Фьодор Достоевски
Бесове (15)

Фёдор Достоевский
Бесы (15)

I

По пътя наистина ни се случи нещо удивително. Но да караме подред. Нещо около час преди ние със Степан Трофимович да излезем, през града минала голяма тълпа работници от фабриката на братя Шпигулини — мнозина я бяха забелязали и се бяха заинтересували от нея. Трябва да са били към седемдесетина души, а може би и повече. Вървели тихо и мирно, почти мълчаливо и почти като под строй. Сетне някои разправяха, че тия седемдесет души били уж избрани от всички работници във фабриката на братя Шпигулини — към деветстотин на брой, — един вид депутация, която да се явяла пред губернатора и предвид отсъствието на господарите да поиска от него закрила срещу управителя, който, затваряйки фабриката и разпускайки работниците, най-нахално ги мамел в сметките — факт, който днес вече не подлежи на никакво съмнение. Други и досега отхвърлят това за избора, защото не можело да се изберат чак толкова много хора — седемдесет души, ами чисто и просто това били най-онеправданите, които на своя глава тръгнали да търсят оправия за себе си — сиреч тоя „всеобщ фабричен бунт“, за който впоследствие се вдигна толкова шум, въобще го е нямало. Трети пък си залагат главата, че тия седемдесет души били не само бунтовници, ами на туй отгоре — политически, сиреч освен че били от най-вироглавите, ами и допълнително надъхани от прокламациите. С една дума, и досега не се знае със сигурност упражнявано ли е нечие влияние, имало ли е подстрекателство. Моето лично мнение за случая е, че подхвърлените тук-там прокламацийки работниците изобщо не са ги чели, а и да бяха ги прочели — дума нямаше да им разберат главно поради това, че тия, дето ги пишат, при всичката простотия на стила си се изразяват крайно мъгляво. Но тъй като работниците наистина бяха за окайване — а полицията, към която се бяха обърнали, не пожела да им влезе в положението, — какво по-естествено от това, да се вдигнат, та „право при генерала“, което ще рече, да застанат чинно пред къщата му и щом се покаже, да се бухнат отпреде му на колене и да протегнат ръце — един вид „ти майка, ти баща“, пък още по-добре, ако му връчат някое прошение. Никакъв бунт, значи, и никакви делегации, ами изпитаното историческо средство — руският народ открай време обича да ходи „право при генерала“, собствено казано, заради самото ходене, независимо от резултатите.

И затова съм напълно сигурен, че макар Пьотър Степанович, Липутин, а може и други — Федка например, — да са щъкали сред работниците и да са ги подсторвали (защото са налице доста сигурни доказателства, че и това го е имало), хванали са се не повече от двама-трима, хайде, петима да са били, и от всичко това нищо не излязло. Що се отнася до бунта, дори да са разбирали нещичко от пропагандата им, работниците начаса са им обърнали гръб, схващайки, че това са безсмислени и безполезни работи. Федка е друго — на него май му е провървяло повече, отколкото на Пьотър Степанович. Както вече най-достоверно се знае, в избухналия три дни по-късно пожар освен Федка са участвали и двама работници, а впоследствие, след около месец, бяха заловени други трима бивши работници и уличени в подпалвачество и грабеж. Но дори Федка да бе успял да подлъже някого към такава непосредствена дейност, подлъгал бе единствено тия петимата, защото за други не се чу нищо подобно.

Както и да било, важното е, че накрая тълпата довтасала на площадчето пред къщата на губернатора, работниците тихо и мирно се наредили пред главния вход и зачакали да се покаже стопанинът на губернията, който за беля не си бил вкъщи. Чакали цял половин час и както ми разправяше някой — гологлави. Тутакси обаче довтасала и полицията и почнали разправии — отначало на дребно, а впоследствие, разбира се, се стигнало до крясъци и закани: да се пръскали, щото лошо се пише! Работниците обаче се запънали и само повтаряли, че са дошли „при генерала“ и няма да мръднат оттука. Виждайки, че крясъците не помагат, началството взело да бърчи чело, да дава шепнешком някакви тайнствени разпореждания и сурово да свива вежди, уж че под бремето на големите грижи, но явно предпочело да изчака идването на Фон Лембке. Вятър е тая, че полицейският началник долетял с тройката си като хала и че уж, слязъл-неслязъл, почнал да раздава пестници. Вярно е, че нашият Иля Илич обичаше да препуска и наистина препускаше като хала със своя жълт файтон и когато пощурелите му коне съвсем пощуряваха — от което цялата улица „Търговска“ изпадаше в див възторг, — той се изправяше във файтона и хванат за поставения специално за целта отстрани ремък, протягаше напред дясната си ръка — както на монументите — и в тая поза величествено оглеждаше подведомствения си град. Но в дадения случай не беше посягал на бой, макар, разбира се, на слизане от файтона да теглил една тлъста псувня, и то не за друго, а чисто и просто за популярност. Вятър не, ами вятър е и това, че били докарани войници с натъкнати щикове и че не знам откъде са били извикани по телеграфа оръдия и казаци — чисти измишльотини, на които сега не вярват дори ония, които ги бяха измислили. И за пожарната не е вярно — дето били докарали бъчонките и поливали народа с вода. Чисто и просто Иля Илич се заканил, че никой няма да се измъкне сух от водата, и тия му думи, изглежда, се бяха превърнали в пожарникарски бъчонки — това по-сетне го писаха в кореспонденциите си столичните вестници. Както изглежда, най-достоверният вариант е, че на първа ръка са обградили тълпата със стражарите, които били налице, и същевременно са пратили да търсят Лембке — приставът на първи участък наистина моментално запрашил с файтона към Скворешники, накъдето се знаеше, че е заминал Лембке преди половин час…

Признавам обаче, че за мен все пак си остава нерешен въпросът: по какъв начин най-обикновената, безобидна тълпа тъжители — вярно, все пак седемдесет души — още от самото начало бе превърната в тълпа бунтовници, тръгнали да разклащат устоите на държавата? Защо самият Лембке, който се бе появил само двайсетина минути след като бяха пратили да го викат, се беше хванал със зъби и нокти за тая идея? Готов съм да допусна (но това си е лично мое мнение), че на Иля Илич — който беше кум на управителя на фабриката — му е изнасяло да представи работата именно в такава светлина, за да се попречи на разследването; а да постъпи така, го беше подсетил самият Фон Лембке. През последните два дни Лембке два пъти бе водил с него поверителни разговори и колкото и мъгляво да се бе изразявал, Иля Илич пак беше схванал, че в главата на началството здраво се е загнездила мисълта за прокламациите и особено за това, че някой подстрекава работниците на братя Шпигулини към социален бунт — хем тъй се е загнездила, че щеше да съжалява, ако подстрекателството излезеше празна работа. „Ще им се да се отличат някак в Петербург — си беше помислил нашият хитър Иля Илич, излизайки от кабинета на Фон Лембке. — Що пък не, и за нас е добре дошло.“

Сигурен съм обаче, че горкият Андрей Антонович не би искал и да се чуе за бунт, та каквато и награда да го очакваше. Беше един крайно изпълнителен чиновник и до женитбата си водеше най-редовен и непорочен живот. Но може ли да го виним, че вместо да си вземе някоя тиха и кротка Минхен и вместо тихо и кротко да се занимава с доставките на дървен материал за държавата, четирийсетгодишната княгиня го беше възвисила до себе си? Почти сигурно зная, че първите явни признаци на онова състояние, което беше отвело горкия Андрей Антонович в една добре известна и малко по-специална швейцарска лечебница, където, както се говори, набирал нови сили, се бяха появили именно в това съдбоносно утро. Но щом допускаме, че сутринта са се появили явните признаци на нещо, според мен можем да допуснем и другото, че подобни признаци, макар и не тъй явни, са се появили още в навечерието. Зная го, и то най-достоверно (ами представете си например, че лично Юлия Михайловна, при това почти с разкаяние — казвам почти, защото жената никога не се разкайва напълно, ми е разказвала впоследствие частица от тази история) — зная, че предния ден, някъде към три часа след полунощ, Андрей Антонович отишъл при съпругата си, събудил я и поискал от нея да изслуша ултиматума му. Искането било до такава степен настойчиво, че тя се принудила да стане от леглото и както си е с навита на масури за през нощта коса, да седне на дивана и макар пламнала от негодувание, макар изпълнена със саркастично презрение, но да го изслуша. И тогава за първи път разбрала колко далеч са отишли работите с нейния Андрей Антонович, разбрала и се ужасила. Това е бил моментът да се опомни най-сетне и да поомекне, но тя успяла да потисне ужаса си и проявила още по-голяма непреклонност. Тя (вероятно както и всяка друга съпруга) си имаше свой начин да се справи с Андрей Антонович, начин, който бе изпитван неведнъж и неведнъж го бе довеждал до изстъпление. Начинът на Юлия Михайловна се състоеше в презрително мълчание — по един, по два часа, по цял ден, че май и по два-три дни наред, — ама пълно мълчание, каквото и да става, каквото и да й говори той, каквото и да прави, та ако ще дори да тръгне да се хвърля от прозореца на третия етаж. Наистина непоносим за един чувствителен човек начин! Дали наказвайки съпруга си за провиненията му през последните дни и за ревнивата му чиновническа завист към нейните административни способности; дали негодувайки от критиката му спрямо държанието й с младежта и пред обществото без оглед на нейните тънки и далновидни политически цели; дали сърдейки се на тъпата му и безсмислена ревност към Пьотър Степанович — както и да било, но тя решила и тоя път да бъде непреклонна, независимо от късния час и невижданото досега вълнение на Андрей Антонович. Крачейки в изстъпление напред-назад и на всички страни по дебелите килими на будоара й, той изложил всичко, ама всичко, наистина без всякаква връзка, но затова пък всичко, което му било накипяло, защото „чашата на търпението преляла“. Почнал с това, че всички му се присмивали и бил „воден за носа“. „Не ме интересува изразът — викнал той пискливо, долавяйки присмеха й, — важното е, че е вярно!…“ „Не, госпожо, часът удари; знайте, че не ми е нито до смях, нито ми е до разни женски кокетства. Не се намираме в будоара на някоя превзета дама, а сме две абстрактни, тъй да се каже, същества, кацнали на един въздушен балон, за да си кажат истината.“ (Много естествено, обърквал се горкият и не намирал правилните форми за верните си впрочем мисли.) „Вие, госпожо, вие сте тази, която ме накара да приема този пост, и го приех само заради вас, заради честолюбието ви… Сега ми се усмихвате саркастично, тъй ли? Не тържествувайте, не бързайте. Знайте, госпожо, че бих могъл, съумял бих да се справя с този пост, и не само с него, ами с десет такива поста, защото имам нужните способности; но с вас, до вас, госпожо, е невъзможно да се справя; защото до вас моите способности изчезват. Не може да съществуват два центъра, а вие създадохте два — един при мен и друг в будоара си, — два центъра на властта, госпожо, но аз не ще го позволя, не ще го позволя! В службата, както и в брака, има един център, два са невъзможни… С какво ми се отплатихте вие? — продължил да вика той. — Съпружеството ни се състои единствено в това, че ежеминутно ми доказвате колко нищожен, глупав и дори подъл съм аз, а пък аз ежеминутно и унижено съм принуден да доказвам, че не съм нищожество, че не съм глупак и поразявам всички с благородството си — е, не е ли унизително това и за двете страни?“ Тук той почнал да тропа с крака по килима, тъй че Юлия Михайловна била принудена да се изправи със сурово достойнство на лицето. Той бързо притихнал, но пък се разчувстван, почнал да ридае (да, да ридае), да се удря в гърдите и близо пет минути ридал и се удрял в гърдите, все повече и повече излизайки от кожата си от гробното мълчание на Юлия Михайловна. Накрая окончателно се издънил, като се изтървал да каже, че я ревнува от Пьотър Степанович. Схващайки колко е сглупил, изпаднал в страшна ярост и взел да крещи, че „не ще допусне да се отхвърля от бога“; че ще разгони нейния „безсрамен невярващ салон“; че градоначалникът дори е длъжен да вярва в бога, „а това ще рече, че и жена му“; че няма да търпи никакви младежи; че „вие, вие, госпожо, вие сте причината всички тук да ме презират, вие ги настроихте така, а би следвало от чувство за собствено достойнство да цените мъжа си и да отстоявате неговия ум, дори да нямаше способности (а аз ни най-малко не съм неспособен!)“. Крещял, че ще ликвидира женския въпрос и помен няма да остави от него, че още утре ще забрани и ще разгони това нелепо празненство в полза на гувернантките (да вървят по дяволите); че още утре сутринта ще изгони от губернията първата срещната гувернантка, под конвой „с казак ще я изгони!“. „Напук, напук!“ — пискливо викал той. „Известно ли ви е например, че вашите негодници подкокоросват народа във фабриката и че аз го зная? Известно ли ви е, че нарочно разпространяват позиви, да, на-роч-но! Знаете ли, че са ми известни имената на четирима от тия негодници и че просто полудявам окончателно, окончателно полудявам!!!…“ Но в тоя момент Юлия Михайловна внезапно прекъснала мълчанието си и строго обявила, че самата тя много отдавна знае за престъпните замисли, че всичко това са глупости, че той го взема много навътре, а що се отнася до лудетините, тя знае не само тия четиримата, но всички останали (лъжеше); но че няма никакво намерение да полудява, а напротив, още повече започва да вярва на ума си и се надява да докара работите до един хармоничен край: да окуражи младежта, да я вразуми, внезапно и съвсем неочаквано да покаже, че всичките им замисли са й известни, след което да им посочи нови цели за разумна и по-светла дейност. О, какво бе станало в тоя момент с Андрей Антонович! Узнавайки, че Пьотър Степанович пак го е метнал и тъй грубо го е подиграл, че е разкрил пред нея много повече неща и по-рано, отколкото пред него, и че най-после самият Пьотър Степанович стои на дъното на всички престъпни замисли, той изпаднал в изстъпление. „О, безразсъдно, но злобно същество — възкликнал той, късайки отведнъж веригите, — знай, че още сега ще арестувам недостойния ти любовник, ще го окова във вериги и ще го тикна в крепостта или — или пред очите ти ще се хвърля от прозореца!“

В отговор на тази тирада позеленялата от яд Юлия Михайловна незабавно се разсмяла продължително, звучно, кръшно и явно престорено — досущ както във френския театър изписаната срещу сто хиляди рубли за ролите на кокетки парижка актриса се смее право в очите на ревнивия си съпруг. Фон Лембке се засилил уж към прозореца, но внезапно се спрял, стоял известно време като истукан, с молитвено събрани длани и блед като мъртвец, после хвърлил зловещ поглед на своята заливаща се от смях съпруга. „Юлия, Юлия, знаеш ли, Юлия… — казал той, задъхвайки се, с умоляващ глас — знаеш ли, Юлия, че и аз мога да направя нещо?“ Но когато тия му думи предизвикали нов, още по-силен пристъп на смях, стиснал зъби, изохкал и внезапно се хвърлил — не, не през прозореца, а върху съпругата си, и то с вдигнати юмруци! Не, не я ударил — хиляди пъти не! — но това изчерпало сетните му сили. С мъка се добрал до кабинета си и целият разтреперан, рухнал върху приготвеното вече легло, тъй както си бил с дрехите, завил се презглава с чаршафа и лежал така цели два часа — без сън, без мисли, с камък в сърцето и с тъпо, неподвижно отчаяние в душата. Само от време на време дълга и мъчителна конвулсия разтърсвала тялото му. Привиждали му се някакви несвързани и съвсем безсмислени неща: мислел например за стария стенен часовник, който имал преди петнайсет години в Петербург и на който беше паднала голямата стрелка; за веселяка Милбоа, негов съслуживец, с когото веднъж бяха хванали врабче в Александровския парк и чак после, изведнъж се бяха сетили, че единият от тях е вече колежки асесор, и падна голям смях. Заспал беше, мисля, някъде към седем часа сутринта, много сладко и незабелязано, и с чудесни сънища. Събуждайки се към десет часа, като ужилен скочил от леглото, изведнъж си спомнил всичко и се плеснал по челото; не приел нито закуската, нито Блюм, нито полицейския пристав, нито чиновника, дошъл да му напомни, че членовете на …-ското дружество ще го чакат тази сутрин да заеме председателското си място, а като луд хукнал към покоите на Юлия Михайловна. Там Софя Антроповна, бабичка от благородно семейство, която открай време живееше при Юлия Михайловна, му обяснила, че една голяма компания — три карети, начело с жена му, още в десет часа заминала за Скворешники при Варвара Петровна Ставрогина, за да огледа всичко на място във връзка със замисленото и насрочено за след две седмици второ празненство, и че това било уговорено с Варвара Петровна още преди три дни. Поразен от тази вест, Андрей Антонович се върнал в кабинета си и незабавно наредил да му впрегнат каляската. Не можел да чака нито миг. Цялото му същество жадувало за Юлия Михайловна — само да я зърне, да бъде край нея поне пет минути; може би ще го погледне, ще му обърне внимание, ще му се усмихне както преди, ще му прости — о-о! „Какво става с тия коне?“ Той машинално разгърнал оставената на масата дебела книга (имаше навика да си гадае по тоя начин: разгръщаше книгата наслуки и четеше първите три реда отгоре на дясната страница). Тоя път излязло: „Tous est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles“, Voltaire, „Candide“^[1]. Ядосал се и хукнал към каляската: „В Скворешники!“ После кочияшът разправяше, че из целия път непрекъснато го подканял да бърза, но като взели да наближават къщата, внезапно наредил да обръща и да кара отново в града и пак почнал: „По-бързо, моля, по-бързо.“ Като наближили вала, „негова милост“ пак се разпоредил да спрат, „па слезе, отби се от пътя и удари през полето; рекох, че някоя човещина му е дала зор, ама го гледам, запря се, па се зазяпа в треволяците и бая време стоя, та взех да се усъмнявам“.

Това са показанията на кочияша. Спомням си го тоя ден: студен и ясен, но ветровит септемврийски ден; пред погледа на отбилия се от пътя Андрей Антонович се разстилал суровият пейзаж на отдавна ожънатите ниви; свирещият вятър е люшкал жалките останки от умиращите жълти полски цветя… Дали е сравнявал себе си и своята съдба с повехналите и попарени от есента и студовете цветя? Не мисля. Дори съм сигурен в обратното, сигурен съм, че изобщо не е забелязал цветята въпреки изричните показания на кочияша, пък и на пристигналия тъкмо в този момент с файтона на полицейски началник пристав на първи участък, който впоследствие твърдеше, че действително заварил началството с букетче жълти полски цветя в ръка. Тоя пристав, Василий Иванович Флибустиеров — образец на възторжено-административна личност, — макар и отскоро в града, беше вече успял да се отличи и прочуе с изключителното си усърдие и с престараването, с което изпълняваше всяко нареждане, а така също с вродената си склонност да не изтрезнява. Скачайки от файтона и без ни най-малко да се смущава от странния вид на началството, на един дъх доложил, че „в града е неспокойно“.

— А? Какво? — строго, но без каквато и да било изненада, забравил сякаш къде се намира, все едно че в кабинета си, се обърнал насреща му Андрей Антонович.

— Приставът на първи участък Флибустиеров, ваше превъзходителство — отново се представил оня. — В града има бунт.

— Флибустиерите ли? — повторил Андрей Антонович замислено.

— Тъй верно, ваше превъзходителство. Шпигулинците се разбунтуваха.

— Шпигулинците!…

Думата му се сторила позната, подсетила го сякаш за нещо. Дори трепнал и вдигнал пръст към челото: „Шпигулинците!“ Мълчаливо и все още унесен в мислите си, бавно тръгнал към каляската, качил се и наредил да карат в града. Приставът поел с файтона подире му.

Доста интересни и най-разнообразни неща трябва да си е мислил по пътя, но при пристигането си на площада пред губернаторството едва ли е имал някакво определено намерение, някакъв точен план. Съзирайки обаче редиците на непреклонно настроената тълпа „бунтовници“, полицейския кордон, безпомощния (а може би нарочно безпомощния) полицейски началник, долавяйки всеобщото очакване, целият изтръпнал. Блед като платно, слязъл от каляската.

— Долу шапките^[2] — промълвил той тихо, задъхвайки се. И най-неочаквано креснал: — На колене! — Този писклив крясък бил неочакван за самия него и може би тъкмо това обяснява всичко, което се беше случило впоследствие. Това е като на пързалката по Коледа — понесе ли се веднъж шейната по нанадолнището, нищо не може да я спре. А пък за нещастие Андрей Антонович цял живот се бе отличавал със спокоен характер и никога никому не беше крещял и тропал с крака; с такива е най-опасно, когато някой път се случи шейната им изведнъж да се сурне по нанадолнището. Всичко се завъртяло пред очите му.

— Флибустиери! — изкрещял той още по-пискливо, още по не на място, и гласът му пресекнал. Мисля, че в момента не е знаел още какво ще предприеме, но е знаел и с цялото си същество е усещал, че ей сега, непременно, ще предприеме нещо.

„Господи!“ — чуло се от тълпата. Някакъв момък взел да се кръсти; трима или четирима наистина понечили да коленичат, но останалите вкупом прекрачили напред и всички в един глас се развикали: „Ваше превъзходителство… пазариха ни за четирийсет… управителят… ти не си мисли за нас, че…“, и прочие, и прочие. Нищо не можело да се разбере.

Уви! Андрей Антонович не бил в състояние да прави разследване: още държал букетчето. За него бунтът е бил тъй очевиден, както одеве бе очевидно за Степан Трофимович, че ще го карат в Сибир… А в неговите очи сред тълпата ококорили се насреща му „бунтовници“ току сновял „подстрекателят“… Пьотър Степанович, който не бе го напускал нито за миг още от снощи, самият Пьотър Степанович, омразният Пьотър Степанович…

— Пръчки! — провикнал се Андрей Антонович още по-неочаквано.

Настъпила мъртвешка тишина.

Така се бяха развили събитията в началото, съдейки по най-достоверни сведения и по моите догадки. По-нататък обаче сведенията, а и моите догадки не са вече толкова точни. Впрочем разполагаме и с някои факти.

Първо, пръчките пристигнали някак твърде бързо: очевидно, очаквайки тая заповед, предвидливият полицейски началник предвидливо ги е приготвил. Наказани бяха впрочем само двама, мисля, че не бяха дори трима души; и настоявам, че е така. Чиста измислица е, че били наказани всички или дори половината от хората. Вятър работа са и приказките относно бедната, но от благородно потекло дама, която най-неочаквано била хваната и тутакси бита; а за тая дама лично аз го четох в кореспонденцията на един петербургски вестник. Вярно, че у нас мнозина говореха за някоя си Авдотя Петровна Тарапигина, от приюта при гробището, която, прибирайки се от гости, минавала през площада и водена от естествено любопитство, се промушила напред сред зрителите; виждайки какво става, възкликнала: „Какъв срам!“ — и плюла. При което уж моментално я спипали и също я „напердашили“. Тоя случай не само че го писаха във вестниците, но в града се пусна дори подписка в нейна полза. Самият аз записах двайсет копейки. И какво излезе? Оказва се, че изобщо не е имало и няма никаква Тарапигина! Лично ходих да правя справка в приюта: хората дори не бяха чували за такава; не стига това, ами май се обидиха, като им разказвах за слуховете. Спирам се впрочем на тая несъществуваща Авдотя Петровна, защото това, което уж се било случило с нея (ако тя съществуваше), насмалко не се случи със Степан Трофимович; мисля дори, че тоя нелеп слух за Тарапигина бе тръгнал тъкмо по тоя начин, тоест украсявайки случката, клюката постепенно превърна моя приятел в някаква си Тарапигина. Най-важното, че просто не помня по какъв начин ми се беше изплъзнал още като излязохме на площада. Предчувствайки нещо много лошо, исках да заобиколим по края, но ни попречи собственото ми любопитство — само за миг се спрях с първия срещнат да питам какво става и като погледнах, Степан Трофимович вече го нямаше край мене. Инстинктивно се втурнах да го диря на най-опасното място; не знам защо, но ми се струваше, че и неговата шейна се е сурнала по нанадолнището. И действително — открих го в самия център на събитията. Помня, че го задърпах за ръкава; но той спокойно и гордо ми отправи един крайно авторитетен поглед.

— Cher — каза той с тон, в който звучеше някаква изопната до скъсване струна. — Щом дори тук, на площада, пред очите ми се разпореждат тъй безцеремонно, какво да очакваме например от тоя… като му се случи да действа самостоятелно.

И разтреперан от негодувание, тръпнещ от желанието да бъде предизвикателен, заплашително вдигна пръст и изобличително го насочи към опуления насреща ни, само на две крачки от нас, Флибустиеров.

— Тоя, а! — възкликна приставът (и на него му бе причерняло, види се). — Тоя! Ами ти кой си, бе? — приближи се той с вдигнат юмрук. — Ти кой си? — изрева той бясно, болезнено и някак отчаяно (ще отбележа, че много добре познаваше по лице Степан Трофимович). Още един миг и, разбира се, щеше да го сграбчи за шията; за щастие обаче крясъкът му привлече вниманието на Лембке и той се обърна. Загледа се в Степан Трофимович — внимателно, но някак с недоумение, силейки се сякаш да си спомни нещо, и изведнъж нетърпеливо замаха с ръка. Флибустиеров се спря. А аз взех да тегля Степан Трофимович от тълпата. Впрочем може би и самият той вече искаше да се оттегли.

— Да се прибираме, да се прибираме — настоявах аз, — ако още не са ни преброили кокалите, дължим го само на Лембке.

— Прибирайте се, драги, моя е вината, че ви излагам на опасност. Пред вас е бъдещето, чака ви, тъй да се каже, кариера, а колкото до мен — mon heure a sonnée.^[3]

И с твърди крачки се качи по стълбището на губернаторството. Портиерът ме познаваше; казах му, че отиваме при Юлия Михайловна. Влязохме в приемната и зачакахме. Не исках да изоставям приятеля си, но смятах за излишно да му говоря каквото и да било. Той имаше вид на човек, обрекъл себе си на сигурна смърт за отечеството. Седнахме поотделно, аз в единия ъгъл, по-близо до вратата, той отсреща ми, в другия; опрял се беше леко с две ръце на бастуна и замислено бе навел глава. В лявата му ръка висеше широкополата му шапка. Седяхме така около десетина минути.

I

Происшествие, случившееся с нами дорогой, было тоже из удивительных. Но надо рассказать всё в порядке. Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по городу проходила и была многими с любопытством замечена толпа людей, рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более. Она проходила чинно, почти молча, в нарочном порядке. Потом утверждали, что эти семьдесят были выборные от всех фабричных, которых было у Шпигулиных до девятисот, с тем чтоб идти к губернатору и, за отсутствием хозяев, искать у него управы на хозяйство управляющего, который, закрывая фабрику и отпуская рабочих, нагло обсчитал их всех, — факт, не подверженный теперь никакому сомнению. Другие до сих пор у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком было бы много для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных и приходили они просить лишь сами за себя, так что общего фабричного «бунта», о котором потом так прогремели, совсем никакого не было. Третьи с азартом уверяют, что семьдесят эти человек были не простые бунтовщики, а решительно политические, то есть, будучи из самых буйных, были возбуждены, сверх того, не иначе как подметными грамотами. Одним словом, было ли тут чье влияние или подговор — до сих пор в точности неизвестно. Мое же личное мнение, это — что подметных грамот рабочие совсем не читали, а если б и прочли, так не поняли бы из них ни слова, уже по тому одному, что пишущие их, при всей обнаженности их стиля, пишут крайне неясно. Но так как фабричным приходилось в самом деле туго, — а полиция, к которой они обращались, не хотела войти в их обиду, — то что же естественнее было их мысли идти скопом к «самому генералу», если можно, то даже с бумагой на голове, выстроиться чинно перед его крыльцом и, только что он покажется, броситься всем на колени и возопить как бы к самому провидению? По-моему, тут не надо ни бунта, ни даже выборных, ибо это средство старое, историческое; русский народ искони любил разговор с «самим генералом», собственно из одного уж удовольствия и даже чем бы сей разговор ни оканчивался.

И потому я совершенно убежден, что хотя Петр Степанович, Липутин, может, и еще кто-нибудь, даже, пожалуй, и Федька, и, шмыгали предварительно между фабричными (так как на это обстоятельство действительно существуют довольно твердые указания) и говорили с ними, но наверно не более как с двумя, с тремя, ну с пятью, лишь для пробы, и что из этого разговора ничего не вышло. Что же касается до бунта, то если и поняли что-нибудь из их пропаганды фабричные, то наверно тотчас же перестали и слушать, как о деле глупом и вовсе не подходящем. Другое дело Федька: этому, кажется, посчастливилось более, чем Петру Степановичу. В последовавшем три дня спустя городском пожаре, как несомненно теперь обнаружилось, действительно вместе с Федькой участвовали двое фабричных, и потом, спустя месяц, схвачены были еще трое бывших фабричных в уезде, тоже с поджогом и грабежом. Но если Федька и успел их переманить к прямой, непосредственной деятельности, то опять-таки единственно сих пятерых, ибо о других ничего не слышно было подобного.

Как бы там ни было, но рабочие пришли наконец всею толпою на площадку пред губернаторским домом и выстроились чинно и молча. Затем разинули рты на крыльцо и начали ждать. Говорили мне, что они будто бы, едва стали тотчас же и сняли шапки, то есть, может, за полчаса до появления хозяина губернии, которого, как нарочно, не случилось в ту минуту дома. Полиция тотчас же показалась, сначала в отдельных явлениях, а потом и в возможном комплекте; начала, разумеется, грозно, повелевая разойтись. Но рабочие стали в упор, как стадо баранов, дошедшее до забора, и отвечали лаконически, что они к «самому енералу»; видна была твердая решимость. Неестественные окрики прекратились; их быстро сменила задумчивость, таинственная распорядительность шепотом и суровая хлопотливая забота, сморщившая брови начальства. Полицеймейстер предпочел выждать прибытия самого фон Лембке. Это вздор, что он прилетел на тройке во весь опор и еще с дрожек будто бы начал драться. Он у нас действительно летал и любил летать в своих дрожках с желтым задком, и по мере того как «до разврата доведенные пристяжные» сходили всё больше и больше с ума, приводя в восторг всех купцов из Гостиного ряда, он подымался на дрожках, становился во весь рост, придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень, и, простирая правую руку в пространство, как на монументах, обозревал таким образом город. Но в настоящем случае он не дрался, и хотя не мог же он, слетая с дрожек, обойтись без крепкого словца, но сделал это, единственно чтобы не потерять популярности. Еще более вздор, что приведены были солдаты со штыками и что по телеграфу дано было знать куда-то о присылке артиллерии и казаков: это сказки, которым не верят теперь сами изобретатели. Вздор тоже, что привезены были пожарные бочки с водой, из которых обливали народ. Просто-запросто Илья Ильич крикнул, разгорячившись, что ни один у него сух из воды не выйдет; вероятно, из этого и сделали бочки, которые и перешли таким образом в корреспонденции столичных газет. Самый верный вариант, надо полагать, состоял в том, что толпу оцепили на первый раз всеми случившимися под рукой полицейскими, а к Лембке послали нарочного, пристава первой части, который и полетел на полицеймейстерских дрожках по дороге в Скворешники, зная, что туда, назад тому полчаса, отправился фон Лембке в своей коляске…

Но, признаюсь, для меня все-таки остается нерешенный вопрос: каким образом пустую, то есть обыкновенную, толпу просителей — правда, в семьдесят человек — так-таки с первого приема, с первого шагу обратили в бунт, угрожавший потрясением основ? Почему сам Лембке накинулся на эту идею, когда явился через двадцать минут вслед за нарочным? Я бы так предположил (но опять-таки личным мнением), что Илье Ильичу, покумившемуся с управляющим, было даже выгодно представить фон Лембке эту толпу в этом свете, и именно чтоб не доводить его до настоящего разбирательства дела; а надоумил его к тому сам же Лембке. В последние два дня он имел с ним два таинственных и экстренных разговора, весьма, впрочем, сбивчивых, но из которых Илья Ильич все-таки усмотрел, что начальство крепко уперлось на идее о прокламациях и о подговоре шпигулинских кем-то к социальному бунту, и до того уперлось, что, пожалуй, само пожалело бы, если бы подговор оказался вздором. «Как-нибудь отличиться в Петербурге хотят, — подумал наш хитрый Илья Ильич, выходя от фон Лембке, — ну что ж, нам и на руку».

Но я убежден, что бедный Андрей Антонович не пожелал бы бунта даже для собственного отличия. Это был чиновник крайне исполнительный, до самой своей женитьбы пребывавший в невинности. Да и он ли был виноват, что вместо невинных казенных дров и столь же невинной Минхен сорокалетняя княжна вознесла его до себя? Я почти положительно знаю, что вот с этого-то рокового утра и начались первые явные следы того состояния, которое и привело, говорят, бедного Андрея Антоновича в то известное особое заведение в Швейцарии, где он будто бы теперь собирается с новыми силами. Но если только допустить, что именно с этого утра обнаружились явные факты чего-нибудь, то возможно, по-моему, допустить, что и накануне уже могли случиться проявления подобных же фактов, хотя бы и не так явные. Мне известно, по слухам самым интимнейшим (ну предположите, что сама Юлия Михайловна впоследствии, и уже не в торжестве, а почти раскаиваясь, — ибо женщина никогда вполне не раскается — сообщила мне частичку этой истории), — известно мне, что Андрей Антонович пришел к своей супруге накануне, уже глубоко ночью, в третьем часу утра, разбудил ее и потребовал выслушать «свой ультиматум». Требование было до того настойчивое, что она принуждена была встать с своего ложа, в негодовании и в папильотках, и, усевшись на кушетке, хотя и с саркастическим презрением, а все-таки выслушать. Тут только в первый раз поняла она, как далеко хватил ее Андрей Антонович, и про себя ужаснулась. Ей бы следовало наконец опомниться и смягчиться, но она скрыла свой ужас и уперлась еще упорнее прежнего. У нее (как и у всякой, кажется, супруги) была своя манера с Андреем Антоновичем, уже не однажды испытанная и не раз доводившая его до исступления. Манера Юлии Михайловны состояла в презрительном молчании, на час, на два, на сутки, и чуть ли не на трое суток, — в молчании во что бы ни стало, что бы он там ни говорил, что бы ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, — манера нестерпимая для чувствительного человека! Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его как градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли на его критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, — как бы там ни было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича. Расхаживая вне себя взад и вперед и во все стороны по коврам ее будуара, он изложил ей всё, всё, правда, безо всякой связи, но зато всё накипевшее, ибо — «перешло за пределы». Он начал с того, что над ним все смеются и его «водят за нос». «Наплевать на выражение! — привзвизгнул он тотчас же, подхватив ее улыбку, — пусть „за нос“, но ведь это правда!…». «Нет, сударыня, настала минута; знайте, что теперь не до смеху и не до приемов женского кокетства. Мы не в будуаре жеманной дамы, а как бы два отвлеченные существа на воздушном шаре, встретившиеся, чтобы высказать правду». (Он, конечно, сбивался и не находил правильных форм для своих, впрочем, верных мыслей). «Это вы, вы, сударыня, вывели меня из прежнего состояния, я принял это место лишь для вас, для вашего честолюбия… Вы улыбаетесь саркастически? Не торжествуйте, не торопитесь. Знайте, сударыня, знайте, что я бы мог, что я бы сумел справиться с этим местом, и не то что с одним этим местом, а с десятью такими местами, потому что имею способности; но с вами, сударыня, но при вас — нельзя справиться; ибо я при вас не имею способностей. Два центра существовать не могут, а вы их устроили два — один у меня, а другой у себя в будуаре, — два центра власти, сударыня, но я того не позволю, не позволю!! В службе, как и в супружестве, один центр, а два невозможны… Чем отплатили вы мне? — восклицал он далее. — Наше супружество состояло лишь в том, что вы всё время, ежечасно доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я всё время, ежечасно и унизительно принужден был доказывать вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю всех своим благородством, — ну не унизительно ли это с обеих сторон?». Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами, так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым достоинством. Он быстро стих, но зато перешел в чувствительность и начал рыдать (да, рыдать), ударяя себя в грудь, почти целые пять минут, всё более и более вне себя от глубочайшего молчания Юлии Михайловны. Наконец, окончательно дал маху и проговорился, что ревнует ее к Петру Степановичу. Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить в бога, «а стало быть, и жена его»; что молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!…». Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!». «Нарочно, нарочно!» — при-взвизгивал он. «Знаете ли, знаете ли, — кричал он, — что на фабрике подговаривают людей ваши негодяи и что мне это известно? Знаете ли, что разбрасывают нарочно прокламации, на-роч-но-с! Знаете ли, что мне известны имена четырех негодяев и что я схожу с ума, схожу окончательно, окончательно!!!…». Но тут Юлия Михайловна вдруг прервала молчание и строго объявила, что она давно сама знает о преступных замыслах и что всё это глупость, что он слишком серьезно принял, и что касается до шалунов, то она не только тех четверых знает, но и всех (она солгала); но что от этого совсем не намерена сходить с ума, а, напротив, еще более верует в свой ум и надеется всё привести к гармоническому окончанию: ободрить молодежь, образумить ее, вдруг и неожиданно доказать им, что их замыслы известны, и затем указать им на новые цели для разумной и более светлой деятельности. О, что сталось в ту минуту с Андреем Антоновичем! Узнав, что Петр Степанович опять надул его и так грубо над ним насмеялся, что ей он открыл гораздо больше и прежде, чем ему, и что, наконец, может быть, сам-то Петр Степанович и есть главный зачинщик всех преступных замыслов, — он пришел в исступление. «Знай, бестолковая, но ядовитая женщина, — воскликнул он, разом порывая все цепи, — знай, что я недостойного твоего любовника сейчас же арестую, закую в кандалы и препровожу в равелин или — или выпрыгну сам сейчас в твоих глазах из окошка!». На эту тираду Юлия Михайловна, позеленев от злобы, разразилась немедленно хохотом, долгим, звонким, с переливом и перекатами, точь-в-точь как на французском театре, когда парижская актриса, выписанная за сто тысяч и играющая кокеток, смеется в глаза над мужем, осмелившимся приревновать ее. Фон Лембке бросился было к окну, но вдруг остановился как вкопанный, сложил на груди руки и, бледный как мертвец, зловещим взглядом посмотрел на смеющуюся. «Знаешь ли, знаешь ли, Юля… — проговорил он задыхаясь, умоляющим голосом, — знаешь ли, что и я могу что-нибудь сделать?». Но при новом, еще сильнейшем взрыве хохота, последовавшем за его последними словами, он стиснул зубы, застонал и вдруг бросился — не в окно — а на свою супругу, занеся над нею кулак! Он не опустил его, — нет, трижды нет; но зато пропал тут же на месте. Не слыша под собою ног, добежал он к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком на постланную ему постель, судорожно закутался весь с головой в простыню и так пролежал часа два, — без сна, без размышлений, с камнем на сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в душе. Изредка вздрагивал он всем телом мучительною лихорадочною дрожью. Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не подходящие: то он думал, например, о старых стенных часах, которые были у него лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка; то о развеселом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав, вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них уже коллежский асессор. Я думаю, он заснул часов в семь утра, не заметив того, спал с наслаждением, с прелестными снами. Проснувшись около десяти часов, он вдруг дико вскочил с постели, разом вспомнил всё и плотно ударил себя ладонью по лбу: ни завтрака, ни Блюма, ни полицеймейстера, ни чиновника, явившегося напомнить, что члены — ского собрания ждут его председательства в это утро, он не принял, он ничего не слышал и не хотел понимать, а побежал как шальной на половину Юлии Михайловны. Там Софья Антроповна, старушка из благородных, давно уже проживавшая у Юлии Михайловны, растолковала ему, что та еще в десять часов изволила отправиться в большой компании, в трех экипажах, к Варваре Петровне Ставрогиной в Скворешники, чтоб осмотреть тамошнее место для будущего, уже второго, замышляемого праздника, через две недели, и что так еще три дня тому было условлено с самою Варварой Петровной. Пораженный известием, Андрей Антонович возвратился в кабинет и стремительно приказал лошадей. Даже едва мог дождаться. Душа его жаждала Юлии Михайловны — взглянуть только на нее, побыть около нее пять минут; может быть, она на него взглянет, заметит его, улыбнется по-прежнему, простит — о-о! «Да что же лошади?». Машинально развернул он лежавшую на столе толстую книгу (иногда он загадывал так по книге, развертывая наудачу и читая на правой странице, сверху, три строки). Вышло: «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles». Voltaire, «Candide».^[1] Он плюнул и побежал садиться: «В Скворешники!». Кучер рассказывал, что барин погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать к господскому дому, он вдруг велел повернуть и везти опять в город: «Поскорей, пожалуйста, поскорей». Не доезжая городского валу, «они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни есть слабости, а они стали начали цветочки рассматривать и так время стояли, чудно, право, совсем уже я усумнился». Так показывал кучер. Я припоминаю в то утро погоду: был холодный и ясный, но ветреный сентябрьский день; пред зашедшим за дорогу Андреем Антоновичем расстилался суровый пейзаж обнаженного поля с давно уже убранным хлебом; завывавший ветер колыхал какие-нибудь жалкие остатки умиравших желтых цветочков… Хотелось ли ему сравнить себя и судьбу свою с чахлыми и побитыми осенью и морозом цветочками? Не думаю. Даже думаю наверно, что нет и что он вовсе и не помнил ничего про цветочки, несмотря на показания кучера и подъехавшего в ту минуту на полицеймейстерских дрожках пристава первой части, утверждавшего потом, что он действительно застал начальство с пучком желтых цветов в руке. Этот пристав — восторженно-административная личность, Василий Иванович Флибустьеров, был еще недавним гостем в нашем городе, но уже отличился и прогремел своею непомерною ревностью, своим каким-то наскоком во всех приемах по исполнительной части и прирожденным нетрезвым состоянием. Соскочив с дрожек и не усумнившись нимало при виде занятий начальства, с сумасшедшим, но убежденным видом, он залпом доложил, что «в городе неспокойно».

— А? что? — обернулся к нему Андрей Антонович, с лицом строгим, но без малейшего удивления или какого-нибудь воспоминания о коляске и кучере, как будто у себя в кабинете.

— Пристав первый части Флибустьеров, ваше превосходительство. В городе бунт.

— Флибустьеры? — переговорил Андрей Антонович в задумчивости.

— Точно так, ваше превосходительство. Бунтуют шпигулинские.

— Шпигулинские!…

Что-то как бы напомнилось ему при имени «шпигулинские». Он даже вздрогнул и поднял палец ко лбу: «шпигулинские!». Молча, но всё еще в задумчивости, пошел он, не торопясь, к коляске, сел и велел в город. Пристав на дрожках за ним.

Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.

— Шапки долой! — проговорил он едва слышно и задыхаясь. — На колени! — взвизгнул он неожиданно, неожиданно для самого себя, и вот в этой-то неожиданности и заключалась, может быть, вся последовавшая развязка дела. Это как на горах на масленице; ну можно ли, чтобы санки, слетевшие сверху, остановились посредине горы? Как назло себе, Андрей Антонович всю жизнь отличался ясностью характера и ни на кого никогда не кричал и не топал ногами; а с таковыми опаснее, если раз случится, что их санки почему-нибудь вдруг сорвутся с горы. Всё пред ним закружилось.

— Флибустьеры! — провопил он еще визгливее и нелепее, и голос его пресекся. Он стал, еще не зная, что он будет делать, но зная и ощущая всем существом своим, что непременно сейчас что-то сделает.

«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре человека действительно хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.

Увы! Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще были в руках его. Бунт ему был очевиден, как давеча кибитки Степану Трофимовичу. А между толпою выпучивших на него глаза «бунтовщиков» так и сновал пред ним «возбуждавший» их Петр Степанович, не покидавший его ни на один момент со вчерашнего дня, — Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович…

— Розог! — крикнул он еще неожиданнее.

Наступило мертвое молчание.

Вот как произошло это в самом начале, судя по точнейшим сведениям и по моим догадкам. Но далее сведения становятся не так точны, равно как и мои догадки. Имеются, впрочем, некоторые факты.

Во-первых, розги явились как-то уж слишком поспешно; очевидно, были в ожидании припасены догадливым полицеймейстером. Наказаны, впрочем, были всего двое, не думаю, чтобы даже трое; на этом настаиваю. Сущая выдумка, что наказаны были все или по крайней мере половина людей. Вздор тоже, что будто бы какая-то проходившая мимо бедная, но благородная дама была схвачена и немедленно для чего-то высечена; между тем я сам читал об этой даме спустя в корреспонденции одной из петербургских газет. Многие говорили у нас о какой-то кладбищенской богаделенке, Авдотье Петровне Тарапыгиной, что будто бы она, возвращаясь из гостей назад в свою богадельню и проходя по площади, протеснилась между зрителями, из естественного любопытства, и, видя происходящее, воскликнула: «Экой страм!» — и плюнула. За это ее будто бы подхватили и тоже «отрапортовали». Об этом случае не только напечатали, но даже устроили у нас в городе сгоряча ей подписку. Я сам подписал двадцать копеек. И что же? Оказывается теперь, что никакой такой богаделенки Тарапыгиной совсем у нас и не было! Я сам ходил справляться в их богадельню на кладбище: ни о какой Тарапыгиной там и не слыхивали; мало того, очень обиделись, когда я рассказал им ходивший слух. Я же потому, собственно, упоминаю об этой несуществовавшей Авдотье Петровне, что со Степаном Трофимовичем чуть-чуть не случилось того же, что и с нею (в случае, если б та существовала в действительности); даже, может быть, с него-то как-нибудь и взялся весь этот нелепый слух о Тарапыгиной, то есть просто в дальнейшем развитии сплетни взяли да и переделали его в какую-то Тарапыгину. Главное, не понимаю, каким образом он от меня ускользнул, только что мы с ним вышли на площадь. Предчувствуя что-то очень недоброе, я хотел было обвести его кругом площади прямо к губернаторскому крыльцу, но залюбопытствовался сам и остановился лишь на одну минуту расспросить какого-то первого встречного, и вдруг смотрю, Степана Трофимовича уж нет подле меня. По инстинкту тотчас же бросился я искать его в самом опасном месте; мне почему-то предчувствовалось, что и у него санки полетели с горы. И действительно, он отыскался уже в самом центре события. Помню, я схватил его за руку; но он тихо и гордо посмотрел на меня с непомерным авторитетом:

— Cher, — произнес он голосом, в котором задрожала какая-то надорванная струна. — Если уж все они тут, на площади, при нас так бесцеремонно распоряжаются, то чего же ждать хоть от этого… если случится ему действовать самостоятельно.

И он, дрожа от негодования и с непомерным желанием вызова, перевел свой грозный обличительный перст на стоявшего в двух шагах и выпучившего на нас глаза Флибустьерова.

— Этого! — воскликнул тот, не взвидя света. — Какого этого? А ты кто? — подступил он, сжав кулак. — Ты кто? — проревел он бешено, болезненно и отчаянно (замечу, что он отлично знал в лицо Степана Трофимовича). Еще мгновение, и, конечно, он схватил бы его за шиворот; но, к счастию, Лембке повернул на крик голову. С недоумением, но пристально посмотрел он на Степана Трофимовича, как бы что-то соображая, и вдруг нетерпеливо замахал рукой. Флибустьеров осекся. Я потащил Степана Трофимовича из толпы. Впрочем, может быть, он уже и сам желал отступить.

— Домой, домой, — настаивал я, — если нас не прибили, то, конечно, благодаря Лембке.

Идите, друг мой, я виновен, что вас подвергаю. У вас будущность и карьера своего рода, а я — mon heure a sonné.^[2]

Он твердо ступил на крыльцо губернаторского дома. Швейцар меня знал; я объявил, что мы оба к Юлии Михайловне. В приемной зале мы уселись и стали ждать. Я не хотел оставлять моего друга, но лишним находил еще что-нибудь ему говорить. Он имел вид человека, обрекшего себя вроде как бы на верную смерть за отечество. Расселись мы не рядом, а по разным углам, я ближе ко входным дверям, он далеко напротив, задумчиво склонив голову и обеими руками слегка опираясь на трость. Широкополую шляпу свою он придерживал в левой руке. Мы просидели так минут десять.