През деня Виргински загуби два часа, за да обикаля нашите и да им съобщи, че Шатов сигурно няма да предприеме издайничеството си, тъй като се е върнала жена му, родило се е дете и „познавайки сърцето човешко“, може да се предполага, че в момента не е опасен. Но остана неприятно изненадан, защото не намери почти никого освен Еркел и Лямшин. Еркел го беше изслушал мълчаливо, без да сваля от него лъчезарния си поглед. На пряко поставения въпрос: „Ще бъде ли там в шест часа, или не?“ — с най-лъчезарна усмивка му отговори, че „много естествено, ще бъде“.

Лямшин лежеше, завит презглава с юргана, и, изглежда, наистина беше твърде сериозно болен. Като видя Виргински, се уплаши и както си беше под юргана, веднага взе да ръкомаха, молейки да го оставят на мира. Обаче внимателно изслуша всичко относно Шатов, а известието, че никой не си бил у дома, кой знае защо, го порази. Оказа се също така, че вече знае (от Липутин) за смъртта на Федка, и припреният му несвързан разказ за това събитие порази на свой ред Виргински. На пряко поставения въпрос на Виргински: „Да се ходи или не?“ — отново почна да ръкомаха, молейки „да го оставели на мира, той не се бъркал и нищо не знаел“.

Виргински се прибра у дома угнетен и много разтревожен; тежеше му и това, че трябваше да крие от семейството си — свикнал беше да споделя всичко с жена си, и ако в този момент във възпаленото му съзнание не се бе зародила една нова идея, един нов, умиротворителен план за действие, може би и той като Лямшин щеше да легне болен. Но тази нова идея му придаде сили, нещо повече, вече с нетърпение зачака да стане време и тръгна към сборния пункт дори по-рано, отколкото трябваше.

Това бе едно извънредно мрачно място на края на огромния парк на Ставрогини.^[1] Впоследствие нарочно отидох да го видя — колко ли зловещо е изглеждало оная сурова есенна вечер. Оттук започваше стара, добре запазена гора, неясните очертания на огромните вековни борове мрачно се открояваха в тъмнината. Толкова тъмно беше, че лицата не се различаваха дори от две крачки, но Пьотър Степанович, Липутин, а после и Еркел донесоха фенери. Неизвестно кога и за какво, от незапомнени времена тук бе изградена от грубо струпай недялан камък някаква доста смешна беседка, нещо като пещеричка. Дървената маса и пейките, поставени някога в пещеричката, отдавна бяха изгнили и се бяха разпаднали. На около двеста крачки вдясно свършваше третото езеро. В парка имаше едно след друго три езера, които започваха от къщата и се простираха на цяла верста чак до другия му край. Беше почти изключено някакъв шум, вик или дори изстрел да достигне оттук до къщата на Ставрогини. Още повече че след вчерашното внезапно заминаване на Николай Всеволодович и последвалия го Алексей Егорич в града тя беше почти опустяла, останали бяха не повече от пет-шест души, и то стари и болни хора. Във всеки случай беше почти сигурно, че дори да чуеха някакви писъци или викове, обитателите на къщата щяха само да се уплашат и никой нямаше да се помръдне, за да се притече на помощ, никой нямаше да напусне топлата стая или леглото си.

В шест и двайсет почти всички с изключение на Еркел, който бе изпратен да доведе Шатов, се оказаха налице. Този път Пьотър Степанович не закъсня: дойде заедно с Толкаченко. Толкаченко беше намръщен и угрижен, нямаше и помен от престорената му напереност и храброст. Той почти не се отделяше от Пьотър Степанович, показвайки една необикновена преданост — току му се вреше, шушнеше му нещо, но оня почти не отговаряше или пък измърморваше нещо, колкото да се отърве.

Шигальов и Виргински дори бяха изпреварили Пьотър Степанович и когато той дойде, тутакси се дръпнаха настрана, пазейки дълбоко и явно преднамерено мълчание. Пьотър Степанович вдигна фенера и внимателно ги огледа по един доста безцеремонен и обиден начин. „Искат да говорят“ — мина му през ума.

— Няма ли го Лямшин? — попита той Виргински. — Кой казваше, че бил болен?

— Тук съм — обади се Лямшин, който внезапно изскочи иззад едно дърво. Беше с дебело зимно палто и тъй се беше увил с шала, че физиономията му не можеше да се види дори с помощта на фенера.

— Значи само Липутин го няма?

И Липутин мълчаливо се появи от пещеричката. Пьотър Степанович отново вдигна фенера.

— Какво се спотайвате там, защо не излизате?

— Предполагам, че всеки от нас има правото на свободно… придвижване — изплещи Липутин, но едва ли самият той разбираше какво иска да каже.

— Господа — повиши глас Пьотър Степанович (досега почти бяха шепнали, тази внезапна промяна на тона направи впечатление на всички), — вярвам да си давате сметка, че сега вече не е време за приказки. Вчера всичко беше сдъвкано, всичко е от ясно по-ясно. Но като съдя по физиономиите ви, някой може би пак иска да каже нещо. В такъв случай моля да побързаме. Разполагаме с малко време, дявол да го вземе, а Еркел всеки момент може да го доведе…

— Непременно ще го доведе — кой знае защо, се обади Толкаченко.

— Ако не се лъжа, най-напред ще стане предаването на печатницата? — осведоми се Липутин и като че пак не знаеше защо задава тоя въпрос.

— Е, то се знае, няма да я оставим да се затрие — вдигна към него фенера си Пьотър Степанович. — Но нали вчера се разбрахме, че няма да има истинско приемане. Само да ви покаже мястото, където е закопана: после сами ще си я изровим. Знам, че е някъде на десетина крачки от някой от ъглите на тая пещера… Но дявол да го вземе, как може тъкмо вие да сте забравили, Липутин? Нали се разбрахме да го посрещнете самичък и чак тогава да излезем ние… Странно, че тъкмо вие ме питате, или просто тъй, да се намирате на приказки?

Липутин мрачно мълчеше. Мълчаха всички. Вятърът полюшваше върховете на боровете.

— Господа, надявам се, че всеки ще изпълни дълга си — нетърпеливо прекъсна мълчанието Пьотър Степанович.

— Научих, че се е върнала жена му и е родила дете — развълнувано и припряно, гълтайки думите и ръкомахайки, се обади внезапно Виргински. — Познавайки човешкото сърце… можем да сме сигурни, че сега той няма да направи донос… защото е щастлив… преди няколко часа обиколих всички ви, но не заварих никого… тъй че може би всичко е съвсем излишно…

Той млъкна, сякаш му беше свършил въздухът.

— Ако вие, господин Виргински, изведнъж се бяхте почувствали щастлив — пристъпи към него Пьотър Степанович, — щяхте ли да отложите — не, не някой донос, за това и дума не може да става, а някой опасен граждански подвиг, който сте решили да извършите, преди да ви е споходило щастието, защото го смятате за свой дълг и за чест въпреки риска и въпреки че ще загубите щастието си?

— Не, не бих го отложил! За нищо на света не бих го отложил — викна Виргински с някакво ужасно нелепо вълнение и пак взе да ръкомаха.

— Бихте предпочели отново да станете нещастен, но не и подлец, нали?

— Да, да… Дори тъкмо напротив… бих пожелал да стана последен подлец… тоест не… тоест не подлец, а напротив — последен нещастник, но не и подлец.

— Като е така, знайте, че за Шатов този донос е въпрос на убеждение, на върховен граждански дълг и доказателството е, че самият той рискува донякъде пред властите, макар че с доноса си ще изкупи доста неща. Такъв човек по никой начин няма да се откаже. Никакво щастие няма да го спре — утре ще си спомни с горчив упрек, ще иде и ще го направи. Освен това не виждам никакъв повод за щастие в това, че след три години жена му се е върнала да му роди дете от Ставрогин.

— Но нали никой не е виждал този донос? — се обади внезапно Шигальов.

— Аз съм го виждал, аз — кресна Пьотър Степанович, — доносът съществува и всичко това е ужасно глупаво, господа!

— А пък аз — избухна внезапно Виргински, — протестирам… с всички сили протестирам… Аз искам… Вижте какво искам: искам, като дойде, да излезем и пред всички да го питаме: ако е вярно, да му поискаме да се разкае и ако даде честна дума, да го освободим. Във всеки случай — съд; само със съд! А не да се крием и после да му се нахвърлим.

— Да рискуваме общото дело, осланяйки се на някаква си честна дума, е връх на глупостта! Дявол да го вземе, господа, колко глупаво е сега всичко това! И в какво положение се поставяте в минута на опасност!

— Аз протестирам, протестирам! — повтаряше Виргински.

— Поне не викайте, няма да чуем сигнала. Господа, Шатов… (Дявол да го вземе, как може сега такава глупост!) Вече съм ви казвал, че Шатов е славянофил, тоест един от най-глупавите хора… А впрочем, това не е важно, дявол да го вземе, и няма никакво значение! И мен ме обърквате повече с вашите… дявол да го вземе!… Шатов, господа, беше един озлобен човек и понеже, тъй или инак, се числеше в организацията, до последния момент се надявах, че ще можем да го използваме за общото дело, че ще използваме неговото озлобление. Пазил съм го и съм го щадил въпреки най-строгите предписания… Щадил съм го сто пъти повече, отколкото заслужава! Но той стигна дотам, че направи донос. Впрочем всичко това сега не е важно!… Вижте какво, само да е посмял някой да се измъкне сега! Нито един от вас няма право да се измъква! Можете да се прегръщате и целувате с него, ваша си работа, но да предоставяте общото дело на честната му дума, нямате право! Тъй постъпват само свинете и подкупени от властта хора!

— Кои са тия, дето ги е подкупила властта? — отново процеди Липутин.

— Може и вие да сте. По-добре да си бяхте мълчали, Липутин, защото си говорите, както ви дойде. Подкупени са, господа, всички ония, които се паникьосват в момент на опасност. Винаги се намира един глупак, който в последния момент се паникьосва и почва да крещи: „Ох, само ми простете, всичко ще изкажа!“ Имайте го предвид обаче, господа, че сега вече какъвто и донос да направите — прошка няма! Дори да ви намалят наказанието с две степени, пак не ви мърда Сибир, а освен това не забравяйте и другия меч. А другият меч е по-остър от тоя на властта.

Пьотър Степанович се беше вбесил и беше наговорил излишни неща. Шигальов излезе три крачки напред:

— От вчера насам обмислих работата — почна той уверено и методично както винаги (и ми се струва, че земята да се продънеше под краката му, пак не би променил интонацията си, не би отстъпил ни на йота от методичността на изложението си) — и обмисляйки я, реших, че това убийство е не само загуба на ценно време, което би могло да се използва по по-съществен и разумен начин, но отгоре на всичко представлява онова пагубно отклонение от нормалния път, което винаги най-много е вредило на делото и за десетки години го е връщало назад, тъй като делото попада под влиянието на лекомислени и предимно политически личности, а не на чисти социалисти. И съм дошъл тук с единствената цел да протестирам срещу замисленото дело за общо назидание и за да се оттегля от даденото начинание, което, не знам защо, наричате опасно за вас. Оттеглям се не от страх пред опасността и не от чувства към този Шатов, с когото нямам никакво намерение да се прегръщам и целувам, а едновременно защото цялото това начинание от край до край противоречи на моята програма. Що се отнася до доноси и подкупи от страна на властите — бъдете напълно спокойни: от моя страна донос няма да има. Обърна се и си тръгна.

— Дявол да го вземе, той ще ги срещне и ще предупреди Шатов! — кресна Пьотър Степанович и измъкна револвера си. Ударникът щракна.

— Бъдете сигурни — обърна се отново Шигальов, — че срещайки по пътя си Шатов, не е изключено да се поздравим, но няма да го предупреждавам.

— А знаете ли, че може да си платите за всичко това, господин Фурие?

— Моля да имате предвид, че не съм Фурие. Смесвайки ме с тоя сладникав и занесен мухльо, вие доказвате само едно — макар че ръкописът ми беше доста време във вас, дори не сте надниквали в него. А относно вашето отмъщение ще ви кажа, че нямаше защо да вадите револвера. В тоя момент това не ви отърва. Ако пък ме заплашвате за утре или вдругиден, пак няма да спечелите нищо освен излишни затруднения с убийството ми. Може да ме застреляте, но все едно, рано или късно ще стигнете до моята система. Сбогом.

Точно в този момент откъм вътрешността на парка, на около двеста крачки откъм езерото, се чу изсвирване. Както се бяха условили вчера, Липутин тутакси отговори на изсвирването (не разчитайки на щърбата си уста, още сутринта си бе купил от пазара за една копейка детска глинена свирчица). По пътя Еркел беше предупредил Шатов за тия сигнали, тъй че у него не се бяха породили никакви подозрения.

— Не се безпокойте, ще мина встрани и те изобщо няма да ме забележат — предупреди Шигальов с внушителен шепот и с бавни отмерени крачки си тръгна към къщи през тъмния парк.

Сега вече е добре известно и до най-малките подробности как се е развила цялата тази ужасна история. Отначало Липутин посрещнал Еркел и Шатов пред входа на пещеричката. Шатов не го поздравил и не му подал ръка, ами веднага казал с висок глас:

— Къде ви е лопатата, нямате ли друг фенер? Не се бойте толкова де, тук няма жив човек, а сега в Скворешники и с топ да гърмиш, няма да те чуят. Ей тука е, тука, тука на това място.

И действително тропнал с крак на десет крачки от задния ъгъл на пещеричката, откъм гората. В този момент Толкаченко изскочил зад едно дърво и му се хвърлил отзад, а Еркел също го хванал отзад за лактите. Липутин му се хвърлил отпред. Тримата моментално го съборили на земята и го притиснали. Притичал и Пьотър Степанович с револвера. Казват, че Шатов успял да извърне глава към него и дори го познал. Три фенера осветявали разиграващата се сцена. Шатов внезапно надал пълен с отчаяние вик, но не го оставили да вика. Пьотър Степанович внимателно опрял цевта в челото му и без да му трепне ръката, натиснал спусъка. Изстрелът, изглежда, не бил много силен, във всеки случай в Скворешники не бяха чули нищо. Чул го бе, разбира се, Шигальов, който едва ли е бил по-далеч от триста крачки — чул е и вика, и изстрела, но съгласно показанията, които беше дал впоследствие, не се обърнал и дори не се спрял. Смъртта настъпила почти незабавно. Пълно самообладание — но едва ли и хладнокръвие — запазил единствено Пьотър Степанович. Приклякайки до трупа, сръчно и пъргаво обискирал джобовете на убития. Пари нямало (портмонето беше останало под възглавницата на Маря Игнатиевна), само някакви ненужни хартийки — някаква канцеларска бележка, записано заглавие на книга и сметката от някаква кръчма в странство, кой знае как оцеляла в джоба му цели две години. Пьотър Степанович прехвърлил всичко това в собствения си джоб и забелязвайки, че всички стоят, струпани край трупа, гледат и не предприемат нищо, почнал най-грубо да им подвиква и да ги ругае. Първи се опомнили Еркел и Толкаченко, изтичали в пещеричката и бързо донесли предварително приготвените, сиреч здраво вързани с въжета, два камъка от по десетина кила. Тъй като било решено да хвърлят и потопят трупа в най-близкото (третото) езеро, почнали да привързват камъните за краката му и за врата. Връзвал Пьотър Степанович, а Толкаченко и Еркел само държали камъните и му ги подавали. Пръв му го подал Еркел, а Толкаченко през всичкото време, докато Пьотър Степанович с мърморене и ругатни го връзвал за краката на трупа, стоял почти превит от усърдие с камъка в ръцете, готов да му го подаде всеки миг, и дори наум не му минало да остави товара си на земята, докато чака. Когато най-сетне и двата камъка били привързани и Пьотър Степанович се изправил и погледнал физиономиите на присъстващите, изведнъж станало нещо, което много изненадало всички.

Както вече се каза, почти всички, изключвайки донякъде Еркел и Толкаченко, бездействаха. Макар че, когато другите се бяха нахвърлили върху Шатов, Виргински също се бе втурнал, той дори не се бе докоснал до него и не бе помагал да го държат. А Лямшин се беше присъединил към групата чак след изстрела. След това, в продължение на цялата шетня около трупа, траяла може би десетина минути, всички бяха сякаш не на себе си. Струпали се бяха наоколо и сякаш изпитваха единствено нещо като учудване — безпокойството и тревогата още не бяха настъпили. Липутин стоеше отпред, до самия труп. Виргински надничаше отзад през рамото му с едно много странно и някак дистанцирано любопитство: дори се повдигаше на пръсти, за да разгледа по-добре. Зад гърба на Виргински Лямшин само боязливо надзърташе от време на време и тутакси отново се криеше. Когато камъните бяха вързани и Пьотър Степанович се изправи, Виргински внезапно се разтрепера, плесна с ръце и високо и горестно възкликна:

— Не по тоя начин, не по тоя начин! Не, не по тоя начин!

Може би щеше да прибави още нещо към това толкова закъсняло възклицание, но Лямшин не го остави да продължи — както си стоеше зад гърба му, изведнъж се нахвърли и конвулсивно се вкопчи в него с две ръце, надавайки някакъв страхотен вик. Има такива моменти на силна уплаха, когато човек изведнъж започва да вика с такъв глас, какъвто не би могло да се предположи, че има, и понякога това изглежда дори много страшно. Лямшин издаваше някакъв нечовешки, животински вой. В припадъка си той все по-здраво се вкопчваше във Виргински — устата му беше широко отворена, очите страшно опулени, краката му лудо ритаха и воят не спираше нито за миг. Виргински до такава степен се уплаши, че изведнъж самият той нададе лудешки вик и с едно неподозирано за него ожесточение почна да се дърпа от ръцете на Лямшин, удряйки и дращейки с ръце, доколкото можеше да достигне зад гърба си. Най-сетне Еркел му помогна да се откопчи. Но когато уплашеният до смърт Виргински беше избягал на десетина крачки встрани, Лямшин изведнъж видя пред себе си Пьотър Степанович, отново нададе вик и се хвърли към него. Препъвайки се в трупа, политна напред и падна право върху Пьотър Степанович, при което тъй го стисна в прегръдките си, криейки същевременно главата си в гърдите му, че известно време нито Пьотър Степанович, нито притеклите се Толкаченко и Липутин можеха да направят каквото и да било. Пьотър Степанович викаше, псуваше, удряше го с юмруци по главата и най-сетне, поотскубвайки се криво-ляво (Толкаченко, Еркел и Липутин вече здраво държаха Лямшин за ръцете), извади револвера и го тикна в зейналата уста на Лямшин, който продължаваше да се дере, но и револверът не помогна — воят не спря, докато Еркел майсторски не натъпка в устата му копринената си кърпа. Междувременно Толкаченко му беше вързал ръцете с остатъка от въжето.

— Много странно — каза Пьотър Степанович, гледайки лудия с някакво тревожно учудване.

Явно беше поразен от случилото се.

— За съвсем друг го имах — прибави той замислено.

Сега-засега оставиха при него Еркел. Трябваше да побързат с мъртвеца — бяха вдигнали такава врява, че някой би могъл да ги чуе. Толкаченко и Пьотър Степанович вдигнаха фенерите, подхванаха трупа откъм главата, а Липутин и Виргински за краката — и го понесоха. С двата вързани камъка товарът тежеше, а разстоянието бе най-малкото двеста крачки, ако не и повече. Толкаченко беше най-силният между тях. Той уж се обади да ходели в крак, но никой не му отговори и продължиха както дошло. Пьотър Степанович вървеше отдясно и целият се беше превил — крепеше на рамото си главата на мъртвеца, а с лявата си ръка придържаше отдолу камъка. И тъй като до половината път Толкаченко не се беше сетил да му помогне и да хване камъка, Пьотър Степанович накрая страхотно изпсува. Гласът му прозвуча внезапно и самотно, никой дори не вдигна глава и чак на брега, огъвайки се под товара и сякаш смазан от тежестта му, Виргински отново извика с плачлив глас:

— Не по тоя начин, не, не, не по тоя начин!

Мястото, дето свършваше доста голямото трето езеро и където бяха донесли трупа на убития, беше едно от най-затънтените в парка и тук рядко идваше някой, особено по това време на годината. Целият бряг бе обрасъл с трева. Оставиха фенерите на земята, разлюляха трупа и го хвърлиха във водата. Раздаде се глух и продължителен плясък. Пьотър Степанович вдигна фенера и всички с искрено любопитство проточиха шии да видят как ще потъне мъртвецът. Но нямаше вече нищо — с двата вързани камъка тялото беше потънало моментално. Плъзналите по повърхността големи кръгове бързо изчезваха. Всичко беше свършено.

— Господа — обърна се към всички Пьотър Степанович, — сега се разотиваме. Не ще и дума, че като свободни хора всички сте обладани от гордостта за свободно изпълнения дълг. Ако сега, за съжаление, сте твърде развълнувани, за да изпитвате подобно чувство, то несъмнено ще се появи у вас утре, когато вече ще е срамно да не го изпитвате. Позорното вълнение на Лямшин съм склонен да приема за бълнуване, още повече се каза, че бил зле от сутринта. Що се отнася до вас, Виргински, само миг свободен размисъл ще ви покаже, че предвид интересите на общото дело не бе възможно да се осланяме на честна дума, а трябваше да действаме само по тоя начин. Последствията ще ви покажат, че донос е имало. Склонен съм да забравя и вашите възклицания. Колкото до опасност — такава не се предвижда. И наум няма да им дойде да заподозрат някого от нас, особено ако съумеете да се държите както трябва. Тъй че всичко зависи главно от самите вас и от това, доколко сте се убедили в нашата правота, което, надявам се, ще стане още утре. Тъкмо това впрочем е целта на сплотяването ви в отделна организация на свободно събрани единомишленици — в даден момент да обединявате енергията си, служейки на общото дело, и ако се налага, да следите и наблюдавате един другиго. Всеки от вас отговаря за всичко горе. Вие сте призваните да обновите мухлясалото и вмирисало се от застоя дело — имайте го предвид, то ще ви дава кураж. Вашият път засега е разрушението: и на държавата, и на нейната нравственост. Ще останем само ние, предварително предназначените да поемат властта — умните ще приобщим, глупаците ще яхнем. Това не бива да ви смущава. За да стане достойно за свободата — поколението трябва да се превъзпитава. Ще имаме още хиляди и хиляди шатовци. Ние ще се организираме, за да поемем юздите на движението — срамота е да не вземем онова, което само ни се навира в ръцете. Сега отивам при Кирилов и до сутринта ще имаме документа, в който той, умирайки и един вид обяснявайки се с властите, поема цялата вина за всичко. Не може да има нищо по-естествено от тази комбинация. Първо, те с Шатов враждуваха — живели са заедно в Америка, следователно имало е кога и за какво да се скарат. Известно е, че Шатов промени убежденията си — значи, вражда на идейна почва, сиреч най-непримиримата вражда, и отгоре — страхът от издайничество. Тъкмо това ще бъде написано. Накрая ще бъде споменато, че в къщата на Филипов, и то именно в квартирата на Шатов, се е укривал и Федка. По такъв начин вие ще се очистите от всякакви подозрения, защото това окончателно ще обърка ония овни. Ние няма да се видим утре, господа — налага ми се да напусна града за известно време, но ще бъда наблизо. Още вдругиден обаче ще получите известия от мен. Съветвам ви впрочем утре и вие да си седите по домовете. А сега двама по двама ще се разотидем в различни посоки. Толкаченко, моля ви да се заемете с Лямшин и да го заведете у дома му. Вие сте този, който може да му въздейства и най-важното, да му обясните до каква степен може да си навреди с това малодушие. Виргински, мисля, че мога да разчитам на вашия роднина Шигальов така, както и на самия вас — той няма да направи донос. Остава да съжаляваме за постъпката му. Впрочем той не каза, че напуска организацията, и затова е още рано да го погребваме. Това е, господа, и хайде, по-бързо — ония там наистина са овни, но не пречи и ние да сме по-внимателни…

Виргински тръгна с Еркел. Предавайки Лямшин на Толкаченко, Еркел го доведе при Пьотър Степанович и онзи заяви, че се опомнил, разкайвал се, молел за прошка и дори не помнел какво се е случило с него. Пьотър Степанович си тръгна самичък по отвъдния бряг на езерото, заобикаляйки парка. Това беше най-дългият път. И остана много учуден, когато след известно време, почти на средата, го настигна Липутин.

— Пьотър Степанович, да знаете, че Лямшин ще издаде всичко!

— Не, ще се опомни и ще съобрази, че издаде ли ни, той ще е първият, който ще иде в Сибир. Сега никой няма да издаде. Дори вие.

— А вие?

— Безспорно, при най-малкото съмнение за измяна моментално ще ви натопя до един и вие много добре го знаете. Но няма да има измяна. Затова ли тичахте подире ми две версти?

— Пьотър Степанович, Пьотър Степанович, възможно е изобщо да не се видим повече!

— От къде на къде?

— Само едно ми кажете.

— Добре де, какво? Бих искал впрочем по-бързо да се разкарате оттук.

— Само едно, но истината: една-единствена ли е нашата петорка, или е вярно, че имало неколкостотин петорки? От най-върховни чувства питам, Пьотър Степанович, не от любопитство.

— Личи си по състоянието, в което сте изпаднали. Знаете ли какво, Липутин, вие сте по-опасен от Лямшин.

— Знам, знам, но чакам да ми отговорите само на това!

— Ама че глупав човек сте били! Че поне сега не ви ли е все едно вече дали е само нашата петорка, или са хиляди.

— Значи — само ние сме! Знаех си го! — викна Липутин. — През всичкото време го знаех, че сме само ние, още откогато…

И без да чака повече отговор на въпроса си, се обърна и бързо изчезна в тъмното.

Пьотър Степанович малко се позамисли.

— Не, никой няма да се издаде — каза той решително, — групата трябва да си остане група и да слуша или ще ги… Ама че калпав народ!

II

Най-напред се отби в квартирата си и грижливо, без никакво бързане подреди куфара си. Извънредният влак тръгваше в шест часа сутринта. Този извънреден сутрешен влак минаваше само веднъж седмично и съвсем отскоро, все още пробно. Пьотър Степанович наистина беше предупредил нашите за заминаването си, но им бе казал, че само за известно време, и то съвсем наблизо, а намеренията му всъщност бяха съвсем други. Като си стегна куфара и уреди сметката си с хазяйката, която беше своевременно предизвестена, той повика файтон и се премести у Еркел, който живееше близо до гарата. И чак след това, вече към един след полунощ, отиде у Кирилов, като се възползва отново от тайния вход на Федка.

Настроението му беше ужасно. Не стига другите неприятности (все още нищо не можеше да научи за Ставрогин), ами май тъкмо днес под секрет го бяха уведомили (най-вероятно от Петербург), че в най-скоро време го заплашва някаква опасност. Казвам „май“, защото не мога да го твърдя със сигурност. Сега, разбира се, какви ли не ги разправят в града за ония дни; но ако има някои да знаят изтънко кое как е било, те ще са ония, на които това им е работата. Аз мога само да предполагам, че Пьотър Степанович е забъркал някоя каша и извън нашия град, тъй че наистина може да са го уведомили. Дори съм убеден — въпреки циничното съмнение на обезверения и изпаднал в отчаяние Липутин, — че освен нашата е имал още поне две-три петорки (например в столиците), пък ако не чак петорки, то поне връзки и отношение, хем може би доста куриозни. Само три дни след заминаването му от столицата пристигна заповед незабавно да бъде арестуван — не знам вече дали заради нашите тукашни работи, или за нещо друго. Заповедта дойде тъкмо навреме, за да засили мистичния страх, който беше обзел началството и крайно лекомисленото до тоя момент общество, след като се разбра за тайнственото и многозначително убийство на студента Шатов (което дойде като капак на всички досегашни безобразия) и съпътстващите случая крайно загадъчни обстоятелства. Но заповедта беше закъсняла — по това време Пьотър Степанович, вече под чуждо име, се намираше в Петербург и надушил накъде отива работата, моментално се беше измъкнал в странство… Впрочем аз ужасно изпреварих събитията.

Пьотър Степанович влезе при Кирилов крайно ядосан и някак наежен. Сякаш му се искаше освен главното, за което беше дошъл, да използва Кирилов като отдушник за нещо лично, просто да си го изкара на него. Кирилов сякаш че се зарадва на идването му — личеше си, че го е чакал много отдавна и просто с болезнено нетърпение. Лицето му беше по-бледо от обикновено, погледът на черните му очи — тежък и застинал.

— Мислех вече, че няма да дойдете — тежко проговори той от мястото си на края на дивана, без впрочем да се помръдне при влизането на госта. Пьотър Степанович застана пред него и преди да каже каквото и да било, внимателно се вгледа в лицето му.

— Значи всичко е наред и не сме се отказали от намерението си, браво! — ухили се той някак обидно и покровителствено. — И няма какво толкова да ми връзвате кусур за закъснението — продължи той със същия лош смях. — Какво ще се оплаквате, цели три часа ви подарих!

— Не желая от вас никакви часове и не си ти, който ще ми подаряваш на мене… глупако!

— Какво? — сепна се за момент Пьотър Степанович, но веднага се овладя. — Гледай, че докачливи сме били пък! Охо, ние сме чак вбесени, а? — отряза той с все същия високомерен израз на лицето. — В такъв един момент, драги, е нужно по-скоро спокойствие. Сега е най-добре да се смятате за Колумб, а на мен да гледате като на някоя мишка и да не ми се докачате. Още вчера ви го препоръчах.

— Не желая да гледам на тебе като на мишка.

— Това комплимент ли е? Впрочем щом и чаят е студен — значи всичко е нагоре с краката. Не, тук става нещо неблагонадеждно. Я! Ами това пък какво е, дето го виждам в чинията на прозореца (приближи се до прозореца)? Охо, кокошка с ориз!… Но защо и до тоя момент е цяла? Излиза, че сме изпаднали в такова настроение, та дори кокошка…

— Ядох, не е ваша работа; мълчете!

— О, разбира се, пък и сега на вас ви е все едно. На мен обаче тъкмо сега не ми е все едно, защото почти не съм обядвал, представете си, та ако тая кокошка е, както предполагам, вече излишна… а?

— Яжте, ако можете.

— Благодаря, а после и чайче, нали?

Пьотър Степанович моментално се разположи на другия край на дивана край масата и с необикновена стръв се нахвърли на яденето. Междувременно обаче не изпускаше от очи жертвата си. Кирилов го гледаше със злоба и отвращение, но сякаш нямаше сили да отмести от него застиналия си поглед.

— Сега — обади се изведнъж Пьотър Степанович, продължавайки впрочем да дъвче, — сега да видим какво става с нашата работа. Значи, не се отмятате, а? А писмото?

— Реших да го направя тая нощ, тъй че ми е все едно. Ще го напиша. За прокламациите ли?

— Да, и за прокламациите. Аз впрочем ще ви продиктувам. Не ви ли е все едно? Нима съдържанието наистина може да ви безпокои в такъв момент?

— Не е твоя работа.

— Ама, разбира се, разбира се. Впрочем всичко на всичко няколко реда: заедно с Шатов сте разпространявали прокламациите, впрочем и с помощта на Федка, който се е укривал у вас. Този пункт, за Федка и че се е укривал у вас, е много важен, дори най-важният. Виждате ли, аз съм напълно откровен с вас.

— Шатов? Защо Шатов? В никакъв случай за Шатов.

— Хайде сега, че какво толкова ви засяга? Все едно, вече не можете му навреди.

— Жена му се върна, одеве се събуди и праща да питат къде е?

— Какво? Тук ли праща да питат за Шатов? Хм, това не ми харесва. Току-виж, пак пратила, а никой не трябва да разбере, че съм тук.

Пьотър Степанович се разтревожи.

— Няма да разбере, пак спи; акушерката Арина Прохоровна е при нея.

— Тъкмо това… мисля, че няма да чуе, а? Вижте какво, я да заключим външната врата.

— Нищо няма да чуе. А ако дойде Шатов, ще ви скрия в другата стая.

— Шатов няма да дойде. И вие ще напишете, че тая вечер сте се… скарали, защото е доносник и предател… и сте причина за смъртта му.

— Умрял! — викна Кирилов, скачайки от дивана.

— Днес в осем вечерта, или по-точно, вчера в осем часа вечерта, защото вече минава един.

— Ти си го убил, ти!… Още вчера го предвиждах!

— Оставало да не предвидите! Ей с тоя на револвер (извади револвера си, уж че само да го покаже, но не го прибра, а продължи да го държи, сякаш да му е подръка). — Чуден човек сте вие, Кирилов, много добре знаете и винаги сте го знаели, че рано или късно тоя глупак трябваше да свърши тъкмо по тоя начин. Какво има да се предвижда? Лично аз съм ви обяснявал няколко пъти. Шатов готвеше донос; следил съм го; и просто нямаше друг изход. Че нали и вие бяхте инструктиран да го следите — не ми ли съобщавахте лично преди три седмици…

— Мълчи! Убил си го, защото в Женева те заплю в лицето!

— И за това, и за други неща. За много неща. Впрочем без ни най-малко да съм бил озлобен. Какво скачате? Какви са тия фокуси? Охо! Значи тъй, а!…

Пьотър Степанович скочи и вдигна револвера си. Защото Кирилов изведнъж бе грабнал от перваза на прозореца своя приготвен и зареден още от сутринта револвер. Стояха с насочени револвери, готови за стрелба. Кирилов злобно се изсмя.

— Подлец, признай, че одеве извади револвера, защото очакваше да те застрелям… Но няма да те застрелям… макар че… макар че…

И отново насочи револвера си към Пьотър Степанович, взимайки го на мушка, сякаш безсилен да се откаже от удоволствието поне да си представи как ще му тегли куршума. Пьотър Степанович изчакваше с пръст на спусъка, изчакваше последния момент, рискувайки, разбира се, пръв да получи куршум в челото — от тоя „маниак“ всичко можеше да се очаква. Но ето че задъхан, разтреперан, неспособен дори да говори, „маниакът“ най-сетне отпусна ръка.

— Хайде, поиграхме си и край — свали оръжието и Пьотър Степанович. — Сигурен бях, че от ваша страна е игра. Но трябва да ви кажа, че доста рискувахте: като нищо можех да натисна спусъка.

И доста спокойно седна на дивана и си наля чай — впрочем ръката му малко трепереше. Кирилов остави револвера на масата и почна да се разхожда напред-назад.

— Няма да пиша, че съм убил Шатов, и… сега нищо няма да пиша. Няма да оставя писмо!

— Тъй, а?

— Тъй.

— Каква подлост, каква глупост! — позеленя от яд Пьотър Степанович. — Предчувствах го впрочем. Трябва да знаете, че никак не съм изненадан. Впрочем, както щете. Ако можех да ви накарам със сила, щях да ви накарам. Вие впрочем сте подлец — все повече и повече не можеше да се владее Пьотър Степанович. — Като ни молехте да ви дадем пари, какво ли не обещавахте… но знайте, че няма да си изляза оттука току-тъй, ще си направя поне удоволствието да ви видя как ще си пръснете черепа.

— Искам незабавно да излезеш — спокойно застана срещу него Кирилов.

— А, не, няма го майстора — отново се хвана за револвера Пьотър Степанович, — току-виж, от страх и подлост ви е скимнало да отложите, пък утре да направите донос, та пак да се снабдите с парици — като нищо ще ви платят. Знам ги аз такивата като вас, на всичко са способни! Но не се бойте, всичко съм предвидил: няма да си ида оттука, преди да съм ви пръснал черепа. Хем със същия тоя револвер, дето и на оня подлец Шатов, ако ви скимне да се отметнете от намерението си, дяволите да ви вземат.

— Непременно ли ти се иска да видиш и моята кръв?

— Разберете, не е от злоба — лично на мен ми е все едно. Единствено за да съм спокоен за делото. Нали виждате, че не може да се разчита на хората. Казвам ви, че не я разбирам тая ваша фантазия: сам да си слагате край на живота. Нито аз съм ви го измислил, нито съм ви карал — сам сте си го измислили и сте го съобщили, при това не на мен, а на други членове в странство. При това много добре знаете, че никой не ви е дърпал за езика, никой не ви е познавал дори — самият вие сте отишли да им се изповядате, от сантименталност. Какво да се прави сега, щом въз основа на приказките ви още тогава — с ваше съгласие и по ваше предложение (забележете — по ваше предложение!) — е съставен известен план за тукашните действия, който е вече невъзможно да се измени. Самият вие тъй се поставихте, че знаете твърде много. И ако изведнъж откачите и утре хукнете да правите донос, това ще ни бъде крайно неизгодно, как си го мислите вие? Не, не, драги! Поели сте веднъж задължението, дали сте дума, взели сте пари. Не можете да го отречете…

Пьотър Степанович много се беше разпалил, но Кирилов отдавна не го слушаше. Потънал в мислите си, отново крачеше напред-назад из стаята.

— Жал ми е за Шатов — каза той и отново застана пред Пьотър Степанович.

— Че и на мен ми е жал, ако е въпросът, но нима…

— Мълчи, подлец! — ревна Кирилов, правейки страшно и недвусмислено движение. — Ще те убия!

— Добре де, добре, излъгах те, приемам, никак не ми е жал: хайде, стига, стига! — уплашено скочи Пьотър Степанович, закривайки се с ръка.

Кирилов пак тъй внезапно се успокои и отново закрачи.

— Няма да отлагам — именно сега искам да се убия — всички са подлеци!

— Това вече е идея! Разбира се, всички са подлеци и тъй като един порядъчен човек просто не може да изтрае тоя подъл свят…

— Глупак; не съм порядъчен; и аз съм същият подлец, какъвто си ти, каквито са всички. Никъде го няма тоя порядъчен човек.

— Разбра го най-сетне! Слушайте, Кирилов, нима с вашия ум досега не ви е било ясно, че всички са еднакви, че няма подобри и по-лоши, а само по-умни и по-глупави, и че щом всички са подлеци (което впрочем е глупост), излиза, че няма как да съществува човек, който да не е подлец?

— Я! Ама ти наистина ли не се превземаш? — погледна го с известно учудване Кирилов. — Говориш разпалено и просто… Мигар и такивата като тебе имат убеждения?

— Кирилов, никога не съм могъл да разбера защо искате да се самоубивате. Знам само, че по убеждение… твърдо убеждение. Но ако изпитвате, тъй да се каже, нужда да излеете душата си, съм на вашите услуги… Само трябва да имате предвид, че времето напредва…

— Колко е часът?

— Охо, точно два — погледна часовника си Пьотър Степанович.

„Май има още надежда да се разберем“ — помисли той.

— Нямам какво да ти казвам на тебе — промърмори Кирилов.

— Помня, че беше нещо за бога… нали ми го обяснявахте веднъж, дори два пъти. Ако се застреляте, ще станете бог, нали тъй беше?

— Да, ще стана бог.

Пьотър Степанович дори не се усмихна, чакаше; Кирилов му хвърли проницателен поглед.

— Вие сте политически мошеник и интригант, целите да го обърнем на философия и патос, да се успокоя, та като ми мине ядът и се примиря, да измолите писмото, че съм убил Шатов.

Пьотър Степанович отговори с почти искрено простодушие:

— Хубаво де, и такъв да съм, не ви ли е все едно в последните минути? Тъй де, кажете ми, за какво сме седнали да се караме: вие сте такъв, аз съм инакъв, и какво от това? И на всичко отгоре сме…

— Подлеци.

— Да, ако щете, и подлеци. Но нали знаете, че това са само думи.

— Цял живот съм искал да не са само думи. Затова живях, защото го исках. И сега всеки ден искам да не са само думи.

— Тъй е, всеки търси да му е по-добре. Говедото, че е говедо… сиреч всеки търси един вид комфорт. Открай време се знае.

— Комфорт ли, казваш?

— Хайде, да не се хващаме за думата.

— Не, не, добре го каза; нека да е комфорт. Бог е необходим и затова трябва да го има.

— И тъй да е, чудесно.

— Но аз знам, че го няма и не може да го има.

— Това е по-точно.

— Как не разбираш, че не може да се живее с тия две мисли едновременно.

— Че да се изпозастреляме ли?

— Как не разбираш, че човек може да се застреля единствено поради това? Не разбираш, че може да има такъв човек, един-единствен от всичките ви хиляди милиони, който не желае и няма да го понесе.

— Едно разбирам аз — че май се колебаете… И това е много лошо.

— Ставрогин също го изяде идеята — не чу забележката му Кирилов, който продължаваше мрачно да крачи из стаята.

— Какво? — наостри уши Пьотър Степанович. — Каква идея? Казвал ли ви е нещо?

— Не, сам се досетих: Ставрогин и да вярва, не си вярва, че вярва. Ако пък не вярва, не си вярва, че не вярва.

— Е, у Ставрогин има и нещо друго, по-умно от това… — свадливо промърмори Пьотър Степанович, обезпокоен от обрата на разговора и бледността на Кирилов.

„Дявол да го вземе, няма да се застреля — мислеше си той, — предчувствах го, винаги съм го предчувствал; мозъчна еквилибристика и нищо повече; ама че калпав свят!“

— Ти си последният, който е с мене: не бих искал да се разделяме с лошо — подари му изведнъж нова надежда Кирилов.

Пьотър Степанович не бързаше с отговора. „Дявол да го вземе, каква ли е пък тая?“ — отново си помисли той.

— Повярвайте ми, Кирилов, аз нямам нищо против вас като човек и винаги…

— Ти си подъл, ти лъжеш. Но и аз съм като тебе и ще се застрелям, а ти ще оставаш жив.

— Тоест искате да кажете, че съм паднал толкова ниско, че ще продължа да живея.

Пьотър Степанович все още не можеше да си отговори дали в момента беше изгодно да продължава този разговор и реши „да се остави на обстоятелствата“. Но тонът на превъзходство, нескритото презрение на Кирилов и по-рано винаги го бяха дразнили, а сега, кой знае защо, го дразнеха повече от всякога. Може би защото Кирилов, комуто след някой и друг час предстоеше да умре (Пьотър Степанович не изпускаше предвид и това), му се струваше вече някакъв получовек, същество, което вече няма правото да проявява високомерие.

— Ама вие май ми се перчите с това, дето уж ще се застрелвате?

— Винаги ми е било чудно, че всички остават живи — не чу подхвърлянето му Кирилов.

— Хм, да допуснем, че в това има нещо, но…

— Маймуна! — с всичко се съгласяваш, само и само да не ме изтървеш. Мълчи, нищо няма да разбереш. Щом няма бог — значи, аз съм бог.

— Е, това е, което така и не можах да разбера: от къде на къде ще сте бог?

— Ако има бог, всичко е негова воля и тая му воля не ми позволява. Ако няма — моята воля е моя и аз съм длъжен да проявя своето своеволие!

— Своеволие ли! Защо да сте длъжен?

— Защото цялата воля е станала моя. Нима наистина никой на цялата планета, който е отрекъл бога и е повярвал в своето своеволие, няма да се осмели да докара своеволието си до крайния предел? Това е, както сиромахът и наследството — не смеел да припари до торбата с парите, щото се смятал неспособен да я владее. Аз искам да покажа своеволието си. Нека да съм единствено аз, но ще го направя.

— Ами че направете го.

— Длъжен съм да се застрелям, защото най-крайният предел на своеволието ми е да убия себе си.

— Да, ама защо да сте единствен, самоубийци колкото щеш.

— Все поради причина. А без всякаква причина, само от своето своеволие — единствен аз.

„Няма да се застреля“ — помисли си Пьотър Степанович.

— Знаете ли какво — каза той раздразнено, — аз на ваше място бих проявил своеволието си, като убия не себе си, а някой друг. Щеше да е от полза. Ще ви посоча кого, стига да се не уплашите. В такъв случай ще ви помоля да не се застрелвате днес. Ще се разберем.

— Да убия друг, ще бъде най-голямото падение на своеволието ми и само ти можеш да го измислиш. Аз не съм ти; аз търся висшата му проява и ще убия себе си.

— Най-сетне — злобно промърмори Пьотър Степанович.

— Аз съм длъжен да провъзглася неверието си — крачеше из стаята Кирилов. — За мен няма нищо по-висше от идеята, че няма бог. С мен е човешката история. Хората са се занимавали единствено с това, да си измислят богове, за да живеят, за да не се самоубиват — това е то световната история, дори до днес. Единствен аз за първи път в световната история не пожелах да си измислям бог. Нека веднъж завинаги да се узнае.

„Няма да се застреля“ — тревожеше се Пьотър Степанович.

— Кой е тоя, дето ще узнае? — наливаше той масло в огъня. — Тук сме двама — вие и аз; да не би Липутин?

— Всекиму предстои да узнае; всички ще узнаят. Всичко тайно ще излезе наяве. Той го е казал.

С болезнен възторг посочи иконата на Спасителя, пред която гореше кандилце. Пьотър Степанович не можеше повече да се сдържа.

— Нямало Бог, ама в Него вярвате, а! И кандило му палите „за всеки случай“, а?

Онзи не отговори.

— Знаете ли какво, според мен вие вярвате повече от поповете.

— В кого? В Него ли? Чуй — спря се Кирилов, вперил неподвижен, екзалтиран поглед някъде пред себе си. — Чуй голямата идея: на тая земя е имало един ден и е имало три кръста, побити по средата на земята. Единият разпънат тъй вярвал, че казал на съседа си: „Днес ще бъдеш с мене в рая.“ Свършил денят и двамата умрели. Тръгнали и не намерили ни рай, ни възкресение. Казаното не се сбъднало. Чуй сега: този човек е бил най-най-голямото на тоя свят, заради него е живял светът. Без него цялата планета с всичкото, дето е по нея, е просто лудост. Нямало е подобен нему нито до чудото, нито след него, нито никога. Тъкмо това е чудото, че не е имало и не ще има. А щом е тъй, щом природните закони не са пожалили дори Тоя, дори собственото си чудо, а са заставили и Него да живее в лъжа и да умре за една лъжа — значи цялата планета е лъжа, крепи се на лъжа и глупава подигравка. Значи — самите й закони са лъжа и сатанински водевил. За какво да се живее — отговори, ако си човек?

— Това е вече друга работа. Струва ми се, че смесвате две различни причини, а това е крайно неблагонадеждно. Но моля ви се, ами ако самият вие сте този бог? Ако лъжата е свършила и сте разбрали, че иде оттам, че го е имало онзи, предишния бог?

— Най-сетне го разбра! — възторжено викна Кирилов. — Значи може да се разбере — щом дори такъв като теб го разбра! Разбираш ли сега, че единственото спасение за всички е да се докаже тази мисъл. Кой ще докаже? Аз! Не разбирам, как досега атеистът е можел да знае, че няма бог, и тутакси да не се самоубие? Да осъзнаеш, че няма бог, и тутакси да не осъзнаеш, че ти си станал бог, е глупост, инак непременно ще се самоубиеш. Осъзнаеш ли го — ти си цар и вече няма да се убиваш, а ще живееш, заобиколен с най-голяма слава. Някой един обаче, онзи, който ще е първият, непременно трябва да се самоубие — инак кой ще почне и кой ще докаже? Аз съм, който ще се убие, който ще започне и ще докаже. Аз съм все още по неволя бог и съм нещастен, защото съм длъжен да проявя своеволието си. Всички са нещастни, защото всички се боят да проявят своеволието си. Човекът досега е бил нещастен и беден, защото го е било страх да прояви до края главното си своеволие, а е своеволничил едва-едва, по ученически. Ужасно съм нещастен, защото ужасно се боя. Страхът е проклятието на човека… Но аз ще покажа своеволието си, длъжен съм да си повярвам, че не вярвам. Ще почна и ще свърша, и ще отворя портите. И ще спася всички хора. Само това ще спаси и ще прероди физически човека от идващото поколение. Защото, както да не го мислих, в тоя физически вид човекът не може без оня предишния бог. Три години търсих атрибута на моята божественост и го намерих: атрибутът на моята божественост е Своеволието! Това е всичко, с което мога да покажа непокорството си и страшната си свобода в най-главното. Защото тя е много страшна. Самоубивам се, за да покажа непокорството си и новата си страшна свобода.

Лицето му бе неестествено бледо, погледът — непоносимо тежък. Сякаш го тресеше. По едно време Пьотър Степанович дори помисли, че ей сега ще се строполи.

— Давай перото! — най-неочаквано и страшно вдъхновено викна изведнъж Кирилов. — Диктувай, всичко ще подпиша. И за Шатов ще подпиша, че съм го убил. Диктувай, докато ме е смях! Не се боя от мислите на тия високомерни роби! И ти ще видиш, че тайното ще стане явно! А ти ще бъдеш смазан… Вярвам! Вярвам!

Пьотър Степанович скочи от мястото си, моментално му подаде мастилницата, хартия и почна да диктува, страхувайки се да не изтърве момента и треперейки за успеха.

„Аз, Алексей Кирилов, заявявам…“

— Стой! Не ща! На кого го заявявам?

Кирилов целият се тресеше като от треска. Изведнъж мисълта, че заявява нещо някому, изцяло го погълна. И измъченият му дух като че ли бе намерил в това поне минутка покой.

— На кого го заявявам? Искам да знам — на кого?

— На никого, на всички, на първия, който го прочете. Защо е нужно да се определя? На целия свят!

— На целия свят! Браво! И без разкаяние. Не ща да има разкаяние; не ща пред началството!

— Ама не, разбира се, в никакъв случай, по дяволите началството! Пишете де, пишете, ако наистина сериозно… — истерично му подвикна Пьотър Степанович.

— Стой! Искам най-отгоре една мутра с изплезен език.

— Стига глупости! — ядоса се Пьотър Степанович. — Всичко това може да се изрази и без рисунка, достатъчен е тонът.

— Тонът ли? Добре, добре. Да, тонът, тонът! Диктувай тона!

„Аз, Алексей Кирилов — с твърд и повелителен глас диктуваше Пьотър Степанович, надвесвайки се над рамото на Кирилов и следейки всяка буква, която той изписваше с трепереща от вълнение ръка, — аз, Кирилов, заявявам, че днес… октомври, в осем часа вечерта убих в парка студента Шатов заради неговото издайничество и заради доноса му относно прокламациите и относно Федка, който десет дни живя тайно при нас двамата в дома на Филипов. Днес се застрелвам с револвер не защото се разкайвам и ме е страх от вас, а защото още в странство имах намерението да сложа край на живота си.“

— Само това ли? — с учудване и негодувание възкликна Кирилов.

— Нито дума повече! — махна с ръка Пьотър Степанович, гледайки да му измъкне документа.

— Стой! Чакай! — решително покри с длан писмото Кирилов. — Стой, глупости! Искам и това — с кого убивах. Защо за Федка? А пожарът? И искам и да изругая, искам да се усети тонът, тонът!

— Достатъчно е, Кирилов, уверявам ви, че е напълно достатъчно! — почти умоляваше Пьотър Степанович, треперейки да не би онзи да скъса писмото. — За да повярват, трябва колкото се може по-замъглено, именно така, само с намеци. Трябва да им се покаже само крайчецът на истината, точно колкото да ги раздразни. Те сами ще си измислят повече лъжи от нашите и то се знае, повече ще повярват на себе си, отколкото на нас, а това е най-хубавото, най-хубавото! Дайте; и така е великолепно; дайте, дайте!

И продължаваше да се мъчи да му изтръгне писмото. Кирилов го слушаше с изцъклен поглед и сякаш се мъчеше да съобрази нещо.

— Ох, дявол да го вземе! — разсърди се изведнъж Пьотър Степанович. — Ами че той още не го е подписал! Какво ми се пулите, подписвайте!

— Искам да изругая… — отново измърмори Кирилов, но взе перото и подписа. — Да изругая — искам…

— Пишете отдолу: Vive la république^[2], и толкоз.

— Браво! — ревна почти възторжено Кирилов. — Vive la république démocratique, sociale et universelle ou la mort!…^[3] Не, не, не така. Liberté, égalité, fraternité ou la mort!^[4] Така е по-добре, по-добре е — написа той с наслада под подписа си.

— Достатъчно, достатъчно — повтаряше непрекъснато Пьотър Степанович.

— Чакай, още малко… Знаеш ли какво, ще се подпиша още веднъж по френски: „de Kirillof, gentilhomme russe et citoyen du monde.“^[5] Xa-xa-xa! — избухна в смях той. — Не, не, не, чакай, най-хубавото се сетих, еврика: gentilhomme-séminariste russe et citoyen du monde civilisé!^[6], това е вече най-хубавото от всичките му там… — И изведнъж той скочи от дивана, мълниеносно грабна от прозореца револвера си и избяга в другата стая, плътно затваряйки вратата подире си. Пьотър Степанович около минута време замислено гледаше вратата.

„Ако го направи, сега ще го направи. Размисли ли се — отиде.“

И докато чакаше, взе писмото и го прегледа още веднъж. Редакцията му харесваше.

„Какво се иска сега? Иска се за известно време съвсем да ги объркаме и по тоя начин да отвлечем вниманието. В парка? В града няма парк, значи остава сами да се сетят, че в Скворешники. Докато се сетят, ще мине време, докато търсят — пак време, а като намерят трупа — значи, истината е написана, значи, и за Федка е истина. А какво е Федка? Федка е пожарът, Лебядкини — значи всичко е излязло оттук, от дома на Филипови! А те нищо да не забележат, нищо да не усетят — това пък съвсем ще ги замае! За нашите и наум няма да им дойде. Че Шатов, че Кирилов, че Федка, че Лебядкини! Ами защо ли пък са се изпопречукали взаимно, а? — на им още една въпросителна! Ама какво става, дявол да го вземе, никакъв изстрел не се чува!…“

Защото, както четеше писмото и се любуваше на собствената им редакция, Пьотър Степанович непрекъснато се ослушваше с едно мъчително безпокойство и накрая изведнъж се ядоса. Тревожно погледна часовника си — времето напредваше, минали бяха цели десет минути, откакто оня излезе… Взе свещта и тръгна към вратата на стаята, в която се беше затворил Кирилов. Като стигна до вратата, изведнъж му дойде наум, че ей на, и свещта догаря и след двайсет минути съвсем ще изгори, а друга няма. Хвана дръжката и внимателно се ослуша — отвътре не се чуваше никакъв шум; рязко отвори вратата и вдигна свещта; нещо изрева и се хвърли насреща му. Пьотър Степанович с все сила затвори вратата и я затисна с рамо, но всичко беше утихнало — отново мъртва тишина.

Дълго стоя нерешително със свещта в ръката. За оня кратък миг, докато вратата беше отворена, не успя да види почти нищо, но все пак бе различил лицето на застаналия в дъното на стаята Кирилов и бе усетил оная зверска ярост, с която внезапно му се беше нахвърлил. Пьотър Степанович се сепна, бързо остави свещта на масата, приготви револвера си и на пръсти се изтегли в противоположния ъгъл, тъй че, ако Кирилов отвореше вратата и се устремеше с револвера си към масата, пръв да успее да се прицели и дръпне спусъка.

Пьотър Степанович вече съвсем не вярваше в самоубийството. „Стоеше насред стаята и мислеше — разсъждаваше той. — Самичък в тази тъмна, страшна стая… Изрева и ми се нахвърли — едно от двете ще е: или съм му попречил тъкмо в момента, когато е натискал спусъка, или… или е стоял и е обмислял как да ми види сметката. Да, така е, обмислял е… Знае, че ако се изплаши и отметне, няма да си ида оттук, без да съм го убил — значи трябва той да ме убие, за да не го убия аз… А оттатък пак е тихо, пак! То си е за страх де — ще отвори внезапно вратата и… Цялата свинщина е там, че вярва в бога повече от поповете… Изключено е да се застреля!… Много се навъдиха тия «самобитни умове»! Мръсници! Ох, дявол да го вземе, ами свещта, свещта! Най-много четвърт час и ще изгори съвсем… Трябва да се свършва; каквото и да става, трябва да свършваме… Впрочем сега може и да го убия… При наличието на това писмо никой изобщо няма да се усъмни в мен. Тъй ще го наглася на пода с празния револвер в ръката, че и кьоравият да види, че се е гръмнал самичък… Това лесно, ама как да вляза да го убия? Я ако пак ми се нахвърли и стреля преди мене. Глупости, няма да улучи, разбира се!“

И хем трепереше пред неизбежността на предстоящото, хем се измъчваше от своята нерешителност. Накрая взе свещта и отново се приближи до вратата, вдигна приготвения за стрелба револвер, а с лявата ръка, в която държеше и свещта, натисна дръжката. Тоя път обаче доста непохватно — дръжката изщрака, изскърца, вдигна се шум. „Направо ще стреля!“ — помисли си Пьотър Степанович. С все сила ритна вратата, вдигна свещта и насочи револвера — но нито изстрел, нито вик… В стаята нямаше никой.

Изтръпна. Стаята нямаше друг изход и нямаше откъде да се избяга. Вдигна по-високо свещта и внимателно се огледа — никой. Тихо повика Кирилов, после още веднъж, по-високо; никакъв отговор.

„Мигар е избягал през прозореца?“

И наистина малкото горно прозорче беше отворено. „Глупости, не може да се избяга през него.“ Пьотър Степанович прекоси стаята и отиде до прозореца: „Не, невъзможно е.“ И бързо се обърна, внезапно стреснат от нещо.

На срещуположната страна, вдясно от вратата, имаше гардероб. Вдясно от гардероба, в нишата, която се образуваше между него и стената, стоеше Кирилов — вдървен, изправен, с опънати по шевовете ръце, с вдигната глава и същевременно плътно притиснат до стената в ъгъла, сякаш искаше да изчезне, целият да се скрие в нея. Да, криеше се, по всичко си личеше, макар че просто не беше за вярване. Пьотър Степанович стоеше малко в диагонал от него и виждаше само изпъкващите навън части на фигурата му. Все още не се решаваше да мръдне малко по-наляво, та да вижда целия Кирилов и да разбере какво става. Сърцето му още по-силно се разтуптя… И внезапно го обзе страшен гняв: просто подскочи, кресна и като бесен се хвърли към страшното място.

Но когато се озова там, отново се вцепени и го обзе още по-голям ужас. Най-много го порази, че въпреки крясъка му, въпреки яростния му скок фигурата дори не помръдна, не трепна дори мускул — сякаш беше от камък или восък. Лицето беше неестествено бледо, черните очи — съвсем неподвижни, загледани в някаква точка в пространството. Пьотър Степанович няколко пъти вдигна и свали свещта, осветявайки и разглеждайки от различни точки това лице. И изведнъж забеляза, че макар загледан някъде пред себе си, с края на очите си Кирилов го вижда и може би дори го наблюдава. Мина му през ума да доближи пламъка на свещта до лицето на „този мерзавец“, да го опари и да види какво ще направи тогава. Изведнъж му се стори, че брадичката на Кирилов трепна и по устните му се плъзна сякаш насмешлива усмивка — като да беше отгатнал мислите му. Пьотър Степанович цял се разтрепера от яд и сграбчи Кирилов за рамото.

И в тоя момент се разигра такава безобразна сцена и толкова светкавично, че впоследствие Пьотър Степанович просто не можеше да си я спомни добре. Едва се бе докоснал до Кирилов, когато оня бързо се наведе и с главата си изби от ръцете му свещта; свещникът издрънча на пода и свещта угасна. И в същия миг Пьотър Степанович усети ужасна болка в малкото пръстче на лявата ръка. Беше извикал и после си спомняше само това, че вече не на себе си, с все сила бе ударил три пъти с револвера по главата впилия зъби в пръста му Кирилов. Най-сетне беше успял да измъкне пръста си и презглава беше хукнал навън, блъскайки се в тъмното в мебелите и вратите. Подире му от стаята долитаха страшни викове:

— Сега, сега, сега, сега…

Десетина пъти. Но той продължаваше да тича и беше вече излязъл, когато изведнъж чу силен изстрел. Спря се и около пет минути размисля в тъмното. После пак се върна в стаята. Но трябваше да намери свещта. Бързо напипа вдясно от гардероба избития от ръката му свещник — но как да запали свещта? В главата му внезапно се мярна някакъв смътен спомен: когато вчера се беше хвърлил върху Федка, в кухнята май беше забелязал на полицата в ъгъла голяма червена кутия кибрит. Тръгна пипнешком наляво, към кухненската врата, намери я, прекоси антрето, слезе по стълбите. На полицата, точно там, където си я спомняше, напипа в тъмното пълна, още неначената кутия кибрит. Без да пали, бързо се върна горе и чак когато стигна при гардероба, там, където бе ударил с револвера захапалия го Кирилов, изведнъж се сети за ухапания си пръст и в същия миг изпита почти непоносима болка. Стисна зъби и криво-ляво запали свещта, нагласи я на свещника и се огледа наоколо: под малкото, отворено прозорче, с крака към десния ъгъл на стаята, лежеше трупът на Кирилов. Стрелял бе в дясното си слепоочие и куршумът беше пробил черепа и беше излязъл горе, отляво. Виждаха се пръски от мозък и кръв. Самоубиецът още стискаше револвера в ръката си. Смъртта сигурно бе настъпила незабавно. Като направи най-педантичен оглед на всичко, Пьотър Степанович се изправи и на пръсти излезе от стаята; притвори вратата, постави свещта на масата, помисли малко и реши да не я гаси, виждайки, че тя не може да предизвика пожар. Прегледа още веднъж оставеното на масата писмо, усмихна се машинално и, кой знае защо, пак на пръсти излезе навън. Отново мина през тайния вход на Федка и грижливо го замаскира след себе си.

III

Точно в шест без десет по перона на гарата, покрай доста дългата редица вагони, се разхождаха Пьотър Степанович и Еркел. Пьотър Степанович заминаваше, а Еркел се сбогуваше с него. Багажът беше предаден, пътната чанта вече пазеше мястото във второкласния вагон. Първият звънец беше ударил, чакаха втория. Пьотър Степанович преспокойно разглеждаше заминаващите пътници. Но близки познати не се оказаха; само два пъти му се наложи да кимне — на един търговец, с когото се знаеха само отдалече, и после на един селски свещеник, който се прибираше в енорията си на две гари оттук. На Еркел очевидно му се щеше тия последни минути да поговорят за нещо по-важно — въпреки че, изглежда, самият той не знаеше за какво, — но не смееше да започне. Все му се струваше, че Пьотър Степанович се отегчава от присъствието му и с нетърпение очаква последния звънец.

— Така спокойно гледате хората — малко плахо отбеляза той, сякаш искаше да го предупреди за нещо.

— Че защо не? Не бива още да се крия. Рано е. Не се тревожете. Едно ме е страх, да не ми се изтърси отнякъде Липутин. Надуши ли — няма спасение.

— Пьотър Степанович, те са ненадеждни — решително каза Еркел.

— Липутин ли?

— Всички, Пьотър Степанович.

— Вятър, сега всички са свързани с вчерашното. Нито един няма да измени. Кой е тоя, дето ще иде сам да се дави, ако не е откачил?

— Те ще откачат, Пьотър Степанович.

Тази мисъл явно бе посещавала и Пьотър Степанович, затова забележката на Еркел още повече го разсърди:

— Какво става с вас, Еркел, да не би и вие да сте се уплашили? А аз разчитам на вас повече, отколкото на всички останали. Нали видях кой колко струва. Да знаете, че ви ги оставям на вас и още днес им съобщете всичко устно, вие ще отговаряте за всичко, което ви казах. Обиколете ги още тази сутрин. А утре или вдругиден, когато ще бъдат в състояние да слушат, съберете ги и им прочетете писмената ми инструкция… но повярвайте ми, че още утре ще са в състояние, защото ужасно ще се уплашат и ще омекнат като восък… Главното е вие да не обесвате нос.

— Ох, Пьотър Степанович, по-добре да не бяхте заминавали!

— Че аз само за няколко дни и веднага се връщам.

— Пьотър Степанович — внимателно, но твърдо каза Еркел, — ако ще да отивате и в Петербург. Мигар не разбирам, че вършите онова, което е необходимо за общото дело.

— Не съм очаквал друго от вас, Еркел. А щом сте се сетили, че заминавам за Петербург, сигурно разбирате и това, че вчера не можех да им го кажа, за да не ги уплаша. Нали ги видяхте на какво бяха заприличали. Но вие разбирате, че го правя за делото, за главното и най-важното дело, за общото дело, а не за да се измъкна, както си мисли един Липутин.

— Пьотър Степанович, ако ще и в странство да отивате, пак ще разбера, защото вие трябва да запазите своята личност, защото вие сте всичко, а ние — нищо. Ще го разбера, Пьотър Степанович.

Дори гласът му трепереше на горкото момче.

— Благодаря ви, Еркел… Ох, стиснахте болния ми пръст (хващайки го за ръката, Еркел беше стиснал грижливо превързания с черна тафта ухапан пръст). — Още веднъж ви казвам обаче, че наистина отивам в Петербург само да понадуша туй-онуй и веднага се връщам, може би още вдругиден. Като се върна, ще отседна у Гаганов. Появи ли се някаква опасност, аз съм първият, който ще дойде да я посрещнем заедно. Ако се наложи да се забавя в Петербург, моментално ще ви съобщя… по един мой начин, а вие — на тях.

Раздаде се вторият звънец.

— А, значи, пет минути остават до тръгване. Вижте какво, никак не бих искал тукашната група да се разтури. Не че ме е страх и не става дума за мене — такива групи колкото щеш и една повече, една по-малко, няма значение… но никога не е излишно да са повече. За вас впрочем съм спокоен, макар да ви оставям самичък с тия изроди: не се бойте, никой няма да направи донос, няма да посмее… А-а, и вие ли днес? — обърна се той радушно със съвсем друг глас към младия момък, който се бе приближил да се здрависат. — Не знаех, че и вие тръгвате с извънредния. Къде, при майчето ли?

Майчето на младия момък беше най-богатата помешчица от съседната губерния, а самият той се падаше далечен роднина на Юлия Михайловна и бе гостувал в града около две седмици.

— Не, по-надалече, отивам в Р… Предстои ни цели осем часа да живеем във влака. А вие за Петербург ли? — засмя се младият момък.

— Защо пък точно в Петербург, а не другаде? — още по-радушно се засмя и Пьотър Степанович.

Младият момък се закани с пръста на ръкавицата си.

— Да, да, отгатнахте — тайнствено му зашепна Пьотър Степанович, — нося писма на Юлия Михайловна и трябва да обиколя три-четири особи, хем какви! Да им се невидяло на особите, между нас казано. Ама пусти дълг.

— Тя пък какво се е уплашила толкова? — зашушука и младият момък. — Вчера дори отказа да ме приеме. Според мен няма какво да се плаши за мъжа си, напротив, той толкова импозантно се сгромоляса на пожара, че… тъй да се каже, без да си жали живота и прочие…

— Ха, кажете де — разсмя се Пьотър Степанович, — страх я било, видите ли, че вече са писали оттук… тоест някои господа… С една дума, главното е Ставрогин; тоест княз К… Как да ви кажа, то е цяла история, из пътя ще ви разкажа туй-онуй, впрочем доколкото ми позволява рицарското възпитание… Запознайте се, моят роднина прапоршчик Еркел.

Младият момък, който все попоглеждаше Еркел, се докосна до шапката си; Еркел сдържано се поклони.

— Знаете ли какво, Верховенски, осем часа във влака просто не се изтрайва. А пък с нас в първа класа пътува Берестов, един страшно смешен полковник, именията ни са съседни; женен е за Гарина (née de Garine^[7]) и е порядъчен човек. Дори с някои идеи. Беше тук само за два дни. Страшен картаджия — да направим едно каре, а? Намерил съм вече четвъртия — Припухлов, нашия т-ски търговец с брадата, милионер, сиреч истински милионер, аз ви го казвам… Ще ви запозная, фрашкан е с пари, но е много забавен, ще има да се посмеем.

— С огромно удоволствие ще ударя едни карти и страшно обичам да играя във влака, но аз съм във втора класа.

— Хайде сега и вие, дума да не става! Идвате при нас. Сега ще наредя да ви преместят в първа класа. Оберкондукторът е мой човек. Какъв ви е багажът — чанта? Шал?

— Чудесно, да вървим!

Пьотър Степанович си прибра чантата, шала, книгата и тутакси, с най-голяма готовност се прехвърли в първа класа. Еркел помагаше. Удари третият звънец.

— Е, хайде, Еркел — бързешката и с вид на твърде зает човек за последен път и вече от прозореца на вагона протегна ръка Пьотър Степанович, — нали виждате, сядам да играя с тях карти.

— Няма защо да ми обяснявате, Пьотър Степанович, аз разбирам, всичко разбирам, Пьотър Степанович!

— Е, тогава, хайде, довиждане. — И веднага му обърна гръб, защото младият момък го беше викнал да го представи на останалите партньори. И Еркел не видя повече своя Пьотър Степанович!

Прибра се у дома доста натъжен. Не че толкова се страхуваше от това, че Пьотър Степанович тъй внезапно ги беше изоставил, но… но защо толкова бързо му обърна гръб, когато го повика онова младо конте, и… и нали можеше да му каже и нещо друго, а не това „е, хайде, довиждане…“ или… или поне да му стиснеше по-здраво ръка.

И това последното беше най-главното. Нещо друго започваше да човърка бедното му сърце, нещо, което самият той още не разбираше, нещо свързано с вчерашната вечер.

Бележки

[1] … извънредно мрачно място в края на огромния парк на Ставрогини. — В главата „Усилната нощ“ се пресъздава природата и обстановката в парка на Петровската академия в Москва, където действително е било извършено убийството на Иванов. ↑

[2] Да живее републиката (фр.). ↑

[3] Да живее демократичната социална и световна република — или смърт! (фр.) ↑

[4] Свобода, равенство, братство или смърт (фр.). ↑

[5] Кирилов, руски дворянин и гражданин на света (фр.). ↑

[6] Руски дворянин-семинарист и гражданин на цивилизования свят (фр.). ↑

[7] По баща е Гарина (фр.). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Глава шестая
Многотрудная ночь

I

Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех наших и возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, что он гложет быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».

Лямшин лежал, по-видимому весьма серьезно больной, укутавшись головой в одеяло. Вошедшего Виргинского испугался, и только что тот заговорил, вдруг замахал из-под одеяла руками, умоляя оставить его в покое. Однако о Шатове всё выслушал; а известием, что никого нет дома, был чрезвычайно почему-то поражен. Оказалось тоже, что он уже знал (через Липутина) о смерти Федьки и сам рассказал об этом поспешно и бессвязно Виргинскому, чем в свою очередь поразил того. На прямой же вопрос Виргинского: «Надо идти или нет?» — опять вдруг начал умолять, махая руками, что он «сторона, ничего не знает и чтоб оставили его в покое».

Виргинский воротился домой удрученный и сильно встревоженный; тяжело ему было и то, что он должен был скрывать от семейства; он всё привык открывать жене, и если б не загорелась в воспаленном мозгу его в ту минуту одна новая мысль, некоторый новый, примиряющий план дальнейших действий, то, может быть, он слег бы в постель, как и Лямшин. Но новая мысль его подкрепила, и, мало того, он даже с нетерпением стал ожидать срока и даже ранее, чем надо, двинулся на сборное место.

Это было очень мрачное место, в конце огромного ставрогинского парка. Я потом нарочно ходил туда посмотреть; как, должно быть, казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер. Тут начинался старый заказной лес; огромные вековые сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мраке. Мрак был такой, что в двух шагах почти нельзя было рассмотреть друг друга, но Петр Степанович, Липутин, а потом Эркель принесли с собою фонари. Неизвестно для чего и когда, в незапамятное время, устроен был тут из диких нетесаных камней какой-то довольно смешной грот. Стол, скамейки внутри грота давно уже сгнили и рассыпались. Шагах в двухстах вправо оканчивался третий пруд парка. Эти три пруда, начинаясь от самого дома, шли, один за другим, с лишком на версту, до самого конца парка. Трудно было предположить, чтобы какой-нибудь шум, крик или даже выстрел мог дойти до обитателей покинутого ставрогинского дома. Со вчерашним выездом Николая Всеволодовича и с отбытием Алексея Егорыча во всем доме осталось не более пяти или шести человек обитателей, характера, так сказать, инвалидного. Во всяком случае почти с полною вероятностью можно было предположить, что если б и услышаны были кем-нибудь из этих уединившихся обитателей вопли или крики о помощи, то возбудили бы лишь страх, но ни один из них не пошевелился бы на помощь с теплых печей и нагретых лежанок.

В двадцать минут седьмого почти уже все, кроме Эркеля, командированного за Шатовым, оказались в сборе. Петр Степанович на этот раз не промедлил; он пришел с Толкаченкой. Толкаченко был нахмурен и озабочен; вся напускная и нахально-хвастливая решимость его исчезла. Он почти не отходил от Петра Степановича и, казалось, вдруг стал неограниченно ему предан; часто и суетливо лез с ним перешептываться; но тот почти не отвечал ему или досадливо бормотал что-нибудь, чтоб отвязаться.

Шигалев и Виргинский явились даже несколько раньше Петра Степановича и при появлении его тотчас же отошли несколько в сторону, в глубоком и явно преднамеренном молчании. Петр Степанович поднял фонарь и осмотрел их с бесцеремонною и оскорбительною внимательностью. «Хотят говорить», — мелькнуло в его голове.

— Лямшина нет? — спросил он Виргинского. — Кто сказал, что он болен?

— Я здесь, — откликнулся Лямшин, вдруг выходя из-за дерева. Он был в теплом пальто и плотно укутан в плед, так что трудно было рассмотреть его физиономию даже и с фонарем.

— Стало быть, только Липутина нет?

И Липутин молча вышел из грота. Петр Степанович опять поднял фонарь.

— Зачем вы туда забились, почему не выходили?

— Я полагаю, что мы все сохраняем право свободы… наших движений, — забормотал Липутин, впрочем вероятно не совсем понимая, что хотел выразить.

— Господа, — возвысил голос Петр Степанович, в первый раз нарушая полушепот, что произвело эффект, — вы, я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его…

— Он непременно приведет его, — для чего-то ввернул Толкаченко.

— Если не ошибаюсь, сначала произойдет передача типографии? — осведомился Липутин, опять как бы не понимая, для чего задает вопрос.

— Ну разумеется, не терять же вещи, — поднял к его лицу фонарь Петр Степанович. — Но ведь вчера все условились, что взаправду принимать не надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем. Я знаю, что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота… Но черт возьми, как же вы это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите его один, а уже потом выйдем мы… Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?

Липутин мрачно промолчал. Все замолчали. Ветер колыхал верхушки сосен.

— Я надеюсь, однако, господа, что всякий исполнит свой долг, — нетерпеливо оборвал Петр Степанович.

— Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, — вдруг заговорил Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. — Зная сердце человеческое… можно быть уверенным, что теперь он не донесет… потому что он в счастии… Так что я давеча был у всех и никого не застал… так что, может быть, теперь совсем ничего и не надо…

Он остановился: у него пресеклось дыхание.

— Если бы вы, господин Виргинский, стали вдруг счастливы, — шагнул к нему Петр Степанович, — то отложили бы вы — не донос, о том речи нет, а какой-нибудь рискованный гражданский подвиг, который бы замыслили прежде счастья и который бы считали своим долгом и обязанностью, несмотря на риск и потерю счастья?

— Нет, не отложил бы! Ни за что бы не отложил! — с каким-то ужасно нелепым жаром проговорил, весь задвигавшись, Виргинский.

— Вы скорее бы захотели стать опять несчастным, чем подлецом?

— Да, да… Я даже совершенно напротив… захотел бы быть совершенным подлецом… то есть нет… хотя вовсе не подлецом, а, напротив, совершенно несчастным, чем подлецом.

— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.

— Но ведь никто не видал доноса, — вдруг и настоятельно произнес Шигалев.

— Донос видел я, — крикнул Петр Степанович, — он есть, и всё это ужасно глупо, господа!

— А я, — вдруг вскипел Виргинский, — я протестую… я протестую изо всех сил… Я хочу… Я вот что хочу: я хочу, когда он придет, все мы выйдем и все его спросим: если правда, то с него взять раскаяние, и если честное слово, то отпустить. Во всяком случае — суд; по суду. А не то чтобы всем спрятаться, а потом кидаться.

— На честное слово рисковать общим делом — это верх глупости! Черт возьми, как это глупо, господа, теперь! И какую вы принимаете на себя роль в минуту опасности?

— Я протестую, я протестую, — заладил Виргинский.

— По крайней мере не орите, сигнала не услышим. Шатов, господа… (Черт возьми, как это глупо теперь!) Я уже вам говорил, что Шатов славянофил, то есть один из самых глупых людей… А впрочем, черт, это всё равно и наплевать! Вы меня только сбиваете с толку!… Шатов, господа, был озлобленный человек и так как все-таки принадлежал к обществу, хотел или не хотел, то я до последней минуты надеялся, что им можно воспользоваться для общего дела и употребить как озлобленного человека. Я его берег и щадил, несмотря на точнейшие предписания… Я его щадил в сто раз более, чем он стоил! Но он кончил тем, что донес; ну, да черт, наплевать!… А вот попробуйте кто-нибудь улизнуть теперь! Ни один из вас не имеет права оставить дело! Вы можете с ним хоть целоваться, если хотите, но предать на честное слово общее дело не имеете права! Так поступают свиньи и подкупленные правительством!

— Кто же здесь подкупленные правительством? — профильтровал опять Липутин.

— Вы, может быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы только так говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!». Но знайте, господа, что вас уже теперь ни за какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того, не уйдете и от другого меча. А другой меч повострее правительственного.

Петр Степанович был в бешенстве и наговорил лишнего. Шигалев твердо шагнул к нему три шага.

— Со вчерашнего вечера я обдумал дело, — начал он уверенно и методически, по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля, то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты в методичности своего изложения), — обдумав дело, я решил, что замышляемое убийство есть не только потеря драгоценного времени, которое могло бы быть употреблено более существенным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубное уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и на десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и по преимуществу политических, вместо чистых социалистов. Я явился сюда, единственно чтобы протестовать против замышляемого предприятия, для общего назидания, а затем — устранить себя от настоящей минуты, которую вы, не знаю почему, называете минутой вашей опасности. Я ухожу — не из страху этой опасности и не из чувствительности к Шатову, с которым вовсе не хочу целоваться, а единственно потому, что всё это дело, с начала и до конца, буквально противоречит моей программе. Насчет же доноса и подкупа от правительства с моей стороны можете быть совершенно спокойны: доноса не будет.

Он обернулся и пошел.

— Черт возьми, он встретится с ними и предупредит Шатова! — вскричал Петр Степанович и выхватил револьвер. Раздался щелчок взведенного курка.

— Можете быть уверены, — повернулся опять Шигалев, — что, встретив Шатова на дороге, я еще, может быть, с ним раскланяюсь, но предупреждать не стану.

— А знаете ли, что вы можете поплатиться за это, господин Фурье?

— Прошу вас заметить, что я не Фурье. Смешивая меня с этою сладкою, отвлеченною мямлей, вы только доказываете, что рукопись моя хотя и была в руках ваших, но совершенно вам неизвестна. Насчет же вашего мщения скажу вам, что вы напрасно взвели курок; в сию минуту это совершенно для вас невыгодно. Если же вы грозите мне на завтра или на послезавтра, то, кроме лишних хлопот, опять-таки ничего себе не выиграете, застрелив меня: меня убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе. Прощайте.

В это мгновение шагах в двухстах, из парка, со стороны пруда, раздался свисток. Липутин тотчас же ответил, еще по вчерашнему уговору, тоже свистком (для этого он, не надеясь на свой довольно беззубый рот, еще утром купил на базаре за копейку глиняную детскую свистульку). Эркель успел дорогой предупредить Шатова, что будут свистки, так что у того не зародилось никакого сомнения.

— Не беспокойтесь, я пройду от них в стороне, и они вовсе меня не заметят, — внушительным шепотом предупредил Шигалев и затем, не спеша и не прибавляя шагу, окончательно направился домой через темный парк.

Теперь совершенно известно до малейших подробностей, как произошло это ужасное происшествие. Сначала Липутин встретил Эркеля и Шатова у самого грота; Шатов с ним не раскланялся и не подал руки, но тотчас же торопливо и громко произнес:

— Ну, где же у вас тут заступ и нет ли еще другого фонаря? Да не бойтесь, тут ровно нет никого, и в Скворешниках теперь, хотя из пушек отсюдова пали, не услышат. Это вот здесь, вот тут, на самом этом месте…

И он стукнул ногой действительно в десяти шагах от заднего угла грота, в стороне леса. В эту самую минуту бросился сзади на него из-за дерева Толкаченко, а Эркель схватил его сзади же за локти. Липутин накинулся спереди. Все трое тотчас же сбили его с ног и придавили к земле. Тут подскочил Петр Степанович с своим револьвером. Рассказывают, что Шатов успел повернуть к нему голову и еще мог разглядеть и узнать его. Три фонаря освещали сцену. Шатов вдруг прокричал кратким и отчаянным криком; но ему кричать не дали: Петр Степанович аккуратно и твердо наставил ему револьвер прямо в лоб, крепко в упор и — спустил курок. Выстрел, кажется, был не очень громок, по крайней мере в Скворешниках ничего не слыхали. Слышал, разумеется, Шигалев, вряд ли успевший отойти шагов триста, — слышал и крик и выстрел, но, по его собственному потом свидетельству, не повернулся и даже не остановился. Смерть произошла почти мгновенно. Полную распорядительность — не думаю, чтоб и хладнокровие, — сохранил в себе один только Петр Степанович. Присев на корточки, он поспешно, но твердою рукой обыскал в карманах убитого. Денег не оказалось (портмоне остался под подушкой у Марьи Игнатьевны). Нашлись две-три бумажки, пустые: одна конторская записка, заглавие какой-то книги и один старый заграничный трактирный счет, бог знает почему уцелевший два года в его кармане. Бумажки Петр Степанович переложил в свой карман и, заметив вдруг, что все столпились, смотрят на труп и ничего не делают, начал злостно и невежливо браниться и понукать. Толкаченко и Эркель, опомнившись, побежали и мигом принесли из грота еще с утра запасенные ими там два камня, каждый фунтов по двадцати весу, уже приготовленные, то есть крепко и прочно обвязанные веревками. Так как труп предназначено было снести в ближайший (третий) пруд и в нем погрузить его, то и стали привязывать к нему эти камни, к ногам и к шее. Привязывал Петр Степанович, а Толкаченко и Эркель только держали и подавали по очереди. Эркель подал первый, и пока Петр Степанович, ворча и бранясь, связывал веревкой ноги трупа и привязывал к ним этот первый камень, Толкаченко всё это довольно долгое время продержал свой камень в руках на отвесе, сильно и как бы почтительно наклонившись всем корпусом вперед, чтобы подать без замедления при первом спросе, и ни разу не подумал опустить свою ношу пока на землю. Когда наконец оба камня были привязаны и Петр Степанович поднялся с земли всмотреться в физиономии присутствующих, тогда вдруг случилась одна странность, совершенно неожиданная и почти всех удивившая.

Как уже сказано, почти все стояли и ничего не делали, кроме отчасти Толкаченки и Эркеля. Виргинский хотя и бросился, когда все бросились, к Шатову, но за Шатова не схватился и держать его не помогал. Лямшин же очутился в кучке уже после выстрела. Затем все они в продолжение всей этой, может быть десятиминутной, возни с трупом как бы потеряли часть своего сознания. Они сгруппировались кругом и, прежде всякого беспокойства и тревоги, ощущали как бы лишь одно удивление. Липутин стоял впереди, у самого трупа. Виргинский — сзади его, выглядывая из-за его плеча с каким-то особенным и как бы посторонним любопытством, даже приподнимаясь на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. Лямшин же спрятался за Виргинского и только изредка и опасливо из-за него выглядывал и тотчас же опять прятался. Когда же камни были подвязаны, а Петр Степанович приподнялся, Виргинский вдруг задрожал весь мелкою дрожью, сплеснул руками и горестно воскликнул во весь голос:

— Это не то, не то! Нет, это совсем не то!

Он бы, может быть, и еще что-нибудь прибавил к своему столь позднему восклицанию, но Лямшин ему не дал докончить: вдруг и изо всей силы обхватил он и сжал его сзади и завизжал каким-то невероятным визгом. Бывают сильные моменты испуга, например когда человек вдруг закричит не своим голосом, а каким-то таким, какого и предположить в нем нельзя было раньше, и это бывает иногда даже очень страшно. Лямшин закричал не человеческим, а каким-то звериным голосом. Всё крепче и крепче, с судорожным порывом, сжимая сзади руками Виргинского, он визжал без умолку и без перерыва, выпучив на всех глаза и чрезвычайно раскрыв свой рот, а ногами мелко топотал по земле, точно выбивая по ней барабанную дробь. Виргинский до того испугался, что сам закричал, как безумный, и в каком-то остервенении, до того злобном, что от Виргинского и предположить нельзя было, начал дергаться из рук Лямшина, царапая и колотя его сколько мог достать сзади руками. Эркель помог ему наконец отдернуть Лямшина. Но когда Виргинский отскочил в испуге шагов на десять в сторону, то Лямшин вдруг, увидев Петра Степановича, завопил опять и бросился уже к нему. Запнувшись о труп, он упал через труп на Петра Степановича и уже так крепко обхватил его в своих объятиях, прижимаясь к его груди своею головой, что ни Петр Степанович, ни Толкаченко, ни Липутин в первое мгновение почти ничего не могли сделать. Петр Степанович кричал, ругался, бил его по голове кулаками; наконец, кое-как вырвавшись, выхватил револьвер и наставил его прямо в раскрытый рот всё еще вопившего Лямшина, которого уже крепко схватили за руки Толкаченко, Эркель и Липутин; но Лямшин продолжал визжать, несмотря и на револьвер. Наконец Эркель, скомкав кое-как свой фуляровый платок, ловко вбил его ему в рот, и крик таким образом прекратился. Толкаченко между тем связал ему руки оставшимся концом веревки.

— Это очень странно, — проговорил Петр Степанович, в тревожном удивлении рассматривая сумасшедшего.

Он видимо был поражен.

— Я думал про него совсем другое, — прибавил он в задумчивости.

Пока оставили при нем Эркеля. Надо было спешить с мертвецом: было столько крику, что могли где-нибудь и услышать. Толкаченко и Петр Степанович подняли фонари, подхватили труп под голову; Липутин и Виргинский взялись за ноги и понесли. С двумя камнями ноша была тяжела, а расстояние более двухсот шагов. Сильнее всех был Толкаченко. Он было подал совет идти в ногу, но ему никто не ответил, и пошли как пришлось. Петр Степанович шел справа и, совсем нагнувшись, нес на своем плече голову мертвеца, левою рукой снизу поддерживая камень. Так как Толкаченко целую половину пути не догадался помочь придержать камень, то Петр Степанович наконец с ругательством закричал на него. Крик был внезапный и одинокий; все продолжали нести молча, и только уже у самого пруда Виргинский, нагибаясь под ношей и как бы утомясь от ее тяжести, вдруг воскликнул опять точно таким же громким и плачущим голосом:

— Это не то, нет, нет, это совсем не то!

Место, где оканчивался этот третий, довольно большой скворешниковский пруд и к которому донесли убитого, было одним из самых пустынных и непосещаемых мест парка, особенно в такое позднее время года. Пруд в этом конце, у берега, зарос травой. Поставили фонарь, раскачали труп и бросили в воду. Раздался глухой и долгий звук. Петр Степанович поднял фонарь, за ним выставились и все, с любопытством высматривая, как погрузился мертвец; но ничего уже не было видно: тело с двумя камнями тотчас же потонуло. Крупные струи, пошедшие по поверхности воды, быстро замирали. Дело было кончено.

— Господа, — обратился ко всем Петр Степанович, — теперь мы разойдемся. Без сомнения, вы должны ощущать ту свободную гордость, которая сопряжена с исполнением свободного долга. Если же теперь, к сожалению, встревожены для подобных чувств, то, без сомнения, будете ощущать это завтра, когда уже стыдно будет не ощущать. На слишком постыдное волнение Лямшина я соглашаюсь смотреть как на бред, тем более что он вправду, говорят, еще с утра болен. А вам, Виргинский, один миг свободного размышления покажет, что ввиду интересов общего дела нельзя было действовать на честное слово, а надо именно так, как мы сделали. Последствия вам укажут, что был донос. Я согласен забыть ваши восклицания. Что до опасности, то никакой не предвидится. Никому и в голову не придет подозревать из нас кого-нибудь, особенно если вы сами сумеете повести себя; так что главное дело все-таки зависит от вас же и от полного убеждения, в котором, надеюсь, вы утвердитесь завтра же. Для того, между прочим, вы и сплотились в отдельную организацию свободного собрания единомыслящих, чтобы в общем деле разделить друг с другом, в данный момент, энергию и, если надо, наблюдать и замечать друг за другом. Каждый из вас обязан высшим отчетом. Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это пред глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы всё рушилось: и государство и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых. Мы организуемся, чтобы захватить направление; что праздно лежит и само на нас рот пялит, того стыдно не взять рукой. Сейчас я отправлюсь к Кириллову, и к утру получится тот документ, в котором он, умирая, в виде объяснения с правительством, примет всё на себя. Ничего не может быть вероятнее такой комбинации. Во-первых, он враждовал с Шатовым; они жили вместе в Америке, стало быть, имели время поссориться. Известно, что Шатов изменил убеждения; значит, у них вражда из-за убеждений и боязни доноса, — то есть самая непрощающая. Всё это так и будет написано. Наконец, упомянется, что у него, в доме Филиппова, квартировал Федька. Таким образом, всё это совершенно отдалит от вас всякое подозрение, потому что собьет все эти бараньи головы с толку. Завтра, господа, мы уже не увидимся; я на самый короткий срок отлучусь в уезд. Но послезавтра вы получите мои сообщения. Я бы советовал вам собственно завтрашний день просидеть по домам. Теперь мы отправимся все по двое разными дорогами. Вас, Толкаченко, я прошу заняться Лямшиным и отвести его домой. Вы можете на него подействовать и, главное, растолковать, до какой степени он первый себе повредит своим малодушием. В вашем родственнике Шигалеве, господин Виргинский, я, равно как и в вас, не хочу сомневаться: он не донесет. Остается сожалеть о его поступке; но, однако, он еще не заявил, что оставляет общество, а потому хоронить его еще рано. Ну — скорее же, господа; там хоть и бараньи головы, но осторожность все-таки не мешает…

Виргинский отправился с Эркелем. Эркель, сдавая Лямшина Толкаченке, успел подвести его к Петру Степановичу и заявить, что тот опомнился, раскаивается и просит прощения и даже не помнит, что с ним такое было. Петр Степанович отправился один, взяв обходом по ту сторону прудов мимо парка. Эта дорога была самая длинная. К его удивлению, чуть не на половине пути нагнал его Липутин.

— Петр Степанович, а ведь Лямшин донесет!

— Нет, он опомнится и догадается, что первый пойдет в Сибирь, если донесет. Теперь никто не донесет. И вы не донесете.

— А вы?

— Без сомнения, упрячу вас всех, только что шевельнетесь, чтоб изменить, и вы это знаете. Но вы не измените. Это вы за этим-то бежали за мной две версты?

— Петр Степанович, Петр Степанович, ведь мы, может, никогда не увидимся!

— Это с чего вы взяли?

— Скажите мне только одно.

— Ну что? Я, впрочем, желаю, чтоб вы убирались.

— Один ответ, но чтобы верный: одна ли мы пятерка на свете или правда, что есть несколько сотен пятерок? Я в высшем смысле спрашиваю, Петр Степанович.

— Вижу по вашему исступлению. А знаете ли, что вы опаснее Лямшина, Липутин?

— Знаю, знаю, но — ответ, ваш ответ!

— Глупый вы человек! Ведь уж теперь-то, кажется, вам всё бы равно — одна пятерка или тысяча.

— Значит, одна! Так я и знал! — вскричал Липутин. — Я всё время знал, что одна, до самых этих пор…

И, не дождавшись другого ответа, он повернул и быстро исчез в темноте.

Петр Степанович немного задумался.

— Нет, никто не донесет, — проговорил он решительно, — но — кучка должна остаться кучкой и слушаться, или я их… Экая дрянь народ, однако!

II

Он сначала зашел к себе и аккуратно, не торопясь, уложил свой чемодан. Утром в шесть часов отправлялся экстренный поезд. Этот ранний экстренный поезд приходился лишь раз в неделю и установлен был очень недавно, пока лишь в виде пробы. Петр Степанович хотя и предупредил наших, что на время удаляется будто бы в уезд, но, как оказалось впоследствии, намерения его были совсем другие. Кончив с чемоданом, он рассчитался с хозяйкой, предуведомленною им заранее, и переехал на извозчике к Эркелю, жившему близко от вокзала. А затем уже, примерно в исходе первого часа ночи, направился к Кириллову, к которому проникнул опять через потаенный Федькин ход.

Настроение духа Петра Степановича было ужасное. Кроме других чрезвычайно важных для него неудовольствий (он всё еще ничего не мог узнать о Ставрогине), он, как кажется — ибо не могу утверждать наверно, — получил в течение дня откуда-то (вероятнее всего из Петербурга) одно секретное уведомление о некоторой опасности, в скором времени его ожидающей. Конечно, об этом времени у нас в городе ходит теперь очень много легенд; но если и известно что-нибудь наверное, то разве тем, кому о том знать надлежит. Я же лишь полагаю в собственном моем мнении, что у Петра Степановича могли быть где-нибудь дела и кроме нашего города, так что он действительно мог получать уведомления. Я даже убежден, вопреки циническому и отчаянному сомнению Липутина, что пятерок у него могло быть действительно две-три и кроме нашей, например в столицах; а если не пятерки, то связи и сношения — и, может быть, даже очень курьезные. Не более как три дня спустя по его отъезде у нас в городе получено было из столицы приказание немедленно заарестовать его — за какие собственно дела, наши или другие, — не знаю. Этот приказ подоспел тогда как раз, чтоб усилить то потрясающее впечатление страха, почти мистического, вдруг овладевшего нашим начальством и упорно дотоле легкомысленным обществом, по обнаружении таинственного и многознаменательного убийства студента Шатова, — убийства, восполнившего меру наших нелепостей, — и чрезвычайно загадочных сопровождавших этот случай обстоятельств. Но приказ опоздал: Петр Степанович находился уже тогда в Петербурге, под чужим именем, где, пронюхав, в чем дело, мигом проскользнул за границу… Впрочем, я ужасно ушел вперед.

Он вошел к Кириллову, имея вид злобный и задорный. Ему как будто хотелось, кроме главного дела, что-то еще лично сорвать с Кириллова, что-то выместить на нем. Кириллов как бы обрадовался его приходу; видно было, что он ужасно долго и с болезненным нетерпением его ожидал. Лицо его было бледнее обыкновенного, взгляд черных глаз тяжелый и неподвижный.

— Я думал, не придете, — тяжело проговорил он из угла дивана, откуда, впрочем, не шевельнулся навстречу. Петр Степанович стал пред ним и, прежде всякого слова, пристально вгляделся в его лицо.

— Значит, всё в порядке, и мы от нашего намерения не отступим, молодец! — улыбнулся он обидно-покровительственною улыбкой. — Ну так что ж, — прибавил он со скверною шутливостью, — если и опоздал, не вам жаловаться: вам же три часа подарил.

— Я не хочу от вас лишних часов в подарок, и ты не можешь дарить мне… дурак!

— Как? — вздрогнул было Петр Степанович, но мигом овладел собой, — вот обидчивость! Э, да мы в ярости? — отчеканил он всё с тем же видом обидного высокомерия. — В такой момент нужно бы скорее спокойствие. Лучше всего считать теперь себя за Колумба, а на меня смотреть как на мышь и мной не обижаться. Я это вчера рекомендовал.

— Я не хочу смотреть на тебя как на мышь.

— Это что же, комплимент? А впрочем, и чай холодный, — значит, всё вверх дном. Нет, тут происходит нечто неблагонадежное. Ба! Да я что-то примечаю там на окне, на тарелке (он подошел к окну). Ого, вареная с рисом курица!… Но почему ж до сих пор не початая? Стало быть, мы находились в таком настроении духа, что даже и курицу…

— Я ел, и не ваше дело; молчите!

— О, конечно, и притом всё равно. Но для меня-то оно теперь не равно: вообразите, совсем почти не обедал и потому, если теперь эта курица, как полагаю, уже не нужна… а?

— Ешьте, если можете.

— Вот благодарю, а потом и чаю.

Он мигом устроился за столом на другом конце дивана и с чрезвычайною жадностью накинулся на кушанье; но в то же время каждый миг наблюдал свою жертву. Кириллов с злобным отвращением глядел на него неподвижно, словно не в силах оторваться.

— Однако, — вскинулся вдруг Петр Степанович, продолжая есть, — однако о деле-то? Так мы не отступим, а? А бумажка?

— Я определил в эту ночь, что мне всё равно. Напишу. О прокламациях?

— Да, и о прокламациях. Я, впрочем, продиктую. Вам ведь всё равно. Неужели вас могло бы беспокоить содержание в такую минуту?

— Не твое дело.

— Не мое, конечно. Впрочем, всего только несколько строк: что вы с Шатовым разбрасывали прокламации, между прочим с помощью Федьки, скрывавшегося в вашей квартире. Этот последний пункт о Федьке и о квартире весьма важный, самый даже важный. Видите, я совершенно с вами откровенен.

— Шатова? Зачем Шатова? Ни за что про Шатова.

— Вот еще, вам-то что? Повредить ему уже не можете.

— К нему жена пришла. Она проснулась и присылала у меня: где он?

— Она к вам присылала справиться, где он? Гм, это неладно. Пожалуй, опять пришлет; никто не должен знать, что я тут…

Петр Степанович забеспокоился.

— Она не узнает, спит опять; у ней бабка, Арина Виргинская.

— То-то и… не услышит, я думаю? Знаете, запереть бы крыльцо.

— Ничего не услышит. А Шатов если придет, я вас спрячу в ту комнату.

— Шатов не придет; и вы напишете, что вы поссорились за предательство и донос… нынче вечером… и причиной его смерти.

— Он умер! — вскричал Кириллов, вскакивая с дивана.

— Сегодня в восьмом часу вечера или, лучше, вчера в восьмом часу вечера, а теперь уже первый час.

— Это ты убил его!… И я это вчера предвидел!

— Еще бы не предвидеть! Вот из этого револьвера (он вынул револьвер, по-видимому показать, но уже не спрятал его более, а продолжал держать в правой руке, как бы наготове). — Странный вы, однако, человек, Кириллов, ведь вы сами знали, что этим должно было кончиться с этим глупым человеком. Чего же тут еще предвидеть? Я вам в рот разжевывал несколько раз. Шатов готовил донос: я следил; оставить никак нельзя было. Да и вам дана была инструкция следить; вы же сами сообщали мне недели три тому…

— Молчи! Это ты его за то, что он тебе в Женеве плюнул в лицо!

— И за то и еще за другое. За многое другое; впрочем, без всякой злобы. Чего же вскакивать? Чего же фигуры-то строить? Ого! Да мы вот как!…

Он вскочил и поднял пред собою револьвер. Дело в том, что Кириллов вдруг захватил с окна свой револьвер, еще с утра заготовленный и заряженный. Петр Степанович стал в позицию и навел свое оружие на Кириллова. Тот злобно рассмеялся.

— Признайся, подлец, что ты взял револьвер потому, что я застрелю тебя… Но я тебя не застрелю… хотя… хотя…

И он опять навел свой револьвер на Петра Степановича, как бы примериваясь, как бы не в силах отказаться от наслаждения представить себе, как бы он застрелил его. Петр Степанович, всё в позиции, выжидал, выжидал до последнего мгновения, не спуская курка, рискуя сам прежде получить пулю в лоб: от «маньяка» могло статься. Но «маньяк» наконец опустил руку, задыхаясь и дрожа и не в силах будучи говорить.

— Поиграли и довольно, — опустил оружие и Петр Степанович. — Я так и знал, что вы играете; только, знаете, вы рисковали: я мог спустить.

И он довольно спокойно уселся на диван и налил себе чаю, несколько трепетавшею, впрочем, рукой. Кириллов положил револьвер на стол и стал ходить взад и вперед.

— Я не напишу, что убил Шатова и… ничего теперь не напишу. Не будет бумаги!

— Не будет?

— Не будет.

— Что за подлость и что за глупость! — позеленел от злости Петр Степанович. — Я, впрочем, это предчувствовал. Знайте, что вы меня не берете врасплох. Как хотите, однако. Если б я мог вас заставить силой, то я бы заставил. Вы, впрочем, подлец, — всё больше и больше не мог вытерпеть Петр Степанович. — Вы тогда у нас денег просили и наобещали три короба… Только я все-таки не выйду без результата, увижу по крайней мере, как вы сами-то себе лоб раскроите.

— Я хочу, чтобы ты вышел сейчас, — твердо остановился против него Кириллов.

— Нет, уж это никак-с, — схватился опять за револьвер Петр Степанович, — теперь, пожалуй, вам со злобы и с трусости вздумается всё отложить и завтра пойти донести, чтоб опять деньжонок добыть; за это ведь заплатят. Черт вас возьми, таких людишек, как вы, на всё хватит! Только не беспокойтесь, я всё предвидел: я не уйду, не раскроив вам черепа из этого револьвера, как подлецу Шатову, если вы сами струсите и намерение отложите, черт вас дери!

— Тебе хочется непременно видеть и мою кровь?

— Я не по злобе, поймите; мне всё равно. Я потому, чтобы быть спокойным за наше дело. На человека положиться нельзя, сами видите. Я ничего не понимаю, в чем у вас там фантазия себя умертвить. Не я это вам выдумал, а вы сами еще прежде меня и заявили об этом первоначально не мне, а членам за границей. И заметьте, никто из них у вас не выпытывал, никто из них вас и не знал совсем, а сами вы пришли откровенничать, из чувствительности. Ну что ж делать, если на этом был тогда же основан, с вашего же согласия и предложения (заметьте это себе: предложения!), некоторый план здешних действий, которого теперь изменить уже никак нельзя. Вы так себя теперь поставили, что уже слишком много знаете лишнего. Если сбрендите и завтра доносить отправитесь, так ведь это, пожалуй, нам и невыгодно будет, как вы об этом думаете? Нет-с; вы обязались, вы слово дали, деньги взяли. Этого вы никак не можете отрицать…

Петр Степанович сильно разгорячился, но Кириллов давно уж не слушал. Он опять в задумчивости шагал по комнате.

— Мне жаль Шатова, — сказал он, снова останавливаясь пред Петром Степановичем.

— Да ведь и мне жаль, пожалуй, и неужто…

— Молчи, подлец! — заревел Кириллов, сделав страшное и недвусмысленное движение, — убью!

— Ну, ну, ну, солгал, согласен, вовсе не жаль; ну довольно же, довольно! — опасливо привскочил, выставив вперед руку, Петр Степанович.

Кириллов вдруг утих и опять зашагал.

— Я не отложу; я именно теперь хочу умертвить себя: все подлецы!

— Ну вот это идея; конечно, все подлецы, и так как на свете порядочному человеку мерзко, то…

— Дурак, я тоже такой подлец, как ты, как все, а не порядочный. Порядочного нигде не было.

— Наконец-то догадался. Неужели вы до сих пор не понимали, Кириллов, с вашим умом, что все одни и те же, что нет ни лучше, ни хуже, а только умнее и глупее, и что если все подлецы (что, впрочем, вздор), то, стало быть, и не должно быть неподлеца?

— А! Да ты в самом деле не смеешься? — с некоторым удивлением посмотрел Кириллов. — Ты с жаром и просто… Неужто у таких, как ты, убеждения?

— Кириллов, я никогда не мог понять, за что вы хотите убить себя. Я знаю только, что из убеждения… из твердого. Но если вы чувствуете потребность, так сказать, излить себя, я к вашим услугам… Только надо иметь в виду время…

— Который час?

— Ого, ровно два, — посмотрел на часы Петр Степанович и закурил папиросу.

«Кажется, еще можно сговориться», — подумал он про себя.

— Мне нечего тебе говорить, — пробормотал Кириллов.

— Я помню, что тут что-то о боге… ведь вы раз мне объясняли; даже два раза. Если вы застрелитесь, то вы станете богом, кажется так?

— Да, я стану богом.

Петр Степанович даже не улыбнулся; он ждал; Кириллов тонко посмотрел на него.

— Вы политический обманщик и интриган, вы хотите свести меня на философию и на восторг и произвести примирение, чтобы разогнать гнев, и, когда помирюсь, упросить записку, что я убил Шатова.

Петр Степанович ответил почти с натуральным простодушием:

— Ну, пусть я такой подлец, только в последние минуты не всё ли вам это равно, Кириллов? Ну за что мы ссоримся, скажите, пожалуйста: вы такой человек, а я такой человек, что ж из этого? И оба вдобавок…

— Подлецы.

— Да, пожалуй и подлецы. Ведь вы знаете, что это только слова.

— Я всю жизнь не хотел, чтоб это только слова. Я потому и жил, что всё не хотел. Я и теперь каждый день хочу, чтобы не слова.

— Что ж, каждый ищет где лучше. Рыба… то есть каждый ищет своего рода комфорта; вот и всё. Чрезвычайно давно известно.

— Комфорта, говоришь ты?

— Ну, стоит из-за слов спорить.

— Нет, ты хорошо сказал; пусть комфорта. Бог необходим, а потому должен быть.

— Ну, и прекрасно.

— Но я знаю, что его нет и не может быть.

— Это вернее.

— Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?

— Застрелиться, что ли?

— Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя? Ты не понимаешь, что может быть такой человек, один человек из тысячи ваших миллионов, один, который не захочет и не перенесет.

— Я понимаю только, что вы, кажется, колеблетесь… Это очень скверно.

— Ставрогина тоже съела идея, — не заметил замечания Кириллов, угрюмо шагая по комнате.

— Как? — навострил уши Петр Степанович, — какая идея? Он вам сам что-нибудь говорил?

— Нет, я сам угадал: Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует.

— Ну, у Ставрогина есть и другое, поумнее этого… — сварливо пробормотал Петр Степанович, с беспокойством следя за оборотом разговора и за бледным Кирилловым.

«Черт возьми, не застрелится, — думал он, — всегда предчувствовал; мозговой выверт и больше ничего; экая шваль народ!».

— Ты последний, который со мной: я бы не хотел с тобой расстаться дурно, — подарил вдруг Кириллов.

Петр Степанович не сейчас ответил. «Черт возьми, это что ж опять?» — подумал он снова.

— Поверьте, Кириллов, что я ничего не имею против вас, как человека лично, и всегда…

— Ты подлец и ты ложный ум. Но я такой же, как и ты, и застрелю себя, а ты останешься жив.

— То есть вы хотите сказать, что я так низок, что захочу остаться в живых.

Он еще не мог разрешить, выгодно или невыгодно продолжать в такую минуту такой разговор, и решился «предаться обстоятельствам». Но тон превосходства и нескрываемого всегдашнего к нему презрения Кириллова всегда и прежде раздражал его, а теперь почему-то еще больше прежнего. Потому, может быть, что Кириллов, которому через час какой-нибудь предстояло умереть (все-таки Петр Степанович это имел в виду), казался ему чем-то вроде уже получеловека, чем-то таким, что ему уже никак нельзя было позволить высокомерия.

— Вы, кажется, хвастаетесь предо мной, что застрелитесь?

— Я всегда был удивлен, что все остаются в живых, — не слыхал его замечания Кириллов.

— Гм, положим, это идея, но…

— Обезьяна, ты поддакиваешь, чтобы меня покорить. Молчи, ты не поймешь ничего. Если нет бога, то я бог.

— Вот я никогда не мог понять у вас этого пункта: почему вы-то бог?

— Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.

— Своеволие? А почему обязаны?

— Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и не смеет подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю.

— И делайте.

— Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому.

— Да ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.

— С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия — один я.

«Не застрелится», — мелькнуло опять у Петра Степановича.

— Знаете что, — заметил он раздражительно, — я бы на вашем месте, чтобы показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезным могли бы стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда, пожалуй, и не стреляйтесь сегодня. Можно сговориться.

— Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия, и в этом весь ты. Я не ты: я хочу высший пункт и себя убью.

«Своим умом дошел», — злобно проворчал Петр Степанович.

— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.

«Не застрелится», — тревожился Петр Степанович.

— Кому узнавать-то? — поджигал он. — Тут я да вы; Липутину, что ли?

— Всем узнавать; все узнают. Ничего нет тайного, что бы не сделалось явным. Вот Он сказал.

И он с лихорадочным восторгом указал на образ Спасителя, пред которым горела лампада. Петр Степанович совсем озлился.

— В Него-то, стало быть, всё еще веруете и лампадку зажгли; уж не на «всякий ли случай»?

Тот промолчал.

— Знаете что, по-моему, вы веруете, пожалуй, еще больше попа.

— В кого? В Него? Слушай, — остановился Кириллов, неподвижным, исступленным взглядом смотря пред собой. — Слушай большую идею: был на земле один день, и в средине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: «Будешь сегодня со мною в раю». Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека — одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?

— Это другой оборот дела. Мне кажется, у вас тут две разные причины смешались; а это очень неблагонадежно. Но позвольте, ну, а если вы бог? Если кончилась ложь и вы догадались, что вся ложь оттого, что был прежний бог?

— Наконец-то ты понял! — вскричал Кириллов восторженно. — Стало быть, можно же понять, если даже такой, как ты, понял! Понимаешь теперь, что всё спасение для всех — всем доказать эту мысль. Кто докажет? Я! Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего — Своеволие! Это всё, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою.

Лицо его было неестественно бледно, взгляд нестерпимо тяжелый. Он был как в горячке. Петр Степанович подумал было, что он сейчас упадет.

— Давай перо! — вдруг совсем неожиданно крикнул Кириллов в решительном вдохновении. — Диктуй, всё подпишу. И что Шатова убил, подпишу. Диктуй, пока мне смешно. Не боюсь мыслей высокомерных рабов! Сам увидишь, что всё тайное станет явным! А ты будешь раздавлен… Верую! Верую!

Петр Степанович схватился с места и мигом подал чернильницу, бумагу и стал диктовать, ловя минуту и трепеща за успех.

«Я, Алексей Кириллов, объявляю…»

— Стой! Не хочу! Кому объявляю?

Кириллов трясся как в лихорадке. Это объявление и какая-то особенная внезапная мысль о нем, казалось, вдруг поглотила его всего, как будто какой-то исход, куда стремительно ударился, хоть на минутку, измученный дух его:

— Кому объявляю? Хочу знать, кому?

— Никому, всем, первому, который прочтет. К чему определенность? Всему миру!

— Всему миру? Браво! И чтобы не надо раскаяния. Не хочу, чтобы раскаиваться; и не хочу к начальству!

— Да нет же, не надо, к черту начальство! да пишите же, если вы серьезно!… — истерически прикрикнул Петр Степанович.

— Стой! я хочу сверху рожу с высунутым языком.

— Э, вздор! — озлился Петр Степанович. — И без рисунка можно всё это выразить одним тоном.

— Тоном? Это хорошо. Да, тоном, тоном! Диктуй тоном.

«Я, Алексей Кириллов, — твердо и повелительно диктовал Петр Степанович, нагнувшись над плечом Кириллова и следя за каждою буквой, которую тот выводил трепетавшею от волнения рукой, — я, Кириллов, объявляю, что сегодня … октября, ввечеру, в восьмом часу, убил студента Шатова, за предательство, в парке, и за донос о прокламациях и о Федьке, который у нас обоих, в доме Филиппова, тайно квартировал и ночевал десять дней. Убиваю же сам себя сегодня из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а потому, что имел за границей намерение прекратить свою жизнь».

— Только? — с удивлением и с негодованием воскликнул Кириллов.

— Ни слова больше! — махнул рукой Петр Степанович, норовя вырвать у него документ.

— Стой! — крепко наложил на бумагу свою руку Кириллов, — стой, вздор! Я хочу, с кем убил. Зачем Федька? А пожар? Я всё хочу и еще изругать хочу, тоном, тоном!

— Довольно, Кириллов, уверяю вас, что довольно! — почти умолял Петр Степанович, трепеща, чтоб он не разодрал бумагу. — Чтобы поверили, надо как можно темнее, именно так, именно одними намеками. Надо правды только уголок показать, ровно настолько, чтоб их раздразнить. Всегда сами себе налгут больше нашего и уж себе-то, конечно, поверят больше, чем нам, а ведь это всего лучше, всего лучше! Давайте; великолепно и так; давайте, давайте!

И он всё старался вырвать бумагу. Кириллов, выпуча глаза, слушал и как бы старался сообразить, но, кажется, он переставал понимать.

— Э, черт! — озлился вдруг Петр Степанович, — да он еще и не подписал! что ж вы глаза-то выпучили, подписывайте!

— Я хочу изругать… — пробормотал Кириллов, однако взял перо и подписался. — Я хочу изругать…

— Подпишите: Vive la république,^[1] и довольно.

— Браво! — почти заревел от восторга Кириллов. — Vive la république démocratique, sociale et universelle ou la mort!…^[2] Нет, нет, не так. — Liberté, égalité, fraternité ou la mort!^[3] Вот это лучше, это лучше, — написал он с наслаждением под подписью своего имени.

— Довольно, довольно, — всё повторял Петр Степанович.

— Стой, еще немножко… Я, знаешь, подпишу еще раз по-французски: «de Kiriloff, gentilhomme russe et citoyen du monde».^[4] Xa-xa-xa! — залился он хохотом. — Нет, нет, нет, стой, нашел всего лучше, эврика: gentilhomme-séminariste russe et citoyen du monde civilisé!^[5] — вот что лучше всяких… — вскочил он с дивана и вдруг быстрым жестом схватил с окна револьвер, выбежал с ним в другую комнату и плотно притворил за собою дверь. Петр Степанович постоял с минуту в раздумье, глядя на дверь.

«Если сейчас, так, пожалуй, и выстрелит, а начнет думать — ничего не будет».

Он взял пока бумажку, присел и переглядел ее снова. Редакция объявления опять ему понравилась:

«Чего же пока надо? Надо, чтобы на время совсем их сбить с толку и тем отвлечь. Парк? В городе нет парка, ну и дойдут своим умом, что в Скворешниках. Пока будут доходить, пройдет время, пока искать — опять время, а отыщут труп — значит, правда написана; значит, и всё правда, значит, и про Федьку правда. А что такое Федька? Федька — это пожар, это Лебядкины: значит, всё отсюда, из дому Филипповых и выходило, а они-то ничего не видали, а они-то всё проглядели, — это уж их совсем закружит! Про наших и в голову не войдет; Шатов, да Кириллов, да Федька, да Лебядкин; и зачем они убили друг друга — вот еще им вопросик. Э, черт, да выстрела-то не слышно!…».

Он хоть и читал и любовался редакцией, но каждый миг с мучительным беспокойством прислушивался и — вдруг озлился. Тревожно взглянул он на часы; было поздненько; и минут десять, как тот ушел… Схватив свечку, он направился к дверям комнаты, в которой затворился Кириллов. У самых дверей ему как раз пришло в голову, что вот и свечка на исходе и минут через двадцать совсем догорит, а другой нет. Он взялся за замок и осторожно прислушался, не слышно было ни малейшего звука; он вдруг отпер дверь и приподнял свечу: что-то заревело и бросилось к нему. Изо всей силы прихлопнул он дверь и опять налег на нее, но уже всё утихло — опять мертвая тишина.

Долго стоял он в нерешимости со свечой в руке. В ту секунду, как отворял, он очень мало мог разглядеть, но, однако, мелькнуло лицо Кириллова, стоявшего в глубине комнаты у окна, и зверская ярость, с которою тот вдруг к нему кинулся. Петр Степанович вздрогнул, быстро поставил свечку на стол, приготовил револьвер и отскочил на цыпочках в противоположный угол, так что если бы Кириллов отворил дверь и устремился с револьвером к столу, он успел бы еще прицелиться и спустить курок раньше Кириллова.

В самоубийство Петр Степанович уже совсем теперь не верил! «Стоял среди комнаты и думал, — проходило, как вихрь, в уме Петра Степановича. — К тому же темная, страшная комната… Он заревел и бросился — тут две возможности: или я помешал ему в ту самую секунду, как он спускал курок, или… или он стоял и обдумывал, как бы меня убить. Да, это так, он обдумывал… Он знает, что я не уйду, не убив его, если сам он струсит, — значит, ему надо убить меня прежде, чтобы я не убил его… И опять, опять там тишина! Страшно даже: вдруг отворит дверь… Свинство в том, что он в бога верует, пуще чем поп… Ни за что не застрелится!… Этих, которые „своим умом дошли,“ много теперь развелось. Сволочь! фу, черт, свечка, свечка! Догорит через четверть часа непременно… Надо кончить; во что бы ни стало надо кончить… Что ж, убить теперь можно… С этою бумагой никак не подумают, что я убил. Его можно так сложить и приладить на полу с разряженным револьвером в руке, что непременно подумают, что он сам… Ах, черт, как же убить? Я отворю, а он опять бросится и выстрелит прежде меня. Э, черт, разумеется промахнется!».

Так мучился он, трепеща пред неизбежностью замысла и от своей нерешительности. Наконец взял свечу и опять подошел к дверям, приподняв и приготовив револьвер; левою же рукой, в которой держал свечу, налег на ручку замка. Но вышло неловко: ручка щелкнула, произошел звук и скрип. «Прямо выстрелит!» — мелькнуло у Петра Степановича. Изо всей силы толкнул он ногой дверь, поднял свечу и выставил револьвер; но ни выстрела, ни крика… В комнате никого не было.

Он вздрогнул. Комната была непроходная, глухая, и убежать было некуда. Он поднял еще больше свечу и вгляделся внимательно: ровно никого. Вполголоса он окликнул Кириллова, потом в другой раз громче; никто не откликнулся.

«Неужто в окно убежал?».

В самом деле, в одном окне отворена была форточка. «Нелепость, не мог он убежать через форточку». Петр Степанович прошел через всю комнату прямо к окну: «Никак не мог». Вдруг он быстро обернулся, и что-то необычайное сотрясло его.

У противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял шкаф. С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов, и стоял ужасно странно, — неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось желая весь стушеваться и спрятаться. По всем признакам, он прятался, но как-то нельзя было поверить. Петр Степанович стоял несколько наискось от угла и мог наблюдать только выдающиеся части фигуры. Он всё еще не решался подвинуться влево, чтобы разглядеть всего Кириллова и понять загадку. Сердце его стало сильно биться… И вдруг им овладело совершенное бешенство: он сорвался с места, закричал и, топая ногами, яростно бросился к страшному месту.

Но, дойдя вплоть, он опять остановился как вкопанный, еще более пораженный ужасом. Его, главное, поразило то, что фигура, несмотря на крик и на бешеный наскок его, даже не двинулась, не шевельнулась ни одним своим членом — точно окаменевшая или восковая. Бледность лица ее была неестественная, черные глаза совсем неподвижны и глядели в какую-то точку в пространстве. Петр Степанович провел свечой сверху вниз и опять вверх, освещая со всех точек и разглядывая это лицо. Он вдруг заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-то пред собой, но искоса его видит и даже, может быть, наблюдает. Тут пришла ему мысль поднести огонь прямо к лицу «этого мерзавца», поджечь и посмотреть, что тот сделает. Вдруг ему почудилось, что подбородок Кириллова шевельнулся и на губах как бы скользнула насмешливая улыбка — точно тот угадал его мысль. Он задрожал и, не помня себя, крепко схватил Кириллова за плечо.

Затем произошло нечто до того безобразное и быстрое, что Петр Степанович никак не мог потом уладить свои воспоминания в каком-нибудь порядке. Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же выбил из рук его свечку; подсвечник полетел со звоном на пол, и свеча потухла. В то же мгновение он почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал, и ему припомнилось только, что он вне себя три раза изо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова. Наконец палец он вырвал и сломя голову бросился бежать из дому, отыскивая в темноте дорогу. Вослед ему из комнаты летели страшные крики:

— Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…

Раз десять. Но он всё бежал и уже выбежал было в сени, как вдруг послышался громкий выстрел. Тут он остановился в сенях в темноте и минут пять соображал; наконец вернулся опять в комнаты. Но надо было добыть свечу. Стоило отыскать направо у шкафа на полу выбитый из рук подсвечник; но чем засветить огарок? В уме его вдруг промелькнуло одно темное воспоминание: ему припомнилось, что вчера, когда он сбежал в кухню, чтоб наброситься на Федьку, то в углу, на полке, он как будто заметил мельком большую красную коробку спичек. Ощупью направился он влево, к кухонной двери, отыскал ее, прошел сенцы и спустился по лестнице. На полке, прямо в том самом месте, которое ему сейчас припомнилось, нашарил он в темноте полную, еще не початую коробку спичек. Не зажигая огня, поспешно воротился он вверх, и только лишь около шкафа, на том самом месте, где он бил револьвером укусившего его Кириллова, вдруг вспомнил про свой укушенный палец и в то же мгновение ощутил в нем почти невыносимую боль. Стиснув зубы, он кое-как засветил огарок, вставил его опять в подсвечник и осмотрелся кругом: у окошка с отворенною форточкой, ногами в правый угол комнаты, лежал труп Кириллова. Выстрел был сделан в правый висок, и пуля вышла вверх с левой стороны, пробив череп. Виднелись брызги крови и мозга. Револьвер оставался в опустившейся на пол руке самоубийцы. Смерть должна была произойти мгновенно. Осмотрев всё со всею аккуратностью, Петр Степанович приподнялся и вышел на цыпочках, припер дверь, свечу поставил на стол в первой комнате, подумал и решил не тушить ее, сообразив, что она не может произвести пожара. Взглянув еще раз на лежавший на столе документ, он машинально усмехнулся и затем уже, всё почему-то на цыпочках, пошел из дому. Он пролез опять через Федькин ход и опять аккуратно заделал его за собою.

III

Ровно без десяти минут в шесть часов в вокзале железной дороги, вдоль вытянувшегося, довольно длинного ряда вагонов, прохаживались Петр Степанович и Эркель. Петр Степанович отъезжал, а Эркель прощался с ним. Кладь была сдана, сак отнесен в вагон второго класса, на выбранное место. Первый звонок уже прозвенел, ждали второго. Петр Степанович открыто смотрел по сторонам, наблюдая входивших в вагоны пассажиров. Но близких знакомых не встретилось; всего лишь раза два пришлось ему кивнуть головой — одному купцу, которого он знал отдаленно, и потом одному молодому деревенскому священнику, отъезжавшему за две станции, в свой приход. Эркелю, видимо, хотелось в последние минуты поговорить о чем-нибудь поважнее, — хотя, может быть, он и сам не знал, о чем именно; но он всё не смел начать. Ему всё казалось, что Петр Степанович как будто с ним тяготится и с нетерпением ждет остальных звонков.

— Вы так открыто на всех смотрите, — с некоторою робостью заметил он, как бы желая предупредить.

— Почему ж нет? Мне еще нельзя прятаться. Рано. Не беспокойтесь. Я вот только боюсь, чтобы не наслал черт Липутина; пронюхает и прибежит.

— Петр Степанович, они ненадежны, — решительно высказал Эркель.

— Липутин?

— Все, Петр Степанович.

— Вздор, теперь все связаны вчерашним. Ни один не изменит. Кто пойдет на явную гибель, если не потеряет рассудка?

— Петр Степанович, да ведь они потеряют рассудок.

Эта мысль уже, видимо, заходила в голову и Петру Степановичу, и потому замечание Эркеля еще более его рассердило:

— Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше, чем на всех их, надеюсь. Я теперь увидел, чего каждый стоит. Передайте им всё словесно сегодня же, я вам их прямо поручаю. Обегите их с утра. Письменную мою инструкцию прочтите завтра или послезавтра, собравшись, когда они уже станут способны выслушать… но поверьте, что они завтра же будут способны, потому что ужасно струсят и станут послушны, как воск… Главное, вы-то не унывайте.

— Ах, Петр Степанович, лучше, если б вы не уезжали!

— Да ведь я только на несколько дней; я мигом назад.

— Петр Степанович, — осторожно, но твердо вымолвил Эркель, — хотя бы вы и в Петербург. Разве я не понимаю, что вы делаете только необходимое для общего дела.

— Я меньшего и не ждал от вас, Эркель. Если вы догадались, что я в Петербург, то могли понять, что не мог же я сказать им вчера, в тот момент, что так далеко уезжаю, чтобы не испугать. Вы видели сами, каковы они были. Но вы понимаете, что я для дела, для главного и важного дела, для общего дела, а не для того, чтоб улизнуть, как полагает какой-нибудь Липутин.

— Петр Степанович, да хотя бы и за границу, ведь я пойму-с; я пойму, что вам нужно сберечь свою личность, потому что вы — всё, а мы — ничто. Я пойму, Петр Степанович.

У бедного мальчика задрожал даже голос.

— Благодарю вас, Эркель… Ай, вы мне больной палец тронули (Эркель неловко пожал ему руку; больной палец был приглядно перевязан черною тафтой). — Но я вам положительно говорю еще раз, что в Петербург я только пронюхать и даже, может быть, всего только сутки, и тотчас обратно сюда. Воротясь, я для виду поселюсь в деревне у Гаганова. Если они полагают в чем-нибудь опасность, то я первый во главе пойду разделить ее. Если же и замедлю в Петербурге, то в тот же миг дам вам знать… известным путем, а вы им.

Раздался второй звонок.

— А, значит, всего пять минут до отъезда. Я, знаете, не желал бы, чтобы здешняя кучка рассыпалась. Я-то не боюсь, обо мне не беспокойтесь; этих узлов общей сети у меня довольно, и мне нечего особенно дорожить; но и лишний узел ничему бы не помешал. Впрочем, я за вас спокоен, хотя и оставляю вас почти одного с этими уродами: не беспокойтесь, не донесут, не посмеют… А-а, и вы сегодня? — крикнул он вдруг совсем другим, веселым голосом одному очень молодому человеку, весело подошедшему к нему поздороваться. — Я не знал, что и вы тоже экстренным. Куда, к мамаше?

Мамаша молодого человека была богатейшая помещица соседней губернии, а молодой человек приходился отдаленным родственником Юлии Михайловны и прогостил в нашем городе около двух недель.

— Нет, я подальше, я в Р… Часов восемь в вагоне прожить предстоит. В Петербург? — засмеялся молодой человек.

— Почему вы предположили, что я так-таки в Петербург? — еще открытее засмеялся и Петр Степанович.

Молодой человек погрозил ему тактированным пальчиком.

— Ну да, вы угадали, — таинственно зашептал ему Петр Степанович, — я с письмами Юлии Михайловны и должен там обегать трех-четырех знаете каких лиц, черт бы их драл, откровенно говоря. Чертова должность!

— Да чего, скажите, она так струсила? — зашептал и молодой человек. — Она даже меня вчера к себе не пустила, по-моему, ей за мужа бояться нечего; напротив, он так приглядно упал на пожаре, так сказать, жертвуя даже жизнью.

— Ну вот подите, — рассмеялся Петр Степанович, — она, видите, боится, что отсюда уже написали… то есть некоторые господа… Одним словом, тут, главное, Ставрогин; то есть князь К… Эх, тут целая история; я пожалуй, вам дорогой кое-что сообщу — сколько, впрочем, рыцарство позволит… Это мой родственник, прапорщик Эркель, из уезда.

Молодой человек, косивший глаза на Эркеля, притронулся к шляпе; Эркель отдал поклон.

— А знаете, Верховенский, восемь часов в вагоне — ужасный жребий. Тут уезжает с нами в первом классе Берестов, пресмешной один полковник, сосед по имению; женат на Гариной (née de Garine),^[6] и, знаете, он из порядочных. Даже с идеями. Пробыл здесь всего двое суток. Отчаянный охотник до ералаша; не затеять ли, а? Четвертого я уже наглядел — Припухлов, наш т — ский купец с бородой, миллионщик, то есть настоящий миллионщик, это я вам говорю… Я вас познакомлю, преинтересный мешок с добром, хохотать будем.

— В ералаш я с превеликим и ужасно люблю в вагоне, но я во втором классе.

— Э, полноте, ни за что! Садитесь с нами. Я сейчас велю вас перенести в первый класс. Обер-кондуктор меня слушается. Что у вас, сак? Плед?

— Чудесно, пойдемте!

Петр Степанович захватил свой сак, плед, книгу и тотчас же с величайшею готовностью перебрался в первый класс. Эркель помогал. Ударил третий звонок.

— Ну, Эркель, — торопливо и с занятым видом протянул в последний раз руку уже из окна вагона Петр Степанович, — я ведь вот сажусь с ними играть.

— Но зачем же объяснять мне, Петр Степанович, я ведь пойму, я всё пойму, Петр Степанович!

— Ну, так до приятнейшего, — отвернулся вдруг тот на оклик молодого человека, который позвал его знакомиться с партнерами. И Эркель уже более не видал своего Петра Степановича!

Он воротился домой весьма грустный. Не то чтоб он боялся того, что Петр Степанович так вдруг их покинул, но… но он так скоро от него отвернулся, когда позвал его этот молодой франт, и… он ведь мог бы ему сказать что-нибудь другое, а не «до приятнейшего», или… или хоть покрепче руку пожать.

Последнее-то и было главное. Что-то другое начинало царапать его бедненькое сердце, чего он и сам еще не понимал, что-то связанное со вчерашним вечером.

Бележки

[1] Да здравствует республика (франц.). ↑

[2] Да здравствует демократическая, социальная и всемирная республика или смерть! (франц.). ↑

[3] Свобода, равенство, братство или смерть! (франц.). ↑

[4] «Кириллов, русский дворянин и гражданин мира» (франц.). ↑

[5] русский дворянин-семинарист и гражданин цивилизованного мира (франц.). ↑

[6] урожденной Гариной (франц.). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Фьодор Достоевски Бесове (21) Фёдор Достоевский Бесы (21)

Метаданни

Данни

Бесове

Информация

История

Сваляне / Връзки

Метаданни

Данни

Информация

История

Сваляне / Връзки

Глава шестаУсилната нощ

I

II

III

Глава шестаяМноготрудная ночь

I

II

III

Фьодор Достоевски
Бесове (21)

Фёдор Достоевский
Бесы (21)

Глава шеста
Усилната нощ

Глава шестая
Многотрудная ночь