что за исповедь? Вы просто сказали, и прекрасно.

— Нет, не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.

Петр Степанович действительно схватился было за чайник и искал порожней посудины. Кириллов сходил в шкаф и принес чистый стакан.

— Я сейчас у Кармазинова завтракал, — заметил гость, — потом слушал, как он говорил, и вспотел, а сюда бежал — тоже вспотел, смерть хочется пить.

— Пейте. Чай холодный хорошо.

Кириллов опять уселся на стул и опять уперся глазами в угол.

— В Обществе произошла мысль, — продолжал он тем же голосом, — что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я всё сделал, так что вас целый год подозревать не могут.

— Хоть несколько дней; и день один дорог.

— Хорошо. В этом смысле мне сказали, чтоб я, если хочу, подождал. Я сказал, что подожду, пока скажут срок от Общества, потому что мне всё равно.

— Да, но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним словом, в моем распоряжении, то есть на один только этот случай, разумеется, а во всех других вы, конечно, свободны, — почти с любезностию прибавил Петр Степанович.

— Я не обязался, а согласился, потому что мне всё равно.

— И прекрасно, прекрасно, я нисколько не имею намерения стеснять ваше самолюбие, но…

— Тут не самолюбие.

— Но вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на дорогу, стало быть, вы брали деньги.

— Совсем нет, — вспыхнул Кириллов, — деньги не с тем. За это не берут.

— Берут иногда.

— Врете вы. Я заявил письмом из Петербурга, а в Петербурге заплатил вам сто двадцать талеров, вам в руки… и они туда отосланы, если только вы не задержали у себя.

— Хорошо, хорошо, я ни в чем не спорю, отосланы. Главное, что вы в тех же мыслях, как прежде.

— В тех самых. Когда вы придете и скажете «пора», я всё исполню. Что, очень скоро?

— Не так много дней… Но помните, записку мы сочиняем вместе, в ту же ночь.

— Хоть и днем. Вы сказали, надо взять на себя прокламации?

— И кое-что еще.

— Я не всё возьму на себя.

— Чего же не возьмете? — всполохнулся опять Петр Степанович.

— Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.

Петр Степанович скрепился и переменил разговор.

— Я о другом, — предупредил он, — будете вы сегодня вечером у наших? Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся.

— Не хочу.

— Сделайте одолжение, будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом… У вас лицо… ну, одним словом, у вас лицо фатальное.

— Вы находите? — рассмеялся Кириллов. — Хорошо, приду; только не для лица. Когда?

— О, пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только, знаете, не забудьте захватить с собою бумагу и карандаш.

— Это зачем?

— Ведь вам всё равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидеть, ни с кем не говоря, слушать и изредка делать как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.

— Какой вздор, зачем?

— Ну коли вам всё равно; ведь вы всё говорите, что вам всё равно.

— Нет, зачем?

— А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а я там кой-кому объявил, что, может быть, посетит ревизор; и они будут думать, что вы-то и есть ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.

— Фокусы. Никакого ревизора у вас нет в Москве.

— Ну пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же член Общества.

— Скажите им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.

— Да почему?

— Не хочу.

Петр Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял шляпу.

— Этот у вас? — произнес он вдруг вполголоса.

— У меня.

— Это хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.

— Я не беспокоюсь. Он только ночует. Старуха в больнице, сноха померла; я два дня один. Я ему показал место в заборе, где доска вынимается; он пролезет, никто не видит.

— Я его скоро возьму.

— Он говорит, что у него много мест ночевать.

— Он врет, его ищут, а здесь пока незаметно. Разве вы с ним пускаетесь в разговоры?

— Да, всю ночь. Он вас очень ругает. Я ему ночью Апокалипсис читал, и чай. Очень слушал; даже очень, всю ночь.

— А, черт, да вы его в христианскую веру обратите!

— Он и то христианской веры. Не беспокойтесь, зарежет. Кого вы хотите зарезать?

— Нет, он не для того у меня; он для другого… А Шатов про Федьку знает?

— Я с Шатовым ничего не говорю и не вижу.

— Злится, что ли?

— Нет, не злимся, а только отворачиваемся. Слишком долго вместе в Америке пролежали.

— Я сейчас к нему зайду.

— Как хотите.

— Мы со Ставрогиным к вам тоже, может, зайдем оттуда, этак часов в десять.

— Приходите.

— Мне с ним надо поговорить о важном… Знаете, подарите-ка мне ваш мяч; к чему вам теперь? Я тоже для гимнастики. Я вам, пожалуй, заплачу деньги.

— Возьмите так.

Петр Степанович положил мяч в задний карман.

— А я вам не дам ничего против Ставрогина, — пробормотал вслед Кириллов, выпуская гостя. Тот с удивлением посмотрел на него, но не ответил.

Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще не успел их осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию. Шатов был дома и немного болен. Он лежал на постели, впрочем одетый.

— Вот неудача! — вскричал Петр Степанович с порога. — Серьезно больны?

Ласковое выражение его лица вдруг исчезло; что-то злобное засверкало в глазах.

— Нисколько, — нервно привскочил Шатов, — я вовсе не болен, немного голова…

Он даже потерялся; внезапное появление такого гостя решительно испугало его.

— Я именно по такому делу, что хворать не следует, — начал Петр Степанович быстро и как бы властно, — позвольте сесть (он сел), а вы садитесь опять на вашу койку, вот так. Сегодня под видом дня рождения Виргинского соберутся у него из наших; другого, впрочем, оттенка не будет вовсе, приняты меры. Я приду с Николаем Ставрогиным. Вас бы я, конечно, не потащил туда, зная ваш теперешний образ мыслей… то есть в том смысле, чтобы вас там не мучить, а не из того, что мы думаем, что вы донесете. Но вышло так, что вам придется идти. Вы там встретите тех самых, с которыми окончательно и порешим, каким образом вам оставить Общество и кому сдать, что у вас находится. Сделаем неприметно; я вас отведу куда-нибудь в угол; народу много, а всем незачем знать. Признаться, мне пришлось-таки из-за вас язык поточить; но теперь, кажется, и они согласны, с тем, разумеется, чтобы вы сдали типографию и все бумаги. Тогда ступайте себе на все четыре стороны.

Шатов выслушал нахмуренно и злобно. Нервный недавний испуг оставил его совсем.

— Я не признаю никакой обязанности давать черт знает кому отчет, — проговорил он наотрез, — никто меня не может отпускать на волю.

— Не совсем. Вам многое было доверено. Вы не имели права прямо разрывать. И, наконец, вы никогда не заявляли о том ясно, так что вводили их в двусмысленное положение.

— Я, как приехал сюда, заявил ясно письмом.

— Нет, не ясно, — спокойно оспаривал Петр Степанович, — я вам прислал, например, «Светлую личность», чтобы здесь напечатать и экземпляры сложить до востребования где-нибудь тут у вас; тоже две прокламации. Вы воротили с письмом двусмысленным, ничего не обозначающим.

— Я прямо отказался печатать.

— Да, но не прямо. Вы написали: «Не могу», но не объяснили, по какой причине. «Не могу» не значит «не хочу». Можно было подумать, что вы просто от материальных причин не можете. Так это и поняли и сочли, что вы все-таки согласны продолжать связь с Обществом, а стало быть, могли опять вам что-нибудь доверить, следовательно, себя компрометировать. Здесь они говорят, что вы просто хотели обмануть, с тем чтобы, получив какое-нибудь важное сообщение, донести. Я вас защищал изо всех сил и показал ваш письменный ответ в две строки, как документ в вашу пользу. Но и сам должен был сознаться, перечитав теперь, что эти две строчки неясны и вводят в обман.

— А у вас так тщательно сохранилось это письмо?

— Это ничего, что оно у меня сохранилось; оно и теперь у меня.

— Ну и пускай, черт!… — яростно вскричал Шатов. — Пускай ваши дураки считают, что я донес, какое мне дело! Я бы желал посмотреть, что вы мне можете сделать?

— Вас бы отметили и при первом успехе революции повесили.

— Это когда вы захватите верховную власть и покорите Россию?

— Вы не смейтесь. Повторяю, я вас отстаивал. Так ли, этак, а все-таки я вам явиться сегодня советую. К чему напрасные слова из-за какой-то фальшивой гордости? Не лучше ли расстаться дружелюбно? Ведь уж во всяком случае вам придется сдавать станок и буквы и старые бумажки, вот о том и поговорим.

— Приду, — проворчал Шатов, в раздумье понурив голову. Петр Степанович искоса рассматривал его с своего места.

— Ставрогин будет? — спросил вдруг Шатов, подымая голову.

— Будет непременно.

— Хе-хе!

Опять с минуту помолчали. Шатов брезгливо и раздражительно ухмылялся.

— А эта ваша подлая «Светлая личность», которую я не хотел здесь печатать, напечатана?

— Напечатана.

— Гимназистов уверять, что вам сам Герцен в альбом написал?

— Сам Герцен.

Опять помолчали минуты с три. Шатов встал наконец с постели.

— Ступайте вон от меня, я не хочу сидеть вместе с вами.

— Иду, — даже как-то весело проговорил Петр Степанович, немедленно подымаясь, — одно только слово: Кириллов, кажется, один-одинешенек теперь во флигеле, без служанки?

— Один-одинешенек. Ступайте, я не могу оставаться в одной с вами комнате.

«Ну, хорош же ты теперь! — весело обдумывал Петр Степанович, выходя на улицу, — хорош будешь и вечером, а мне именно такого тебя теперь надо, и лучше желать нельзя, лучше желать нельзя! Сам русский бог помогает!».

VII

Вероятно, он очень много хлопотал в этот день по разным побегушкам — и, должно быть, успешно, — что и отозвалось в самодовольном выражении его физиономии, когда вечером, ровно в шесть часов, он явился к Николаю Всеволодовичу. Но к тому его не сейчас допустили; с Николаем Всеволодовичем только что заперся в кабинете Маврикий Николаевич. Это известие мигом его озаботило. Он уселся у самых дверей кабинета, с тем чтобы ждать выхода гостя. Разговор был слышен, но слов нельзя было уловить. Визит продолжался недолго; вскоре послышался шум, раздался чрезвычайно громкий и резкий голос, вслед за тем отворилась дверь и вышел Маврикий Николаевич с совершенно бледным лицом. Он не заметил Петра Степановича и быстро прошел мимо. Петр Степанович тотчас же вбежал в кабинет.

Не могу обойти подробного отчета об этом, чрезвычайно кратком свидании двух «соперников», — свидании, по-видимому невозможном при сложившихся обстоятельствах, но, однако же, состоявшемся.

Произошло это так: Николай Всеволодович дремал в своем кабинете после обеда на кушетке, когда Алексей Егорович доложил о приходе неожиданного гостя. Услышав возвещенное имя, он вскочил даже с места и не хотел верить. Но вскоре улыбка сверкнула на губах его, — улыбка высокомерного торжества и в то же время какого-то тупого недоверчивого изумления. Вошедший Маврикий Николаевич, кажется, был поражен выражением этой улыбки, по крайней мере вдруг приостановился среди комнаты, как бы не решаясь: идти ли дальше или воротиться? Хозяин тотчас же успел изменить свое лицо и с видом серьезного недоумения шагнул ему навстречу. Тот не взял протянутой ему руки, неловко придвинул стул и, не сказав ни слова, сел еще прежде хозяина, не дождавшись приглашения. Николай Всеволодович уселся наискось на кушетке и, всматриваясь в Маврикия Николаевича, молчал и ждал.

— Если можете, то женитесь на Лизавете Николаевне, — подарил вдруг Маврикий Николаевич, и, что было всего любопытнее, никак нельзя было узнать по интонации голоса, что это такое: просьба, рекомендация, уступка или приказание.

Николай Всеволодович продолжал молчать; но гость, очевидно, сказал уже всё, для чего пришел, и глядел в упор, ожидая ответа.

— Если не ошибаюсь (впрочем, это слишком верно), Лизавета Николаевна уже обручена с вами, — проговорил наконец Ставрогин.

— Помолвлена и обручилась, — твердо и ясно подтвердил Маврикий Николаевич.

— Вы… поссорились?… Извините меня, Маврикий Николаевич

— Нет, она меня «любит и уважает», ее слова. Ее слова драгоценнее всего.

— В этом нет сомнения.

— Но знайте, что если она будет стоять у самого налоя под венцом, а вы ее кликнете, то она бросит меня и всех и пойдет к вам.

— Из-под венца?

— И после венца.

— Не ошибаетесь ли?

— Нет. Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает любовь и… безумие… самая искренняя и безмерная любовь и — безумие! Напротив, из-за любви, которую она ко мне чувствует, тоже искренне, каждое мгновение сверкает ненависть, — самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти… метаморфозы.

— Но я удивляюсь, как могли вы, однако, прийти и располагать рукой Лизаветы Николаевны? Имеете ли вы на то право? Или она вас уполномочила?

Маврикий Николаевич нахмурился и на минуту потупил голову.

— Ведь это только одни слова с вашей стороны, — проговорил он вдруг, — мстительные и торжествующие слова: я уверен, вы понимаете недосказанное в строках, и неужели есть тут место мелкому тщеславию? Мало вам удовлетворения? Неужели надо размазывать, ставить точки над i. Извольте, я поставлю точки, если вам так нужно мое унижение: права я не имею, полномочие невозможно; Лизавета Николаевна ни о чем не знает, а жених ее потерял последний ум и достоин сумасшедшего дома, и в довершение сам приходит вам об этом рапортовать. На всем свете только вы одни можете сделать ее счастливою, и только я один — несчастною. Вы ее оспариваете, вы ее преследуете, но, не знаю почему, не женитесь. Если это любовная ссора, бывшая за границей, и, чтобы пресечь ее, надо принести меня в жертву, — приносите. Она слишком несчастна, и я не могу того вынести. Мои слова не позволение, не предписание, а потому и самолюбию вашему нет оскорбления. Если бы вы хотели взять мое место у налоя, то могли это сделать безо всякого позволения с моей стороны, и мне, конечно, нечего было приходить к вам с безумием. Тем более что и свадьба наша после теперешнего моего шага уже никак невозможна. Не могу же я вести ее к алтарю подлецом? То, что я делаю здесь, и то, что я предаю ее вам, может быть, непримиримейшему ее врагу, на мой взгляд, такая подлость, которую я, разумеется, не перенесу никогда.

— Застрелитесь, когда нас будут венчать?

— Нет, позже гораздо. К чему марать моею кровью ее брачную одежду. Может, я и совсем не застрелюсь, ни теперь, ни позже.

— Говоря так, желаете, вероятно, меня успокоить?

— Вас? Один лишний брызг крови что для вас может значить?

Он побледнел, и глаза его засверкали. Последовало минутное молчание.

— Извините меня за предложенные вам вопросы, — начал вновь Ставрогин, — некоторые из них я не имел никакого права вам предлагать, но на один из них я имею, кажется, полное право: скажите мне, какие данные заставили вас заключить о моих чувствах к Лизавете Николаевне? Я разумею о той степени этих чувств, уверенность в которой позволила вам прийти ко мне и… рискнуть таким предложением.

— Как? — даже вздрогнул немного Маврикий Николаевич, — разве вы не домогались? Не домогаетесь и не хотите домогаться?

— Вообще о чувствах моих к той или другой женщине я не могу говорить вслух третьему лицу, да и кому бы то ни было, кроме той одной женщины. Извините, такова уж странность организма. Но взамен того я скажу вам всю остальную правду: я женат, и жениться или «домогаться» мне уже невозможно.

Маврикий Николаевич был до того изумлен, что отшатнулся на спинку кресла и некоторое время смотрел неподвижно на лицо Ставрогина.

— Представьте, я никак этого не подумал, — пробормотал он, — вы сказали тогда, в то утро, что не женаты… я так и поверил, что не женаты…

Он ужасно бледнел; вдруг он ударил изо всей силы кулаком по столу.

— Если вы после такого признания не оставите Лизавету Николаевну и сделаете ее несчастною сами, то я убью вас палкой, как собаку под забором!

Он вскочил и быстро вышел из комнаты. Вбежавший Петр Степанович застал хозяина в самом неожиданном расположении духа.

— А, это вы! — громко захохотал Ставрогин; хохотал он, казалось, одной только фигуре Петра Степановича, вбежавшего с таким стремительным любопытством.

— Вы у дверей подслушивали? Постойте, с чем это вы прибыли? Ведь я что-то вам обещал… А, ба! Помню: к «нашим»! Идем, очень рад, и ничего вы не могли придумать теперь более кстати.

Он схватил шляпу, и оба немедля вышли из дому.

— Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»? — весело юлил Петр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по узкому кирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник совершенно не замечал, что идет один по самой средине тротуара, а стало быть, занимает его весь одною своею особой.

— Нисколько не смеюсь, — громко и весело отвечал Ставрогин, — напротив, убежден, что у вас там самый серьезный народ.

— «Угрюмые тупицы», как вы изволили раз выразиться.

— Ничего нет веселее иной угрюмой тупицы.

— А, это вы про Маврикия Николаевича! Я убежден, что он вам сейчас невесту приходил уступать, а? Это я его подуськал косвенно, можете себе представить. А не уступит, так мы у него сами возьмем — а?

Петр Степанович, конечно, знал, что рискует, пускаясь в такие выверты, но уж когда он сам бывал возбужден, то лучше желал рисковать хоть на всё, чем оставлять себя в неизвестности. Николай Всеволодович только рассмеялся.

— А вы всё еще рассчитываете мне помогать? — спросил он.

— Если кликнете. Но знаете что, есть один самый лучший путь.

— Знаю ваш путь.

— Ну нет, это покамест секрет. Только помните, что секрет денег стоит.

— Знаю, сколько и стоит, — проворчал про себя Ставрогин, но удержался и замолчал.

— Сколько? что вы сказали? — встрепенулся Петр Степанович.

— Я сказал: ну вас к черту и с секретом! Скажите мне лучше, кто у вас там? Я знаю, что мы на именины идем, но кто там именно?

— О, в высшей степени всякая всячина! Даже Кириллов будет.

— Всё члены кружков?

— Черт возьми, как вы торопитесь! Тут и одного кружка еще не состоялось.

— Как же вы разбросали столько прокламаций?

— Там, куда мы идем, членов кружка всего четверо. Остальные, в ожидании, шпионят друг за другом взапуски и мне переносят. Народ благонадежный. Всё это материал, который надо организовать, да и убираться. Впрочем, вы сами устав писали, вам нечего объяснять.

— Что ж, трудно, что ли, идет? Заколодило?

— Идет? Как не надо легче. Я вас посмешу: первое, что ужасно действует, — это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи — очень нравится и отлично принялось. Затем следующая сила, разумеется, сентиментальность. Знаете, социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот эти кусающиеся подпоручики; нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые мошенники; ну эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется. Ну и, наконец, самая главная сила — цемент, всё связующий, — это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают.

— А коли так, из чего вы хлопочете?

— А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.

— И всё этакая-то сволочь!

— Материал. Пригодятся и эти.

— А вы на меня всё еще рассчитываете?

— Вы начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду, секретарем. Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, на корме сидит красна девица, свет Лизавета Николаевна… или как там у них, черт, поется в этой песне…

— Запнулся! — захохотал Ставрогин. — Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё что чиновничество и сентиментальность — всё это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха-ха-ха!

«Однако же ты… однако же ты мне эти слова должен выкупить, — подумал про себя Петр Степанович, — и даже сегодня же вечером. Слишком ты много уж позволяешь себе».

Так или почти так должен был задуматься Петр Степанович. Впрочем, уж подходили к дому Виргинского.

— Вы, конечно, меня там выставили каким-нибудь членом из-за границы, в связях с Internationale, ревизором? — спросил вдруг Ставрогин.

— Нет, не ревизором; ревизором будете не вы; но вы член-учредитель из-за границы, которому известны важнейшие тайны, — вот ваша роль. Вы, конечно, станете говорить?

— Это с чего вы взяли?

— Теперь обязаны говорить.

Ставрогин даже остановился в удивлении среди улицы, недалеко от фонаря. Петр Степанович дерзко и спокойно выдержал его взгляд. Ставрогин плюнул и пошел далее.

— А вы будете говорить? — вдруг спросил он Петра Степановича.

— Нет, уж я вас послушаю.

— Черт вас возьми! Вы мне в самом деле даете идею!

— Какую? — выскочил Петр Степанович.

— Там-то я, пожалуй, поговорю, но зато потом вас отколочу и, знаете, хорошо отколочу.

— Кстати, я давеча сказал про вас Кармазинову, что будто вы говорили про него, что его надо высечь, да и не просто из чести, а как мужика секут, больно.

— Да я этого никогда не говорил, ха-ха!

— Ничего. Se non è vero…^[4]

— Ну спасибо, искренно благодарю.

— Знаете еще, что говорит Кармазинов: что в сущности наше учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно.

— Превосходные слова! Золотые слова! — вскричал Ставрогин. — Прямо в точку попал! Право на бесчестье — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется! А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?

— Да ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не выговаривает.

— Понимаю, да ведь мы у себя.

— Нет, покамест не из высшей полиции. Довольно, пришли. Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь.