Николай Теллалов
Девушка и Дракон (12)

12

Настя сумасшедшими глазами смотрела на подругу.

Ее хахаль из 49-ой школы, хлопец с девальвированным именем Тимур следил за тем, как Пашка Ковтун швыряет с крутого обрыва в Нерку мелкие камушки: бульк… бульк… бульк…

Рядом с кассетником «Весна», который примерно полтора часа назад выхрипел голосом Высоцкого остатки сил никудышных батареек и сейчас был выключен, лежал на животе подперев вихрастую голову Серега Кирюхин. Леночка Ваксберг не могла оторвать часто-часто моргавшие оливковые глазки со словно излучающих собственный свет Наташиных волос. Маринка сидела на траве по-турецки, потирая ладонью лоб и курила «Яву», нимало не заботясь, что Санька Бесшабашный без труда может заглянуть ей под юбочку. Но парню в этот момент дела не было до загоревших Маринкиных ног, он лежал на спине, пронзая неподвижным взглядом бездонное небо.

Все слушали, машинально отмахиваясь от мошек, которые каждую весну после разлива нападали приречные районы города. Ребята слушали, уже давно не перебивая. Они с какой-то минуты заметили, как мошкара облетает Наташу за добрый метр, по белой вышитой ее блузке не смело ползать ни одно насекомое. В то же время от девочки не пахло ни противокомарным одеколоном «Тайга», ни каким-либо другим репеллентом. Наташа говорила. Она была осунувшаяся, с запавшими большими глазами, ротик подергивался, пока девушка рассказывала. Руки бессильными тряпками лежали на острых коленях, покрытых широкой длинной юбкой в желтую и коричневую клеточку.

— …Вот и все. Он не прилетает целую неделю. Да и за домом следят, — закончила бесцветно Наташа.

Было слышно, как стучат их сердца.

— Только не вздумайте и никому не растрепитесь про это, — добавила она пересыхающими губами голосом как безразличная тень, — не то и вас куда надо тягать начнут. Молчите, словно кагана увидали.

— Ты не можешь быть уверена, что с ним худо! — кипя, сказала Настя. — Не имеешь права, Наталья, думать самое плохое. Ведь время-то там, ты сама объясняла, течет как-то по-разному и иначе, и… неравномерно иногда, я правильно поняла? Слышь, Наташка? Не смей живого хоронить!

— Чую, — одними губами ответила Наташа.

Они опять замолчали. Бульк… бульк…

— Ах, Ходькова сцапаю, пидара! — прошипел внезапно Санька, не отрываясь от созерцания высокой голубизны.

— Не надо! — с таким отвращением произнесла Наташа, что голова Бесшабашного вздернулась как от пощечины. — Обещай мне!

Санька перекатился на живот и удивленно посмотрел на нее.

— Правильно! — вмешалась с поддержкой Ленка, глотая тугие комки сочувствия. — Пусть сам повесится, Иуда!..

— Само собой никому не проболтаемся, — приподнялся Сергей. — Гэбэшникам тем паче. Небось мигом в Курганное отправят…

— Она ничего не выдумывает! — остро процедила Настя.

Сергей повернул лицо к ней.

Бульк… бульк…

Кирюхин стал загибать пальцы:

— Полет в космос на драконе. Земля на спине черепахи. Слышимая радиация звезд. Смерть, спасающий котят…

Сергей тряхнул белобрысым чубом.

— Я верю каждому слову! — веско сказал он. Настя опустила глаза.

— Обещай мне! — настойчиво повторила Наташа. — Вы единственные мои друзья. Не хочу, не желаю и не буду видеть вас такими же, как все остальные.

Нерка плескалась о коряги и шелестела камышом, словно стаились там подслушивая лобасты. Дубки шептались в роще. Ребята смотрели на Саньку.

— Обещаю, — ответил он после долгого молчания. — Нехай, верно, сам вешается, подонок.

 

 

(Вовик однако не повесился. В 1988 году он возьмет кон и полетит в партийную карьеру, а к 93-ему уже будет большим начальником, и кто-то, сильно худой, будет бесстрастно, как подводная скала, посматривать на его песочные часы и гулко бормотать что-то про справедливость)

 

 

(Санька погибнет в Афганистане намного раньше.

Мумифицированное его в пустыне тело будет носить на шее след острющего клинка, но не от тесака бородатого муджахеда. Это Смерть удостоит солдата чести синеющей стали. Потом молча подождет, пока Санькина душа выпрямится, поглядит сперва на свой труп и потом увидит сошедшего с чудовищной машины скелета в промасленном рабочем комбинезоне, любовно протирающего ветошью старую саблю. Потом Смерть влезет обратно и похлопает по просторному сиденью. Санька по привычке сглотнет слюну, но не сдвинется с места. «Я умер». ДА. И ЭТО НАВСЕГДА. ПОЕХАЛИ, ЧТО ЛИ?.. И, нехорошо усмехнувшись, младший сержант N-ской мотострелковой дивизии Александр Бесшабашный даст осатаневшему от страды комбайнеру повести себя… куда? А кто знает)

 

 

(Павел переедет в Москву. После работы будет огрубевшими от баранки грузового такси руками забивать во дворе козла, посматривая на Останкинскую башню над жестяными крышами домов. И часто будет раскрывать школьный альбом, где фотография Наташи Балевской отсуствует)

 

 

(Рванет из воинской части, спасаясь от безпредельных измывательств дембелей Тимур Новодворов. Ему прострелят руку гэдээровские пограничники, но он успеет рухнуть к ногам западногерманского полицейского со словами: «Нихт шисе, бите! Их бин русиш… как его… дезертир, черт бы меня побрал…»

Через несколько лет, уже поселившись в Британской Колумбии, он будет вглядываться в монитор дорогого компьютера, а тот будет показывать сканированные с фотокарточки лица смеющихся Насти и Наташи. В другой половине экрана будут мелькать виртуальные копии старинных гравюр и ренесансовых картин — все с драконами…)

 

 

(В 1995 году Елену Ваксберг разнесет взрывом террорист-самоубийца. Она оставит двух девочек сиротами, а муж ее, капитан Израильской армии, отправит детей в Новую Зеландию. Патологоанатомы, копаясь в Лениных останках обнаружат на позвонках у основания черепа необяснимый след чего-то острого, но во всяком случае не осколка. Этот факт протоколе вскрытия отмечен не будет)

 

 

(Сергей останется в родном городе, сделается без подхалимства и задолизания начальником цеха одного из секретных заводов. В один определенный момент он повстречает в производственных корпусах американцев и других военных специалистов натовских государств. И однажды, поведя иностранных коллег на рыбалку с ночевкой, он окажется на том же самом месте на крутом берегу Нерки и прикроет лицо давно не наводившей страх в его районе города рукой. Сергей Иванович уберет ладонь с глаз только когда высохнут непрошенные слезы, а двадцать минут спустя начнет подтягивать пьяным англичанам в их заморских песенках)

 

 

(Маринка и Настя начудят больше всех. Они закончат университеты в Северной столице, живя в одной комнате общежития и деля все — от белых ночей, копеек и бутербродов, до белья и любовников. После они вернутся домой. Настя пойдет в органы МВД, но через пять лет, доказав, что бабка ее — литовка, переберется в Прибалтику и рьяно примется изучать язык, дабы получить работу в местной Детской комнате полиции, ища хоть на капельку большего совершенства в этом несовершенном мире. Маринка же станет учительницей биологии и будет кочевать из школы в школу, то ли по причине сварливого характера, то ли помня сотни Наташ и Маш, не имеющих персональных огнедышащих покровителей. Частенько будет ходить в гости к одной семье. Вместе с пустившим брюзглый животик Николаем Сергеевичем и рано поседевшей Ларисой Васильевной, вечерами они будут пить горячий чай, задумчиво разглядывая морозные узоры на окнах кухни, пока радио с холодильника будет лгать про Кавказскую войну)

 

 

(Можно добавить, что Наташина учительница музыки и пения будет тихонько стареть на *-ком проспекте Екатеринбурга-города, продолжая преподавать детишкам азы прекрасного. Смерть однажды прейдёт к ней и бережно подхватит выпущенную из немеющих рук скрипку со словами: МОЖЕТЕ ВЗЯТЬ С СОБОЙ — ИНСТРУМЕНТЫ ТОЖЕ ИМЕЮТ ДУШУ)

 

 

— А ведь я-то, сукина дочь, разглядела в нем что-то не от мира сего — выпалила Маринка, отсутствующе глядя в раскиданные возле магнитофона сине-белые кассеты МК–60–2 и улыбнулась судорожной циничной ухмылкой — И сон потом видела, что плывешь ты, Наташа, через чистое-пречистое озеро. Плывешь и хохочешь — как не в своем уме. Туман стелется. Липкий такой, гадкий, словно на кладбище. И василиск твой стоит на берегу и тоже смеется. А тишина! Только смех как от щекотки повизгивает и пилит мне по мозгам… Надо было тебя предупредить, когда ты мне стихи принесла — и она, протянувшись погладила Наташину руку, зло сглотнув горькую от табака слюну.

— Может… как-то его вызвать, дракона-то? — пробормотал Пашка.

Сергей сморщил лоб и помигал вместе с ним:

— Радиоволны?

— Помолиться? — предложила атеистка Настя. — Взяться всем за руки и мысленно орать во всю мочь. Глупо… Но все же лучше твоих радиоволн.

— А докричимся до другой Вселенной? — усомнился Тимур, роясь в памяти о прочитанном в научно-фантастических романах способе ментального общения с инопланетянами.

Наташа качала головой. Все опять умолкли.

— Думаю, лучше погодить пока твоему Финисту прилетать, — сказала Маринка. Наташа встрепенулась и с вопросительной мольбой впилась глазами в строго-печальное лицо Новиковой, которая ласково продолжила: — Он не дурак, твой ясный сокол сам в силки лезть. Вот подождет, пока все стихнет и объявится.

Мелькнувшая улыбка завяла на губах Наташи.

Сергей шумно вздохнул, Ленка отвернулась, пряча лицо в колени.

Санька предложил коробку БТ. Сигареты пошли по кругу. Наташа, поколебавшись, отказала. Маринка показала свои. Настя смачно засмалила, Ленка выпросила пару затяжек у Сергея. Тимур и Паша не курили.

Бульк… бульк… бульк…

— Кого там нелегкая несет… — сказал Настин хахаль с досадой.

К стайке ребят неторопливо шли двое мужчин в резиновых сапогах, с ведром и удочками.

— Рыбачкѝ — сплюнула Маринка.

— А может и не рыбачкѝ… — странным голосом промолвила Настя.

Бульк.

— А ну, чуваки, мотаем отсюда, — предложил Санька, цепкими глазами всматриваясь в мужиков, чьи лица все еще были далеко. — Только чур не тикать ровно как ошпаренные, на хрен надо лихо ворошить… и держитесь в случь чего.

* * *

В последующие несколько дней почти всех участников сходки пригласили в кабинет директора, где сидел уравновешенный моложавый человек чем-то напоминавший добермана в костюме. Директор 130-ой лебезил перед ним, ходил на цыпочках и раздавал пятиклассникам подзатыльники, что с ним обычно случалось всего раз-два в месяц, да и то, как правило затрещины были некрепкие. Легавый, однако не прибавил ничего существенно нового в серую папку, которую таскал с собой в дипломатическом портфельчике. Зато Санька схлопотал под дых и нашел в себе силы недобро ухмыльнуться. Сергею после этого не удалось вывести сотрудника из себя и остался разочарован. Он заставил Ленку — отец ее был очень важным инженером и некоторые проступки могли бы сойти с рук по крайней мере для нее — надеть большущие клипсы, а сам в школу притащился в тертых джинсах с надписью шариковой ручкой на зад:

HARD☠ROCK

На провокацию никто не поддался. Только физик заметил рассеяно: «Ты бы смотрел куда садишься, Кирюхин».

А для Наташи эта неделя и следующие дни проходили как в бреду. Отвечала невпопад, сидела на уроках, уйдя в себя. Непременно заболела бы, если не долгое общение с драконом. Причем не только здоровье держалось Брестской крепостью. Например переходя улицу, Наташа как-то заставляла шоферов тормозить, и никто не выражался, никто не выскакивал скандаля, а только оцепенело провожали взглядом ее словно прозрачную фигурку.

«Я сегодня русалку видел», — поделился с женой один из тех шоферов.

«В Нерке?»

«Да нет… На перекрестке Рокоссовского и Трактористов.»

«Ты что, пьян или спятил?!»

«Да пошла ты… Дура.»^[1]

Возле церкви старушки крестились и тоскливо вздыхали, а священник даже обернулся вслед Наташе, не в силах разобраться в хлынувшей на него буре чувств. И он задумчиво включил печальную незнакомку в скомканную нараспев фразу в вечернюю службу, дивясь собственному решению.

И все же Наташа угасала. Этого нельзя было не заметить. Словно ветер носил ее как пламя оплывшей свечки. Девушка засыпала дома свинцовым сном и просыпалась уставшей. Только к вечеру оживлялась и опять сникала после полуночи, а в сердце ей пел Алконост.

Органы из-тех-что-надо допрашивали ее. И словесным кнутом — если и поднималась рука у какого-то мерзавца, то янтарный отсвет бросал его обратно на жесткость стула — и воображаемым пряником. Ее попытался очаровать специально натасканный следователь. Он гоголем ходил и блистал обольстительными улыбками, был вежлив, воровато оглядываясь предлагал дамские заграничные папиросы — словом был совершен, превелико убедителен, умел и находчив.

Наташа видела его насквозь рентгеновским взглядом, и толстая обшивка фальши исполнила ее презрением.

Тоже мне, цесаревич, добрый молодец девицу от Чуда-Юда прибыл вызволять — подумала она и рассмеялась посреди его вкрадчивой и внутропроникающей тирады.

Она довела его до белого каления.

Коллеги увели красавчика-следователя, тонкого знатока женских и девчоночьих душ, которых скакал бешеным павианом по казенной комнате, брызгая слюной и невероятными матюками. Наташа в ответ смеялась еще громче, а сотрудник не успевал приблизиться на дистанцию для оплеух, коими был готов выбить Наташе зубы. Обаятельному следователю позже провставляли нагоняев, взысканий по службе и завалили критикой, что отправило его на несколько месяцев в Курганное, правда, в спецкорпус, где с пациентами обращались по-человечески.

Быстренько отказались от упрямой девчушки и бывалые сотрудницы. Охмурить себя Наташа не давала, хотя и сама не понимала, как успевает устоять.

Даже самые матерые вынуждены были признать, что девочка с тенями под глазами от недосыпания ухитряется всему отделению вешать лапшу на уши. Это имело и свою другую сторону — явно паршивке было что скрывать, но…

Единственным результатом обыска явилось изъятие странного цветка, воспроизводящего музыку не хуже магнитофона «Сони». Но контейнер с запечатанным феноменом доставил в лабораторию лишь четыре грамма пепла, из которого никто не смог извлечь не то, что вальс или ритмы буги-буги, но даже и «жили у бабуси».

«Фамилии не знаю. Сказал, что из семнадцатой. Каратэ? Не знаю, не говорил. Виделись редко, он приходил. Подарки? Нет никаких других подарков, вы же искали» — это все, чего от нее добились.

Убоявшись гнева начальства, роль Наташину в этом деле в спешном порядке на время замяли, затушевали и принизили. Затем занялись накапливанием полезной информации. Переворшили 17-ую школу. И седьмую. И двадцать седьмую. Сорок седьмая была давно снесена под новострой, сто семнадцатая так и не выстроена, номер 127 была образцовой и для детей вельможных родителей. Тридцать седьмая являлась интернатом и все время находилась на виду, но перепроверили и ее. Наобум сказавший слово «семнадцать» Нуми вызвал переполох не только в Заречинском районе города, но и в смежных ему. Роясь в учебных заведениях, органы налетели мимоходом на скандальные случаи, связанные с участковой милицией, коим просто места нет в нашей сказке. Однако «Никиту», чей фоторобот обессонивал оперативникам ночи, не обнаруживали ни в ПТУ, ни в институтах, не находили его даже в соседних городках и поселках. Разумеется, были задержаны с полсотни пацанов и молодых мужчин. Наташа на очных ставках упорно смотрела в пол. Приходилось довольствоваться Владимиром Ходьковым и его командой, люто возненавидевшей его за все.

А между тем, невзирая на худобедность сведений, те-что-надо твердо подозревали неладное.

«Ну черт подери, прямо Мастер и Маргарита какие-то!» — в сердцах сказал один чекист, грязно и крепко выругавшись. Другой посоветовал ему заткнуться и лучше работать.

«Съездить пигалице по сопатке, проорать на нее часик — все выложит» — добавил бесплатно второй сотрудник. Первый кисло умолк.

Но сколько ни занимались делом, угрозами и обещаниями серьезные товарищи, документировано было пока следующее: удельный вес материала Наташиных сережек на двадцать один ноль пять вечером второго мая был 24.9 — выше, чем у осмия. Третьего и четвертого мая плотность загадочного вещества плавно спустилась по лесенке платина­золото­уран­ртуть, просто издеваясь над лаборантами, сначала расплавившись при девятистах градусах по Цельсию и затвердев при тридцати семи. Потом каверзный материал вообще не стал плавиться, пока болометр установки не отчел предел апарата из девяти тысяч семисот градусов, и наконец, угомонившись, паскудное вещество остановилось на 8000 С температурой плавления. Ученые психовали от его свойств, но уж мы-то, Читатель, догадываемся — это просто сказывался эффект Нуминого заклинания, а если сережки и продолжали чудить, то было следствием того, что юный дракон несколько переборщил. Бывает с каждым.

Пятого мая вся аппаратура и анализы признавали в незнакомом материале обычный свинец. Только черезчур уж твердый. Но он стал мягче, как положено, утром шестого мая.

В ответ на запросы в Москву, Киев и еще одно место где-то между Прутом и Камчаткой, дальнейшие исследования глубоко засекретили. Незадолго до этого стало ясным, что нигде в заводах города подобное вещество с изменчивыми свойствами не производили и им не пользовались ни под каким видом. Допросили Наташиных родителей. Кроме фактов, что Наташа порой довольно громко разговаривает во сне и не ходит в туалет ночью, ничем другим поживиться не удалось. Ах да, еще девочка совершенно перестала болеть. Чье-то предложение обследовать Наташу у гинеколога, психиатра и гипнотизера, необычайно и незаметно потонуло в дискуссии между отрабатываемы версиями. Так, маясь, и буксуя в болотах догадок и гипотез, органы не предприняли ничего. Вне поля их компетенции долгие годы еще из подземного НИИ — того самого, что находился где-то между Калининградом и Новосахалинском — вывозили на автобусах партии очкастых научных работников по санаториям с обитыми поролоном стенами и огромными запасами торазина и гексаналя.

И дождалось так местное отделение ГБ даты тринадцатого мая. А к трем часам ночи следующего, четырнадцатого мая у кого-то дёрнулась с разума пелена отупления и голова его родила гениальную идею взять пробы Наташиной крови и вообще детально обследовать девушку в Курганном. Предложилось соображение связаться с некоей братской службой и потрясти Настиного чеха. Однако ровно в половине четвертого утра органы поняли, что опоздали. Устный доклад посланной группы сводился к повергающему в смуты и бешенство надрывно-отчаянному высказыванию: «Как хапун уволок!».

И скрипнул тогда зубами доберманский сукин сын, ощутив, как мечтаные погоны издевательски упорхнули с его плеч. Остался только строго-несгибаемый взгляд портретного Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Сотрудник отвернулся.