Фьодор Достоевски
Бесове (17)

Фёдор Достоевский
Бесы (17)

II

Тук станах свидетел на една възмутителна сцена: лъжеха горката жена право в очите, а аз не можех да направя нищо. Тъй де, какво можех да й кажа? Бях се вече поокопитил и бях разбрал, че всъщност имам само някакви усещания, някакви подозрения и предчувствия и нищо повече. Заварих я обляна в сълзи, почти в истерика, с компреси на главата и чаша вода на масата. Пред нея стояха Пьотър Степанович, който буквално не млъкваше, и князът, който пък мълчеше, сякаш му бяха сложили катинар на устата. Със сълзи и викове тя упрекваше Пьотър Степанович в „предателство“. Веднага ме порази, че целият провал, целият позор на „утрото“, с една дума — всичко, се приписваше само на отсъствието на Пьотър Степанович.

У него пък забелязах една важна промяна: беше някак твърде угрижен, почти сериозен. Обикновено никога не изглеждаше сериозен, винаги се смееше, дори когато се ядосваше, а се ядосваше често. О, той и сега беше ядосан, говореше грубо, небрежно, нетърпеливо и с досада. Уверяваше, че рано сутринта наминал у Гаганов и изведнъж страшно го заболяла глава, чак повръщал. Уви, на бедната жена толкова й се искаше да я излъжат! Главният въпрос, който се разискваше при идването ми, беше: да се състои ли балът, тоест цялата втора част на празненството? Юлия Михайловна за нищо на света не се съгласяваше да се яви на бала след „одевешните обиди“, с други думи, от все сърце желаеше да я принудят, и то не кой да е, а той, Пьотър Степанович. Гледаше го като оракул и ми се струваше, че ако той си тръгнеше сега, тя сигурно щеше да се поболее. Но той не си отиваше, на самия него му беше страшно необходимо балът да се състои и Юлия Михайловна непременно да присъства…

— Защо са сега тия сълзи? Не можете без сцени? Не можете, ако не си го изкарате на някого? Добре де, ето ме, разкъсайте ме, само че по-скоро, защото времето лети, а трябва да се реши нещо. Вярно, че с утрото се издънихме, но балът ще оправи работата. На, и князът е на същото мнение. Впрочем кой знае как ли е щяло да свърши, ако не е бил князът?

Отначало князът беше против бала (тоест против отиването на Юлия Михайловна на бала, балът във всички случаи трябваше да се състои), но като се позоваха два-три пъти на мнението му, по тоя начин лека-полека и той взе да мучи в знак на съгласие.

Учуди ме също просто необикновено грубият тон на Пьотър Степанович. О, не, с негодувание отхвърлям разпространилата се впоследствие долнопробна клюка за някакви интимни връзки между Юлия Михайловна и Пьотър Степанович. Нищо подобно не е имало и не може да има. Влиянието му се дължеше само на това, че още от самото начало с все сили поддържаше мечтите й за влияние върху обществото и министерството, разбрал й беше плановете, самият той й ги съчиняваше, служейки си при това с най-грубо ласкателство, оплел я беше от горе до долу и тя вече не можеше да диша без него.

Като ме видя, очите й светнаха и тя възкликна:

— Добре, питайте него, и той като княза не ме изостави нито за момент. Кажете, не е ли явно, че всичко това е един заговор, долен, хитър заговор, с цел да ми се навреди — на мен и на Андрей Антонович? О, това е нарочно скроено! Имали са план. Това е партия, цяла партия!

— Изсилвате се, както впрочем винаги. Вечно го избивате на поезия. Аз впрочем се радвам, че ще чуем и мнението на господин… (Направи се, че ми е забравил името.)

— Мнението ми — побързах да се намеся аз — напълно съвпада с мнението на Юлия Михайловна. Заговорът е очевиден. Връщам ви лентата, Юлия Михайловна. Ще се състои ли балът, или няма да се състои, не е моя работа, защото не зависи от мен; но ролята ми на разпоредител свърши. Извинете, че тъй се паля, но не мога да действам в разрез с убежденията си и здравия разум.

— Чувате ли, чувате ли! — плесна ръце тя.

— Чувам и вижте какво ще ви кажа — обърна се той към мен, — смятам, че всички вие нещо сте мръднали. Според мен нищо не се е случило, абсолютно нищо, което да не се е случвало и което няма да се случи и друг път в тоя град. Какъв заговор? Вярно, грозна история, срамна, глупава, но къде виждате заговор? И срещу кого това — срещу Юлия Михайловна, тая, която толкова ги глези, покровителства и която безброй пъти им е прощавала щуротиите? Юлия Михайловна! Какво ви разправях цял месец? Какво ви предупреждавах? За какво ви бяха всичките тия хора? Защо ви трябваше да се захващате с тая сбирщина? Защо, за какво? Да се обединяло обществото! Ама моля ви се, обединяват ли се такива хора?

— Кога сте ме предупреждавали? Наопаки, вие одобрявахте и дори настоявахте… Много ме учудвате наистина… Самият вие ми водехте разни странни хора.

— Напротив, не одобрявах, винаги съм спорил с вас, а колкото за воденето — вярно, водил съм, но чак когато сами бяха надошли с дузини, и то чак напоследък, за да съставим „литературния кадрил“, защото тук вече няма как без тия простаци. Басирам се обаче, че най-малко двайсетина такива простаци са били вкарани днес без билети!

— Положително! — потвърдих аз.

— Ето че почвате да се съгласявате с мен. Ами я си спомнете само какво ставаше тук напоследък, а? В града, искам да кажа. Че то на какво се беше обърнало — такова нахалство, такова безочие; скандал след скандал! А кой ги поощряваше? Кой ги прикриваше с авторитета си? Кой обърка понятията на хората? Кой озлоби дребосъка? В чий албум са възпроизведени всички семейни тайни на града? Кой прикоткваше всичките тия рисувачи и поети? Не бяхте ли вие? Защо разрешавахте на Лямшин да ви целува ръка? Къде бяхте, когато семинаристът наруга статския съветник и си изтри ваксата от ботушите в роклята на дъщеря му? Що се чудите, че публиката била настроена срещу вас?

— Но всичко това го направихте вие, самият вие! О, боже мой!

— Нищо подобно, аз ви предупреждавах, ние с вас се карахме, чувате ли какво ви казвам, ние се карахме!

— Вие просто право в очите ми лъжете.

— Е, да, разбира се, и така ще кажете, какво ви коства. Нали ви трябва жертва, трябва да си го изкарате на някого; хубаво, ето ме, дерзайте! Но аз се обръщам към вас, господин… (Все не можеше да си спомни името ми.) Да направим най-простата сметка: аз твърдя, че като махнем Липутин, не е имало никакъв заговор, ни-ка-къв! Ще ви го докажа, но да анализираме отначало Липутин. Излязъл бил със стихотворението на онзи простак Лебядкин — е та, заговор ли е това? Не разбирате ли, че на Липутин това му се е видяло просто смешно? Най-сериозно ви казвам — смешно. И е излязъл просто за да разсмее и развесели всички и на първа ръка покровителката си, Юлия Михайловна, и туй е то всичко. Не ми ли вярвате? Добре де, но не е ли това в тон с всичко, което ставаше тук през целия месец? И ако искате да знаете, при едни други обстоятелства щеше да мине, казвам ви! Дума да не става, грубо, просташко, ама смешно, нали, смешно?

— Какво! За смешна ли намирате постъпката на Липутин? — страшно се ядоса Юлия Михайловна. — Тая глупост, тая безтактност, низост, подлост, тоя умисъл, о, нарочно ми го говорите! Тогава и вие сте в заговора им!

— Разбира се, бях се скрил отзад и дърпах конците! Вижте какво, ако наистина участвах в заговора — това поне разберете!, — с Липутин ли щеше да свърши? Според вас излиза, че с мойто татенце съм се наговорил да направи тоя скандал? А я да видим кой е виновен, дето пуснаха татенцето да чете, кой? А кой ви спираше вчера, вчера, вчера?!

— Oh, hier il avait tant d’esprit^[7], така разчитах на него, освен това с неговите маниери… мислех, че и той, и Кармазинов… и ето ти на!

— Да, ето ти на. Но въпреки целия си tant d’esprit татенцето направи голяма пакост и ако бях участвал в заговор срещу вашето празненство и знаех предварително, че татенцето ще направи тая пакост, вчера безспорно нямаше да настоявам да не се пуска вълкът в кошарата, а напротив, не е ли тъй? А пък аз вчера настоявах, настоявах, защото предчувствах. Е, разбира се, всичко не може да се предвиди: сигурно, преди да излезе, и самият той не е знаел какво ще изтърси. Тия нервозни старци не са хора като хора! Впрочем положението може да се спаси; за да миряса народът, още утре му пратете по административен ред и прочие, както се полага, двама доктори да се поинтересуват за здравето му — пък може и още днес — и хайде в болницата на студени компреси. Най-малкото ще падне смях и всички ще видят, че нямало защо да се сърдят. Пък аз ще го разкажа още тази вечер, на бала, нали съм му син. Колкото до Кармазинов, дето като последен глупак се е изтъпанил и цял час е чел тая статия, с него работата е вече друга, тук заговорът ни е явен! Какво ли си е викал: дай и аз да й погодя един номер на Юлия Михайловна!

— О, Кармазинов, quelle honte^[8]! Изгорях, просто изгорях от срам заради нашата публика!

— Как да ви кажа, аз не бих изгорял, ами него щях да опека. Публиката е права. Но кой е виновен за Кармазинов? И него ли ви го натрапих аз? Участвах ли аз в идолопоклонничеството? Но с него както и да било, лошото е друго — онзи, третият маниак, политическият. Тук вината е обща, не само моя и на моя заговор.

— Ох, недейте, недейте, това е ужасно, ужасно! И вината е само моя, само моя!

— Така е, да, но аз пък ви оправдавам в случая. От тия, откровените — няма спасение. И в Петербург не могат се оправи с тях. Нали ви го бяха препоръчали: хем как! Съгласете се, че при това положение вие просто сте длъжна да се явите на бала. Вижте какво, работата е сериозна, лично вие го изкарахте на трибуната, тъй да се каже. И затова пак лично трябва да заявите публично, че не сте солидарна, че тоя юнак е вече в полицията и че сте били заблудена по един необясним начин. С възмущение трябва да заявите, че сте станали жертва на един луд човек. Защото той е луд и нищо повече. Така ще трябва и да се доложи за него. Не мога да ги понасям тия, дето се хвърлят да хапят. Ако е въпросът, аз говоря още по-страшни работи, ама не ги говоря от трибуната. А сега и без това говорят само за сенатора.

— Какъв сенатор? Кой говори?

— Как да ви кажа, и аз не разбирам нищо. Вие нищо ли не знаете за някакъв сенатор, Юлия Михайловна?

— Сенатор ли?

— Ами вижте какво, говори се, че от Петербург ви сменяли и тук бил назначен някакъв сенатор. От мнозина го чух.

— И аз го чух — потвърдих аз.

— Кой казва това? — цялата пламна Юлия Михайловна.

— Как кой? Пръв ли кой е казал? Откъде да знам. Говори се. Хората говорят. Особено вчера много се говореше. Всички са станали едни надути, макар че никой нищо не разбира. То се знае, по-умните и по-компетентните мълчат, но гледам, че и те надават ухо.

— Каква низост! И… каква глупост!

— Тъкмо затова трябва да се явите и да им покажете на тия простаци.

— Да, да, и аз го чувствам, че сега съм просто длъжна дори, но… ами ако ни чака нов позор? Ако не дойдат? Ще видите, че никой няма да дойде, никой, никой!

— Хайде де! Тия ли няма да дойдат? Ами ушитите рокли, ами тоалетите на госпожичките? Недейте ме разочарова, ще почна да се съмнявам в женския ви усет. Ама че човекознание!

— Предводителшата няма да дойде, няма!

— Ама какво толкова е станало в края на краищата! Защо да не дойдат? — сопна се накрая и той, злобно и нетърпеливо.

— Срам и позор — това е станало. Не знам какво точно, но знам, че ми е просто невъзможно да се покажа.

— Защо? Какво сте виновна в края на краищата? Защо поемате цялата вина върху себе си? Не е ли по-виновна самата публика, тия вашите старчоци, тия уж глави на семейства? Длъжни бяха сами да се справят с гамените, защото всичко това е само една гаменщина и нищо повече. Никъде, в никое общество не се осланят само на полицията. Единствено у нас всеки иска подире му да върви стражар и да го пази. Не разбират, че обществото се пази само. А какво правят при подобни обстоятелства тия глави на семейства, сановниците, жените, госпожичките ни? Мълчат и се цупят. За пет пари обществена инициатива им липсва, с едни гамени не могат да се справят.

— Ох, това е самата истина! Мълчат, цупят се и се… озъртат.

— Като е самата истина — кажете им го! Открито, гордо и смело! Да видят, че не сте победена. Именно те, старчоците и майките. О, вие можете, всичко можете, стига да ви е бистра главата. Ще ви наобиколят и вие — право в очите, ама право в очите! А после — кореспонденции в „Голос“ и „Ведомости“^[9]. Чакайте, аз ще подготвя всичко, разчитайте на мен. Разбира се, много по-внимателно, особено ще внимаваме с бюфета; ще разчитаме и на княза, ще разчитаме и на господин… съгласете се, че не може да ни изоставите тъкмо сега, когато всичко трябва да се започне отново. И накрая — вие, под ръка с Андрей Антонович. Как се чувства Андрей Антонович?

— О, колко несправедливо, колко погрешно, колко обидно сте се отнасяли към този ангел! — с най-неочакван порив, почти през сълзи възкликна изведнъж Юлия Михайловна и поднесе кърпичката си към очите. В първия момент Пьотър Степанович дори онемя:

— Ама моля ви се… аз какво… аз винаги…

— Никога, никога! Никога не сте му давали дължимото!

— Върви ги разбери тия жени! — промърмори Пьотър Степанович с крива усмивка.

— Това е най-честният, най-деликатният човек, това е истински ангел! Най-добрият човек!

— Ама моля ви се, относно добротата му… винаги съм му признавал… относно добротата…

— Никога! Но да оставим това. Застъпничеството ми е твърде неуместно в случая. Одеве онази йезуитка, предводителшата, също подметна нещо саркастично за това вчерашното.

— О, сега на нея не й е до вчерашното, главата й гори от днешното. И какво толкова се тревожите, че нямало да дойде на бала? Разбира се, че няма да дойде, като се е наредила в такъв скандал. Може и да не е виновна, но репутацията си остава; не й е чиста работата.

— Какво значи това, нищо не разбирам, защо не й е чиста? — с недоумение го погледна Юлия Михайловна.

— Тоест аз нищо не твърдя, но в града вече е бръмнало, че тя ги е сватосала.

— Какво значи това? Кого е сватосала?

— Как, ама вие още ли не знаете? — възкликна той с отлично изиграно учудване. — Ставрогин и Лизавета Николаевна.

— Как? Какво? — викнахме всички.

— Ама наистина ли не знаете? Охо-о! Ами че то цял трагироман станал: Лизавета Николаевна благоволила да се прекачи от каретата на предводителшата в каретата на Ставрогин и посред бял ден офейкала с „тоя последния“ право в Скворешники. Само преди час, дори и час няма.

Ние се вцепенихме. Естествено, нахвърлихме се да го разпитваме, но за наша изненада и макар „съвсем случайно“ да бил свидетел на станалото, не можел да разкаже никакви подробности. Станало било уж следното: когато след „утрото“ предводителшата отвела Лиза и Маврикий Николаевич в дома на майка й (която все още не беше добре с краката), до входа, на двайсетина крачки встрани от входа, стояла някаква карета. Лиза още със слизането се втурнала към каретата, вратичката се отворила, хоп, и се затворила. Лиза извикала на Маврикий Николаевич: „Пощадете ме!“ — и каретата се понесла като хала към Скворешники. На припрените ни въпроси: „Уговорено ли е било? Кой е бил в каретата?“ — Пьотър Степанович отговаряше, че не знае нищо; че, разбира се, е било уговорено, но че не видял в каретата Ставрогин; може да е бил камердинерът му, старият Алексей Егорич. На въпроса: „Какво правехте там вие? И откъде сте сигурен, че е отишла в Скворешники?“, отговори, че се оказал там съвсем случайно, просто минавал и като видял Лиза, дори се затичал към каретата (и при неговото любопитство не видял кой седи в каретата!), а Маврикий Николаевич не само не се хвърлил да я преследва, но дори не се опитал да спре Лиза, дори собственоръчно задържал предводителшата, която с цяло гърло викала: „При Ставрогин отива, при Ставрогин отива!“ И в тоя момент търпението ми се изчерпа и побеснял от яд се нахвърлих върху Пьотър Степанович:

— Ти си я скроил тая, мръсник неден! Затова те нямаше цялата сутрин! Ти си помагал на Ставрогин, ти си докарал каретата, ти си я качил в нея… ти, ти, ти! Юлия Михайловна, той е ваш враг, той и вас ще погуби! Пазете се!

И стремглаво избягах навън.

Досега не разбирам и сам си се чудя на това си избухване. Но бях улучил с поразителна точност: както се разбра впоследствие, всичко било станало, както му го бях казал. Просто много биеше на очи фалшът, с който ни съобщи новината. Не я беше разказал още с влизането, както става обикновено когато човек носи такава важна и необикновена новина, ами се беше направил на наивен, уж мислел, че вече сме знаели — нещо невъзможно за такова кратко време. Пък и нали ако сме знаели, щяхме да заговорим за това, преди той да ни го е казал. И как толкова бързо е научил, че в града било вече „бръмнало“ за предводителшата? Освен това, докато разказваше, на два пъти се беше усмихнал някак подло и лекомислено, смятайки ни, види се, за напълно заблудени глупаци. Но той вече не ме интересуваше; бях му повярвал относно главното и когато изхвърчах от Юлия Михайловна, не бях на себе си. Катастрофата ме порази право в сърцето. Бях уязвен до сълзи; а може и да съм плакал. Просто не знаех какво да предприема. Хукнах при Степан Трофимович, но тоя досаден човек пак не ми отвори. Настася с благоговеен шепот ме уверяваше, че уж си бил легнал, но не й повярвах. Успях да поразпитам слугите у Лизини; потвърдиха за бягството, но и те не знаеха нищо. Къщата беше в тревога; болната господарка получила припадъци; Маврикий Николаевич бил при нея. Стори ми се невъзможно да повикам Маврикий Николаевич. На въпросите ми за Пьотър Степанович отговаряха, че през последните дни често се отбивал, понякога и по два пъти на ден. На слугите им беше мъчно и говореха за Лиза с някаква особена почит; явно я обичаха. Разбирах, че с нея е свършено — окончателно и безвъзвратно, но не бях наясно с психологическата страна на въпроса, особено след вчерашната й сцена със Ставрогин. Да хукна из града да разпитвам познати и зложелатели, тъй като вестта сигурно се беше разпространила — ми се струваше отвратително, пък и унизително за самата Лиза. Но странно, че потърсих Даря Павловна, която впрочем не ме прие (у Ставрогин не приемаха никого още от вчера), без да знам за какво я търся и какво бих могъл да й кажа. Оттам отидох при брат й. Шатов мълчаливо и мрачно ме изслуша. Вярно, че и без това беше мрачен като никога — ужасно замислен и едва ме изтърпя. Не каза почти нищо, просто взе да ходи напред-назад по стаичката си. Само дето тропаше по-силно от обикновено с ботушите си. Чак като слизах по стълбите, ми викна да съм наминел у Липутин: „Там ще научите всичко.“ Но не отидох у Липутин, а насред пътя реших отново да се върна при Шатов и без да влизам — само отворих вратата, — без всякакви обяснения лаконично му предложих още днес да иде при Маря Тимофеевна. В отговор на което Шатов изпсува и аз си отидох. За да не се забрави, записвам, че вечерта той наистина беше отишъл у Маря Тимофеевна, с която не се бяха виждали отдавна. Била сравнително добре, а Лебядкин бил мъртвопиян и спял на канапето в първата стая. Научих го лично от него, когато на другия ден случайно се бяхме срещнали на улицата. А накрая към девет часа вечерта реших да ида все пак на бала, но вече не за да изпълнявам ролята си на „разпоредител“ (пък и лентата си бях оставил у Юлия Михайловна), тикан от непреодолимото си любопитство да чуя (без да разпитвам) какво изобщо се говори в града за тия събития. Пък и Юлия Михайловна исках да видя, та макар и отдалече. Чоглаво ми беше, че одеве бях изхвърчал така от дома й.

III

Цялата тая нощ с всичките си глупости и ужасии и със страшната „развръзка“ на сутринта и до ден-днешен ми е като един отвратителен и кошмарен сън и представлява — поне за мен — най-тежката част от моята хроника. Макар и със закъснение, бях отишъл на бала навреме, за да заваря края му — тъй бързо било писано да свърши тоя бал. Вече минаваше десет, когато влязох в дома на предводителшата. Въпреки краткото време „Бялата зала“ бе вече почистена и приготвена за танците, на които се очакваше да се стече целият град. Но колкото и лоши да бяха сутрешните ми предчувствия за тоя бал, истината се оказа по-страшна: не се бе явило нито едно семейство от висшия кръг. Нямаше ги дори малко от малко по-видните чиновници, а това вече беше много опасен признак. Колкото пък до дамите и госпожиците, одевешните сметки на Пьотър Степанович (явно коварни) се бяха оказали крайно погрешни — дошлите бяха извънредно малко: едва ли се падаше по една дама на четирима мъже, и то едни дами! „Някакви“ жени на полкови оберофицери, всевъзможен чиновнически дребосък, предимно от пощите, три лекарски жени с дъщерите си, две-три осиромашели помешчици, седемте дъщери и племенницата на секретаря, за когото вече споменах по-горе, търговски — това ли очакваше Юлия Михайловна? Дори търговските семейства, и тях ги нямаше половината. Мъжете — въпреки целокупното отсъствие на аристокрацията — правеха по-внушително, но някак двусмислено и подозрително впечатление. Дошли бяха, разбира се, неколцина скромни и чинопочитателни офицери с жените си, някои от най-послушните „глави на семейства“, като например същият тоя секретар, бащата на седемте дъщери. Целият този дребосък беше дошъл „по неизбежност“, както се изрази един от тия господа. От друга страна обаче, броят на лицата, които одеве и аз, и Пьотър Степанович бяхме заподозрели като вкарани без билет, се беше сякаш увеличил в сравнение със сутринта. Сега-засега те седяха в бюфета и изобщо още с влизането си отиваха право в бюфета, сякаш се бяха сговорили предварително. Поне на мен тъй ми се стори. Бюфетът се помещаваше в една просторна зала, на края на дългата редица стаи, където се бе разположил Прохорич с всичките съблазни на клубната кухня и една примамлива изложба на лакомства и напитки. Забелязах дори някои съвсем непознати субекти — във всеки случай не бяха тукашни — с протрити сюртуци и изобщо с твърде съмнително и явно не бално облекло и очевидно с голям труд — и то за съвсем кратко време — изтрезнели. Знаех, разбира се, че идеята на Юлия Михайловна беше балът да е съвсем демократичен, „да не се отказва дори на последния човек, стига да пожелае да внесе за билет“. Смело можеше да си позволи тия думи в комитета си, съвсем сигурна, че на никого от нашата градска сиромашия и наум няма да му дойде да купува билет. И все пак при целия демократизъм на комитета съмнявам се, че е трябвало да се пускат тия мрачни и почти дрипави типове. Но кой ги беше пуснал и с каква цел? Липутин и Лямшин бяха вече лишени от разпоредителските си ленти (макар да присъстваха на бала като участници в „литературния кадрил“); за голяма моя изненада обаче мястото на Липутин беше заето от семинариста, чиято скандална схватка със Степан Трофимович най-много допринесе за провала на „утрото“, а мястото на Лямшин — от самия Пьотър Степанович. Какво можеше да се очаква в такъв случай? Стараех се да доловя как и за какво се говори. Чух поразителни дивотии. Твърдяха например, че цялата история на Ставрогин и Лиза била нагласена от самата Юлия Михайловна, за което Ставрогин й бил дал пари. Посочваше се дори точната сума. Твърдяха, че дори самото празненство било уредено единствено с тая цел. Затова, значи, не се бил явил, разбирайки каква е работата, половината град, а самият Лембке дотам бил фрапирай, че се „разстроил умствено“ и „онази го довела чисто луд“. И най-просташки, дивашки смях, ама и едно наум. Всички страшно критикуваха бала и най-безцеремонно ругаеха Юлия Михайловна. Изобщо всевъзможни пиянски брътвежи и подмятания, от които е трудно да си извадиш някакво заключение. В бюфета се бяха приютили и просто веселяци, даже няколко дами от тези, които не можеш нито да ги учудиш, нито да ги изплашиш с нещо, от весели по-весели и от любезни по-любезни, предимно офицерски жени с мъжете си. Бяха се разположили по масите на отделни компании и много оживено пиеха чай. Бюфетът се бе превърнал в топло пристанище едва ли не за половината от публиката. След известно време обаче цялата тая маса щеше да нахлуе в залата. Страшно беше да си го помислиш дори.

А сега-засега, с усилията на княза, в „Бялата зала“ се бяха образували три хилави кадрила. Госпожиците танцуваха, а родителите им се радваха. Но мнозина от тия почтени особи вече обмисляха как да повеселят още малко щерките си, пък да се измъкнат, дорде е време, „преди да е почнало“. Всички бяха съвсем сигурни, че непременно ще „почне“ нещо. Затруднявам се да опиша душевното състояние на Юлия Михайловна. Не говорих с нея, макар да бяхме твърде наблизо. На поклона ми при влизане не отговори, не ме забеляза (наистина не ме бе забелязала). Лицето й беше изопнато, погледът презрителен и високомерен, но блуждаещ и тревожен. Явно се мъчеше да се владее — защо и заради кого? Следваше незабавно да напусне бала й, главното, да отведе съпруга си, а тя стоеше! Дори по лицето й се виждаше, че е „прогледнала“ и че вече на нищо и на никого не разчита. Дори на Пьотър Степанович (изглежда, и самият той я избягваше; видях го в бюфета, беше страшно весел). И все пак не си отиваше, като нито за миг не се отделяше от Андрей Антонович. О, тя до последния момент с най-искрено възмущение би отхвърлила всеки намек за неговото здраве, дори и тази сутрин. Но би трябвало да прогледне поне сега. Що се отнася до мен, още от пръв поглед ми се стори, че Андрей Антонович гледа по-лошо, отколкото сутринта. Изглеждаше като да не е на себе си и като да не съзнава напълно къде се намира. От време на време строго се вглеждаше в някого — на два пъти например в моя милост. Веднъж се опита да каже нещо, почна с висок глас и не довърши, хвърляйки в трепет случилия се до него смирен възрастен чиновник. Но дори намиращата се в „Бялата зала“ мирна половина на публиката мрачно и боязливо отбягваше Юлия Михайловна, а същевременно поглеждаше съпруга й по един твърде откровен и изразителен начин, което никак не хармонираше с уплахата на тия хора.

„Тъкмо това несъответствие ме порази тогава и изведнъж и аз почнах да се досещам относно Андрей Антонович“ — ми беше признала впоследствие Юлия Михайловна.

Да, вината беше пак нейна! Вероятно одеве, когато след моето бягство заедно с Пьотър Степанович бяха решили балът да се състои и тя да дойде на бала — вероятно тогава пак е ходила в кабинета на окончателно „потресения“ от „утрото“ Андрей Антонович, пак е пуснала в ход всичките си съблазни и накрая го беше домъкнала със себе си. Но как ли се измъчваше сега! И все пак не си отиваше! Гордостта й ли вземаше връх, или беше просто объркана — не зная. Видях, че се опитваше да завърже разговор с някои дами — тя това, с нейното високомерие!, — но те моментално се стъписваха, бързаха да се отърват с едно кратко, недоверчиво „да-да“, „не-не“ и явно я избягваха.

От безспорните градски сановници на бала беше дошъл само един — онзи важен запасен генерал, когото вече описвах веднъж, същият, който след дуела на Ставрогин и Гаганов беше водил „опасната“ тема в гостната на предводителшата. Той важно-важно се разхождаше из залите, оглеждаше, слушаше и с целия си вид даваше да се разбере, че не е дошъл да се развлича, а повечето да наблюдава нравите. Накрая обаче се лепна за Юлия Михайловна и вече не се отдели от нея, явно стараейки се да я окуражи и успокои. Един истински добряк, доста знатен и толкова стар, че от негова страна би могло да се приеме дори съжаление. Но все пак й беше крайно досадно да си признае, че тоя стар дърдорко се осмелява да я съжалява, да я протежира едва ли не й си въобразява, че й прави услуга с присъствието си. А генералът продължаваше да бърбори, устата му не спираха нито за миг:

— Казано е, че във всеки град трябвало да има поне седем праведници, инак ще загине… седем ли бяха, не помня точната бройка. Не знам колцина от тия седем… безспорни праведници в града имат честта да присъстват на вашия бал, но независимо от тяхното присъствие почвам да изпитвам опасения. Vous me pardonnerez, charmante dame, n’est-ce pas?^[10] Казвам го але-го-рич-но, обаче бях в бюфета и съм доволен, че се върнах здрав и читав. Нашият безценен Прохорич е като на тръни и ми се чини, че до сутринта ще му разпердушинят сергията. Шегувам се впрочем. Чакам само да видя какъв ще е тоя „ли-те-ра-турен кадрил“ и марш в леглото. Ще извините стария подагрик, но аз си лягам рано, пък и вас бих посъветвал да идете да „нанкате“, както се казва aux enfants^[11]. Дойдох впрочем да зърна младите хубавици… каквито, разбира се, не мога да срещна другаде в такова изобилие… Всички са отвъд реката, пък аз не ходя там.

Жената на един офицер, май че егер… не е никак лоша, дори нещо повече… и го знае. Аз поприказвах с това дяволче; хм, бива си я… госпожичките също — лъх на свежест; но само толкоз; нищо друго освен лъх на свежест. Впрочем нямам нищо против. Има и същински пъпчици; само устните им дебели. Въобще в руската красота на женското лице липсва оня финес и… и малко на пита избива… Vous me pardonnerez, n’est-ce pas…^[12], но впрочем очичките им са хубави… дяволити. Тия пъпчици година-две са о-ча-ро-вателни, даже три години… а след това се разплуват навеки… довеждайки мъжете си до онзи печален ин-диф-фе-рентизъм, който тъй способства за развитието на женския въпрос… ако правилно го разбирам този въпрос… Хм. Залата не е лоша; стаите са подредени добре. Би могло да е и по-зле. Музиката можеше да бъде много по-лоша… не казвам, че трябва да бъде. Лошо впечатление прави, че дамите са, общо взето, малко. За тоалетите да не говорим. Не ми харесва, че тоя със сивите панталони все го избива на канкан. Бих го извинил впрочем, ако е от изблик на веселие, и тъй като това е тукашният аптекар… но в единайсет часа е рано дори за аптекаря… В бюфета двама се сбиха и не бяха изведени. Преди единайсет скандалджиите трябва да се извеждат, каквито и да са нравите на публиката… не говоря за три часа, тогава вече са необходими отстъпки на общественото мнение — ако, разбира се, тоя бал издържи до три часа. А Варвара Петровна не си удържа на думата и не даде цветя. Впрочем сега не й е до цветя, pauvre mère^[13]. Ами тази нещастна Лиза, нали чухте? Било някаква тайнствена история и… на арената пак Ставрогин… Хм. Бих се прибрал вече… съвсем взех да клюмам. Кога ще е тоя „ли-те-ра-турен кадрил“?

Най-после започна и „литературният кадрил“. Напоследък щом някъде в града станеше дума за предстоящия бал, разговорът веднага минаваше на тоя „литературен кадрил“ и тъй като никой не си представяше какво може да е това, интересът беше огромен. Нищо по-опасно за успеха му не можеше да има! И какво беше разочарованието!

Затворената до тоя момент странична врата на „Бялата зала“ се отвори и влязоха няколко маски. Публиката нетърпеливо ги наобиколи. Целият бюфет, до последния човек, отведнъж се изсипа в залата. Маските се подредиха за танц. Успях да се промъкна напред и застанах точно зад Юлия Михайловна, Фон Лембке и генерала. Дотърча и Пьотър Степанович, който до тоя момент се губеше някъде.

— Аз съм в бюфета и непрекъснато наблюдавам — пошушна той на Юлия Михайловна като някой провинил се ученик, впрочем нарочно се правеше така, за да я ядоса още повече. Тя пламна от гняв.

— Поне сега не ме лъжете, безочливи човече! — избухна тя, тъй че наоколо се чу. Пьотър Степанович се оттегли крайно доволен от себе си.

Трудно е да си представи човек по-жалка, по-просташка, по-бездарна и по-блудкава алегория на тоя „литературен кадрил“. Не можеше да се измисли нищо по-неподходящо за нашата публика; а между впрочем разправят, че го измислил самият Кармазинов. Вярно, че с кадрила се занимаваше Липутин с помощта на куция учител, госта на Виргински. Но идеята все пак бе на Кармазинов, който първоначално възнамерявал дори да участва с някаква особена и самостоятелна роля. Целият кадрил представляваше шест маскирани по най-жалък начин двойки — дори не бих казал маскирани, защото дрехите им бяха най-обикновени. Така например един нисичък възрастен господин, с фрак — сиреч както се обличат всички, — с дълга бяла брада (вързана с конец — и това му беше цялата маска), току тъпчеше на място и ситно-ситно пристъпваше с един солиден израз на лицето. Същевременно издаваше някакви пресипнали умерено басови звуци и тъкмо този пресипнал глас трябваше да покаже, че това е един от известните вестници^[14]. Срещу него танцуваха някакви гиганти — „X“ и „Z“. И тия букви бяха забодени на фраковете им, но какво означаваха тия „X“ и „Z“, така и не се разбра. „Честната руска мисъл“^[15] беше изобразена като господин на средна възраст с очила, фрак и ръкавици, но окован с вериги (истински вериги). Тази „мисъл“ държеше под мишницата си чанта с надпис „дело“. От джоба й се подаваше разпечатан плик — писмо от странство, което удостоверяваше пред всички, които се съмняват, че „честната руска мисъл“ е честна. Всичко това го разказваха разпоредителите устно, тъй като подаващото се от джоба писмо не можеше да се прочете. С дясната си ръка „честната руска мисъл“ вдигаше чаша, сякаш искаше да провъзгласи тост. Около нея ситнеха две ниско подстригани нихилистки, à vis-à-vis^[16] танцуваше някакъв също възрастен господин с фрак и с дебела сопа в ръцете, който уж олицетворяваше непетербургското, но страшно издание^[17]: „Ударя ли — мокро няма да остане!“ Но въпреки сопата си не можеше да издържи втренчения през очилата поглед на „честната руска мисъл“ и очите му все бягаха встрани, а правейки pas de deux^[18], се виеше и сучеше, място не си намираше — до такава степен го мъчеше, види се, съвестта… Впрочем не помня всичките им тъпи измишльотини; всичко беше все в тоя дух, тъй че накрая взех да изпитвам мъчителен срам. И тъкмо някакъв срам изпитваше сякаш и цялата останала публика, та дори появилите се от бюфета субекти с мрачните физиономии. Известно време всички мълчаха и гледаха с израз на сърдито недоумение. В срама си хората обикновено се сърдят и са склонни към цинизъм. И малко по малко публиката взе да се обажда.

— Това пък какво е? — мърмори един от бюфета в своята групичка.

— Нещо по литературната част. Критикуват „Голос“.

— Че какво ме интересува мене!

В друга групичка:

— Магарета!

— Не, те не са магарета, ние сме магарета.

— Защо да си магаре?

— Абе не аз, бе.

— Щом ти не си, аз пък никак.

В трета групичка:

— На всички по един хубав ритник и да се пръждосват!

— Всички, всички наред, та да запомнят!

В четвърта:

— Тия Лембке как не ги е срам да гледат?

— Защо ще ги е срам? Тебе как не те е срам?

— Мене ме е срам, а той е губернатор.

— А пък ти си свиня!

— В живота си не съм виждала толкова обикновен, ама толкова обикновен бал — жлъчно се произнесе застаналата до самата Юлия Михайловна дама, явно желаейки да бъде чута. Беше една четирийсетгодишна дама, доста закръгленичка, белосана и червосана, облечена с ярка копринена рокля. Познаваше я почти целият град, но никъде не я приемаха. Беше вдовица на един статски съветник, който й бе оставил дървената си къща и една оскъдна рента, но тя живееше нашироко, държеше дори собствен впряг. Преди два месеца първа беше направила визита на Юлия Михайловна, но тя не я беше приела.

— То можеше и да се предвиди, че ще е тъй — добави тя, гледайки нахално Юлия Михайловна право в очите.

— Като сте могли да предвидите, защо сте дошли? — не се сдържа Юлия Михайловна.

— Ами от пуста наивност — моментално отряза дръзката дама и моментално се наежи (страшно й се искаше да се счепкат). Но генералът застана помежду им.

— Chère dame — наведе се той към Юлия Михайловна, — хайде да си вървим. Присъствието ни ги притеснява, а без нас те ще се повеселят. Вие направихте всичко, открихте им бала, оставете ги сега на мира… Пък и Андрей Антонович май не се чувства много добре… Да не стане някоя беля?

Но беше вече късно.

По време на кадрила Андрей Антонович гледаше танцуващите с някакво гневно недоумение, а като почнаха отзивите на публиката, почна неспокойно да се озърта наоколо. И, изглежда, за първи път забеляза някои от личностите от бюфета — в погледа му се четеше безкрайно учудване. Внезапно избухна силен смях, предизвикан от поредния „номер“ на кадрила; издателят на „страшното непетербургско издание“, който танцуваше със сопа в ръката, почувствал, види се, че не може да издържа повече погледа на „честната руска мисъл“, и не знаейки къде да се скрие от нея, при последната фигура изведнъж се изправи на ръце и тръгна срещу очилатия нагоре с краката, което впрочем уж трябваше да означава непрекъснатото обръщане на здравия разум нагоре с краката в споменатото „страшно непетербургско издание“. Тъй като само Лямшин умееше да ходи на ръце, именно той се беше нагърбил с ролята на издателя със сопата.

Юлия Михайловна, разбира се, си нямаше понятие, че щяха да ходят нагоре с краката. „Скрили са го, скрили са от мен“ — повтаряше ми тя впоследствие с отчаяние и негодувание. Разбира се, тълпата поздравяваше със смях не алегорията, която не интересуваше никого, а просто идеята да се ходи нагоре с краката във фрак с развети опашки. Лембке кипна и се разтрепера.

— Негодник! — викна той, сочейки Лямшин. — Да се хване тоя мерзавец и да се обърне… да се обърне с краката… с главата… главата му да е горе… горе!

Лямшин скочи на краката си. Смехът се засилваше.

— Вън! Да се изгонят мерзавците, които се смеят! — предписа внезапно Лембке. Тълпата зашумя, забоботи.

— Не може тъй, ваше превъзходителство.

— Къде дават да се ругае публиката!

— Оставете го тоя простак! — се раздаде някъде от ъгъла.

— Флибустиери! — провикна се някой от другия край. Лембке бързо се обърна нататък и целият побледня. Устните му бавно се разтегнаха в тъпа усмивка, сякаш че току-що най-внезапно бе разбрал и си бе спомнил нещо.

— Господа — обърна се Юлия Михайловна към напиращата отвред тълпа, теглейки същевременно мъжа си към изхода, — господа, моля да извините Андрей Антонович, Андрей Антонович не се чувства добре… извинете го… простете му, господа!

С ушите си чух, като каза „простете му“. Сцената се разигра много бързо. Но много добре си спомням, че част от публиката се втурна към изхода, сякаш подплашена от нещо, именно след тия думи на Юлия Михайловна. Спомням си дори един сподавен истеричен женски вик:

— Ох, пак като одеве!

И изведнъж, сред начеващата се вече суматоха, „пак като одеве“ избухна същинска бомба:

— Пожар! Цялото Заречие гори!

Не помня откъде се раздаде най-напред тоя ужасен вик — отвътре или някой беше дотичал отвън, но след него настъпи такава паника, че дори не се наемам да я опиша. Повече от половината присъстващи на бала бяха от Заречието — кварталът отвъд реката, живееха там в собствените си къщи или като наематели. Втурнаха се към прозорците, моментално дръпнаха пердетата, скъсаха транспарантите. Заречието гореше. Пожарът наистина едва започваше, но гореше от три съвсем различни края и тъкмо това беше страшното.

— Палеж! Шпигулинците! — крещяха в тълпата. Запомних няколко характерни възклицания:

— Знаех, че ще ни подпалят, през всичките тия дни нещо ми го подсказваше!

— Шпигулинците, шпигулинците, само те са!

— Нарочно ни събраха тук, че да ни подпалят!

Това чудовищно предположение представляваше непреднамереният, спонтанен стон на една пострадала Коробочка. Всички се втурнаха към изхода. Няма да описвам блъсканицата при разграбването на шубите, шаловете и палтата, писъците на жените и плача на момичетата. Кражби едва ли е имало, но никак не е чудно в тоя хаос някои така и да не са намерили своята връхна дреха и да са си отишли голи, за което впоследствие дълго се разнасяха какви ли не легенди. Лембке и Юлия Михайловна се оказаха почти притиснати от тълпата на входа.

— Никой да не излиза! Никой да не се пуща! — крещеше Лембке, простирайки заплашително ръка към напиращата тълпа. — Поголовен и най-строг обиск! Незабавно. Всички до един!

От залата се посипаха яки псувни.

— Андрей Антонович! Андрей Антонович! — в пълно отчаяние викаше Юлия Михайловна.

— Първа да бъде арестувана! — кресна той, сочейки я заплашително с пръст. — Първа да бъде обискирана! Балът е уреден с подпалваческа цел…

Тя изпищя и припадна (о, това беше вече истински припадък!). Ние с княза и генерала се впуснахме на помощ; в тоя труден момент се притекоха впрочем и други, дори някои дами. Измъкнахме нещастната жена от този ад и я отнесохме в каретата. Дойде на себе си обаче едва като наближихме до тях и първата й дума беше пак за Андрей Антонович. С рухването на всички фантасмагории й бе останало едно-единствено — Андрей Антонович. Пратихме за доктор. Останах там в продължение на цял час, князът — също. В пристъп на великодушие генералът (макар че самият той беше много изплашен) се закани, че цялата нощ нямало да мръдне „от нещастната жена“, но само след десет минути, още докато чакахме доктора, заспа на едно кресло в салона, където го и оставихме.

Полицейският началник, който бързаше за пожара, бе успял да изведе след нас Андрей Антонович и искаше да го настани в каретата при Юлия Михайловна, убеждавайки с все сили негово превъзходителство „да отпочине“. Не разбирам обаче защо не е бил още по-настойчив. Андрей Антонович, разбира се, не щял и да чуе за почивка — на пожара, та на пожара, — но в това нямаше никакъв резон. И накрая го откарал на пожара със собствения си файтон. После разправяше, че Лембке по целия път жестикулирал и гръмогласно давал „такива идеи, които поради пълната им необикновеност не подлежаха на изпълнение“. Впоследствие точно тъй беше доложено, че още тогава тяхно превъзходителство бил в делириум „поради внезапната уплаха“.

Как беше завършил балът, няма какво и да се разказва. В залата бяха останали трийсет-четирийсет души гуляйджии, а дори и някои дами. Полицията — никаква. Задържали музиката и набили музикантите, които искали да си ходят. Към сутринта наистина напълно „разпердушинили сергията“ на Прохорич, пили до припадък, пели и „камаринската“, както си е, без всякаква цензура, направили всичко на кочина и чак на разсъмване част от пияната тайфа се довлякла на гаснещото вече пожарище за нови безчинства… Останалите били мъртвопияни (с всички евентуални последици) и се изтръшкали кой където свари по кадифените дивани и по пода. На сутринта при първата възможност ги извлекли за краката право на улицата. С това свърши празненството в полза на гувернантките от губернията.

IV

Пожарът изплаши жителите на Заречието именно защото беше явно умишлен. Знаменателно е, че първото, което се чу след вика „Пожар!“, беше: „Това е работа на шпигулинските.“ Сега вече съвсем сигурно се знае, че трима работници от фабриката на братя Шпигулини наистина са вземали участие, но това е всичко; останалите работници са напълно оправдани както от общественото мнение, така и официално. Освен тия трима негодници (единият от които е заловен и си призна, а двамата и досега са в неизвестност) сред подпалвачите безспорно е бил и Федка Каторжника. Засега това е всичко, което се знае с положителност относно причините за пожара. Останалото е под въпрос. Какви са били целите на тримата негодници, подучвал ли ги е някой? На всичко това е много трудно да се отговори дори сега.

Пожарът се бе разпространил бързо и със страшна сила бе обхванал цял квартал и благодарение на това, че Заречието е застроено почти изцяло с дървени къщи, и поради силния вятър, и най-сетне понеже огънят бе пламнал от три страни (впрочем по-правилно е да се смята от две страни — третото огнище на пожара бе потушено почти веднага, за което ще кажа по-долу). Но в столичните кореспонденции бяха попреувеличили нещастието: опожарена беше, грубо казано, не повече от една четвърт (а може и по-малко) от Заречието. Нашата пожарна команда, макар и слабичка за големината и населението на града, беше действала твърде точно и самоотвержено. Но въпреки дружното съдействие на гражданите тя не би направила много, ако на разсъмване вятърът не бе променил посоката си, впоследствие не бе и съвсем утихнал. Когато само един час след бягството си от бала успях да се добера до Заречието, пожарът беше в разгара си. Успоредната на реката улица гореше от край до край. Беше светло като ден. Няма да описвам подробно картината на пожара: кой в Русия не я познава? Глъчката и навалицата в съседство с горящата улица бяха просто невъобразими. Пожарът непременно щеше да се прехвърли насам и хората изнасяха багажа си, но все още се въртяха край жилищата си, седяха върху изнесените навън сандъци и завивки и чакаха, всеки под своите прозорци. Част от мъжете яко се бяха захванали за работа: безжалостно сечаха оградите и дори рушаха по-близките до огъня и откъм страната на вятъра коптори. Чуваха се само плачовете на вдигнатите от сън деца и виенето и нареждането на жените, които вече бяха успели да изнесат партакешите си. Ония, които още не бяха успели, мълчаха и енергично изнасяха. Навред хвърчаха искри и цели главни и доколкото бе възможно, ги гасяха. На самия пожар се бяха струпали хора от всички краища на града. Някои помагаха в гасенето, други просто зяпаха. Нощем огънят винаги предизвиква възбуда и весело оживление. Това е то тайната на фойерверките, но тогава огньовете са подредени в изящни правилни линии и поради пълната си безопасност предизвикват леко и игриво настроение, както след чаша шампанско. Истинският пожар е друго нещо: тук ужасът и донейде чувството, че все пак си лично застрашен, в съчетание с радостната възбуда от вида на нощния огън предизвикват у зрителя (то се знае, не у пострадалия) известен мозъчен трус, един вид събуждат у човека собствените му разрушителни инстинкти, които — уви! — се спотайват в душата на всеки човек, та дори в душата на най-смирения титулярен съветник… Това мрачно усещане е почти винаги някак опияняващо. „Да ви кажа право, не знам дали може да се наблюдава пожар без известно удоволствие“ — буквално това ми каза Степан Трофимович, връщайки се веднъж от един нощен пожар, където се озовал съвсем случайно, и все още под впечатление на зрелището. Разбира се, същият този любител на нощния огън без колебание ще се хвърли да спасява от огъня някое дете или бабичка; но това вече е съвсем друго нещо.

Тълпата любопитни просто ме повлече и ме отведе до центъра на пожара, където беше най-опасно и където най-после видях Лембке, когото всъщност търсех по поръчение на Юлия Михайловна. Положението, в което се намираше, беше удивително и необикновено. Стоеше върху обломките на някаква ограда; вляво, на около трийсетина крачки, стърчеше черният скелет на една почти изгоряла двуетажна дървена къща — покривът се беше вече срутил, на двата етажа вместо прозорци зееха дупки, но тук-там по овъглените греди все още се виеха като змийчета пламъци. В дълбочината на двора, на двайсетина крачки от нея, гореше вече двуетажната пристройка, която пожарникарите с все сила се мъчеха да спасят. Вдясно пожарникарите и гражданите бранеха от огъня една доста голяма дървена сграда, която още не гореше, но вече няколко пъти беше пламвала и на която неминуемо беше съдено да изгори. Застанал с лице към горящата пристройка, Лембке крещеше, жестикулираше и даваше заповеди, които никой не изпълняваше. Отначало ми се стори изоставен и пренебрегнат от всички. Във всеки случай никой от голямата и крайно разнородна тълпа, която го заобикаляше (видях доста от господата и дори протойерея), не се опитваше да заговори с него или да го изведе настрани, макар че всички го слушаха с любопитство и изненада: Лембке — бледен и с искрящ поглед — произнасяше най-невероятни неща; а на всичко отгоре си беше изгубил шапката и беше гологлав.

— Подпалвачи! Това е нихилизъм! Щом някъде гори, това е нихилизъм! — чух аз, почти изтръпвайки от ужас, макар да нямаше вече нищо за чудене, но в нагледната действителност винаги има нещо потресаващо.

— Ваше превъзходителство — изникна до него един стражар, — няма ли да благоволите да си починете вкъщи, значи… Щото тук дори да стоите е опасно за ваше превъзходителство…

Както научих впоследствие, тоя стражар бил нарочно отреден от полицейския началник да се грижи за Андрей Антонович и да направи всичко, що е по силите му, за да го отведе у дома му, в случай на опасност действайки дори със сила — задача, която явно надхвърляше възможностите на изпълнителя.

— Сълзите на пострадалите ще избършат, но ще опожарят града. Това са само четири души мерзавци, четири души и половина. Да се арестува мерзавецът! Единствено той е, останалите четири и половина са оклеветени от него. Той посяга на семейната чест. Използват гувернантките, за да опожаряват къщите. Това е подло, подло! Стой, какво прави онзи? — развика се той, забелязвайки изведнъж един пожарникар върху обзетата от пламъци пристройка, чийто покрив вече бе готов да рухне в бушуващия наоколо огън. — Да се свали оттам, да се свали, ще падне в огъня, ще изгори, гасете го… Какво прави там?

— Гаси, ваше превъзходителство.

— Невероятно. Пожарът е в умовете, а не по покривите. Да се смъкне онзи и да не се пипа повече нищо! Най-добре нищо да не се пипа. Каквото става, да става! Стой, кой плаче там? Някаква бабичка! Някаква бабичка вика, защо са зарязали бабичката?

Действително от долния етаж на догарящата пристройка викаше една осемдесетгодишна бабичка, роднина на търговеца, на когото бе горящата къща. Само че не беше зарязана, ами се беше върнала в горящата къща с безумната цел, докато е още възможно, да измъкне от ъгловата стаичка все още оцелелия си юрган. Задушавайки се от дима и горещината, защото стаичката й вече гореше, тя викаше и с все сила се мъчеше да провре със слабите си ръце през счупения прозорец юргана. Лембке се втурна да й помага. Всички видяха как изтича до прозореца, хвана края на юргана и с все сили го задърпа навън. Но за беля точно в този момент една дъска се откърти от покрива и падна върху нещастника. Не го уби, а само го перна с края си по врата, но с това попрището на Андрей Антонович, поне у нас, приключи. Ударът го събори и той изпадна в безсъзнание.

Най-после дойде и навъсеното, мрачно утро. Пожарът се поуталожи, вятърът внезапно спря и настъпи затишие, а след това ситно, като през сито, заваля. Бях вече в другата част на Заречието, далеч от мястото, където се беше строполил Лембке, и тук чух да се говорят твърде странни неща. Излязъл бе наяве един много странен факт: на края на квартала, сред пустошта отвъд зеленчуковите градини, най-малко на петдесет крачки от другите постройки имаше една малка, неотдавна построена дървена къща и тъкмо тази усамотена къща бе пламнала още в самото начало на пожара, едва ли не първа. Дори цялата да беше изгоряла, огънят пак не би могъл да обхване другите къщи поради разстоянието; и обратно — дори цялото Заречие да бе изгоряло, единствено тази къща щеше да оцелее, та накъдето и да духаше вятърът. Излизаше, че пожарът е избухнал тук, отделно, самостоятелно и ще рече, не току-тъй. Но главното е, че къщата не беше изгоряла и на разсъмване в нея откриха нещо много странно. Стопанинът на къщата, един занаятчия от близкото предградие, видял, че новата му къща гори, веднага хукнал и успял да я спаси, разхвърляйки с помощта на съседите струпаните край стената горящи главни. Но в къщата имало квартиранти — добре известният на целия град капитан и сестра му, заедно с доста възрастната им слугиня — и всички тия квартиранти — капитанът, сестра му и слугинята, същата тая нощ били заклани и очевидно ограбени. (Именно тук бе дошъл полицейският началник, когато Лембке спасяваше юргана.) На сутринта новината бе плъзнала из целия град и към усамотената къща се бе устремила една грамадна тълпа, та дори пострадали от пожара в Заречието. Такава навалица беше, че човек просто не можеше да се провре. Тутакси ми разказаха, че капитанът бил намерен с прерязано гърло на пейката, облечен, и че очевидно е бил мъртвопиян, когато са го клали, тъй че нищо не е усетил, а от него изтекло кръв като от „заклан вол“; че сестра му, Маря Тимофеевна, била цялата „надупчена с нож“ и лежала на пода край вратата, тъй че вероятно е усетила убиеца, защитавала се е и се е борила с него. На слугинята, която, изглежда, също се е събудила, била продупчена главата. Съгласно разказа на хазяина им, предната сутрин капитанът идвал при него, бил вече пиян и му показвал много пари, може би двеста рубли. Оръфаният зелен портфейл на капитана бил намерен на пода празен; но скринът на Маря Тимофеевна не бил докоснат и сребърният обков на иконата — също; дрехите на капитана също си били на мястото. Явно, че разбойникът е бързал и е бил човек, запознат с работите на капитана, дошъл е само за парите и е знаел къде са. Ако стопанинът не бе дотичал толкова бързо да гаси, къщата сигурно би изгоряла, „а по обгорелите трупове трудно би могло да се разбере истината“.

Така се коментираше случаят. Добавяха и друго: че къщата била наета за капитана и сестра му от господин Ставрогин, Николай Всеволодович, синчето на генералшата Ставрогина, който лично идвал да преговаря и много настоявал, защото стопанинът не искал да я дава — щял да отваря в нея кръчма, — но Николай Всеволодович дал много добра цена и платил за половин година напред, та стопанинът отстъпил.

— Крушката си има опашка — мърмореха в тълпата.

Но повечето хора мълчаха. Лицата бяха навъсени, но не забелязах да бяха кой знае колко развълнувани. Наоколо обаче продължаваха да се разправят истории за Николай Всеволодович: че убитата му била жена, че вчера бил подмамил и отмъкнал „по нечестен начин“ една госпожица от най-личната къща в града, къщата на генерал Дроздов, че щели да се оплачат от него в Петербург, а че жена му била заклана, види се, за да може да се ожени за Дроздова. Скворешники беше на не повече от две и половина версти оттук и по едно време дори ми мина през ума дали да не ида да им съобщя. Впрочем не искам да си кривя душата, макар да ми се мярнаха двама-трима от „гуляйджиите“, които бяха дошли на пожара чак на разсъмване и чиито мутри веднага познах, но не забелязах някой специално да настройва тълпата. Запомнил съм обаче един мършав висок момък, види се, занаятчия, къдрокос, с изпито и черно, сякаш намазано със сажди лице, шлосер, както разбрах впоследствие. Не беше пиян, но за разлика от мълчаливата мрачна тълпа просто сякаш не беше на себе си. Постоянно говореше нещо за тълпата, макар да не помня какво точно. Най-свързаните му изречения не бяха по-дълги от: „Братя, ама какво е това? Така ли ще остане, братя!“ — и при това размахваше ръце.

II

Здесь я очутился свидетелем сцены возмутительной: бедную женщину обманывали в глаза, а я ничего не мог сделать. В самом деле, что мог я сказать ей? Я уже успел несколько опомниться и рассудить, что у меня всего лишь какие-то ощущения, подозрительные предчувствия, а более ведь ничего. Я застал ее в слезах, почти в истерике, за одеколонными примочками, за стаканом воды. Перед нею стоял Петр Степанович, говоривший без умолку, и князь, молчавший, как будто его заперли на замок. Она со слезами и вскрикиваниями укоряла Петра Степановича за «отступничество». Меня сразу поразило, что всю неудачу, весь позор этого утра, одним словом всё, она приписывала одному лишь отсутствию Петра Степановича.

В нем же я заметил одну важную перемену: он был как будто чем-то слишком уж озабочен, почти серьезен. Обыкновенно он никогда не казался серьезным, всегда смеялся, даже когда злился, а злился он часто. О, он и теперь был зол, говорил грубо, небрежно, с досадой и нетерпением. Он уверял, что заболел головною болью и рвотой на квартире у Гаганова, к которому забежал случайно ранним утром. Увы, бедной женщине так хотелось быть еще обманутою! Главный вопрос, который я застал на столе, состоял в том: быть или не быть балу, то есть всей второй половине праздника? Юлия Михайловна ни за что не соглашалась явиться на бал после «давешних оскорблений», другими словами, всеми силами желала быть к тому принужденною, и непременно им, Петром Степановичем. Она глядела на него как на оракула, и, кажется, если б он сейчас ушел, то слегла бы в постель. Но он и не хотел уходить: ему самому надо было изо всех сил, чтобы бал состоялся сегодня и чтоб Юлия Михайловна непременно была на нем…

— Ну, чего плакать! Вам непременно надо сцену? На ком-нибудь злобу сорвать? Ну и рвите на мне, только скорее, потому что время идет, а надо решиться. Напортили чтением, скрасим балом. Вот и князь того же мнения. Да-с, не будь князя, чем бы у вас там кончилось?

Князь был вначале против бала (то есть против появления Юлии Михайловны на бале, бал же во всяком случае должен был состояться), но после двух-трех таких ссылок на его мнение он стал мало-помалу мычать в знак согласия.

Удивила меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость тона Петра Степановича. О, я с негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны с Петром Степановичем. Ничего подобного не было и быть не могло. Взял он над нею лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил с самого начала в ее мечтах влиять на общество и на министерство, вошел в ее планы, сам сочинял их ей, действовал грубейшею лестью, опутал ее с головы до ног и стал ей необходим, как воздух.

Увидев меня, она вскричала, сверкая глазами:

— Вот спросите его, он тоже всё время не отходил от меня, как и князь. Скажите, не явно ли, что всё это заговор, низкий, хитрый заговор, чтобы сделать всё, что только можно злого, мне и Андрею Антоновичу? О, они уговорились! У них был план. Это партия, целая партия!

— Далеко махнули, как и всегда. Вечно в голове поэма. Я, впрочем, рад господину… (он сделал вид, что забыл мое имя), он нам скажет свое мнение.

— Мое мнение, — поторопился я, — во всем согласно с мнением Юлии Михайловны. Заговор слишком явный. Я принес вам эти ленты, Юлия Михайловна. Состоится или не состоится бал, — это, конечно, не мое дело, потому что не моя власть; но роль моя как распорядителя кончена. Простите мою горячность, но я не могу действовать в ущерб здравому смыслу и убеждению.

— Слышите, слышите! — всплеснула она руками.

— Слышу-с и вот что скажу вам, — обратился он ко мне, — я полагаю, что все вы чего-то такого съели, от чего все в бреду. По-моему, ничего не произошло, ровно ничего такого, чего не было прежде и чего не могло быть всегда в здешнем городе. Какой заговор? Вышло некрасиво, глупо до позора, но где же заговор? Это против Юлии-то Михайловны, против ихней-то баловницы, покровительницы, прощавшей им без пути все их школьничества? Юлия Михайловна! О чем я вам долбил весь месяц без умолку? О чем предупреждал? Ну на что, на что вам был весь этот народ? Надо было связаться с людишками! Зачем, для чего? Соединять общество? Да разве они соединятся, помилосердуйте!

— Когда же вы предупреждали меня? Напротив, вы одобряли, вы даже требовали… Я, признаюсь, до того удивлена… Вы сами ко мне приводили многих странных людей.

— Напротив, я спорил с вами, а не одобрял, а водить — это точно водил, но когда уже они сами налезли дюжинами, и то только в последнее время, чтобы составить «кадриль литературы», а без этих хамов не обойдешься. Но только бьюсь об заклад, сегодня десяток-другой таких же других хамов без билетов провели!

— Непременно, — подтвердил я.

— Вот видите, вы уже соглашаетесь. Вспомните, какой был в последнее время здесь тон, то есть во всем городишке? Ведь это обратилось в одно только нахальство, бесстыдство; ведь это был скандал с трезвоном без перерыву. А кто поощрял? Кто авторитетом своим прикрывал? Кто всех с толку сбил? Кто всю мелюзгу разозлил? Ведь у вас в альбоме все здешние семейные тайны воспроизведены. Не вы ли гладили по головке ваших поэтов и рисовальщиков? Не вы ли давали целовать ручку Лямшину? Не в вашем ли присутствии семинарист действительного статского советника обругал, а его дочери дегтярными сапожищами платье испортил? Чего ж вы удивляетесь, что публика против вас настроена?

— Но ведь это всё вы, вы же сами! О боже мой!

— Нет-с, я вас предостерегал, мы ссорились, слышите ли, мы ссорились!

— Да вы в глаза лжете.

— Ну да уж конечно, вам это ничего не стоит сказать. Вам теперь надо жертву, на ком-нибудь злобу сорвать; ну и рвите на мне, я сказал. Я лучше к вам обращусь, господин… (Он всё не мог вспомнить моего имени). Сочтем по пальцам: я утверждаю, что, кроме Липутина, никакого заговора не было, ни-ка-кого! Я докажу, но анализируем сначала Липутина. Он вышел со стихами дурака Лебядкина — что ж это, по-вашему, заговор? Да знаете ли, что Липутину это просто остроумным могло показаться? Серьезно, серьезно, остроумным. Он просто вышел с целию всех насмешить и развеселить, а покровительницу Юлию Михайловну первую, вот и всё. Не верите? Ну не в тоне ли это всего того, что было здесь целый месяц? И, хотите, всё скажу: ей-богу, при других обстоятельствах, пожалуй бы, и прошло! Шутка грубая, ну там сальная, что ли, а ведь смешная, ведь смешная?

— Как! Вы считаете поступок Липутина остроумным? — в страшном негодовании вскричала Юлия Михайловна. — Этакую глупость, этакую бестактность, эту низость, подлость, этот умысел, о, вы это нарочно! Вы сами с ними после этого в заговоре!

— Непременно, сзади сидел, спрятался, всю машинку двигал! Да ведь если б я участвовал в заговоре, — вы хоть это поймите! — так не кончилось бы одним Липутиным! Стало быть, я, по-вашему, сговорился и с папенькой, чтоб он нарочно такой скандал произвел? Ну-с, кто виноват, что папашу допустили читать? Кто вас вчера останавливал, еще вчера, вчера?

— Oh, hier il avait tant d’esprit,^[7] я так рассчитывала, и притом у него манеры: я думала, он и Кармазинов… и вот!

— Да-с, и вот. Но, несмотря на весь tant d’esprit, папенька подгадил, а если б я сам знал вперед, что он так подгадит, то, принадлежа к несомненному заговору против вашего праздника, я бы уж, без сомнения, вас не стал вчера уговаривать не пускать козла в огород, так ли-с? А между тем я вас вчера отговаривал, — отговаривал потому, что предчувствовал. Всё предусмотреть, разумеется, возможности не было: он, наверно, и сам не знал, еще за минуту, чем выпалит. Эти нервные старички разве похожи на людей! Но еще можно спасти: пошлите к нему завтра же, для удовлетворения публики, административным порядком и со всеми онёрами, двух докторов, узнать о здоровье, даже сегодня бы можно, и прямо в больницу, на холодные примочки. По крайней мере все рассмеются и увидят, что обижаться нечем. Я об этом еще сегодня же на бале возвещу, так как я сын. Другое дело Кармазинов, тот вышел зеленым ослом и протащил свою статью целый час, — вот уж этот, без сомнения, со мной в заговоре! Дай, дескать, уж и я нагажу, чтобы повредить Юлии Михайловне!

— О, Кармазинов, quelle honte!^[8] Я сгорела, сгорела со стыда за нашу публику!

— Ну-с, я бы не сгорел, а его самого изжарил. Публика-то ведь права. А кто опять виноват в Кармазинове? Навязывал я вам его или нет? Участвовал в его обожании или нет? Ну да черт с ним, а вот третий маньяк, политический, ну это другая статья. Тут уж все дали маху, а не мой один заговор.

— Ах, не говорите, это ужасно, ужасно! В этом я, я одна виновата!

— Конечно-с, но уж тут я вас оправдаю. Э, кто за ними усмотрит, за откровенными! От них и в Петербурге не уберегутся. Ведь он вам был рекомендован; да еще как! Так согласитесь, что вы теперь даже обязаны появиться на бале. Ведь это штука важная, ведь вы его сами на кафедру взвели. Вы именно должны теперь публично заявить, что вы с этим не солидарны, что молодец уже в руках полиции, а что вы были необъяснимым образом обмануты. Вы должны объявить с негодованием, что вы были жертвою сумасшедшего человека. Потому что ведь это сумасшедший, и больше ничего. О нем так и доложить надо. Я этих кусающихся терпеть не могу. Я, пожалуй, сам еще пуще говорю, но ведь не с кафедры же. А они теперь как раз кричат про сенатора.

— Про какого сенатора? Кто кричит?

— Видите ли, я сам ничего не понимаю. Вам, Юлия Михайловна, ничего не известно про какого-нибудь сенатора?

— Сенатора?

— Видите ли, они убеждены, что сюда назначен сенатор, а что вас сменяют из Петербурга. Я от многих слышал.

— И я слышал, — подтвердил я.

— Кто это говорил? — вся вспыхнула Юлия Михайловна.

— То есть кто заговорил первый? Почем я знаю. А так, говорят. Масса говорит. Вчера особенно говорили. Все как-то уж очень серьезны, хоть ничего не разберешь. Конечно, кто поумнее и покомпетентнее — не говорят, но и из тех иные прислушиваются.

— Какая низость! И… какая глупость!

— Ну так вот именно вам теперь и явиться, чтобы показать этим дуракам.

— Признаюсь, я сама чувствую, что я даже обязана, но… что если ждет другой позор? Что если не соберутся? Ведь никто не приедет, никто, никто!

— Экой пламень! Это они-то не приедут? А платья нашитые, а костюмы девиц? Да я от вас после этого как от женщины отрекаюсь. Вот человекознание!

— Предводительша не будет, не будет!

— Да что тут, наконец, случилось! Почему не приедут? — вскричал он наконец в злобном нетерпении.

— Бесславие, позор — вот что случилось. Было я не знаю что, но такое, после чего мне войти невозможно.

— Почему? Да вы-то, наконец, чем виноваты? С чего вы берете вину на себя? Не виновата ли скорее публика, ваши старцы, ваши отцы семейств? Они должны были негодяев и шелопаев сдержать, — потому что тут ведь одни шелопаи да негодяи, и ничего серьезного. Ни в каком обществе и нигде одною полицией не управишься. У нас каждый требует, входя, чтоб за ним особого кварташку отрядили его оберегать. Не понимают, что общество оберегает само себя. А что у нас делают отцы семейств, сановники, жены, девы в подобных обстоятельствах? Молчат и дуются. Даже настолько, чтобы шалунов сдержать, общественной инициативы недостает.

— Ах, это золотая правда! Молчат, дуются и… озираются.

— А коли правда, вам тут ее и высказать, вслух, гордо, строго. Именно показать, что вы не разбиты. Именно этим старичкам и матерям. О, вы сумеете, у вас есть дар, когда голова ясна. Вы их сгруппируете — и вслух, и вслух. А потом корреспонденцию в «Голос» и в «Биржевые». Постойте, я сам за дело возьмусь, я вам всё устрою. Разумеется, побольше внимания, наблюдать буфет; просить князя, просить господина… Не можете же вы нас оставить, monsieur, когда именно надо всё вновь начинать. Ну и, наконец, вы под руку с Андреем Антоновичем. Как здоровье Андрея Антоновича?

— О, как несправедливо, как неверно, как обидно судили вы всегда об этом ангельском человеке! — вдруг, с неожиданным порывом и чуть не со слезами, вскричала Юлия Михайловна, поднося платок к глазам. Петр Степанович в первое мгновение даже осекся:

— Помилуйте, я… да я что же… я всегда…

— Вы никогда, никогда! Никогда вы не отдавали ему справедливости!

— Никогда не поймешь женщину! — проворчал Петр Степанович с кривою усмешкой.

— Это самый правдивый, самый деликатный, самый ангельский человек! Самый добрый человек!

— Помилуйте, да я что ж насчет доброты… я всегда отдавал насчет доброты…

— Никогда! Но оставим. Я слишком неловко вступилась. Давеча этот иезуит предводительша закинула тоже несколько саркастических намеков о вчерашнем.

— О, ей теперь не до намеков о вчерашнем, у ней нынешнее. И чего вы так беспокоитесь, что она на бал не приедет? Конечно, не приедет, коли въехала в такой скандал. Может, она и не виновата, а все-таки репутация; ручки грязны.

— Что такое, я не пойму: почему руки грязны? — с недоумением посмотрела Юлия Михайловна.

— То есть я ведь не утверждаю, но в городе уже звонят, что она-то и сводила.

— Что такое? Кого сводила?

— Э, да вы разве еще не знаете? — вскричал он с удивлением, отлично подделанным, — да Ставрогина и Лизавету Николаевну!

— Как? Что? — вскричали мы все.

— Да неужто же не знаете? Фью! Да ведь тут трагироманы произошли: Лизавета Николаевна прямо из кареты предводительши изволила пересесть в карету Ставрогина и улизнула с «сим последним» в Скворешники среди бела дня. Всего час назад, часу нет.

Мы остолбенели. Разумеется, кинулись расспрашивать далее, но, к удивлению, он хоть и был сам, «нечаянно», свидетелем, ничего, однако же, не мог рассказать обстоятельно. Дело происходило будто бы так: когда предводительша подвезла Лизу и Маврикия Николаевича, с «чтения», к дому Лизиной матери (всё больной ногами), то недалеко от подъезда, шагах в двадцати пяти, в сторонке, ожидала чья-то карета. Когда Лиза выпрыгнула на подъезд, то прямо побежала к этой карете; дверца отворилась, захлопнулась; Лиза крикнула Маврикию Николаевичу: «Пощадите меня!» — и карета во всю прыть понеслась в Скворешники. На торопливые вопросы наши: «Было ли тут условие? Кто сидел в карете?» — Петр Степанович отвечал, что ничего не знает; что, уж конечно, было условие, но что самого Ставрогина в карете не разглядел; могло быть, что сидел камердинер, старичок Алексей Егорыч. На вопрос: «Как же вы тут очутились? И почему наверно знаете, что поехала в Скворешники?» — он ответил что случился тут потому, что проходил мимо, а увидав Лизу, даже подбежал к карете (и все-таки не разглядел, кто в карете, при его-то любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только не пустился в погоню, но даже не попробовал остановить Лизу, даже своею рукой придержал кричавшую во весь голос предводительшу: «Она к Ставрогину, она к Ставрогину!». Тут я вдруг вышел из терпения и в бешенстве закричал Петру Степановичу:

— Это ты, негодяй, всё устроил! Ты на это и утро убил. Ты Ставрогину помогал, ты приехал в карете, ты посадил… ты, ты, ты! Юлия Михайловна, это враг ваш, он погубит и вас! Берегитесь!

И я опрометью выбежал из дому.

Я до сих пор не понимаю и сам дивлюсь, как это я тогда ему крикнул. Но я совершенно угадал: всё почти так и произошло, как я ему высказал, что и оказалось впоследствии. Главное, слишком заметен был тот очевидно фальшивый прием, с которым он сообщил известие. Он не сейчас рассказал, придя в дом, как первую и чрезвычайную новость, а сделал вид, что мы будто уж знаем и без него, — что невозможно было в такой короткий срок. А если бы и знали, всё равно не могли бы молчать о том, пока он заговорит. Не мог он тоже слышать, что в городе уже «звонят» про предводительшу, опять-таки по краткости срока. Кроме того, рассказывая, он раза два как-то подло и ветрено улыбнулся, вероятно считал нас уже за вполне обманутых дураков. Но мне было уже не до него, главному факту я верил и выбежал от Юлии Михайловны вне себя. Катастрофа поразила меня в самое сердце. Мне было больно почти до слез; да, может быть, я и плакал. Я совсем не знал, что предпринять. Бросился к Степану Трофимовичу, но досадный человек опять не отпер. Настасья уверяла меня с благоговейным шепотом, что лег почивать, но я не поверил. В доме Лизы мне удалось расспросить слуг; они подтвердили о бегстве, но ничего не знали сами. В доме происходила тревога; с больною барыней начались обмороки; а при ней находился Маврикий Николаевич. Мне показалось невозможным вызвать Маврикия Николаевича. О Петре Степановиче, на расспросы мои, подтвердили, что он шнырял в доме все последние дни, иногда по два раза на день. Слуги были грустны и говорили о Лизе с какою-то особенною почтительностию; ее любили. Что она погибла, погибла совсем, — в этом я не сомневался, но психологической стороны дела я решительно не понимал, особенно после вчерашней сцены ее с Ставрогиным. Бегать по городу и справляться в знакомых, злорадных домах, где уже весть, конечно, теперь разнеслась, казалось мне противным, да и для Лизы унизительным. Но странно, что я забежал к Дарье Павловне, где, впрочем, меня не приняли (в ставрогинском доме никого не принимали со вчерашнего дня); не знаю, что бы мог я сказать ей и для чего забегал? От нее направился к ее брату. Шатов выслушал угрюмо и молча. Замечу, что я застал его еще в небывалом мрачном настроении; он был ужасно задумчив и выслушал меня как бы через силу. Он почти ничего не сказал и стал ходить взад и вперед, из угла в угол, по своей каморке, больше обыкновенного топая сапогами. Когда же я сходил уже с лестницы, крикнул мне вслед, чтоб я зашел к Липутину: «Там всё узнаете». Но к Липутину я не зашел, а воротился уже далеко с дороги опять к Шатову и, полурастворив дверь, не входя, предложил ему лаконически и безо всяких объяснений: не сходит ли он сегодня к Марье Тимофеевне? На это Шатов выбранился, и я ушел. Записываю, чтобы не забыть, что в тот же вечер он нарочно ходил на край города к Марье Тимофеевне, которую давненько не видал. Он нашел ее в возможно добром здоровье и расположении, а Лебядкина мертвецки пьяным, спавшим на диване в первой комнате. Было это ровно в девять часов. Так сам он мне передавал уже назавтра, встретясь со мной впопыхах на улице. Я же в десятом часу вечера решился сходить на бал, но уже не в качестве «молодого человека распорядителя» (да и бант мой остался у Юлии Михайловны), а из непреодолимого любопытства прислушаться (не расспрашивая): как говорят у нас в городе обо всех этих событиях вообще? Да и на Юлию Михайловну хотелось мне поглядеть, хотя бы издали. Я очень упрекал себя, что так выбежал от нее давеча.

III

Вся эта ночь с своими почти нелепыми событиями и с страшною «развязкой» наутро мерещится мне до сих пор как безобразный, кошмарный сон и составляет — для меня по крайней мере — самую тяжелую часть моей хроники. Я хотя и опоздал на бал, но все-таки приехал к его концу, так быстро суждено было ему окончиться. Был уже одиннадцатый час, когда я достиг подъезда дома предводительши, где та же давешняя Белая зала, в которой происходило чтение, уже была, несмотря на малый срок, прибрана и приготовлена служить главною танцевальною залой, как предполагалось, для всего города. Но как ни был я худо настроен в пользу бала еще давеча утром, — всё же я не предчувствовал полной истины: ни единого семейства из высшего круга не явилось; даже чиновники чуть-чуть позначительнее манкировали, — а уж это была чрезвычайно сильная черта. Что до дам и девиц, то давешние расчеты Петра Степановича (теперь уже очевидно коварные) оказались в высшей степени неправильными: съехалось чрезвычайно мало; на четырех мужчин вряд ли приходилась одна дама, да и какие дамы! «Какие-то» жены полковых обер-офицеров, разная почтамтская и чиновничья мелюзга, три лекарши с дочерьми, две-три помещицы из бедненьких, семь дочерей и одна племянница того секретаря, о котором я как-то упоминал выше, купчихи, — того ли ожидала Юлия Михайловна? Даже купцы наполовину не съехались. Что до мужчин, то, несмотря на компактное отсутствие всей нашей знати, масса их все-таки была густа, но производила двусмысленное и подозрительное впечатление. Конечно, тут было несколько весьма тихих и почтительных офицеров со своими женами, несколько самых послушных отцов семейств, как всё тот же, например, секретарь, отец своих семи дочерей. Весь этот смирный мелкотравчатый люд явился, так сказать, «по неизбежности», как выразился один из этих господ. Но, с другой стороны, масса бойких особ и, кроме того, масса таких лиц, которых я и Петр Степанович заподозрили давеча как впущенных без билетов, казалось, еще увеличилась против давешнего. Все они пока сидели в буфете и, являясь, так и проходили прямо в буфет, как в заранее условленное место. Так по крайней мере мне показалось. Буфет помещался в конце анфилады комнат, в просторной зале, где водворился Прохорыч со всеми обольщениями клубной кухни и с заманчивою выставкой закусок и выпивок. Я заметил тут несколько личностей чуть не в прорванных сюртуках, в самых сомнительных, слишком не в бальных костюмах, очевидно вытрезвленных с непомерным трудом и на малое время, и бог знает откуда взятых, каких-то иногородных. Мне, конечно, было известно, что по идее Юлии Михайловны предположено было устроить бал самый демократический, «не отказывая даже и мещанам, если бы случилось, что кто-нибудь из таковых внесет за билет». Эти слова она смело могла выговорить в своем комитете, в полной уверенности, что никому из мещан нашего города, сплошь нищих, не придет в голову взять билет. Но все-таки я усумнился, чтоб этих мрачных и почти оборванных сертучников можно было впустить, несмотря на весь демократизм комитета. Но кто же их впустил и с какою целью? Липутин и Лямшин были уже лишены своих распорядительских бантов (хотя и присутствовали на бале, участвуя в «кадрили литературы»); но место Липутина занял, к удивлению моему, тот давешний семинарист, который всего более оскандалил «утро» схваткой со Степаном Трофимовичем, а место Лямшина — сам Петр Степанович; чего же можно было ожидать в таком случае? Я старался прислушаться к разговорам. Иные мнения поражали своею дикостью. Утверждали, например, в одной кучке, что всю историю Ставрогина с Лизой обделала Юлия Михайловна и за это взяла со Ставрогина деньги. Называли даже сумму. Утверждали, что даже и праздник устроила она с этою целью; потому-то-де половина города и не явилась, узнав, в чем дело, а сам Лембке был так фраппирован, что «расстроился в рассудке», и она теперь его «водит» помешанного. Тут много было и хохоту, сиплого, дикого и себе на уме. Все страшно тоже критиковали бал, а Юлию Михайловну ругали безо всякой церемонии. Вообще болтовня была беспорядочная, отрывистая, хмельная и беспокойная, так что трудно было сообразиться и что-нибудь вывести. Тут же в буфете приютился и просто веселый люд, даже было несколько дам из таких, которых уже ничем не удивишь и не испугаешь, прелюбезных и развеселых, большею частию всё офицерских жен, с своими мужьями. Они устроились на отдельных столиках компаниями и чрезвычайно весело пили чай. Буфет обратился в теплое пристанище чуть не для половины съехавшейся публики. И однако, через несколько времени вся эта масса должна была нахлынуть в залу; страшно было и подумать.

А пока в Белой зале с участием князя образовались три жиденькие кадрильки. Барышни танцевали, а родители на них радовались. Но и тут многие из этих почтенных особ уже начинали обдумывать, как бы им, повеселив своих девиц, убраться посвоевременнее, а не тогда, «когда начнется». Решительно все уверены были, что непременно начнется. Трудно было бы мне изобразить душевное состояние самой Юлии Михайловны. Я с нею не заговаривал, хотя и подходил довольно близко. На мой поклон при входе она не ответила, не заметив меня (действительно не заметив). Лицо ее было болезненное, взгляд презрительный и высокомерный, но блуждающий и тревожный. Она с видимым мучением преодолевала себя, — для чего и для кого? Ей следовало непременно уехать и, главное, увезти супруга, а она оставалась! Уже по лицу ее можно было заметить, что глаза ее «совершенно открылись» и что ей нечего больше ждать. Она даже не подзывала к себе и Петра Степановича (тот, кажется, и сам ее избегал; я видел его в буфете, он был чрезмерно весел). Но она все-таки оставалась на бале и ни на миг не отпускала от себя Андрея Антоновича. О, она до самого последнего мгновения с самым искренним негодованием отвергла бы всякий намек на его здоровье, даже давеча утром. Но теперь глаза ее и на этот счет должны были открыться. Что до меня, то мне с первого взгляда показалось, что Андрей Антонович смотрит хуже, чем давеча утром. Казалось, он был в каком-то забвении и не совсем сознавал, где находится. Иногда вдруг оглядывался с неожиданною строгостью, например раза два на меня. Один раз попробовал о чем-то заговорить, начал вслух и громко, и не докончил, произведя почти испуг в одном смиренном старичке чиновнике, случившемся подле него. Но даже и эта смиренная половина публики, присутствовавшая в Белой зале, мрачно и боязливо сторонилась от Юлии Михайловны, бросая в то же время чрезвычайно странные взгляды на ее супруга, взгляды, слишком не гармонировавшие, по своей пристальности и откровенности, с напуганностью этих людей.

«Вот эта-то черта меня и пронзила, и я вдруг начала догадываться об Андрее Антоновиче», — признавалась потом мне самому Юлия Михайловна.

Да, она опять была виновата! Вероятно, давеча, когда после моего бегства порешено было с Петром Степановичем быть балу и быть на бале, — вероятно, она опять ходила в кабинет уже окончательно «потрясенного» на «чтении» Андрея Антоновича, опять употребила все свои обольщения и привлекла его с собой. Но как мучилась, должно быть, теперь! И все-таки не уезжала! Гордость ли ее мучила или просто она потерялась — не знаю. Она с унижением и с улыбками, при всем своем высокомерии, пробовала заговорить с иными дамами, но те тотчас терялись, отделывались односложными, недоверчивыми «да-с» и «нет-с» и видимо ее избегали.

Из бесспорных сановников нашего города очутился тут на бале лишь один — тот самый важный отставной генерал, которого я уже раз описывал и который у предводительши после дуэли Ставрогина с Гагановым «отворил дверь общественному нетерпению». Он важно расхаживал по залам, присматривался и прислушивался и старался показать вид, что приехал более для наблюдения нравов, чем для несомненного удовольствия. Он кончил тем, что совсем пристроился к Юлии Михайловне и не отходил от нее ни шагу, видимо стараясь ее ободрить и успокоить. Без сомнения, это был человек добрейший, очень сановитый и до того уже старый, что от него можно было вынести даже и сожаление. Но сознаться себе самой, что этот старый болтун осмеливается ее сожалеть и почти протежировать, понимая, что делает ей честь своим присутствием, было очень досадно. А генерал не отставал и всё болтал без умолку.

— Город, говорят, не стоит без семи праведников… семи, кажется, не помню по-ло-жен-ного числа. Не знаю, сколько из этих семи… несомненных праведников нашего города… имели честь посетить ваш бал, но, несмотря на их присутствие, я начинаю чувствовать себя не безопасным. Vous me pardonnerez, charmante dame, n’est-ce pas?^[9] Говорю ал-ле-го-ри-чески, но сходил в буфет и рад, что цел вернулся… Наш бесценный Прохорыч там не на месте, и, кажется, к утру его палатку снесут. Впрочем, смеюсь. Я только жду, какая это будет «кадриль ли-те-ратуры», а там в постель. Простите старого подагрика, я ложусь рано, да и вам бы советовал ехать «спатиньки», как говорят aux enfants.^[10] А я ведь приехал для юных красавиц… которых, конечно, нигде не могу встретить в таком богатом комплекте, кроме здешнего места… Все из-за реки, а я туда не езжу. Жена одного офицера… кажется, егерского… очень даже недурна, очень и… и сама это знает. Я с плутовочкой разговаривал; бойка и… ну и девочки тоже свежи; но и только; кроме свежести, ничего. Впрочем, я с удовольствием. Есть бутончики; только губы толсты. Вообще в русской красоте женских лиц мало той правильности и… и несколько на блин сводится… Vous me pardonnerez, n’est-ce pas…^[11] при хороших, впрочем, глазках… смеющихся глазках. Эти бутончики года по два своей юности о-ча-ро-вательны, даже по три… ну а там расплываются навеки… производя в своих мужьях тот печальный ин-диф-фе-рентизм, который столь способствует развитию женского вопроса… если только я правильно понимаю этот вопрос… Гм. Зала хороша; комнаты убраны недурно. Могло быть хуже. Музыка могла быть гораздо хуже… не говорю — должна быть. Дурной эффект, что мало дам вообще. О нарядах не у-по-ми-наю. Дурно, что этот в серых брюках так откровенно позволяет себе кан-ка-ни-ровать. Я прощу, если он с радости и так как он здешний аптекарь… но в одиннадцатом часу все-таки рано и для аптекаря… Там в буфете двое подрались и не были выведены. В одиннадцатом часу еще должно выводить драчунов, каковы бы ни были нравы публики… не говорю в третьем часу, тут уже необходима уступка общественному мнению, — и если только этот бал доживет до третьего часу. Варвара Петровна слова, однако, не сдержала и не дала цветов. Гм, ей не до цветов, pauvre mère!^[12] А бедная Лиза, вы слышали? Говорят, таинственная история и… и опять на арене Ставрогин… Гм. Я бы спать поехал… совсем клюю носом. А когда же эта «кадриль ли-те-ра-туры»?

Наконец началась и «кадриль литературы». В городе, в последнее время, чуть только начинался где-нибудь разговор о предстоящем бале, непременно сейчас же сводили на эту «кадриль литературы», и так как никто не мог представить, что это такое, то и возбуждала она непомерное любопытство. Опаснее ничего не могло быть для успеха, и — каково же было разочарование!

Отворились боковые двери Белой залы, до тех пор запертые, и вдруг появилось несколько масок. Публика с жадностью их обступила. Весь буфет до последнего человека разом ввалился в залу. Маски расположились танцевать. Мне удалось протесниться на первый план, и я пристроился как раз сзади Юлии Михайловны, фон Лембке и генерала. Тут подскочил к Юлии Михайловне пропадавший до сих пор Петр Степанович.

— Я всё в буфете и наблюдаю, — прошептал он с видом виноватого школьника, впрочем нарочно подделанным, чтобы еще более ее раздразнить. Та вспыхнула от гнева.

— Хоть бы теперь-то вы меня не обманывали, наглый человек! — вырвалось у ней почти громко, так что в публике услышали. Петр Степанович отскочил, чрезвычайно довольный собой.

Трудно было бы представить более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную аллегорию, как эта «кадриль литературы». Ничего нельзя было придумать менее подходящего к нашей публике; а между тем придумывал ее, говорят, Кармазинов. Правда, устраивал Липутин, советуясь с тем самым хромым учителем, который был на вечере у Виргинского. Но Кармазинов все-таки давал идею и даже сам, говорят, хотел нарядиться и взять какую-то особую и самостоятельную роль. Кадриль состояла из шести пар жалких масок, — даже почти и не масок, потому что они были в таких же платьях, как и все. Так, например, один пожилой господин, невысокого роста, во фраке, — одним словом, так, как все одеваются, — с почтенною седою бородой (подвязанною, и в этом состоял весь костюм), танцуя, толокся на одном месте с солидным выражением в лице, часто и мелко семеня ногами и почти не сдвигаясь с места. Он издавал какие-то звуки умеренным, но охрипшим баском, и вот эта-то охриплость голоса и должна была означать одну из известных газет. Напротив этой маски танцевали два какие-то гиганта X и Z, и эти буквы были у них пришпилены на фраках, но что означали эти X и Z, так и осталось неразъясненным. «Честная русская мысль» изображалась в виде господина средних лет, в очках, во фраке, в перчатках и — в кандалах (в настоящих кандалах). Под мышкой этой мысли был портфель с каким-то «делом». Из кармана выглядывало распечатанное письмо из-за границы, заключавшее в себе удостоверение, для всех сомневающихся, в честности «честной русской мысли». Всё это досказывалось распорядителями уже изустно, потому что торчавшее из кармана письмо нельзя же было прочесть. В приподнятой правой руке «честная русская мысль» держала бокал, как будто желая провозгласить тост. По обе стороны ее и с нею рядом семенили две стриженые нигилистки, а vis-à-vis^[13] танцевал какой-то тоже пожилой господин, во фраке, но с тяжелою дубиной в руке и будто бы изображал собою непетербургское, но грозное издание: «Прихлопну — мокренько будет». Но, несмотря на свою дубину, он никак не мог снести пристально устремленных на него очков «честной русской мысли» и старался глядеть по сторонам, а когда делал pas de deux,^[14] то изгибался, вертелся и не знал, куда деваться, — до того, вероятно, мучила его совесть… Впрочем, не упомню всех этих тупеньких выдумок; всё было в таком же роде, так что, наконец, мне стало мучительно стыдно. И вот именно то же самое впечатление как бы стыда отразилось и на всей публике, даже на самых угрюмых физиономиях, явившихся из буфета. Некоторое время все молчали и смотрели в сердитом недоумении. Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и наклонен к цинизму. Мало-помалу загудела наша публика:

— Это что ж такое? — пробормотал в одной кучке один буфетник.

— Глупость какая-то.

— Какая-то литература. «Голос» критикуют.

— Да мне-то что.

Из другой кучки:

— Ослы!

— Нет, они не ослы, а ослы-то мы.

— Почему ты осел?

— Да я не осел.

— А коль уж ты не осел, так я и подавно.

Из третьей кучки:

— Надавать бы всем киселей, да и к черту!

— Растрясти весь зал!

Из четвертой:

— Как не совестно Лембкам смотреть?

— Почему им совестно? Ведь тебе не совестно?

— Да и мне совестно, а он губернатор.

— А ты свинья.

— В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, — ядовито проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием быть услышанною. Эта дама была лет сорока, плотная и нарумяненная, в ярком шелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Была она вдова статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудный пенсион, но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала визит первая, но та не приняла ее.

— Так точно и предвидеть было возможно-с, — прибавила она, нагло заглядывая в глаза Юлии Михайловне.

— А если могли предвидеть, то зачем же пожаловали? — не стерпела Юлия Михайловна.

— Да по наивности-с, — мигом отрезала бойкая дама и вся так и всполохнулась (ужасно желая сцепиться); но генерал стал между ними:

— Chère dame,^[15] — наклонился он к Юлии Михайловне, — право бы уехать. Мы их только стесняем, а без нас они отлично повеселятся. Вы всё исполнили, открыли им бал, ну и оставьте их в покое… Да и Андрей Антонович не совсем, кажется, чувствует себя у-до-вле-тво-рительно… Чтобы не случилось беды?

Но уже было поздно.

Андрей Антонович всё время кадрили смотрел на танцующих с каким-то гневливым недоумением, а когда начались отзывы в публике, начал беспокойно озираться кругом. Тут в первый раз бросились ему в глаза некоторые буфетные личности; взгляд его выразил чрезвычайное удивление. Вдруг раздался громкий смех над одною проделкой в кадрили: издатель «грозного непетербургского издания», танцевавший с дубиной в руках, почувствовав окончательно, что не может вынести на себе очков «честной русской мысли», и не зная, куда от нее деваться, вдруг, в последней фигуре, пошел навстречу очкам вверх ногами, что, кстати, и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами здравого смысла в «грозном непетербургском издании». Так как один Лямшин умел ходить вверх ногами, то он и взялся представлять издателя с дубиной. Юлия Михайловна решительно не знала, что будут ходить вверх ногами. «От меня это утаили, утаили», — повторяла она мне потом в отчаянии и негодовании. Хохот толпы приветствовал, конечно, не аллегорию, до которой никому не было дела, а просто хождение вверх ногами во фраке с фалдочками. Лембке вскипел и затрясся.

— Негодяй! — крикнул он, указывая на Лямшина. — Схватить мерзавца, обернуть… обернуть его ногами… головой… чтоб голова вверху… вверху!

Лямшин вскочил на ноги. Хохот усиливался.

— Выгнать всех мерзавцев, которые смеются! — предписал вдруг Лембке. Толпа загудела и загрохотала.

— Этак нельзя, ваше превосходительство.

— Публику нельзя ругать-с.

— Сам дурак! — раздался голос откуда-то из угла.

— Флибустьеры! — крикнул кто-то из другого конца.

Лембке быстро обернулся на крик и весь побледнел. Тупая улыбка показалась на его губах, — как будто он что-то вдруг понял и вспомнил.

— Господа, — обратилась Юлия Михайловна к надвигавшейся толпе, в то же время увлекая за собою мужа, — господа, извините Андрея Антоновича, Андрей Антонович нездоров… извините… простите его, господа!

Я именно слышал, как она сказала: «простите». Сцена была очень быстра. Но я решительно помню, что часть публики уже в это самое время устремилась вон из зала, как бы в испуге, именно после этих слов Юлии Михайловны. Я даже запоминаю один истерический женский крик сквозь слезы:

— Ах, опять как давеча!

И вдруг в эту уже начавшуюся почти давку опять ударила бомба, именно «опять как давеча»:

— Пожар! Всё Заречье горит!

Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики были из Заречья — владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.

— Поджог! Шпигулинские! — вопили в толпе.

Я упомнил несколько весьма характерных восклицаний:

— Так и предчувствовало мое сердце, что подожгут, все эти дни оно чувствовало!

— Шпигулинские, шпигулинские, некому больше!

— Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!

Этот последний, самый удивительный крик был женский, неумышленный, невольный крик погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу. Не стану описывать давки в передней при разборе шуб, платков и салопов, визга испуганных женщин, плача барышень. Вряд ли было какое воровство, но не удивительно, что при таком беспорядке некоторые так и уехали без теплой одежды, не отыскав своего, о чем долго потом рассказывалось в городе с легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены толпою в дверях.

— Всех остановить! Не выпускать ни одного! — вопил Лембке, грозно простирая руку навстречу теснившимся. — Всем поголовно строжайший обыск, немедленно!

Из залы посыпались крепкие ругательства.

— Андрей Антонович! Андрей Антонович! — восклицала Юлия Михайловна в совершенном отчаянии.

— Арестовать первую! — крикнул тот, грозно наводя на нее свой перст. — Обыскать первую! Бал устроен с целью поджога…

Она вскрикнула и упала в обморок (о, уж конечно, в настоящий обморок). Я, князь и генерал бросились на помощь; были и другие, которые нам помогли в эту трудную минуту, даже из дам. Мы вынесли несчастную из этого ада в карету; но она очнулась, лишь подъезжая к дому, и первый крик ее был опять об Андрее Антоновиче. С разрушением всех ее фантазий пред нею остался один только Андрей Антонович. Послали за доктором. Я прождал у нее целый час, князь тоже; генерал в припадке великодушия (хотя и очень перепугался сам) хотел не отходить всю ночь от «постели несчастной», но через десять минут заснул в зале, еще в ожидании доктора, в креслах, где мы его так и оставили.

Полицеймейстер, поспешивший с бала на пожар, успел вывести вслед за нами Андрея Антоновича и хотел было усадить его в карету к Юлии Михайловне, убеждая изо всех сил его превосходительство «взять покой». Но, не понимаю почему, не настоял. Конечно, Андрей Антонович не хотел и слышать о покое и рвался на пожар; но это был не резон. Кончилось тем, что он же и повез его на пожар в своих дрожках. Потом рассказывал, что Лембке всю дорогу жестикулировал и «такие идеи выкрикивали, что по необычайности невозможно было исполнить-с». Впоследствии так и доложено было, что его превосходительство в те минуты уже состояли от «внезапности испуга» в белой горячке.

Нечего рассказывать, как кончился бал. Несколько десятков гуляк, а с ними даже несколько дам осталось в залах. Полиции никакой. Музыку не отпустили и уходивших музыкантов избили. К утру всю «палатку Прохорыча» снесли, пили без памяти, плясали комаринского без цензуры, комнаты изгадили, и только на рассвете часть этой ватаги, совсем пьяная, подоспела на догоравшее пожарище на новые беспорядки… Другая же половина так и заночевала в залах, в мертвопьяном состоянии, со всеми последствиями, на бархатных диванах и на полу Поутру, при первой возможности, их вытащили за ноги на улицу. Тем и кончилось празднество в пользу гувернанток нашей губернии.

IV

Пожар испугал нашу заречную публику именно тем, что поджог был очевидный. Замечательно, что при первом крике «горим» сейчас же раздался и крик, что «поджигают шпигулинские». Теперь уже слишком хорошо известно, что и в самом деле трое шпигулинских участвовали в поджоге, но — и только; все остальные с фабрики совершенно оправданы и общим мнением и официально. Кроме тех трех негодяев (из коих один пойман и сознался, а двое по сю пору в бегах), несомненно участвовал в поджоге и Федька Каторжный. Вот и всё, что покамест известно в точности о происхождении пожара; совсем другое дело догадки. Чем руководствовались эти три негодяя, были или нет кем направлены? На всё это очень трудно ответить даже теперь.

Огонь, благодаря сильному ветру, почти сплошь деревянным постройкам Заречья и, наконец, поджогу с трех концов, распространился быстро и охватил целый участок с неимоверною силой (впрочем, поджог надо считать скорее с двух концов: третий был захвачен и потушен почти в ту же минуту, как вспыхнуло, о чем ниже). Но в столичных корреспонденциях все-таки преувеличили нашу беду: сгорело не более (а может, и менее) одной четвертой доли всего Заречья, говоря примерно. Наша пожарная команда, хотя и слабая сравнительно с пространством и населением города, действовала, однако, весьма аккуратно и самоотверженно. Но немного бы она сделала, даже и при дружном содействии обывателей, если бы не переменившийся к утру ветер, вдруг упавший пред самым рассветом. Когда я, всего час спустя после бегства с бала, пробрался в Заречье, огонь был уже в полной силе. Целая улица, параллельная реке, пылала. Было светло как днем. Не стану описывать в подробности картину пожара: кто ее на Руси не знает? В ближайших проулках от пылавшей улицы суета и теснота стояли непомерные. Тут огня ждали наверно, и жители вытаскивали имущество, но всё еще не отходили от своих жилищ, а в ожидании сидели на вытащенных сундуках и перинах, каждый под своими окнами. Часть мужского населения была в тяжкой работе, безжалостно рубила заборы и даже сносила целые лачуги, стоявшие ближе к огню и под ветром. Плакали лишь проснувшиеся ребятишки да выли, причитывая, женщины, уже успевшие вытащить свою рухлядь. Неуспевшие пока молча и энергически вытаскивались. Искры и гальки разлетались далеко; их тушили по возможности. На самом пожаре теснились зрители, сбежавшиеся со всех концов города. Иные помогали тушить, другие глазели как любители. Большой огонь по ночам всегда производит впечатление раздражающее и веселящее; на этом основаны фейерверки; но там огни располагаются по изящным, правильным очертаниям и, при полной своей безопасности, производят впечатление игривое и легкое, как после бокала шампанского. Другое дело настоящий пожар: тут ужас и всё же как бы некоторое чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника… Это мрачное ощущение почти всегда упоительно. «Я, право, не знаю, можно ли смотреть на пожар без некоторого удовольствия?». Это, слово в слово, сказал мне Степан Трофимович, возвратясь однажды с одного ночного пожара, на который попал случайно, и под первым впечатлением зрелища. Разумеется, тот же любитель ночного огня бросится и сам в огонь спасать погоревшего ребенка или старуху; но ведь это уже совсем другая статья.

Теснясь вслед за любопытною толпой, я без расспрашиваний добрел до главнейшего и опаснейшего пункта, где и увидел наконец Лембке, которого отыскивал по поручению самой Юлии Михайловны. Положение его было удивительное и чрезвычайное. Он стоял на обломках забора; налево от него, шагах в тридцати, высился черный скелет уже совсем почти догоревшего двухэтажного деревянного дома, с дырьями вместо окон в обоих этажах, с провалившеюся крышей и с пламенем, всё еще змеившимся кое-где по обугленным бревнам. В глубине двора, шагах в двадцати от погоревшего дома, начинал пылать флигель, тоже двухэтажный, и над ним изо всех сил старались пожарные. Направо пожарные и народ отстаивали довольно большое деревянное строение, еще не загоревшееся, но уже несколько раз загоравшееся, и которому неминуемо суждено было сгореть. Лембке кричал и жестикулировал лицом к флигелю и отдавал приказания, которых никто не исполнял. Я было подумал, что его так тут и бросили и совсем от него отступились. По крайней мере густая и чрезвычайно разнородная толпа, его окружавшая, в которой вместе со всяким людом были и господа и даже соборный протопоп, хотя и слушали его с любопытством и удивлением, но никто из них с ним не заговаривал и не пробовал его отвести. Лембке, бледный, с сверкающими глазами, произносил самые удивительные вещи; к довершению был без шляпы и уже давно потерял ее.

— Всё поджог! Это нигилизм! Если что пылает, то это нигилизм! — услышал я чуть не с ужасом, и хотя удивляться было уже нечему, но наглядная действительность всегда имеет в себе нечто потрясающее.

— Ваше превосходительство, — очутился подле него квартальный, — если бы вы соизволили испробовать домашний покой-с… А то здесь даже и стоять опасно для вашего превосходительства.

Этот квартальный, как я узнал потом, нарочно был оставлен при Андрее Антоновиче полицеймейстером, с тем чтобы за ним наблюдать и изо всех сил стараться увезти его домой, а в случае опасности так даже подействовать силой, — поручение, очевидно, свыше сил исполнителя.

— Слезы погоревших утрут, но город сожгут. Это всё четыре мерзавца, четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре с половиной им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! — крикнул он, заметив вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела крыша и кругом вспыхивал огонь. — Стащить его, стащить, он провалится, он загорится, тушите его… Что он там делает?

— Тушит, ваше превосходительство.

— Невероятно. Пожар в умах, а не на крышах домов. Стащить его и бросить всё! Лучше бросить, лучше бросить! Пусть уж само как-нибудь! Ай, кто еще плачет? Старуха! Кричит старуха, зачем забыли старуху?

Действительно, в нижнем этаже пылавшего флигеля кричала забытая старуха, восьмидесятилетняя родственница купца, хозяина горевшего дома. Но ее не забыли, а она сама воротилась в горевший дом, пока было можно, с безумною целью вытащить из угловой каморки, еще уцелевшей, свою перину. Задыхаясь в дыму и крича от жару, потому что загорелась и каморка, она все-таки изо всех сил старалась просунуть сквозь выбитое в раме стекло дряхлыми руками свою перину. Лембке бросился к ней на помощь. Все видели, как он подбежал к окну, ухватился за угол перины и изо всех сил стал дергать ее из окна. Как на грех с крыши слетела в этот самый момент выломанная доска и ударила в несчастного. Она не убила его, задев лишь на лету концом по шее, но поприще Андрея Антоновича кончилось, по крайней мере у нас; удар сбил его с ног, и он упал без памяти.

Наступил наконец угрюмый, мрачный рассвет. Пожар уменьшился; после ветра настала вдруг тишина, а потом пошел мелкий медленный дождь, как сквозь сито. Я уже был в другой части Заречья, далеко от того места, где упал Лембке, и тут в толпе услышал очень странные разговоры. Обнаружился один странный факт: совсем на краю квартала, на пустыре, за огородами, не менее как в пятидесяти шагах от других строений, стоял один только что отстроенный небольшой деревянный дом, и этот-то уединенный дом загорелся чуть не прежде всех, при самом начале пожара. Если б и сгорел, то за расстоянием не мог бы передать огня ни одному из городских строений, и обратно — если бы сгорело всё Заречье, то один этот дом мог бы уцелеть, даже при каком бы то ни было ветре. Выходило, что он запылал отдельно и самостоятельно и, стало быть, неспроста. Но главное состояло в том, что сгореть он не успел и внутри его, к рассвету, обнаружены были удивительные дела. Хозяин этого нового дома, мещанин, живший в ближайшей слободке, только что увидел пожар в своем новом доме, бросился к нему и успел его отстоять, раскидав с помощью соседей зажженные дрова, сложенные у боковой стены. Но в доме жили жильцы — известный в городе капитан с сестрицей и при них пожилая работница, и вот эти-то жильцы, капитан, сестра его и работница, все трое были в эту ночь зарезаны и, очевидно, ограблены. (Вот сюда-то и отлучался полицеймейстер с пожара, когда Лембке спасал перину). К утру известие распространилось, и огромная масса всякого люда и даже погоревшие из Заречья хлынули на пустырь к новому дому. Трудно было и пройти, до того столпились. Мне тотчас рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке, одетого, и что зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он и не услышал, а крови из него вышло «как из быка»; что сестра его Марья Тимофеевна вся «истыкана» ножом, а лежала на полу в дверях, так что, верно, билась и боролась с убийцей уже наяву. У служанки, тоже, верно, проснувшейся, пробита была совсем голова. По рассказам хозяина, капитан еще накануне утром заходил к нему нетрезвый, похвалялся и показывал много денег, рублей до двухсот. Старый истрепанный зеленый капитанский бумажник найден на полу пустой; но сундук Марьи Тимофеевны не тронут, и риза серебряная на образе тоже не тронута; из капитанского платья тоже всё оказалось цело. Видно было, что вор торопился и человек был, капитанские дела знавший, приходил за одними деньгами и знал, где они лежат. Если бы не прибежал в ту же минуту хозяин, то дрова, разгоревшись, наверно бы сожгли дом, «а по обгоревшим трупам трудно было бы правду узнать».

Так передавалось дело. Прибавлялось и еще сведение: что квартиру эту снял для капитана и сестры его сам господин Ставрогин, Николай Всеволодович, сынок генеральши Ставрогиной, сам и нанимать приходил, очень уговаривал, потому что хозяин отдавать не хотел и дом назначал для кабака, но Николай Всеволодович за ценой не постояли и за полгода вперед выдали.

— Горели неспроста, — слышалось в толпе.

Но большинство молчало. Лица были мрачны, но раздражения большого, видимого, я не заметил. Кругом, однако же, продолжались истории о Николае Всеволодовиче и о том, что убитая — его жена, что вчера он из первого здешнего дома, у генеральши Дроздовой, сманил к себе девицу, дочь, «нечестным порядком», и что жаловаться на него будут в Петербург, а что жена зарезана, то это, видно, для того, чтоб на Дроздовой ему жениться. Скворешники были не более как в двух с половиною верстах, и, помню, мне подумалось: не дать ли туда знать? Впрочем, я не заметил, чтоб особенно кто-нибудь поджигал толпу, не хочу грешить, хотя и мелькнули предо мной две-три рожи из «буфетных», очутившиеся к утру на пожаре и которых я тотчас узнал. Но особенно припоминаю одного худощавого, высокого парня, из мещан, испитого, курчавого, точно сажей вымазанного, слесаря, как узнал я после. Он был не пьян, но, в противоположность мрачно стоявшей толпе, был как бы вне себя. Он всё обращался к народу, хотя и не помню слов его. Всё, что он говорил связного, было не длиннее, как: «Братцы, что ж это? Да неужто так и будет?» — и при этом размахивал руками.