Виргински живееше в собствена къща, тоест в къщата на жена си, на улица „Муравиная“. Беше дървена едноетажна къща и живееха сами, без квартиранти. Претекстът — рожденият ден на домакина — беше събрал петнайсетина души гости, но сбирката никак не приличаше на обикновена провинциална вечеринка по случай рожден ден. Съпрузите Виргински още в началото на съвместното си съжителство се бяха разбрали окончателно и веднъж завинаги, че да се празнуват рождени дни, е чиста глупост, пък и „изобщо това не е повод за радост“. За няколко години те бяха успели напълно да се изолират от обществото. Макар да беше човек със способности, пък и състоятелен. Виргински, не знам защо, минаваше за чудак, който предпочита самотата и не стига това, ами „говори високомерно“. А madame Виргинска упражняваше акушерския занаят, поради което, въпреки офицерския чин на мъжа си, стоеше най-долу от всички на обществената стълбица — по-долу дори от попадията. В държането й обаче нямаше и помен от подобаващата на това ниско положение скромност. А след онази и просташка, и непростително откровена — само заради принципа — връзка с оня мошеник капитан Лебядкин дори най-снизходителните от нашите дами й бяха обърнали гръб с едно чудесно пренебрежение. Madame Виргинска обаче беше приела всичко тъй, като че ли тъкмо това е искала. Но най-куриозното е, че щом изпаднеха в интересно положение, дори най-строгите от нашите дами се обръщаха по възможност към Арина Прохоровна (тоест Виргинска), пренебрегвайки другите три акушерки в града. Викаха я дори при помешчиците от околността — до такава степен, значи, се славеше леката й ръка, знанието и умението й в решителните случаи. Накрая тя взе да практикува изключително и само в най-богатите семейства — много ламтеше за пари. Усетила силата си, тя постепенно съвсем му беше отпуснала края. И може би нарочно — дори в най-знатните къщи — плашеше слабонервните родилки с нечуваното си нихилистично пренебрежение към приличията и направо казано, се подиграваше с „всичко свято“, при това тъкмо в моментите, когато то най-много можеше да потрябва. Нашият щабмедик Розанов, който беше и акушер, най-сериозно твърдеше, че веднъж, когато една родилка виела от болки и призовавала името божие, именно едно от тия словесни изригвания на Арина Прохоровна — „внезапно като пушечен залп“ — тъй стреснало болната, че помогнало за бързото раждане. Но макар и нихилистка, щом трябваше, Арина Прохоровна ни най-малко не пренебрегваше не само светските, но и древните, пълни с предразсъдъци обичаи, стига да извличаше някаква облага. За нищо на света не би пропуснала например кръщенето в къщата, където е бабувала; при това се издокарваше със зелена копринена рокля с волан и с вчесан на къдри и букли шиньон, докато през всичкото останало време се носеше като последна повлекана. И макар по време на светото тайнство да си придаваше такъв „нагъл вид“, че сконфузваше свещеника, след обреда собственоръчно поднасяше шампанското (за това ходеше и се контеше) и само да сте посмели да не пуснете нещо „за здраве“, вземайки чашата.

Тоя път гостите на Виргински (почти изключително мъже) имаха някакъв случаен и екстрен вид. Нямаше нито ядене, нито карти. По средата на голямата гостна, облепена с порядъчно остарели светлосини тапети, бяха събрани две маси, покрити с голяма, впрочем не твърде чиста покривка, а на тях кипяха два самовара. На края на едната маса имаше огромна табла с двайсет и пет чаши и панерче с нарязани на филии най-обикновени франзели — досущ като в трапезариите на мъжките и девическите пансиони за благородни отроци. С изливането на чая се занимаваше една трийсетгодишна госпожица — сестрата на домакинята, толкова руса, че не й се виждаха веждите — мълчаливо и жлъчно същество, но изповядващо най-новите идеи; в домашния бит тя вселяваше ужас дори у Виргински. Дамите в стаята бяха три: домакинята, гореспоменатото безвеждо същество и родната сестра на Виргински, госпожица Виргинска, която току-що бе довтасала направо от Петербург. Арина Прохоровна — доста представителна и дори приятна двайсет и седем годишна дама, малко поразчорлена и облечена делнично, със зеленикава вълнена рокля — седеше и хвърляше смели погледи на гостите, сякаш им казваше: „Нали виждате, от нищо не се боя!“

Госпожица Виргинска (която току-що бе пристигнала и май не се бе дори преоблякла от пътя) — нисичко, доста добре закръглено момиче с валчесто румено личице, впрочем хубавка, а на туй отгоре студентка и нихилистка — се беше разположила до Арина Прохоровна, държеше в ръцете си някакъв обемист свитък и очите й нетърпеливо шареха по лицата на гостите. Самият Виргински тая вечер се чувстваше малко неразположен, но въпреки това беше излязъл при гостите и седеше на креслото до масата. Гостите също бяха насядали чинно около масата и всичко това заприличваше на някакво заседание. Очевидно всички очакваха нещо и докато чакаха, водеха помежду си, макар и шумни, но някак странични и нищо незначещи разговори. С появяването на Ставрогин и Верховенски всички внезапно се смълчаха.

Но за прегледност ще си позволя да дам някои пояснения.

Мисля, че тогава всички тия господа наистина се бяха събрали с приятната надежда да чуят нещо особено интересно, пък и бяха предизвестени, че ще е тъй. Това беше цветът на най-яркочервения либерализъм в нашия древен град и всички бяха твърде внимателно подбрани от Виргински за заседанието. Ще отбележа също, че някои от тях (впрочем малцина) идваха в дома му за първи път. Разбира се, повечето от гостите нямаха ясна представа за какво точно ги бяха предизвестявали. Вярно е, че тогава всички те вземаха Пьотър Степанович за пристигнал от странство и снабден с пълномощия емисар — тази мисъл някак изведнъж бе пуснала корен — и това много, естествено, ги ласкаеше. Впрочем на неколцина от тия събрани уж на рожден ден граждани бяха вече направени съответните предложения. Пьотър Верховенски бе успял и у нас да скърпи „петорка“, по подобие на ония, които вече съществуваха в Москва, както се оказа сега и сред офицерите от тукашния гарнизон. А казват, че имало и трета — в Х-ска губерния. Сега петимата избрани седяха на масата като всички и твърде изкусно се правеха на най-обикновени хора, тъй че никой не можеше да ги разпознае. Това бяха — тъй като сега вече не е тайна, — първо, Липутин, после, самият Виргински, клепоухият Шигальов — братът на госпожа Виргинска, Лямшин и накрая Толкаченко — една наистина странна личност, четирийсетгодишен човек, който минаваше за голям изследвач на народа (предимно на мошениците и бандитите) и за целта нарочно ходеше по кръчмите (впрочем не само за да изучава народа) и ни се перчеше със селското си облекло, намазаните с катран ботуши, хитро премрежения си поглед и засуканите народни изрази. Навремето Лямшин го бе довеждал веднъж или два пъти на вечерите у Степан Трофимович, където впрочем не направи особено впечатление. Служеше нещо по железниците и се появяваше в града само от време на време, предимно като го уволнеха. Та тия петима приятели бяха образували първата групичка, стоплени от вярата, че са една от многото, една от стотиците и хилядите подобни на тяхната, пръснати из цяла Русия „петорки“ и че всички те зависят от някое централно, огромно, но тайно място, което пък на свой ред е органично свързано с европейската световна революция. Трябва обаче да се признае, че за съжаление още в самото начало помежду им бяха започнали да възникват разногласия. Работата е там, че макар още от пролетта да бяха очаквали пристигането на Пьотър Верховенски (за което пръв ги извести Толкаченко, а после и специално появилият се Шигальов), макар да бяха очаквали от него какви ли не чудесии, макар тутакси, без никакво опъване от първата дума да бяха влезли в кръжока — още с образуването на петорката всички като да се бяха почувствали обидени и, мисля, именно заради това, че толкова лесно си бяха дали съгласието. Влезли бяха, естествено, от благородния срам да не би после някой да каже, че не са посмели да влязат. Пьотър Верховенски обаче трябваше все пак да оцени благородния им подвиг и за награда най-малкото да им разкаже някоя по-завързана историйка. Но Верховенски просто не възнамеряваше да задоволява законното им любопитство и не им разказваше нищо излишно; и изобщо ги третираше изключително строго и дори небрежно. Това много ги бе подразнило и членът Шигальов вече подкокоросваше останалите „да поискат отчет“, но то се знае, не сега у Виргински, когато са се събрали толкова външни хора.

По повод на външните хора също си мисля, че горепосочените членове на първата петорка са били склонни да подозират, че сред тазвечершните гости на Виргински има и други членове на някои неизвестни на тях подразделения по линията на същата тайна организация и същия този Пьотър Верховенски, тъй че в края на краищата всички присъстващи взаимно се подозираха и заемаха един пред друг най-различни пози, което придаваше на сбирката твърде объркан и отчасти романтичен вид. Впрочем имаше и хора извън всякакво подозрение. Така например един действащ майор, близък роднина на Виргински — един невинен човек, дошъл без всякакви покани да поздрави рожденика, тъй че нямаше как да го върнат. Но рожденикът беше спокоен за него: майорът „никога нямаше да направи донос“; при всичката си простотия майорът цял живот мреше да си напъха носа навред, дето има крайни либерали; не, не им симпатизираше, но много обичаше да ги слуша. Че не стига това, ами беше и компрометиран: случило се бе, че на младини през ръцете му бяха минали купища „Колокол“ и най-различни прокламации и макар че не бе посмял да ги разгърне даже, бе сметнал, че ще е голяма подлост да откаже разпространението им — и това го има у някои руски хора, че и до ден-днешен дори. Останалите гости бяха или от типа на хората с изтерзано до жлъч благородно самолюбие, или от типа на обзетите от първия най-благороден порив на пламенната младост. Това бяха двама или трима учители, единият от които куц, четирийсет и пет годишен преподавател в гимназията — крайно язвителен и извънредно тщеславен човек, и двама или трима офицери. Сред тях и един съвсем млад артилерист, буквално тия дни излязъл от военното училище — мълчаливо момче, което още не бе завързало никакви познанства и озовавайки се най-ненадейно у Виргински, седеше с молив в ръката и почти не вземайки участие в разговора, непрекъснато си отбелязваше нещо в тефтерчето. Всички го виждаха, но, кой знае защо, всички се правеха, че не забелязват. Тук беше и празноскитащият се семинарист, същият, който заедно с Лямшин беше набутал на пътуващата книжарка неприличните изображения — едър момък с доста свободни маниери, но наред с това крайно мнителен, с неизменна ехидна усмивка на лицето й един направо тържествен израз на задоволство от собственото си съвършенство. Не знам защо, тук беше и синът на градоначалника, същото онова разхайтено и безпътно момче, за което вече споменах, разказвайки историята с жената на поручика. Той през цялата вечер мълча. И накрая, в заключение, един гимназист, крайно запалено и настръхнало осемнайсетгодишно момче, което седеше с мрачния израз на човек с оскърбено достойнство и явно страдаше, че е само на осемнайсет години. Впрочем, както за всеобщо учудване се разбра впоследствие, тоя мъник беше вече началник на една самостоятелна група заговорници, образувана в горните класове на гимназията. Не съм споменал и Шатов: той също се бе настанил на отвъдния край на масата, впрочем беше дръпнал малко стола си от общата редица, гледаше в земята, мрачно мълчеше, от чая и хляба се беше отказал и през всичкото време държеше шапката си в ръце, сякаш по тоя начин искаше да каже, че не е дошъл на гости, а по работа и всеки момент може да стане и да си отиде. Недалеч от него беше Кирилов, също крайно мълчалив, но не гледаше в земята, а напротив, щом някой заговореше, вперваше в него неподвижен, мътен поглед и слушаше без каквито и да било признаци на вълнение или учудване. Някои от гостите, които не го бяха виждали досега, му хвърляха крадешком замислени погледи. Интересно дали самата madame Виргинска знаеше нещо за съществуващата петорка? Предполагам, че всичко е знаела, и именно от мъжа си. Студентката, разбира се, не беше замесена, но тя си имаше свои грижи; намеренията й бяха да гостува един или два дни, а след това да продължи пътуването си по всички университетски градове, за да „вземе участие в страданията на горките студенти и да ги подбуди към протест“. Носеше със себе си неколкостотин екземпляра от едно литографирано възвание, изглежда, нейно собствено съчинение. Интересно, че гимназистът от пръв поглед я бе намразил почти до смърт — а съответно и тя него, въпреки че не се бяха виждали досега. Майорът й се падаше роден чичо и това бе първата им среща от десет години насам. Но се бяха вече скарали — заради убежденията му по женския въпрос, и в момента, когато влизаха Ставрогин и Верховенски, тя цялата беше морава от гняв.

II

Верховенски с поразителна лекота и небрежност се пльосна на един стол към горния край на масата и май не се поздрави с никого. Видът му бе презрителен и дори надменен. Ставрогин отправи няколко учтиви поклона, но въпреки че тъкмо тях чакаха, всички като по команда се престориха, че дори не са забелязали влизането им. Само когато Ставрогин седна, домакинята строго го запита:

— Искате ли чай, Ставрогин?

— Дайте — отвърна той.

— Чай за Ставрогин — изкомандва тя сестра си. — А вие? (Вече към Верховенски.)

— Ами че дайте, разбира се, питат ли се такива работи, нали сме гости. Ама я дайте и малко каймак, защото това вашето не е чай, ами някаква гадост, знам го, пък уж сме на рожден ден.

— Как тъй, и вие ли признавате рождените дни? — засмя се внезапно студентката. — Тъкмо за това говорехме сега.

— Остарели работи — изломоти гимназистът от другия край на масата.

— Какво значи „остарели работи“? Как ще е остаряла работа борбата с предразсъдъците, та дори най-невинните? Напротив, за всеобщ срам и досега е актуално — моментално го сряза студентката и чак подскочи на стола си. — И освен това няма невинни предразсъдъци — добави тя с ожесточение.

— Исках само да заявя — ужасно се развълнува гимназистът, — че макар предразсъдъците да са отживелици, разбира се, и трябва да се ликвидират, за рождените дни отдавна се знае, че са чиста глупост и няма какво да говорим за тях и да си хабим скъпоценното време, тъй като и бездруго светът е изгубил много време досега и следователно можем да употребим нашия ум за нещо друго, което по се нуждае…

— Много го усуквате и нищо не ви се разбира — подвикна студентката.

— Струва ми се, всеки има правото на глас наравно с другите и ако искам да изложа мнението си, както и всеки друг, то…

— Никой не ви отнема правото на глас — рязко го прекъсна тоя път домакинята, — подканят ви само да не го усуквате толкова, защото никой не може да ви разбере.

— Позволете обаче да ви напомня, че проявявате неуважение: ако не мога да завърша мисълта си, то не е защото нямам мисли, а по-скоро от излишък на мисли… — почти в отчаяние смотолеви гимназистът и окончателно се обърка.

— Като не знаете да говорите, мълчете си — сряза го студентката.

Гимназистът чак подскочи от стола си.

— Исках само да заявя — викна той, пламнал от смущение и боейки се да погледне наоколо, — че ви се искаше единствено да блеснете с ума си, защото влезе господин Ставрогин, това е!

— Мисълта ви е долна и безнравствена и показва цялата нищета на вашето собствено развитие. Ще ви помоля повече да не се обръщате към мен — отряза студентката.

— Ставрогин — почна домакинята, — преди идването ви тук се пенявеха за правата на семейството — ей този офицер (кимна към своя роднина майора). Не ща, разбира се, да ви досаждам с подобни стари глупости, които са отдавна разрешени. Но откъде наистина са пръкнали семейните права и задължения в смисъл на предразсъдъка, който представляват днес? Това е въпросът. Вашето мнение?

— Как откъде са пръкнали — не разбра Ставрогин.

— Тоест ние знаем например, че предразсъдъкът за бога е произлязъл от гръмотевицата и мълнията — пак подскочи студентката, просто изяждайки с поглед Ставрогин, — много добре се знае, че първите хора, плашейки се от гръмотевиците и мълниите, са обожествили невидимия си враг, чувствайки своята слабост пред него. Но откъде се е взел предразсъдъкът за семейството? Откъде се е взело самото семейство?

— Това не е съвсем същото… — понечи да я спре домакинята.

— Аз мисля, че отговорът на този въпрос пада малко нескромен — отговори Ставрогин.

— Как тъй? — сепна се студентката.

Но в учителската група се чу подхилване, на което тутакси запригласяха от другия край на масата Лямшин и гимназистът, а подир тях пресипнало се изкикоти и роднината, майорът.

— Вие трябва да пишете водевили, Ставрогин — забеляза домакинята.

— Това никак не ви прави чест, не зная как ви е името — отряза с категорично негодувание студентката.

— А ти не се репчи! — сопна й се майорът. — Ти си госпожица, трябва да се държиш скромно, а ти сякаш на тръни си седнала.

— Благоволете да млъкнете и не смейте да ми говорите фамилиарно с вашите долнопробни сравнения. За първи път ви виждам и не ща и да зная, че сме роднини.

— Че аз съм ти чичо бе, на ръце съм те държал като малка!

— Никак не ме интересува какво сте държали. Не съм ви молила да ме държите, невъзпитани господине, щом сте ме държали, значи ви е правило удоволствие. И ми позволете да ви кажа, че нямате правото да ми говорите на ти, щом не го правите от гражданско чувство, и веднъж завинаги ви го забранявам.

— Ей ги какви са! — удари с юмрук по масата майорът, обръщайки се към седналия отсреща му Ставрогин. — Не, извинявайте, ама аз обичам либерализма, обичам съвременността и умни приказки обичам да чуя, но — предупреждавам, от мъже. От жени обаче — от тия съвременни въртиопашки, не, това ми е болното място! Ти мирувай! — подвикна той на студентката, която просто не я свърташе на стола. — Не, и аз искам думата, обиден съм, значи.

— Само пречите на другите, а самият вие нищо свястно не можете каза — възмутено измърмори домакинята.

— Не, ще си го кажа — горещеше се майорът, обръщайки се към Ставрогин. — Ще разчитам на вас, господин Ставрогин, като на новодошъл, макар да нямам честта да ви познавам. Без мъжете тия ще измрат като мухи — такова е моето мнение. Целият им тоя женски въпрос иде само от пълна липса на оригиналност. Уверявам ви, че целият тоя женски въпрос са им го измислили мъжете, от глупост, за главата си, слава богу, че не съм женен! Ей толкова оригиналност нямат, една нова плетка не могат измисли; и плетките пак мъжете им ги измислят! Виждате ли я тази, на ръце съм я носил, като беше десетгодишна мазурка съм я учил да танцува и като чух, че е пристигнала, много естествено, тичам да я прегърна, а тя още от вратата ми съобщава, че нямало бог. Че почакай поне да вляза, да се видим, не — бърза ли, бърза! То да кажем, умните хора наистина не вярват, ама то иде от ум, ами ти бе, викам, момиченце, ти какво разбираш от бога? Тебе, викам, някой студент те е научил, а да те беше научил кандило да палиш, кандило щеше да палиш.

— Всичко това са глупости и вие сте много лош човек, аз одеве с доказателства ви изразих вашата несъстоятелност — отвърна студентката пренебрежително и сякаш смятайки под достойнството си да се обяснява надълго и нашироко с такъв един човек. — Много ясно ви казах, че съгласно катехизиса „ако почиташ баща си и своите родители, ще ти се даде дълголетие и богатство“. Това е в десетте заповеди. Щом бог е намерил за нужно да предлага награда за обичта, следва, че тоя ваш бог е безнравствен. Ето с тия думи ви го доказах одеве и не още от вратата, ами защото заговорихте за правата си. Кой ви е крив, че сте толкова тъп и досега не го разбирате. Чувствате се обиден и се ядосвате — това е то разгадката на вашето поколение.

— Тъпанарка! — каза майорът.

— А вие сте глупак!

— Я си събирай устата!

— Извинете, Капитон Максимович, ама нали самият вие ми казвахте, че не вярвате в бога — изписка от края на масата Лямшин.

— Какво, като съм казвал, моята е друга! Аз може и да съм вярващ, само че не напълно. Но макар да не съм напълно вярващ, никога няма да кажа, че господ трябва да се разстреля. Хусар бях още като взех да се замислям за бога! Хусар! Дето в цялата поезия е прието, че е гуляйджия и женкар; хубаво де, може да съм бил всякакъв, но по три пъти съм скачал нощем от кревата, ей тъй по чорапи, и съм бил метани пред иконостаса — дано рече господ да ми прати вяра, защото още тогава ми беше чоглаво: има ли го господ, или го няма? Да не мислите, че ми е било лесно! През деня е по-друго, размотаеш се насам-натам и, току-виж, и вярата изфирясала, пък и изобщо съм забелязал, че денем вярата малко поизфирясва.

— А няма ли да направим едни карти? — обърна се Верховенски към домакинята, прозявайки се с цяла уста.

— Безкрайно, безкрайно съчувствам на въпроса ви — подскочи студентката, пламнала от негодувание при думите на майора.

— Губи се златно време за глупави приказки — отряза домакинята и взискателно погледна мъжа си.

Студентката се съсредоточи.

— Аз исках да заявя пред събранието за страданията и протеста на студентството, а тъй като си пилеем времето с безнравствени приказки…

— Няма нравствени и безнравствени неща! — не се стърпя гимназистът веднага щом студентката започна.

— Това, господин гимназисте, го знаех още преди да ви го бяха казали.

— Аз пък твърдя — настърви се онзи, — че сте едно сукалче, пристигнало от Петербург да ни посвещава за работи, дето всеки ги знае. За заповедта „Почитай баща си и майка си“, която вие не можахте дори да цитирате, и за нейната безнравственост е известно на цяла Русия още от Белински.

— Ще свърши ли това най-сетне? — решително попита мъжа си madame Виргинска. Като домакиня изпитваше неудобство от дребнавостта на разговорите, особено пък след като забеляза усмивчиците и дори недоумението на някои от гостите, които идваха за първи път.

— Господа — внезапно повиши глас Виргински, — ако има желаещи да повдигнат някои по-важни въпроси или пък да изложат нещо, предлагам да пристъпваме, без да губим време.

— Осмелявам се да отправя един въпрос — меко се обади куцият учител, който досега бе мълчал и изобщо седеше извънредно чинно, — бих желал да зная какво сме ние тук, представляваме ли някакво заседание, или сме най-обикновени простосмъртни, дошли на рожден ден? Питам, защото трябва да има ред и за да не сме в неведение.

„Коварният“ въпрос направи впечатление; всички се спогледаха, всеки сякаш очакваше другият да отговори и изведнъж като по команда обърнаха погледи към Верховенски и Ставрогин.

— Предлагам просто с вишегласие да отговорим на въпроса: „заседание ли сме ние, или не?“ — каза madame Виргинска.

— Изцяло се присъединявам към предложението — откликна Липутин, — макар и да е малко неопределено.

— И аз се присъединявам, и аз — раздадоха се гласове.

— И на мен ми се струва, че ще има повече ред — заключи Виргински.

— И тъй, вишегласие! — обяви домакинята. — Моля ви. Лямшин — на пианото: и оттам можете да си дадете гласа, като почне гласуването.

— Пак ли! — провикна се Лямшин. — Аз да не съм ви барабанчик!

— Най-настоятелно ви моля да посвирите малко; толкова ли не искате да сте полезен на делото.

— Ама нали ви казвам, че никой няма да седне да ни подслушва, Арина Прохоровна. Това са само ваши фантазии. Пък и прозорците са високи, и да подслушва някой, какво ли ще разбере!

— Ние не разбираме какво става, та камо ли… — измърмори някой.

— Аз пък ви казвам, че предпазливостта винаги е необходима. Ако случайно някой шпионира — почна да разяснява тя на Верховенски, — нека чуят, че има рожден ден и музика.

— Ох, дявол да го вземе! — изруга Лямшин, седна на пианото и задрънка някакъв валс, удряйки по клавишите едва ли не с юмруци.

— Предлагам онези, които желаят да сме в заседание, да вдигнат дясната си ръка нагоре — предложи madame Виргинска.

Едни вдигнаха, други не. Имаше и такива, които вдигнаха и пак свалиха ръка. Свалиха ръка и пак вдигнаха.

— Хей, дявол да го вземе! Нищо не разбрах — викна един офицер.

— И аз не разбирам — викна друг.

— Не, защо, аз разбрах — викна трети, — ако „да“ — ръката нагоре.

— Ами какво значи „да“?

— Значи заседание.

— Не, не заседание.

— Аз дадох вота си за заседание.

— Тогава защо не вдигнахте ръка?

— Ами защото през всичкото време гледах вас, вие не вдигнахте — и аз не вдигнах.

— Ама че глупаво, аз съм дала предложението, затова не вдигам. Господа, още веднъж предлагам само, че обратното: който иска заседание, да седи и да не вдига ръка, а който не иска, да си вдигне дясната ръка.

— Който не иска ли? — попита гимназистът.

— Ами вие нарочно ли го направихте? — викна ядосано madame Виргинска.

— Не, извинете, който иска или който не иска, защото това трябва да се определи точно? — раздадоха се два-три гласа.

— Който не иска, не иска.

— Да де, да, но какво да прави, да вдига или да не вдига, който не иска — викна един офицер.

— Ех, не сме свикнали още на конституция! — забележи майорът.

— Господин Лямшин, моля ви се, такъв шум вдигате, че никой нищо не може да чуе — забележи куцият учител.

— Ами тъй де, Арина Прохоровна, никой не ни подслушва — скочи Лямшин. — Омръзна ми това свирене! В края на краищата не съм дошъл да дрънкам на пианото, ами съм ви гостенин!

— Господа — предложи Виргински, — моля всеки да отговори гласно: заседание ли сме, или не?

— Заседание, заседание — раздаде се от всички страни.

— Щом е тъй, значи, няма какво да подлагаме на гласуване, достатъчно. Доволни ли сте, господа, нужно ли е да подлагаме на гласуване?

— Не, не е нужно, разбрахме!

— Може би някой е против заседанието?

— Не, не, всички сме „за“.

— А какво значи заседание? — чу се някакъв глас. Никой не му отговори.

— Трябва да изберем президент — викнаха от разни страни.

— Домакинът, разбира се, домакинът!

— Господа, щом е тъй — почна избраният Виргински, — отново повтарям одевешното си предложение: ако има желаещи да повдигнат някои важни въпроси или пък да изложат нещо, моля да заповядат без никакво разтакаване.

Мълчание. Всички погледи отново се обърнаха към Ставрогин и Верховенски.

— Верховенски, не желаете ли да кажете нещо? — направо го запита домакинята.

— Не, нищо — протегна се оня на стола си с прозявка. — Впрочем бих желал чашка коняк.

— А вие, Ставрогин?

— Благодаря, аз не пия.

— Не ви питам за коняк, а не искате ли да кажете нещо?

— Да кажа ли? Не, не искам.

— Ще ви се даде коняк — отговори тя на Верховенски. Стана студентката. Тя вече отдавна напираше.

— Дошла съм да заявя за страданията на нещастното студентство и за вдигането му на повсеместен протест…

Но трябваше да спре; на отсрещния край на масата вече се беше явил друг конкурент и всички погледи се бяха обърнали към него. Мрачен и неприветлив, клепоухият Шигальов бавно се надигна и меланхолично постави на масата дебела, извънредно ситно изписана тетрадка. Настъпи мълчание. Мнозина смутено поглеждаха тетрадката, но Липутин, Виргински и куцият учител знаеха, види се, нещо и бяха доволни.

— Искам думата — неприветливо, но твърдо заяви Шигальов.

— Имате я — разреши Виргински.

Ораторът седна пак, помълча около половин минута и важно произнесе:

— Господа…

— На ви коняка! — почти подвикна на Верховенски сестрата на домакинята, която беше ходила да донесе коняк, и тръсна отпреде му шишето и чашката с израз на презрение и дори отвращение — носеше ги с ръце, дори без чинийка.

Прекъснатият оратор с достойнство млъкна.

— Нищо, продължавайте, аз не слушам — викна Верховенски, наливайки си чашата.

— Господа, апелирайки към вашето внимание — отново почна Шигальов — и, както ще видите по-долу, търсейки вашата помощ по един пункт от първостепенна важност, се налага да произнеса едно предисловие.

— Арина Прохоровна, нямате ли ножици? — попита внезапно Пьотър Степанович.

— За какво са ви ножици? — опули се насреща му домакинята.

— Забравил съм да си изрежа ноктите, от три дни се каня — обясни той най-спокойно, разглеждайки дългите си мръсни нокти.

Арина Прохоровна пламна, но на госпожица Виргинска това, изглежда, й беше харесало.

— Май ги видях одеве на прозореца — стана тя от масата, отиде, намери ножиците и ги донесе. Пьотър Степанович ги пое и дори без да я погледне, преспокойно се зае да борави с тях. Арина Прохоровна разбра, че това е израз на презрение към префърцунените светски маниери, и се засрами, задето се беше обидила. Събранието мълчаливо се споглеждаше. Куцият учител злобно и завистливо наблюдаваше Верховенски. Шигальов продължи:

— Посвещавайки енергията си на изучаването на въпроса за социалното устройство на бъдещото общество, което ще замени настоящото, стигнах до убеждението, че всички създатели на социалните системи, от древни времена до нашата 187… година, са били мечтатели фантазьори, глупаци, противоречащи на самите себе си, все хора, които нищо не разбират от естествени науки и от онова странно животно, което се нарича човек. Платон, Русо, Фурие, колони от алуминий^[1] — всичко това може би върши работа при кокошките, но не и при човешкото общество. Но тъй като бъдещата обществена форма е нужна именно сега, когато всички ние най-сетне се готвим да действаме, и за да не се озадачаваме повече, аз ви предлагам моята собствена система за устройство на света. Ето я! — удари той по тетрадката. — Исках да изложа пред събранието книгата си по възможност в един съкратен вид; но виждам, че ще се наложи да добавя множество устни разяснения, поради което цялото изложение ще изисква най-малкото десет вечери, според броя на главите на книгата ми. (Чу се смях.) Освен това предварително заявявам, че системата ми не е завършена. (Пак смях.) Заплетох се в собствените си данни и заключението ми е в пряко противоречие с първоначалната ми изходна идея. Изхождайки от неограничената свобода, аз завършвам с неограничения деспотизъм. Ще прибавя обаче, че никаква друга обществена формула освен моята не е възможна.

Смехът ставаше все по-силен и по-силен, но се смееха по-младите и тъй да се каже, по-непосветените гости. По лицата на домакинята, Липутин и куция учител се четеше известна досада.

— Щом самият вие не сте съумели да свържете двата края на вашата система и сте стигнали до отчаяние, какво можем да направим ние? — предпазливо забележи един офицер.

— Прави сте, господин военнослужещ — рязко се обърна към него Шигальов, — и най-вече в това, че употребихте думата „отчаяние“. Да, стигнал съм до отчаяние; но въпреки това всичко, изложено в книгата ми, е незаменимо и друг изход няма; никой не може да измисли нищо друго. И затова, без да губя време, бързам да подканя обществото да се произнесе, изслушвайки книгата ми в течение на десет вечери. Ако ли пък членовете не пожелаят да ме слушат, още отсега да се разотидем — мъжете да си гледат службата, жените — по кухните си, защото за ония, които отхвърлят книгата ми, друг изход не остава. Ни-ка-къв! А изпущайки по тоя начин момента, те само на себе си ще навредят, тъй като впоследствие неминуемо ще се върнат към това.

Настъпи раздвижване. „Какво му е на тоя, да не е луд?“ — чуха се гласове.

— Значи, всичко опира до отчаянието на Шигальов — заключи Лямшин, — а насъщният въпрос е да изпада или да не изпада в отчаяние.

— Изпадането на Шигальов в отчаяние си е негов личен въпрос — заяви гимназистът.

— Предлагам да поставим на гласуване доколко отчаянието на Шигальов засяга общото дело, а следователно дали си струва да го слушаме, или не? — весело реши един офицер.

— Не, не е така — намеси се най-после и куцият. Той имаше навика да говори с една малко насмешлива усмивка, тъй че невинаги се разбираше сериозно ли говори, или се шегува. — Не е така, господа. Господин Шигальов е твърде сериозно предан на задачата си, и при това — твърде скромен. Запознат съм с книгата му. Като окончателно разрешение на въпроса той предлага човечеството да се раздели на две неравни части. Една десета получава пълна свобода на личността и неограничени права над останалите девет десети. Те от своя страна напълно загубват своята личност и се превръщат в нещо като стадо; при пълно послушание и посредством редица прераждания те ще придобият една първобитна девственост, ще се озоват, един вид, в първобитния рай, макар че впрочем и ще работят. Мерките, които предлага авторът с цел девет десети от човечеството да се лишат от свобода и да се превърнат в стадо, са извънредно интересни, основават се на естествените науки и са много логични. Може да не се съгласяваме с някои изводи, но умът и знанията на автора едва ли подлежат на съмнение. Жалко, че условието за десетте вечери е напълно несъвместимо с обстоятелствата, инак бихме могли да чуем много интересни неща.

— Ама вие това сериозно ли го говорите? — обърна се към куция madame Виргинска, та ако щете с известна тревога в гласа. — Значи, като не знае какво да прави с хората, тоя човек обръща девет десети от тях в роби? Аз отдавна го подозирах.

— Тоест за брат си ли говорите? — попита куцият.

— Роднинството?! Вие подигравате ли ми се?

— И освен това да работят на аристократите и да им се подчиняват като на богове е подлост! — яростно каза студентката.

— Не ви предлагам подлост, а рай, земен рай и друго на земята не може да има — властно заключи Шигальов.

— А пък аз вместо в рая — провикна се Лямшин — щях да взема тия девет десети от човечеството и щом толкова няма къде да ги денем, щях да ги вдигна във въздуха, оставяйки само малцината образовани хора, които да си заживеят живота според науката.

— Така може да говори само един шут! — пламна студентката.

— Шут, но полезен — пошушна и madame Виргинска.

— И това би било може би най-доброто решение на задачата! — разпалено се обърна Шигальов към Лямшин. — Вие, господин присмехулник, разбира се, дори не подозирате каква дълбока мисъл изказахте сега. Но тъй като идеята ви е почти неизпълнима, следва да се ограничим със земния рай, щом ще го наричаме така.

— Глупости на търкалета! — като да се изтърва Верховенски. Впрочем той напълно равнодушно и без да вдига глава, продължаваше да си реже ноктите.

— От къде на къде глупости? — тутакси подхвана куцият, сякаш нарочно го бе чакал само да продума, та да се заяде. — От къде на къде именно глупости? Господин Шигальов е отчасти фанатик на човеколюбието; но я си спомнете, че у Фурие, у Кабет особено и дори у самия Прудон има множество най-деспотични и най-фантастични предрешения на въпроса. Господин Шигальов го решава може би много по-трезво от тях. Уверявам ви, че прочитайки книгата му, е почти невъзможно да не се съгласите с някои неща. Той може би най-малко от всички се е отдалечил от реализма и неговият земен рай е почти истински, същият, по който въздиша човечеството, стига да го е имало някога.

— Хем си знаех какво ме чака — пак измърмори Верховенски.

— Моля, моля — все повече и повече кипваше куцият, — разговорите и съжденията за бъдещото социално устройство са една почти насъщна необходимост за всички съвременни и мислещи хора. Херцен през целия си живот е държал най-много на това. Белински, както достоверно ми е известно, е прекарвал цели вечери с приятелите и дебатирайки и предрешавайки предварително дори най-дребните, тъй да се каже, кухненските подробности на бъдещото социално устройство.

— Че някои дори откачат — внезапно се обади майорът.

— Като говорим, може пък и да се стигне до нещо, пак по-добре, отколкото да седиш и да мълчиш като някой диктатор — изсъска Липутин, сякаш набрал най-сетне кураж да почне атаката.

— Нямах предвид Шигальов, като казах, че това са глупости — изфъфли Верховенски. — Вижте какво, господа — вдигна той за момент очи, — според мен всички тия книжчици и всички тия фуриета и кабета, всички тия „право на труд“, цялата тая шигальовщина е нещо като романи, каквито могат да се напишат сто хиляди. Естетическо прекарване на времето. Аз ви разбирам, скучно ви е в това градче и току налитате на всичко писано.

— Моля, моля! — куцият просто цял се разтрепера от яд. — Ние може да сме провинциалисти и поради това достойни, разбира се, за съжаление, но все пак знаем, че сега-засега на тоя свят все още не е станало нищо такова, за което да си скубем косите, че сме го изтървали. На, подхвърлят ни се разни прокламацийки от чуждестранен произход с предложения да сме се сплотели и да сме направели групи с единствената цел пълно разрушение на всичко, под предлог, че тоя свят, както и да го лекуваш — няма да го излекуваш, ами поне ти се оправи, отрязвайки най-радикално сто милиона човешки глави. Прекрасна мисъл, дума да не става, но най-малкото толкова несъвместима с действителността, колкото и „шигальовщината“, за която току-що тъй презрително подметнахте.

— Вижте какво, аз не съм дошъл тук да си приказваме приказки — пак като да се изтърва Верховенски и сякаш не забелязал грешката, придърпа свещта към себе си.

— Жалко, много жалко, че не сте дошли да си приказваме, и много жалко, че сте толкова зает с тоалета си.

— Че какво ви пречи моят тоалет?

— Това със стоте милиона глави е също тъй трудно осъществимо, както и да се преправи светът с пропаганда. По-трудно е дори може би особено в Русия — осмели се отново Липутин.

— Сега надеждата е тъкмо в Русия — каза един офицер.

— И за тия надежди сме чували — поде куцият. — Известно е, че тайнственият index^[2] сочи нашето прекрасно отечество като страна най-способна за изпълнението на великата задача. Само че вижте какво: в случая на постепенно решаване на задачата посредством пропаганда все пак и аз печеля нещо, да речем, поне ще си подрънкам до насита, пък и началството ще ме повиши за услуги по социалната част. А какво ще ми донесе второто, бързото решение, посредством стоте милиона глави? Почваш да ги пропагандираш и, току-виж, ти отрязали езика.

— Вашия непременно ще го отрежат — каза Верховенски.

— Нали. А това клане при най-благоприятните обстоятелства няма да свърши за по-малко от петдесет, хайде да са трийсет години — защото нали ония не са овни, няма току-тъй да се оставят да ги изколят — ами тогава не е ли по-добре да си събереш партакешите, да запрашиш отвъд морета и океани и спокойно да склопиш очи на някой тих остров? Повярвайте ми — важно потропа той с пръст по масата, — с тая си пропаганда ще предизвикате само емиграция и нищо повече! — завърши, явно тържествувайки, той.

Това беше една от големите глави в губернията. Липутин коварно се усмихваше. Виргински слушаше малко унило, останалите, особено дамите и офицерите, с изключително внимание следяха спора. Всички разбираха, че агентът на идеята за стоте милиона глави е притиснат до стената, и чакаха да видят какво ще излезе от това.

— Това добре го казахте впрочем — още по-равнодушно отпреди, дори с известно отегчение изфъфли Верховенски. — Емиграцията е добра идея. Но ако въпреки всичко и въпреки всички явни несгоди, които предчувствате, войниците на общото дело с всеки изминал ден стават все повече и повече, ще мине и без вас. Тук, драги, на мястото на старата се задава една нова религия, затова тъй се стичат войниците, и това е голямо дело. А вие си емигрирайте! И знаете ли какво, аз ви съветвам не на тихите острови, а в Дрезден. Първо — град, който никога не е помирисвал епидемии, а тъй като сте развит човек, сигурно ви е страх от смъртта; второ — близко до руската граница, тъй че бързо ще си получавате приходите от любезното отечество; трето — има ги в изобилие тъй наречените съкровища на изкуството, а вие сте човек естет, бивш учител по словесност май че; е, и накрая — има си я своята собствена джобна Швейцария — това пък вече за поетично вдъхновение, защото сигурно пописвате стихчета. С една дума — всичко накуп.

Настъпи раздвижване; особено се размърдаха офицерите. Още миг, и щяха да заговорят всички наведнъж. Но куцият беше вече налапал подхвърлената стръв:

— Не-е, лично ние може би няма да избягаме от общото дело! Това трябва да се разбира…

— Как тъй, нима бихте влезли в „петорката“, ако ви предложех? — изтърси внезапно Верховенски, оставяйки ножиците на масата.

Сякаш тръпка премина през събранието. Загадъчният човек твърде внезапно се беше разкрил. Дори направо бе заговорил за „петорките“.

— Всеки смята себе си за честен човек и няма да се отклони от общото дело — взе да усуква куцият, — но…

— Не, тук вече няма но — властно и рязко го прекъсна Верховенски. — Господа, заявявам ви го, че ми е нужен прям отговор. Много добре си давам сметка, че пристигайки и събирайки ви заедно, ви дължа обяснения (пак неочаквано приповдигаше завесата), но не мога да ви кажа нищо, преди да съм разбрал насоката на вашите мисли. Като оставим настрана дърдоренето — пак ли трийсет години дърдорковщина, както трийсет години досега! — аз ви питам, кое предпочитате: бавния път, състоящ се в съчиняване на социални романи и в канцеларско предрешаване на човешките съдби за хиляда години напред върху лист хартия, докато през това време деспотизмът ще гълта тлъстите парчета, които сами влизат в устата ви, но които пропущате, или — бързото решение, каквото и да е то, но което най-сетне ще развърже ръцете на човечеството и ще му даде простор само да уреди социалното си положение, и то не на книга, а на дело? Викат: „Как може сто милиона глави!“ — първо, това може и да е метафора, но от какво ще се боим, щом при бавните, книжни бленувания, деспотизмът за някакви си сто години ще изяде не сто, а петстотин милиона глави? И не забравяйте, че каквито и рецепти да му се предписват, неизлечимо болният не само няма да се излекува, ами, напротив, дотам ще загние от бавенето, че и нас ще зарази, ще скапе и ония свежи сили, на които сега все още може да се разчита, тъй че накрая всички ще загинем. Напълно съм съгласен, че либералните и красноречиви дрънканици са извънредно приятни, а да се действа, иде малко нанагорно… Впрочем аз не съм по приказките; дошъл съм да ви направя някои съобщения и затова моля цялата почтена компания не да гласува, а прямо и просто да заяви: кое ви допада повече — като костенурка в блатото или с пълна пара през блатото?

— Аз решително съм за пълната пара! — възторжено се провикна гимназистът.

— Аз също — обади се Лямшин.

— Изборът, разбира се, е безспорен — промърмори един офицер, след него втори, след него още някой. Най-главното, всички бяха поразени, че Верховенски носи „съобщения“ и беше обещал да говори.

— Господа, виждам, че почти всички решават в духа на прокламациите — каза той, оглеждайки компанията.

— Всички, всички — раздадоха се повечето гласове.

— Признавам, че по-хуманното решение по ми допада — каза майорът, — но щом всички са „за“, и аз като всички.

— Значи, излиза, че и вие не възразявате, нали? — обърна се Верховенски към куция.

— Аз не че… — поизчерви се малко онзи — но макар и да съм съгласен сега с всички, то е единствено за да не нарушавам…

— Всички сте такива! Половин година е готов да спори заради едното либерално красноречие, а накрая ще гласува заедно с всичките! Господа, помислете си обаче, наистина ли всички сте готови? (За какво готови? — неопределен, но ужасно примамлив въпрос.)

— Всички, разбира се… — раздадоха се гласове. Всички впрочем се гледаха един другиго.

— После да не ви стане криво, че бързо сте се съгласили? Защото у нас почти винаги така става.

Настъпи вълнение, по различни причини, но голямо вълнение. Куцият се нахвърли върху Верховенски.

— Разрешете ми обаче да ви обърна внимание, че отговорът на един подобен въпрос трябва да се обоснове. Макар и да взехме решението, имайте все пак предвид, че един въпрос, зададен по тоя странен начин…

— Какъв странен начин?

— Такъв, че подобни въпроси не се задават така.

— Я ме научете, моля ви се, как се задават въпроси. Бях впрочем сигурен, че тъкмо вие пръв ще се обидите.

— Вие изтръгнахте от нас отговор за готовността ни към незабавно действие, но какви са собствено правата ви да постъпвате тъй? Къде са пълномощията ви да задавате подобни въпроси?

— Че да се бяхте сетили да ме попитате по-рано. Защо ми отговаряхте? Съгласявате се и веднага отбой.

— Аз пък ви казвам, че лекомислената откровеност на вашия главен въпрос ми навейва мисълта, че изобщо нямате нито пълномощия, нито права, а преследвате някакъв собствен интерес.

— Чакайте, ама кое, какво имате предвид? — викна Верховенски, уж много разтревожен.

— Това, че афилиациите^[3], каквито и да са те, се правят най-малко на четири очи, а не в непозната компания от двайсет души! — сопна се куцият. Казал беше всичко, което имаше да казва, но много се беше нервирал. Верховенски бързо се обърна към компанията с една чудесно изиграна тревога.

— Господа, считам за свой дълг да обявя на всеослушание, че всичко това са глупости и разговорът ни отиде твърде далеч. Абсолютно никого не съм афилирал и никой няма право да каже, че съм афилирал някого — просто си разменяхме мнения. Не е ли тъй? Но, тъй или инак, а вие ми създавате голяма тревога — отново се обърна той към куция. — Просто не съм допускал, че за такива почти невинни неща тук трябва да се говори на четири очи. Или се боите от донос? Нима сред нас може да има някой доносник?

Обзе ги страшно вълнение, всички заговориха едновременно.

— Господа, щом е тъй — продължи Верховенски, — значи най-много от всички съм компрометиран аз и затова ще ви предложа да отговорите на един въпрос, ако пожелаете, разбира се. Напълно сте свободни.

— Какъв въпрос? Какъв въпрос? — се чуваше от всички страни.

— Ами такъв въпрос, че след него ще стане ясно: да останем ли заедно, или мълчаливо да си вземем шапките и да се разотидем, всеки по пътя си…

— Въпросът, въпросът!

— Ако всеки от нас знаеше, че е замислено политическо убийство, би ли отишъл да съобщи, предвиждайки всички последствия, или би си останал у дома да изчака събитията. Тук са възможни различни възгледи. Отговорът на въпроса ясно ще покаже — да се разотиваме ли, или да останем заедно, и то далеч не само за тази вечер. Разрешете да се обърна най-напред към вас — обърна се той към куция.

— Че защо първо към мен?

— Защото вие започнахте всичко. Бъдете така любезен, не го извъртайте, тук хитрости не помагат. Впрочем, както обичате; никой не ви насилва.

— Извинете, но подобен въпрос е дори обиден.

— А, не така, моля, и ако може по-точно.

— Никога не съм бил агент на тайната полиция — още повече се вкисна онзи.

— Бъдете така любезен, по-точно, не ни бавете.

Куцият толкова се ядоса, че дори престана да отговаря. Млъкна и през очилата впи злобен упорит поглед в своя мъчител.

— Да или не? Щяхте ли да съобщите, или нямаше да съобщите? — викна Верховенски.

— Разбира се, че няма да съобщя! — викна му два пъти по-силно куцият.

— И никой няма да съобщи, разбира се, че няма да съобщи — раздадоха се много гласове.

— Позволете да се обърна към вас, господин майор, бихте ли съобщили, или не? — продължаваше Верховенски. — И обърнете внимание, че се обръщам специално към вас.

— Няма да съобщя.

— Но нали, ако знаехте, че някой се кани да убие и ограби някакъв обикновен простосмъртен, щяхте да съобщите, да предупредите?

— Разбира се, ама това е граждански случай, а тук става дума за политически донос. Агент на тайната полиция не съм бил.

— Че никой от нас не е бил — раздадоха се пак гласове. — Съвсем излишен въпрос. Всички имат само един отговор. Тук няма доносници!

— Защо става този господин? — извика студентката.

— Това е Шатов, защо ставате, Шатов? — викна домакинята. Шатов наистина беше станал и стиснал здраво шапката си в ръка, гледаше Верховенски. Виждаше се, че иска да му каже нещо, но се колебае. Лицето му бе бледо и зло, но той издържа, не произнесе нито дума и мълчаливо напусна стаята.

— Шатов, това не е изгодно тъкмо за вас! — загадъчно викна подире му Верховенски.

— Затова пък на тебе ти е изгодно, защото си шпионин и подлец! — викна му през вратата Шатов и си отиде.

Пак викове и възклицания.

— Видяхте ли я сега пробата! — раздаде се глас.

— Свърши работа! — чу се друг глас.

— Май че късничко я свърши, а? — намеси се трети.

— Кой го доведе? Кой го пусна? Кой е той? Какъв е тоя Шатов? Ще направи или няма да направи донос? — сипеха се въпроси.

— Ако беше доносник, щеше да се престори, а той плю и си излезе — забеляза някой.

— Ето че и Ставрогин става, Ставрогин също не е отговорил на въпроса — викна студентката.

Ставрогин действително беше станал, а заедно с него от другия край на масата се надигна и Кирилов.

— Извинявайте, господин Ставрогин — рязко се обърна към него домакинята, — но всички ние впрочем отговорихме на въпроса, а междувременно вие мълчаливо си излизате.

— Не виждам нужда да отговарям на въпроса, който ви интересува — измърмори Ставрогин.

— Но ние се компрометирахме, а вие — не — развикаха се изведнъж няколко души.

— Какво ме интересува, че сте се компрометирали? — засмя се Ставрогин, но очите му святкаха.

— Как какво ви интересува? Как какво ви интересува? — раздадоха се възклицания. Мнозина наскачаха от столовете.

— Господа, господа, почакайте — викаше куцият, — ами че и господин Верховенски не отговори на въпроса, а само го задаваше.

Забележката предизвика поразителен ефект. Всички се спогледаха. Ставрогин гръмко се изсмя право в очите на куция и излезе, а след него и Кирилов. Верховенски изтича подире им в антрето.

— Какво правите с мен? — изстена той и хвана Ставрогин за ръката, стискайки я с все сили. Онзи мълчаливо издърпа ръката си.

— Чакайте ме у Кирилов, ей сега ще дойда… Необходимо ми е, необходимо!

— На мен не ми е необходимо — отряза Ставрогин.

— Ставрогин ще чака — приключи спора Кирилов. — Ставрогин, на вас ви е необходимо. Там аз ще ви покажа.

Те излязоха.

Бележки

[1] … колони от алуминий… — Ироничен намек за утопичните представи на Чернишевски за организацията на бъдещото общество. В четвъртия сън на Вера Павловна („Какво да се прави?“) кристалните дворци са украсени с колони от алуминий. ↑

[2] Пръст (лат.). ↑

[3] Афилиация. — Приобщаване, приемане на някого в някаква организация. Думата се среща в Нечаевия „Катехизис на революционера“ и в „Проекта“ на петрашевеца Н. А. Спешнев. Достоевски я въвежда като жаргон на нихилистите. ↑

Към следващата част или към съдържанието

Глава седьмая
У наших

I

Виргинский жил в собственном доме, то есть в доме своей жены, в Муравьиной улице. Дом был деревянный, одноэтажный, и посторонних жильцов в нем не было. Под видом дня рождения хозяина собралось гостей человек до пятнадцати; но вечеринка совсем не походила на обыкновенную провинциальную именинную вечеринку. Еще с самого начала своего сожития супруги Виргинские положили взаимно, раз навсегда, что собирать гостей в именины совершенно глупо, да и «нечему вовсе радоваться». В несколько лет они как-то успели совсем отдалить себя от общества. Он, хотя и человек со способностями и вовсе не «какой-нибудь бедный», казался всем почему-то чудаком, полюбившим уединение и сверх того говорившим «надменно». Сама же madame Виргинская, занимавшаяся повивальною профессией, уже тем одним стояла ниже всех на общественной лестнице; даже ниже попадьи, несмотря на офицерский чин мужа. Соответственного же ее званию смирения не примечалось в ней вовсе. А после глупейшей и непростительно откровенной связи ее, из принципа, с каким-то мошенником, капитаном Лебядкиным, даже самые снисходительные из наших дам отвернулись от нее с замечательным пренебрежением. Но madame Виргинская приняла всё так, как будто ей того и надо было. Замечательно, что те же самые строгие дамы, в случаях интересного своего положения, обращались по возможности к Арине Прохоровне (то есть к Виргинской), минуя остальных трех акушерок нашего города. Присылали за нею даже из уезда к помещицам — до того все веровали в ее знание, счастье и ловкость в решительных случаях. Кончилось тем, что она стала практиковать единственно только в самых богатых домах; деньги же любила до жадности. Ощутив вполне свою силу, она под конец уже нисколько не стесняла себя в характере. Может быть, даже нарочно на практике в самых знатных домах пугала слабонервных родильниц каким-нибудь неслыханным нигилистическим забвением приличий или, наконец, насмешками над «всем священным», и именно в те минуты, когда «священное» наиболее могло бы пригодиться. Наш штаб-лекарь Розанов, он же и акушер, положительно засвидетельствовал, что однажды, когда родильница в муках вопила и призывала всемогущее имя божие, именно одно из таких вольнодумств Арины Прохоровны, внезапных, «вроде выстрела из ружья», подействовав на больную испугом, способствовало быстрейшему ее разрешению от бремени. Но хоть и нигилистка, а в нужных случаях Арина Прохоровна вовсе не брезгала не только светскими, но и стародавними, самыми предрассудочными обычаями, если таковые могли принести ей пользу. Ни за что не пропустила бы она, например, крестин повитого ею младенца, причем являлась в зеленом шелковом платье со шлейфом, а шиньон расчесывала в локоны и в букли, тогда как во всякое другое время доходила до самоуслаждения в своем неряшестве. И хотя во время совершения таинства сохраняла всегда «самый наглый вид», так что конфузила причет, но по совершении обряда шампанское непременно выносила сама (для того и являлась, и рядилась), и попробовали бы вы, взяв бокал, не положить ей «на кашу».

Собравшиеся на этот раз к Виргинскому гости (почти все мужчины) имели какой-то случайный и экстренный вид. Не было ни закуски, ни карт. Посреди большой гостиной комнаты, оклеенной отменно старыми голубыми обоями, сдвинуты были два стола и покрыты большою скатертью, не совсем, впрочем, чистою, а на них кипели два самовара. Огромный поднос с двадцатью пятью стаканами и корзина с обыкновенным французским белым хлебом, изрезанным на множество ломтей, вроде как в благородных мужских и женских пансионах для воспитанников, занимали конец стола. Чай разливала тридцатилетняя дева, сестра хозяйки, безбровая и белобрысая, существо молчаливое и ядовитое, но разделявшее новые взгляды, и которой ужасно боялся сам Виргинский в домашнем быту. Всех дам в комнате было три: сама хозяйка, безбровая ее сестрица и родная сестра Виргинского, девица Виргинская, как раз только что прикатившая из Петербурга. Арина Прохоровна, видная дама лет двадцати семи, собою недурная, несколько растрепанная, в шерстяном непраздничном платье зеленоватого оттенка, сидела, обводя смелыми очами гостей и как бы спеша проговорить своим взглядом: «Видите, как я совсем ничего не боюсь». Прибывшая девица Виргинская, тоже недурная собой, студентка и нигилистка, сытенькая и плотненькая, как шарик, с очень красными щеками и низенького роста, поместилась подле Арины Прохоровны, еще почти в дорожном своем костюме, с каким-то свертком бумаг в руке, и разглядывала гостей нетерпеливыми прыгающими глазами. Сам Виргинский в этот вечер был несколько нездоров, однако же вышел посидеть в креслах за чайным столом. Все гости тоже сидели, и в этом чинном размещении на стульях вокруг стола предчувствовалось заседание. Видимо, все чего-то ждали, а в ожидании вели хотя и громкие, но как бы посторонние речи. Когда появились Ставрогин и Верховенский, всё вдруг затихло.

Но позволю себе сделать некоторое пояснение для определенности.

Я думаю, что все эти господа действительно собрались тогда в приятной надежде услышать что-нибудь особенно любопытное, и собрались предуведомленные. Они представляли собою цвет самого ярко-красного либерализма в нашем древнем городе и были весьма тщательно подобраны Виргинским для этого «заседания». Замечу еще, что некоторые из них (впрочем, очень немногие) прежде совсем не посещали его. Конечно, большинство гостей не имело ясного понятия, для чего их предуведомляли. Правда, все они принимали тогда Петра Степановича за приехавшего заграничного эмиссара, имеющего полномочия; эта идея как-то сразу укоренилась и, натурально, льстила. А между тем в этой собравшейся кучке граждан, под видом празднования именин, уже находились некоторые, которым были сделаны и определенные предложения. Петр Верховенский успел слепить у нас «пятерку», наподобие той, которая уже была у него заведена в Москве и еще, как оказалось теперь, в нашем уезде между офицерами. Говорят, тоже была одна у него и в X — ской губернии. Эти пятеро избранных сидели теперь за общим столом и весьма искусно умели придать себе вид самых обыкновенных людей, так что никто их не мог узнать. То были, — так как теперь это не тайна, — во-первых, Липутин, затем сам Виргинский, длинноухий Шигалев — брат госпожи Виргинской, Лямшин и, наконец, некто Толкаченко — странная личность, человек уже лет сорока и славившийся огромным изучением народа, преимущественно мошенников и разбойников, ходивший нарочно по кабакам (впрочем, не для одного изучения народного) и щеголявший между нами дурным платьем, смазными сапогами, прищуренно-хитрым видом и народными фразами с завитком. Раз или два еще прежде Лямшин приводил его к Степану Трофимовичу на вечера, где, впрочем, он особенного эффекта не произвел. В городе появлялся он временами, преимущественно когда бывал без места, а служил по железным дорогам. Все эти пятеро деятелей составили свою первую кучку с теплою верой, что она лишь единица между сотнями и тысячами таких же пятерок, как и ихняя, разбросанных по России, и что все зависят от какого-то центрального, огромного, но тайного места, которое в свою очередь связано органически с европейскою всемирною революцией. Но, к сожалению, я должен признаться, что между ними даже и в то уже время начал обнаруживаться разлад. Дело в том, что они хоть и ждали еще с весны Петра Верховенского, возвещенного им сперва Толкаченкой, а потом приехавшим Шигалевым, хоть и ждали от него чрезвычайных чудес и хоть и пошли тотчас же все, без малейшей критики и по первому его зову, в кружок, но только что составили пятерку, все как бы тотчас же и обиделись, и именно, я полагаю, за быстроту своего согласия. Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы не сказали потом, что они не посмели пойти; но все-таки Петр Верховенский должен бы был оценить их благородный подвиг и по крайней мере рассказать им в награждение какой-нибудь самый главный анекдот. Но Верховенский вовсе не хотел удовлетворить их законного любопытства и лишнего не рассказывал; вообще третировал их с замечательною строгостью и даже небрежностью. Это решительно раздражало, и член Шигалев уже подбивал остальных «потребовать отчета», но, разумеется, не теперь у Виргинского, где собралось столько посторонних.

По поводу посторонних у меня тоже есть одна мысль, что вышеозначенные члены первой пятерки наклонны были подозревать в этот вечер в числе гостей Виргинского еще членов каких-нибудь им неизвестных групп, тоже заведенных в городе, по той же тайной организации и тем же самым Верховенским, так что в конце концов все собравшиеся подозревали друг друга и один пред другим принимали разные осанки, что и придавало всему собранию весьма сбивчивый и даже отчасти романический вид. Впрочем, тут были люди и вне всякого подозрения. Так, например, один служащий майор, близкий родственник Виргинского, совершенно невинный человек, которого и не приглашали, но который сам пришел к имениннику, так что никак нельзя было его не принять. Но именинник все-таки был спокоен, потому что майор «никак не мог донести»; ибо, несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем местам, где водятся крайние либералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил. Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость — и таковы иные русские люди даже и до сего дня. Остальные гости или представляли собою тип придавленного до желчи благородного самолюбия, или тип первого благороднейшего порыва пылкой молодости. То были два или три учителя, из которых один хромой, лет уже сорока пяти, преподаватель в гимназии, очень ядовитый и замечательно тщеславный человек, и два или три офицера. Из последних один очень молодой артиллерист, всего только на днях приехавший из одного учебного военного заведения, мальчик молчаливый и еще не успевший составить знакомства, вдруг очутился теперь у Виргинского с карандашом в руках и, почти не участвуя в разговоре, поминутно отмечал что-то в своей записной книжке. Все это видели, но все почему-то старались делать вид, что не примечают. Был еще тут праздношатающийся семинарист, который с Лямшиным подсунул книгоноше мерзостные фотографии, крупный парень с развязною, но в то же время недоверчивою манерой, с бессменно обличительною улыбкой, а вместе с тем и со спокойным видом торжествующего совершенства, заключенного в нем самом. Был, не знаю для чего, и сын нашего городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся не по летам и о котором я уже упоминал, рассказывая историю маленькой поручицы. Этот весь вечер молчал. И, наконец, в заключение, один гимназист, очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным видом оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и видимо страдая за свои восемнадцать лет. Этот крошка был уже начальником самостоятельной кучки заговорщиков, образовавшейся в высшем классе гимназии, что и обнаружилось, ко всеобщему удивлению, впоследствии. Я не упомянул о Шатове: он расположился тут же в заднем углу стола, несколько выдвинув из ряду свой стул, смотрел в землю, мрачно молчал, от чаю и хлеба отказался и всё время не выпускал из рук свой картуз, как бы желая тем заявить, что он не гость, а пришел по делу, и когда захочет, встанет и уйдет. Недалеко от него поместился и Кириллов, тоже очень молчаливый, но в землю не смотрел, а, напротив, в упор рассматривал каждого говорившего своим неподвижным взглядом без блеску и выслушивал всё без малейшего волнения или удивления. Некоторые из гостей, никогда не видавшие его прежде, разглядывали его задумчиво и украдкой. Неизвестно, знала ли что-нибудь сама madame Виргинская о существовавшей пятерке? Полагаю, что знала всё, и именно от супруга. Студентка же, конечно, ни в чем не участвовала, но у ней была своя забота; она намеревалась прогостить всего только день или два, а затем отправиться дальше и дальше, по всем университетским городам, чтобы «принять участие в страданиях бедных студентов и возбудить их к протесту». Она везла с собою несколько сот экземпляров литографированного воззвания и, кажется, собственного сочинения. Замечательно, что гимназист возненавидел ее с первого взгляда почти до кровомщения, хотя и видел ее в первый раз в жизни, а она равномерно его. Майор приходился ей родным дядей и встретил ее сегодня в первый раз после десяти лет. Когда вошли Ставрогин и Верховенский, щеки ее были красны, как клюква: она только что разбранилась с дядей за убеждения по женскому вопросу.

II

Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в верхнем углу стола, почти ни с кем не поздоровавшись. Вид его был брезгливый и даже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря на то что все только их и ждали, все как по команде сделали вид, что их почти не примечают. Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.

— Ставрогин, хотите чаю?

— Дайте, — ответил тот.

— Ставрогину чаю, — скомандовала она разливательнице, — а вы хотите? (Это уж к Верховенскому).

— Давайте, конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Да дайте и сливок, у вас всегда такую мерзость дают вместо чаю; а еще в доме именинник.

— Как, и вы признаете именины? — засмеялась вдруг студентка. — Сейчас о том говорили.

— Старо, — проворчал гимназист с другого конца стола.

— Что такое старо? Забывать предрассудки не старо, хотя бы самые невинные, а, напротив, к общему стыду, до сих пор еще ново, — мигом заявила студентка, так и дернувшись вперед со стула. — К тому же нет невинных предрассудков, — прибавила она с ожесточением.

— Я только хотел заявить, — заволновался гимназист ужасно, — что предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин все уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и без того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое остроумие на предмет более нуждающийся…

— Слишком долго тянете, ничего не поймешь, — прокричала студентка.

— Мне кажется, что всякий имеет право голоса наравне с другим, и если я желаю заявить мое мнение, как и всякий другой, то…

— У вас никто не отнимает права вашего голоса, — резко оборвала уже сама хозяйка, — вас только приглашают не мямлить, потому что вас никто не может понять.

— Однако же позвольте заметить, что вы меня не уважаете; если я и не мог докончить мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей, а скорее от избытка мыслей… — чуть не в отчаянии пробормотал гимназист и окончательно спутался.

— Если не умеете говорить, то молчите, — хлопнула студентка.

Гимназист даже привскочил со стула.

— Я только хотел заявить, — прокричал он, весь горя от стыда и боясь осмотреться вокруг, — что вам только хотелось выскочить с вашим умом потому, что вошел господин Ставрогин, — вот что!

— Ваша мысль грязна и безнравственна и означает всё ничтожество вашего развития. Прошу более ко мне не относиться, — протрещала студентка.

— Ставрогин, — начала хозяйка, — до вас тут кричали сейчас о правах семейства, — вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И, уж конечно, не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным. Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?

— Как откуда могли взяться? — переспросил Ставрогин.

— То есть мы знаем, например, что предрассудок о боге произошел от грома и молнии, — вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина, — слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?

— Это не совсем то же самое… — хотела было остановить хозяйка.

— Я полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, — отвечал Ставрогин.

— Как так? — дернулась вперед студентка.

Но в учительской группе послышалось хихиканье, которому тотчас же отозвались с другого конца Лямшин и гимназист, а за ними сиплым хохотом и родственник майор.

— Вам бы писать водевили, — заметила хозяйка Ставрогину.

— Слишком не к чести вашей относится, не знаю, как вас зовут, — отрезала в решительном негодовании студентка.

— А ты не выскакивай! — брякнул майор. — Ты барышня, тебе должно скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.

— Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать вашего родства не хочу.

— Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребенка таскал!

— Какое мне дело, что бы вы там ни таскали. Я вас тогда не просила таскать, значит, вам, господин неучтивый офицер, самому тогда доставляло удовольствие. И позвольте мне заметить, что вы не смеете говорить мне ты, если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.

— Вот все они так! — стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему напротив Ставрогину. — Нет-с, позвольте, я либерализм и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но, предупреждаю, — от мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек — нет-с, это боль моя! Ты не вертись! — крикнул он студентке, которая порывалась со стула. — Нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.

— Вы только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, — с негодованием проворчала хозяйка.

— Нет, уж я выскажу, — горячился майор, обращаясь к Ставрогину. — Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и не имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут, как мухи, — вот мое мнение. Весь их женский вопрос — это один только недостаток оригинальности. Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами на свою шею, — слава только богу, что я не женат! Ни малейшего разнообразия-с, узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней, десятилетней, мазурку танцевал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.

— Вы всё лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, — ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая много объясняться с таким человеком. — Я вам именно говорила давеча, что нас всех учили по катехизису: «Если будешь почитать своего отца и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство». Это в десяти заповедях. Если бог нашел необходимым за любовь предлагать награду, стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала, и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват, что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь — вот вся разгадка вашего поколения.

— Дурында! — проговорил майор.

— А вы дурак.

— Ругайся!

— Но позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в бога не веруете, — пропищал с конца стола Липутин.

— Что ж, что я говорил, я другое дело! я, может, и верую, но только не совсем. Я хоть и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять надо. Я, еще в гусарах служа, насчет бога задумывался. Во всех стихах принято, что гусар пьет и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть бог или нет? До того оно мне солоно доставалось! Утром, конечно, развлечешься, и опять вера как будто пропадет, да и вообще я заметил, что днем всегда вера несколько пропадает.

— А не будет ли у вас карт? — зевнул во весь рот Верховенский, обращаясь к хозяйке.

— Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! — рванулась студентка, рдея в негодовании от слов майора.

— Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, — отрезала хозяйка и взыскательно посмотрела на мужа.

Студентка подобралась:

— Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а так как время тратится в безнравственных разговорах…

— Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного! — тотчас же не вытерпел гимназист, как только начала студентка.

— Это я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому научили.

— А я утверждаю, — остервенился тот, — что вы — приехавший из Петербурга ребенок, с тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою», которую вы не умели прочесть, и что она безнравственна, — уже с Белинского всем в России известно.

— Кончится ли это когда-нибудь? — решительно проговорила madame Виргинская мужу. Как хозяйка, она краснела за ничтожество разговоров, особенно заметив несколько улыбок и даже недоумение между новопозванными гостями.

— Господа, — возвысил вдруг голос Виргинский, — если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то я предлагаю приступить, не теряя времени.

— Осмелюсь сделать один вопрос, — мягко проговорил доселе молчавший и особенно чинно сидевший хромой учитель, — я желал бы знать, составляем ли мы здесь, теперь, какое-нибудь заседание или просто мы собрание обыкновенных смертных, пришедших в гости? Спрашиваю более для порядку и чтобы не находиться в неведении.

«Хитрый» вопрос произвел впечатление; все переглянулись, каждый как бы ожидая один от другого ответа, и вдруг все как по команде обратили взгляды на Верховенского и Ставрогина.

— Я просто предлагаю вотировать ответ на вопрос: «Заседание мы или нет?» — проговорила madame Виргинская.

— Совершенно присоединяюсь к предложению, — отозвался Липутин, — хотя оно и несколько неопределенно.

— И я присоединяюсь, и я, — послышались голоса.

— И мне кажется, действительно будет более порядку, — скрепил Виргинский.

— Итак, на голоса! — объявила хозяйка. — Лямшин, прошу вас, сядьте за фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.

— Опять! — крикнул Лямшин. — Довольно я вам барабанил.

— Я вас прошу настойчиво, сядьте играть, вы не хотите быть полезным делу?

— Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна ваша фантазия. Да и окна высоки, да и кто тут поймет что-нибудь, если б и подслушивал.

— Мы и сами-то не понимаем, в чем дело, — проворчал чей-то голос.

— А я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я на случай, если бы шпионы, — обратилась она с толкованием к Верховенскому, — пусть услышат с улицы, что у нас именины и музыка.

— Э, черт! — выругался Лямшин, сел за фортепьяно и начал барабанить вальс, зря и чуть не кулаками стуча по клавишам.

— Тем, кто желает, чтобы было заседание, я предлагаю поднять правую руку вверх, — предложила madame Виргинская.

Одни подняли, другие нет. Были и такие, что подняли и опять взяли назад. Взяли назад и опять подняли.

— Фу, черт! я ничего не понял, — крикнул один офицер.

— И я не понимаю, — крикнул другой.

— Нет, я понимаю, — крикнул третий, — если да, то руку вверх.

— Да что да-то значит?

— Значит, заседание.

— Нет, не заседание.

— Я вотировал заседание, — крикнул гимназист, обращаясь к madame Виргинской.

— Так зачем же вы руку не подняли?

— Я всё на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.

— Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю вновь обратно: кто хочет заседание, пусть сидит и не подымет руки, а кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.

— Кто не хочет? — переспросил гимназист.

— Да вы это нарочно, что ли? — крикнула в гневе madame Виргинская.

— Нет-с, позвольте, кто хочет или кто не хочет, потому что это надо точнее определить? — раздались два-три голоса.

— Кто не хочет, не хочет.

— Ну да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? — крикнул офицер.

— Эх, к конституции-то мы еще не привыкли! — заметил майор.

— Господин Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто не может расслышать, — заметил хромой учитель.

— Да ей-богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушивает, — вскочил Лямшин. — Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!

— Господа, — предложил Виргинский, — отвечайте все голосом: заседание мы или нет?

— Заседание, заседание! — раздалось со всех сторон.

— А если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы, господа, надо ли еще вотировать?

— Не надо, не надо, поняли!

— Может быть, кто не хочет заседания?

— Нет, нет, все хотим.

— Да что такое заседание? — крикнул голос. Ему не ответили.

— Надо выбрать президента, — крикнули с разных сторон.

— Хозяина, разумеется хозяина!

— Господа, коли так, — начал выбранный Виргинский, — то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.

Общее молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и Верховенского.

— Верховенский, вы не имеете ничего заявить? — прямо спросила хозяйка.

— Ровно ничего, — потянулся он, зевая, на стуле. — Я, впрочем, желал бы рюмку коньяку.

— Ставрогин, вы не желаете?

— Благодарю, я не пью.

— Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.

— Говорить, об чем? Нет, не желаю.

— Вам принесут коньяку, — ответила она Верховенскому.

Поднялась студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.

— Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении их повсеместно к протесту…

Но она осеклась; на другом конце стола явился уже другой конкурент, и все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.

— Прошу слова, — угрюмо, но твердо заявил Шигалев.

— Имеете, — разрешил Виргинский.

Оратор сел, помолчал с полминуты и произнес важным голосом:

— Господа…

— Вот коньяк! — брезгливо и презрительно отрубила родственница, разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.

Прерванный оратор с достоинством приостановился.

— Ничего, продолжайте, я не слушаю, — крикнул Верховенский, наливая себе рюмку.

— Господа, обращаясь к вашему вниманию, — начал вновь Шигалев, — и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие.

— Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? — спросил вдруг Петр Степанович.

— Зачем вам ножниц? — выпучила та на него глаза

— Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, — промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти.

Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.

— Кажется, я их здесь на окне давеча видела, — встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный прием, и устыдилась своей обидчивости. Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского. Шигалев стал продолжать:

— Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия — всё это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! — стукнул он по тетради. — Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех). Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять). Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого.

Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и, так сказать, мало посвященные гости. На лицах хозяйки, Липутина и хромого учителя выразилась некоторая досада.

— Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? — осторожно заметил один офицер.

— Вы правы, господин служащий офицер, — резко оборотился к нему Шигалев, — и всего более тем, что употребили слово «отчаяние». Да, я приходил к отчаянию; тем не менее всё, что изложено в моей книге, — незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя времени, пригласить всё общество, по выслушании моей книги в продолжение десяти вечеров, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, — мужчины чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся.

Началось движение: «Что он, помешанный, что ли?» — раздались голоса.

— Значит, всё дело в отчаянии Шигалева, — заключил Лямшин, а насущный вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?

— Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, — заявил гимназист.

— Я предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его, или нет? — весело решил офицер.

— Тут не то-с, — ввязался, наконец, хромой. Вообще он говорил с некоторой как бы насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было и разобрать, искренно он говорит или шутит. — Тут, господа, не то-с. Господин Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.

— Неужели вы серьезно? — обратилась к хромому madame Виргинская, в некоторой даже тревоге. — Если этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.

— То есть вы про вашего братца? — спросил хромой.

— Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?

— И, кроме того, работать на аристократов и повиноваться им, как богам, — это подлость! — яростно заметила студентка.

— Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, — властно заключил Шигалев.

— А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.

— Так может говорить только шут! — вспыхнула студентка.

— Он шут, но полезен, — шепнула ей madame Виргинская.

— И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! — горячо оборотился Шигалев к Лямшину. — Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.

— Однако порядочный вздор! — как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем, он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.

— Почему же вздор-с? — тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. — Почему же именно вздор? Господин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Господин Шигалев даже, может быть, гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.

— Ну, я так и знал, что нарвусь, — пробормотал опять Верховенский.

— Позвольте-с, — вскипал всё более и более хромой, — разговоры и суждения о будущем социальном устройстве — почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие, так сказать кухонные, подробности в будущем социальном устройстве.

— Даже с ума сходят иные, — вдруг заметил майор.

— Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, — прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.

— Я не про Шигалева сказал, что вздор, — промямлил Верховенский. — Видите, господа, — приподнял он капельку глаза, — по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти «права на работу», шигалевщина — всё это вроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу.

— Позвольте-с, — задергался на стуле хромой, — мы хоть и провинциалы и, уж конечно, достойны тем сожаления, но, однако же, знаем, что на свете покамест ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, всё не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая с действительноетию, как и «шигалевщина», о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.

— Ну, да я не для рассуждений приехал, — промахнулся значительным словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, подвинул к себе свечу, чтобы было светлее.

— Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали, и очень жаль, что вы так теперь заняты своим туалетом.

— А чего вам мой туалет?

— Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мир пропагандой. Даже, может быть, и труднее, особенно если в России, — рискнул опять Липутин.

— На Россию-то теперь и надеются, — проговорил офицер.

— Слышали мы о том, что надеются, — подхватил хромой. — Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index^[1] как на страну, наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во-втором, в быстром-то разрешении, посредством ста миллионов голов, мне-то, собственно, какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще, пожалуй, язык отрежут.

— Вам непременно отрежут, — сказал Верховенский.

— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, — то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!

Он закончил, видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из этого выйдет.

— Это вы, впрочем, хорошо сказали, — еще равнодушнее, чем прежде, даже как бы со скукой промямлил Верховенский. — Эмигрировать — мысль хорошая. Но все-таки если, несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете, солдат на общее дело является всё больше и больше с каждым днем, то и без вас обойдется. Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой, оттого так много солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вам советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке!

Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновение, и все бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:

— Нет-с, мы еще, может быть, и не уедем от общего дела! Это надо понимать-с…

— Как так, вы разве пошли бы в пятерку, если б я вам предложил? — брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.

Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже прямо про «пятерку» заговорил.

— Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего дела, — закривился хромой, — но…

— Нет-с, тут уж дело не в но, — властно и резко перебил Верховенский. — Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я, прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю, какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: «Сто миллионов голов», — это, может быть, еще и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще, что неизлечимый больной всё равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а, напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать, так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать — немного кусается… Ну, да впрочем, я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?

— Я положительно за ход на парах! — крикнул в восторге гимназист.

— Я тоже, — отозвался Лямшин.

— В выборе, разумеется, нет сомнения, — пробормотал один офицер, за ним другой, за ним еще кто-то. Главное, всех поразило, что Верховенский с «сообщениями» и сам обещал сейчас говорить.

— Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций, — проговорил он, озирая общество.

— Все, все, — раздалось большинство голосов.

— Я, признаюсь, более принадлежу к решению гуманному, — проговорил майор, — но так как уж все, то и я со всеми.

— Выходит, стало быть, что и вы не противоречите? — обратился Верховенский к хромому.

— Я не то чтобы… — покраснел было несколько тот, — но я если и согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить…

— Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми! Господа, рассудите, однако, правда ли, что вы все готовы? (К чему готовы? — вопрос неопределенный, но ужасно заманчивый).

— Конечно, все… — раздались заявления. Все, впрочем, поглядывали друг на друга.

— А, может, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь это почти всегда так у вас бывает.

Заволновались в различном смысле, очень заволновались. Хромой налетел на Верховенского.

— Позвольте вам, однако, заметить, что ответы на подобные вопросы обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте, что все-таки вопрос, заданный таким странным образом…

— Каким странным образом?

— Таким, что подобные вопросы не так задаются.

— Научите, пожалуйста. А знаете, я так ведь и уверен был, что вы первый обидитесь.

— Вы из нас вытянули ответ на готовность к немедленному действию, а какие, однако же, права вы имели так поступать? Какие полномочия, чтобы задавать такие вопросы?

— Так вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же вы отвечали? Согласились, да и спохватились.

— А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса дает мне мысль, что вы вовсе не имеете ни полномочий, ни прав, а лишь от себя любопытствовали.

— Да вы про что, про что? — вскричал Верховенский, как бы начиная очень тревожиться.

— А про то, что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней мере глаз на глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! — брякнул хромой. Он высказался весь, но уже слишком был раздражен. Верховенский быстро оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.

— Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор наш далеко зашел. Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, — повернулся он опять к хромому, — я никак не думал, что здесь о таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?

Волнение началось чрезвычайное; все заговорили.

— Господа, если бы так, — продолжал Верховенский, — то ведь всех более компрометировал себя я, а потому предложу ответить на один вопрос, разумеется, если захотите. Вся ваша полная воля.

— Какой вопрос? какой вопрос? — загалдели все.

— А такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или молча разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.

— Вопрос, вопрос?

— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.

— Почему же ко мне первому?

— Потому что вы всё и начали. Сделайте одолжение, не уклоняйтесь, ловкость тут не поможет. Но, впрочем, как хотите; ваша полная воля.

— Извините, но подобный вопрос даже обиден.

— Нет уж, нельзя ли поточнее.

— Агентом тайной полиции никогда не бывал-с, — скривился тот еще более.

— Сделайте одолжение, точнее, не задерживайте.

Хромой до того озлился, что даже перестал отвечать. Молча, злобным взглядом из-под очков в упор смотрел он на истязателя.

— Да или нет? Донесли бы или не донесли? — крикнул Верховенский.

— Разумеется, не донесу! — крикнул вдвое сильнее хромой.

— И никто не донесет, разумеется, не донесет, — послышались многие голоса.

— Позвольте обратиться к вам, господин майор, донесли бы вы или не донесли? — продолжал Верховенский. — И заметьте, я нарочно к вам обращаюсь.

— Не донесу-с.

— Ну, а если бы вы знали, что кто-нибудь хочет убить и ограбить другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?

— Конечно-с, но ведь это гражданский случай, а тут донос политический. Агентом тайной полиции не бывал-с.

— Да и никто здесь не бывал, — послышались опять голоса. — Напрасный вопрос. У всех один ответ. Здесь не доносчики!

— Отчего встает этот господин? — крикнула студентка.

— Это Шатов. Отчего вы встали, Шатов? — крикнула хозяйка.

Шатов встал действительно; он держал свою шапку в руке и смотрел на Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и молча пошел вон из комнаты.

— Шатов, ведь это для вас же невыгодно! — загадочно крикнул ему вслед Верховенский.

— Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу! — прокричал ему в дверях Шатов и вышел совсем.

Опять крики и восклицания.

— Вот она, проба-то! — крикнул голос.

— Пригодилась! — крикнул другой.

— Не поздно ли пригодилась-то? — заметил третий.

— Кто его приглашал? — Кто принял? — Кто таков? — Кто такой Шатов? — Донесет или не донесет? — сыпались вопросы.

— Если бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да и вышел, — заметил кто-то.

— Вот и Ставрогин встает, Ставрогин тоже не отвечал на вопрос, — крикнула студентка.

Ставрогин действительно встал, а с ним вместе с другого конца стола поднялся и Кириллов.

— Позвольте, господин Ставрогин, — резко обратилась к нему хозяйка, — мы все здесь ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?

— Я не вижу надобности отвечать на вопрос, который вас интересует, — пробормотал Ставрогин.

— Но мы себя компрометировали, а вы нет, — закричало несколько голосов.

— А мне какое дело, что вы себя компрометировали? — засмеялся Ставрогин, но глаза его сверкали.

— Как какое дело? Как какое дело? — раздались восклицания. Многие вскочили со стульев.

— Позвольте, господа, позвольте, — кричал хромой, — ведь и господин Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.

Замечание произвело эффект поразительный. Все переглянулись. Ставрогин громко засмеялся в глаза хромому и вышел, а за ним Кириллов. Верховенский выбежал вслед за ними в переднюю.

— Что вы со мной делаете? — пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и изо всей силы стиснув ее в своей. Тот молча вырвал руку.

— Будьте сейчас у Кириллова, я приду… Мне необходимо, необходимо!

— Мне нет необходимости, — отрезал Ставрогин.

— Ставрогин будет, — покончил Кириллов. — Ставрогин, вам есть необходимость. Я вам там покажу.

Они вышли.

Бележки

[1] перст (лат.). ↑

Към следващата част или към съдържанието

Фьодор Достоевски Бесове (12) Фёдор Достоевский Бесы (12)

Метаданни

Данни

Бесове

Информация

История

Сваляне / Връзки

Метаданни

Данни

Информация

История

Сваляне / Връзки

Глава седмаПри нашите

I

II

Глава седьмаяУ наших

I

II

Фьодор Достоевски
Бесове (12)

Фёдор Достоевский
Бесы (12)

Глава седма
При нашите

Глава седьмая
У наших